Она любит нападать внезапно, например, когда принимаешь ванну и от горячей воды кверху поднимается пар. Стоит при этом немного расслабиться, намылить лицо, голову, тут и жди неприятностей - кинется сверху молчком, острыми когтями вопьется в шею, расцарапает до крови мокрую спину, особенно болезненны тычки с размаха куда-нибудь в лицо или плечи. Льнет на влажное необыкновенно. Вставать в полный рост, находясь в ванне, давно никто не смеет, ибо при наличии горячего, мокрого тела, пребывающего практически в ее трепещущих объятиях, Финюша дуреет, и, стало быть, уберечься от яростных атак в принципе невозможно.Ко гда стены комнаты имели беленую известью поверхность, за мгновение до нападения слышался стремительный шелест, но после того, как их выложили гладкой плиткой, все происходит в полной тиши, если, разумеется, не считать плеска воды и собственного вскрика.
Привыкнуть к этому невозможно.
С коварством пленницы-дикарки долгие годы живущей в чужом доме, она мстит всем подряд без разбора, несмотря на то, что давно уже стала почти членом семьи. Испортился характер от долгой жизни в темноватой комнате с одним наглухо закупоренным окном, выходящим на запад без солнечных лучей, яркого южного неба и горячего ветра. Что касается меня, вот честное вам слово, выпнул бы вон за дурное поведение со страшным треском прямо на сибирский мороз, и даже не расстроился ни капельки, если бы тому всеми силами не препятствовал дядюшка Жо, который сам-то давно сменил квартиру, оставив за нами право трепетать при посещении ванной комнаты, но, заметьте, каждый раз при встречах неизменно интересуется судьбой своей воспитанницы: "Как там моя Финюша поживает?".
Летом Жо приходит довольно часто, зимой сам сидит пленником Деда Мороза безвылазно в девятиэтажной панельке, как в крепостной осаде, не высовывая носа даже на балкон. Тем не менее, зимние встречи с дорогим Жо - лысым старичком на седьмом десятке, обладающим лицом дерзкого, смышленого шимпанзе, происходят весьма регулярно: в пятницу после работы я покупаю и заношу им продукты на следующую неделю. Физиономия дяди в многочисленных глубоких морщинах, красновато блестит, зубов раз два и обчелся, дыхание с гармошечным сипением и пересвистом обмороженых бронхов.
Как-то, в бытность свою молодым прорабом, принимал он активное участие в эксперименте по непрерывному бетонированию тела плотины в зимних условиях. Две недели морозов за сорок градусов удачно совпали с самым ответственным этапом проекта, и в те дни дядя практически жил на плотине, согревая ее не только специальным излучением, но и теплом своей души, благодаря чему (по его мнению) эксперимент удался на славу. Только сам излишне переохладился, сделался чувствительным даже к небольшому холоду, наподобие того, как однажды обгоревший человек с трудом переносит обычный жар печи, возле которой ему приходится ныне велением судьбы работать поваром.
Очередная зима добавляла новые ожоги, пока лицо Жо не набрякло и окончательно не покоробилось, сделавшись похожим на скальп, что бравые английские солдаты сняли еще с живого краснокожего, а потом, по приказу начальства, вернули обратно, натянув чулком не вполне верно. Косовато сидит, отваливается кожа у глаз, торчит красное мясо и рот, будто порванная дыра - сразу видно не старались вражьи души, не хотели сделать толком, так, смеха ради исполнили приказ, чтобы еще сильнее поиздеваться над несчастным аборигеном. И это несмотря на то, что Жо после первой плотины кутался будто кабинетная мадам, уже при минус двадцати в сто одежек, тридцать застежек, от горла до глаз заматываясь шерстянным шарфом, сверху шапку с опущенными ушами натягивал по самые брови - лица не видать. Разве так должен выглядеть бравый строитель коммунизма?
