Желание писать явилось лет в семь-восемь, жарким летом, после очередного, раскалённого сверх всякой меры дня, когда оказался стоящим в угловой комнате рядом с комодом, на котором постоянно живут лишь две голубые пластмассовые шкатулки да узкая и очень тяжёлая голубая ваза: летом в неё ставили гладиолусы, зимой - искусственные розы. Комод высоковат для того, чтобы пользоваться им в качестве письменного стола, однако близ края заметил взрослую авторучку, которую никогда прежде не трогал, а рядом стопку чистых билетов общества мичуринцев-садоводов, что и решило дело.
Жёлтый вечерний свет ещё струился по комнате, захлестывал её волнами, проникая с улицы в окно, переливался через горшки с фиалками, легко пронзая тюлевые шторы тоненькими многочисленными струйками, после чего вновь соединяясь в целостный непрерывный поток, заполняющий внутреннее пространство медленно и неотвратимо.
Особенный свет, наполнявший комнату в те минуты, появлялся и прежде, хотя не слишком часто. Случалось явление после раскалённого дня, проведённого в беготне на улице, ближе к вечеру, когда жар над городом не только не уменьшается, как следовало бы ожидать, но делается нестерпимым, происходя уже со всех сторон: от горячего песка, расплавленного асфальта, чуть ли не дымящихся заборов, стен и крыш домов. При сём возникает неприятное ощущение, что находишься внутри громадной печной духовки, лишённой воздуха.
И вот стоит, убегая от этого пекла заскочить в дальнюю комнату квартиры, куда солнце не доносит своих лучей, так быстро, что голову на затылке всё ещё обжигают собственные горячие, коротко стриженые волосы, то сразу начинаешь видеть свет желтоватым, вливающимся снаружи. Даже отдельные его волны становятся различимыми, когда рельефно огибают предметы, а изображение при этом слегка кривится и делается меньше, чем есть на самом деле. Свет льётся в окна медленной прозрачной жидкостью, подобный жёлтому липовому меду, стекающему струей с куска белого хлеба.
Очередная волна опускается с подоконника на диванный валик, захватывает его плавно в свои объятия, часть сбегает вниз к стене, а прочее легко поглощает весь громадный диван, отчего обожжённому солнцем ребенку хочется броситься на приятно холодящую, тугую поверхность, закрыть глаза в этой чудесной прохладе, да побыстрее остыть. Желтизна действует странно, при виде её глаза сами собой закрываются, голова тяжелеет, он валится с ног, и тотчас бурное дыхание стихает. Местная атмосфера содержит в себе столько кислорода, что легким нет нужды вдыхать много воздуха, можно чуть-чуть, неслышно дышать и вполне достаточно.
Прикрыв веки, чувствуя спасительное охлаждение тела, мгновенно переносится в голубоватый, рассеянный свет, падавший отвесно сверху из круглой, высоко расположенной дырки, будто только что плавно съехал на бадье в пересохший глубокий колодец. Здесь не очень темно, мглисто, пустынно, чувствуешь себя находящимся в светлом круге, различая под ногами гладкий мраморный пол бело-коричневых оттенков, который совершенно не обрадовал в данный момент и ни сколько не заинтересовал, потому что сразу сделалось так страшно, как не было никогда прежде. Одно совершенно ясно - в ближайшие несколько минут предстоит умереть ужасающей смертью, и уже невозможно что-либо изменить, предотвратить, и слишком поздно думать о спасении.
Да, смерть будет ужасной. Жить осталось чуть-чуть, защитить некому, стою посередь огромного зала, такого большого, что стены теряются где-то во мраке, их почти не видно, безумно уставившись на мраморный пол, в самый центр залы, из которого выходит восемь стрел во все стороны, испытывая тошнотворное головокружение. А снаружи шумит, бьётся о стены гневная, ненавидящая толпа. До сознания доходит наконец, что тяжеленный парадный наряд для того сейчас и надет, чтобы принять смерть как подобает, достойно. Молиться о спасении в последние мгновения не получается, страх тела перед грядущим растерзанием слишком велик, полностью затмевая рассудок, груз сверкающих одеяний наследственным греховным бременем придавливает плечи, тяжело устоять на одном месте, ждать, хранить равновесие и не рухнуть в обморок.
Расположенные за спиной ворота заперты изнутри, но с каждым мгновением чувствуется, как они всё сильнее прогибаются под напором толпы, трещат. Взгляд скачет к верхнему отверстию, через которое виден круглый кусочек неба: как хочется взлететь и унестись в него птицей! С гибельным треском врата распахиваются, в одно короткое мгновение чёрная людская масса захлёстывает кольцом: безжалостные пальцы ухватили волосы, впились в глаза, вонзились в рот, раздирают на части, яростный гул ненависти...