Смехота одна, ей богу. Карьера, естественно, не заладилась, прорабом и остался на всю жизнь, а значит, круглый год на свежем воздухе. С выходом на пенсию объявил во всеуслышание, что в морозы на улицу больше ни ногой. Серьезная зима у нас тянется полгода, дядя Жо в своих решениях устойчивее египетской пирамиды, таскать продуктовые сумки взялась тетя, и неудачно: упала на льду, серьезно повредив ногу.
Не тратя времени даром, отдаю на кухне заказанные пакеты, после чего мы с дядей тотчас усаживаемся за стол выпить водочки по какому-нибудь календарному случаю, полистав для порядка численник туда-сюда, и выбрав самое знаменательное, на наш совместный взгляд, событие. За произнесение сопутствующих речей отвечает Жо. Бывалым лыжником впрыгивает он на укатанную тропу преданий старины глубокой из области моего золотушного детства, широко растопыривает палки в стороны, и начинает погонять.
Радостно волнуясь при первых звуках бульканья водочки, дядюшка ведет рассказ дрожжащим слезой голосом, будто я сотворил все свои проделки не далее нынешнего утра, ну в худшем случае - вчерашнего. Тетушка подмигивает: молчи, пусть выговорится.
Обычно река воспоминаний проистекает из давнего случая, как в раннем детстве чертов племянник наградил дядю Георгия-Геру-Жору новым именем Жо, обретя тем самым незаконное и, очевидно, дьявольское право распоряжаться его судьбой, чем определил нынешнее незавидное положение любимого родственника. "Ваше здоровье, дядюшка Жо!" Конечно, никакой дьявольщины с запахом серы нет и в помине. Просто оставшись трех лет от роду без детского сада, ребенок был поручен единственному в семье безработному человеку: студенту, будущему строителю. Кое-что из того времени я помню даже сейчас, посему не позволяю Жо врать совершенно напропалую. Отдельные картинки крутятся в голове, про то как дядя-студент таскал меня с собой по своим взрослым делам, а иногда даже отказываться от этих самых дел, когда ему звонили по телефону:
- Сижу с ребенком, - говорил он грустно в трубку и девичий голосок на другом конце длиннющего телефонного провода начинал вякать, мякать, лепетать, пока не стихал окончательно.
После такого разговора дядя обычно щелкал дитя по лбу, произнося веселым, неунывающим голосом: "А не сходить ли нам в кино, Арлекино? Где твоя белая панама?" Еще он называл меня Братом Аврелио, Сыном тибетского ламы, Квазимодо Прямоходящим, в разное время по-разному, исходя из собственного настроения. Обращение Арлекино значило, что Жо перехватил сегодня от кого-то из членов семьи трешницу или пятерик за то, что гробит молодые годы в няньках, и мы сейчас с ним на пару загуляем. А может даже и не на пару. Я все это распрекрасно понимал, несмотря на юный возраст, тер лоб, распахивал пошире наивные глаза, которые в детстве выглядели чрезвычайно большими, даже взрослые девушки, встречавшиеся нам на улице, говорили друг другу, показывая на меня пальцем: "Смотри, какие огромные глазищи!" И тут же интересовались у дяди:
- Молодой человек, это ваш ребенок?
Жо солидно, без тени сомнения в голосе, отвечал:
- Конечно мой, чей же еще? Нравится? Тогда давайте знакомиться. Меня зовут... Мальчик, как меня зовут?
- Дядя Жо.
- Видите, ребенок врать не станет.
Так мы знакомились с девушками и забирали их с собой. У нас с дядей Жо образовалось великое множество приятельниц, по выражению мамы, недовольной обилием звонков, приходящихся на один старый телефонный аппарат, - полгорода. Справедливости ради стоит сказать, что одинокогуляющие девушки ни разу не обратились к нам с подобным вопросом, хотя, я видел, косили в нашу сторону сплошь и рядом. А вот парочка хохотушек мимо не пройдет, ишь, как заливаются, сейчас обязательно спросят, можно даже не сомневаться. Если дядя при деньгах, в мире не существует человека щедрее: кроме билетов в кино, он всем и мороженое перед сеансом купит и лимонадом с пузырьками угостит. Приятно вспомнить, как весело прохрустывая вафельными стаканчиками, мы гордо входили в зрительный зал, где рассаживались на строго отведенные места.
Ребенка дядюшка Жо мигом определял на колени одной из девушек, дальней от него, а руку ближней забирал себе, будто боялся темноты зрительного зала. До сих пор для меня остается загадкой: как он выбирал кому что, но ни разу ни одна из девушек не возразила, я тоже помалкивал. Бывали случаи, когда мы оказывались в кино без пары, тогда бедному дядюшке приходилось держать меня на собственных коленях, потому что с сидения мне все равно ничего не видно, кроме больших спин впереди сидящих граждан. Естественно, с девушками ходить в кино много приятнее, у них и колени мягче и нервы крепче, они не шипели поминутно: "Чего ты тут рассопелся?" - это когда я всего-навсего слегка задремал от скуки. Признаюсь, в темноте зрительного зала мне (ныне с трудом верится) и с девушками обычно делалось скучно. Однако в отличие от других детей, попавших на сеанс, я не уросил, не просил громко шоколадку, не орал противным голосом: "Хочу домой! Пошли домой!", как сплошь и рядом происходило где-то в непосредственной близи.
Когда в зале вдруг поднимался детский вой и плач, девушки ощутимо твердели подо мной в предчувствии аналогичного поведения, и тогда дядя Жо их вовремя ободрял: "Вы не беспокойтесь, он у меня дрессированный: сейчас уснет". И правда, обняв свою девушку за тоненькую талию, прижавшись щекой к ее груди и немного посопев, я тотчас засыпал сном блаженного. Мне снились лиричные, мягкие, нежные, удивительно приятно пахнущие сны, каждый раз иные, переплетавшиеся с загадочными голосами героев и героинь фильма, какие-то голубоватые пространства, в которых я легко путешествовал, и просыпался всегда в настолько приподнятом настроении, что весь остаток дня чувствовал себя неизменно превосходно, какими бы презрительными кличками не награждал меня дядя Жо, пытаясь разбудить по окончанию сеанса.
Не знаю, что испытывали девушки, совершенно безбоязненно прижимавшие к себе постороннее, горячее, мгновенно засыпавшее дитя, с липкими после сливочного мороженого губами. Весьма возможно то были некие новые для них, неизведанные еще материнские чувства, потому что руки их не желали отпускать меня и после того, как свет зажигался, когда все, шумно хлопая сидениями, вскакивали, торопясь покинуть зал до того, как на выходе возникнет толчея. Они не спихивали сонного ребенка с колен на пол, как обычно делал дядя Жо, не поднимали за шкирку, ставя в проход. Напротив, смотрели на дядю, отрывающего меня от них возмущенно, как невольницы на жестокого работорговца-разлучника. Да, они расставались со мной с явной неохотой, я видел это. Мои девушки впоследствии никогда не звонили дяде Жо, хотя, в конце концов, не их же руку он забирал на целый сеанс.
Заглядываю в слезящийся глаз старика, похлопываю его с родственной теплотой, благодарностью и грустью. Милый, добрый дядюшка Жо, он не получал и десятой доли тех удовольствий, что дарили мне блаженные сны! Ну подержит за руку сеанс, ну созвонятся потом, прогуляются вечером и, как правило, на этом сюжет оканчивается, тоесть начинается следующий. Объявляется новый поход в кино. "Жо - ветреник!" - делали вывод обиженные девушки, да и родня, с течением времени, была вынуждена с ними согласиться. Но неправы, ох, как неправы все они были! Не понимали, глупенькие, что у человека может быть заветная мечта, к которой он стремится будто неустрашимый парусник к горизонту.
Говоря так, я вовсе не оправдываю Жо. Увы, с мужчинами сплошь и рядом случается подобное. Живет он год с той мечтой в голове, два, десять, жениться все недосуг, да и не укладывается в грандиозные планы женитьба, а потом, глядь, и на пенсии оказался с красной рожей, лысый, и на улицу боится выйти, чтобы стариковская кожа не треснула по швам от благодарной улыбки на морозе, когда поднимут добрые люди после падения на скользком месте, шапку отряхнут и обратно на лысину нахлобучат. И все. Таков удел наших мечтателей.