В страшный миг собственной смерти вскочил с дивана, озираясь вокруг уже вроде бы выдавленными глазами, находя взамен воплей и смертной боли - тишину, покой, одиночество и не веря ничему этому. Ужас сдавил сердце, не позволяя вздохнуть: ведь только что его разорвали на части обезумевшие люди, только что... только что... только что! Не верится ни тишине, ни удивительному вечернему жёлтому свету, по-прежнему льющемуся из окон, ни себе - живому. Ничего вокруг, кроме множества растопыренных чёрных пальцев, которые тянутся, тянутся, бесконечно приближаясь. Он существует в нескончаемой агонии ужаса, не в состоянии от неё избавиться.
А если не избавится, то умрёт и здесь, в тишине, покое, так необъятно чувство воплощенной внутри смерти. Близ края комода заметил взрослую авторучку, встал на цыпочки, открыл пустой билет общества садоводов-мичуринцев и коряво вывел первые слова, которые сам не смог бы понять, коли вздумал, прочесть: "Они меня сейчас убили...", а лишь только написал, разразился бурными рыданиями, но ручку не бросил. Напротив, будто кто внутри настоятельно требовал рассказать всю правду до последнего мига, поэтому плакал и писал, писал, писал. Очень быстро заполнил крупными буквами весь билет, сунул его в щелочку между стеной и комодом. Взял другой, и продолжая заливать странички чернилами вперемешку со слезами, исполнил его своим внутренним смертным ужасом, затем скинул во след первому.
Неизвестно, сколько билетов было исчеркано, пока вдруг не ощутил, что внутреннее смертное онемение отпустило сердце и оно забилось снова. Прилёг на диван, заснул второй раз. Когда проснулся - ничего не помнил.
Об испорченных документах его спросили через несколько месяцев, когда комод отодвигали от стены при побелке и нашли их там - высохшие, с распущенными во все стороны, как крылья чучельных птичек, желтыми страницами, будто свет вечернего заката окрасил их навсегда.
- Зачем ты испортил билеты?
Он смотрел на ужасные свои каракули, не смог разобрать ни слова, и... ничего не вспомнил.
- Не знаю.
И потом, кстати, частенько хотелось что-нибудь написать. Желательно, не из учебника предложение, а самому выдумывать непонятно что. Сидел, грыз ручку, вспоминая это что-то, изображая буквенным способом события, людей. Когда писал, обязательно приходил в излишнее волнение, ощущая несвойственный обычному состоянию подъём, до слез дело не раз доходило, про какую-нибудь скворушку весеннюю пишет, про жалкую былинку ли высохшую, а расплачется непонятно от чего, ей богу, а так же, когда впоследствии перечитывая написанное давным-давно, спустя год или два, то же самое настроение вдруг и наплывёт.
В шестом классе, перед началом учебного года приобрёл в магазине пачку новых учебников и среди прочих книг географию. Придя домой, взялся смотреть: что за наука такая в этом году предстоит? Открыл и буквально на первой странице был сражён неимоверным, потусторонним ужасом. Бросил на пол, словно не учебник в руках, но холодный гад ползучий в руках оказался. Следом сам себе подивился: ведь ничего страшного на внутренней стороне обложке нарисовано не было. Обычный компас. Ну, не вполне обычный, конечно, в обычном одна стрелка с двумя разноцветными концами - синим и красным, а тут две стрелки большие, крестом пересекаясь, указывают четыре стороны света, а меж ними ещё две поменьше, для обозначения промежуточных курсов, юго-запада, к примеру, или северо-востока.
Когда привык, даже смешно делалось, а сна так и не вспомнил.
Позже это случилось, через много лет. Приехал однажды в командировку в другой город на завод, по делам зашел в сборочный цех - согласовать некоторые вопросы. Цех являл собою просторный высоченный ангар с огромными воротами, ибо конструкции, в нём создававшиеся, имели гигантские размеры. Стояли, разговаривали с местным знакомым инженером не на производственную тему, так что-то просто смеялись, и вдруг резко, без всякой паузы испытал ужасающую, беспредельную смертную тоску от того только, что ворота за спиной затряслись скрежеща, и поехали отворяться. Сразу вспомнилось, ударило, потрясло: и пустой храм, и хлынувшая в него тёмная, безликая, разъярённая толпа, и последнее из виденного: знаки сторон света на мраморном полу, стоя на котором, прямясь из последних сил, обмерла неизвестная.