А по молодости был очень хорош. Тетушка и сейчас нет-нет, да перелистывая альбом, воскликнет чувственным голосом: "Господи, неужели это ты?". Конечно же нет, не вполне, чтобы Господи, но где-то рядом, по образу и подобию. Я налил дяде, тете, себе и предложил выпить за мечту. Жо тотчас кивнул, опрокинул рюмку, посмотрел вдаль, вернул взгляд на меня, понюхал кусочек хлеба и нахмурился, хотя я в отличие от него уже в раннем детстве прекрасно понимал, что все девушки хороши без исключения, и глупо манкировать ими, как делают некоторые. Помнится, в один момент у меня вдруг сложилось впечатление, что дядя Жо эксплуатирует мои внешние данные в своих личных интересах. Я даже сердился на него некоторое время, право. Слава богу, по мере того, как извилины начали укладываться в верном направлении, применяя новые для себя правила логики, не без горечи осознал, что это не вполне так.
Ведь гулял я не только с Жо. По выходным дням родители брали меня за руки, и вели куда-нибудь в кукольный театр, или на детский кинофильм, и хотя кругом девушек было тоже пруд-пруди, ни одна самая развеселая хохотушка даже не вздумала объявить подружке: "Смотри, какие глазищи!". Значит, дело не во мне, - догадался я, - значит дело в прическе дяди Жо. И это была истинная правда. В лучшие времена у дяди Жо надо лбом вились три красивые волны. Чтобы сочинить себе нечто подобное, маме приходилось тратить перед выходом на важное мероприятие два часа, и в это время к ней было лучше не приближаться.
А дяде Жо достаточно слегка провести расческой по голове и пожалуйста, все в лучшем виде на целый день вперед. Волосы у него жесткие, фиксированные, ветер их не сдувает. После посещения парикмахерской остается лишь одна волна, тогда мы ходим с Жо в кино на пару, никто к нам не пристает. Затем вырастает вторая, девушки начинают интересоваться моими глазами через раз, ну, а с третьей волной, дяде приходится раскошеливаться на полную катушку в каждом культпоходе. Что говорить, по отношению ко мне он в молодые годы вел себя весьма лояльно, за это я его и теперь люблю и уважаю, а Жо меня - нет. На то есть свои причины. Увы, первые седые волосы в трех волнах дядя заполучил весьма рано и действительно из-за Квазимодо Прямоходящего, хотя по собственной инициативе, решив купить племяннику на день рождения настоящий фонарик с плоской батарейкой.
По всему городу в то время расползлись совершенно невероятные слухи, будто бы в неком окраинном магазинчике выбросили в продажу электрические фонарики - страшный, просто невиданный доселе дефицит. Сроду ничего подобного на прилавках не показывали, а тут вдруг - нате вам! День продают! Два продают!! Три продают!!! А фонарики все не кончаются, невероятная история! Большинство моих товарищей по уличным играм уже заимели розовые перламутровые штуки, только я один, будто круглый сирота, по вечерам гулял без собственного освещения. Сколько шишек и синяков набил - страшно вспомнить, а родителям все некогда сходить, постоять в очереди часика три. И вот в конце той волшебной недели добрый-предобрый дядя Жо ударил себя в грудь: "Для родного Арлекина ничего не пожалею!" - и мы двинулись в путь.
Добирались страшно долго. Магазин оказался бревенчатым, одноэтажным, крашеный зеленой масляной краской, и расположен у черта на куличках. В подобном амбаре у нас хлебом торгуют на улице Пролетарской. "Нет, не такой должен быть магазин с чудесными фонариками!" - почудилось мне сразу, но, увы, ничего более подходящего рядом не обнаружилось. Приблизительно с час мы упорно стояли в очереди на улице, будто и правда за хлебом. Дело происходило жарким летом, я устал, но еще очень хотел иметь фонарик. А когда пришла пора затискиваться через порог внутрь, в плотно набитое человеческими телами помещение, дяда Жо не решился взять меня с собой в толкотню на муку мученическую, сказал: "Жди здесь, возле дверей, никуда не уходи", после чего наморщившись, влез в темноту внутреннего пространства, будто в грязное болото с крокодилами.
Честно говоря, я ждал его долго, очень долго. Наверное, часа два или три, а может и все пять, но дядя в обратную сторону так и не явился. Я устал стоять и глядеть на дверь. Мне было страшно жарко на горячем песке меж чужого люда. Потом пришел настоящий страх, что я никогда больше не увижу Жо. Захотелось убедиться, что его не задавили во внутренней толчее, поэтому я стал ходить вокруг магазина, заглядывать в двойные окна, меж рамами которых имелись еще и решетки. Окна, как на грех, такие пыльные, что ничегошеньки сквозь них не видно, наверное, специально против воров так сделано, но я все равно ходил и заглядывал. Потом вернулся к дверям и замер у крыльца в тревожном ожидании, нервно вздрагивая, как потерявшая хозяина собачка.
Иногда из дверей, как с поля сражения, вырывались в обратную сторону мокрые, растерзанные мужчины, отцы семейств в разорванных на груди рубахах, без пуговиц, сжимающие в руках вожделенные фонарики. На них (мужчин) страшно было глядеть. В нынешних обстоятельствах фонарик уже не казался лучшим подарком на день рождения. Если бы раньше кто сказал, с каким трудом придется его добывать, с какими ужасными потерями, ни у кого бы ничего не просил, не нужен мне ваш фонарик, отдайте моего дядю Жо! По сравнению с этими измочаленными, но все равно внешне крупными мужчинами, дядя Жо смотрелся мальчишкой, и если уж эти чуть живы, то он давно там погиб. Поэтому и не выходит, растоптали моего Жо по полу и ходят по нему, а некоторые стоят на бездыханном теле, на голове, на трех волнах.
Последняя картина так ужаснула детское воображение своей катастрафичностью, что я затрясся от страха и чуть не расплакался, но вовремя себя успокоил: нет, слишком ужасно, такого быть в принципе не может. Скорее всего, Жо вырвался из двери обратно именно в тот момент, когда я обходил магазин, заглядывая в окна! Конечно же он давно вышел, поискал-поискал, не нашел и решил, что я ушел домой и сам поехал туда! Я оглянулся по сторонам. Где находится дом? Куда идти? Расспрашивать окружающих не только бесполезно, но и опасно: только попробуй! Видел я этих потерявшихся на улице детей: их тотчас обступала плотная толпа прохожих и давай выяснять: кто папа, как зовут маму? И уже не отпустят, сдадут в милицию!
Нет, чтобы не подводить дядю Жо, надо искать дорогу самому. А как, когда кругом совершенно неизвестное место и даже приблизительно не ясно в какую сторону идти, чтобы попасть домой? С дядей Жо мы ехали сначала на трамвае, потом на автобусе. Маршрутных номеров я еще не знал. Надо было, однако, что-то предпринимать и я направился в ту сторону, где по моему внутреннему чутью должен находиться родной дом. А на самом деле удалялся от него мимо длинных заводских заборов уже совсем за город. Потом вдруг оказался на перекрестке четырех широченных асфальтированных трасс, наполненных большими машинами и остановился в нерешительности: дальше куда? Из двух направлений еще мог выбирать интуитивно одно, перед четырьмя внутренний штурман спасовал.
И тут вдруг, весьма кстати, в глаза бросился маленький голубой домик, который я всегда любил разглядывать, когда автобус, на котором мы ездили в свой мичуринский сад, тормозил на остановке возле. Ах, как я ему обрадовался! От него оказалось совсем нетрудно взять правильное направление движения. Потом встретился знакомый мост, под которым проезжал автобус, затем трамвайная остановка, на которой мы сходили и вот по этой трамвайной колее я помчался, как засидевшаяся гончая по следу. Знакомые приметы попадались все чаще и чаще.
- Давай выпьем за своевременную ориентацию в жизни! - поднимает тост дядюшка Жо, при этом глядя на тетю.
Конечно, он имеет в виду вовсе не тот голубой домик. Бедный дядя! Что ему пришлось пережить! Когда я вернулся домой, никого в квартире не оказалось, дверь закрыта. Поэтому ушел играть в соседний двор, где вместе с друзьями залез на сарай, с крыши которого удобно объедать поспевшую ранетку. Хозяева ранетки в тот день разрешили нам делать это. Я здорово проголодался и потому задержался на сарае до позднего вечера, не зная, что дядя Жо прибегал домой, и не найдя меня снова поехал к магазину накручивать круги поисков, которые ничего не дали, в результате пришлось в милиции написать заявление, что у него пропал ребенок. До глубокой ночи несчастный нянь бродил по дворам и чужим подъездам, опрашивая всех подряд: "Вы не видели здесь мальчика в белой панаме приблизительно четырех лет?".
Я уже спокойно спал на своей кроватке, позабыв за ранетками да играми о дяде Жо и фонарике, а он все где-то искал меня. Когда мама открыла дверь Жо и сделала сердитое лицо, собираясь попенять, с чего это он так поздно начал шляться, тот вымолвил первым: "Убивай меня, я потерял его".
- Кого? - испугалась мама.
Пережив невероятный стресс, Жо проспал целые сутки. Нервное потрясение не прошло для него даром, объявившись седыми волосами в прическе. Дядя Жо так сердился на меня после того фонарика, что напрочь отказался нянчиться и даже ходить в кино. Впрочем, у него появилась на то уважительная причина: он окончил институт и получил направление на стройку. Теперь ему, как и всем, тоже стало некогда со мной возиться. Но нет худа без добра: я угодил в детский сад, где очень скоро во мне открылся талант юного рисовальщика.
Дело было так: воспитательницы раздали всем листки с карандашами и приказали в срочном порядке нарисовать Снегурочку, иначе она к нам не придет и Деда Мороза не приведет. Сами же, как всегда, занялись разговорами. Я нарисовал Снегурку довольно быстро, для правды жизни двумя полукружками подчеркнув то место, на котором удобно спать в темноте зрительного зала. Моя работа произвела на воспиталок странное впечатление, меня долго и с подозрением разглядывали в упор сверху вниз, будто я спрятал перед прогулкой чьи-то штаны и не желаю в том признаться. Наконец пожилая нянечка спросила: "Зачем ты нарисовал это?". "Так оно же есть, - удивился я, - а рисовать надо похоже". Оказывается, я, в моем пятилетнем возрасте не должен был этого видеть! Не замечать очевидного? Что за странности?
М-да. Трех волн на голове дядя Жо нынче нет, двух тоже, даже одной-единственной не осталось, ветхая лысина светится в электрическом свете люстры. Дядя Жо грозит мне пальцем, говорит свои обычные речи, что я испортил ему жизнь, причем два раза и оба раза - навсегда.
- Нет, скажите, - вопрошаю я тетю, - как одному человеку можно испортить жизнь раз и навсегда два раза? Ну ладно, с первым разом еще куда ни шло, согласен, испортил жизнь. А насчет второго извините-подвиньтесь! Правда же, тетушка?
- Конечно, - соглашается она, - да ты его не слушай. Попробуй этот салатик. Мне кажется, неплохо получилось.
Здорово нынче разошелся - этак все припомнит! Было мне в ту пору уже лет шесть. Дядя со мной больше не сидел, стало быть, времени у него свободного достаточно, но, что само по себе чрезвычайно любопытно, и с девушками перестал по кинам бегать: "У меня, - говорит, - мечта есть!". Какая конкретно мечта никому не рассказывал, боясь сглазу, но очень странная, это все подмечали: в послевузовском возрасте засел вдруг по-новой за иностранные языки. По вечерам, приходя с работы, оставался дома, садился за стол и читал со словарем газету Москау ньюз, дальше - больше, увлекся арабским языком. А в выходные так и круглосуточно этим занимался.
Между тем прежние девушки все еще названивали по телефону, хотя и много реже, чем прежде, но сам Жо трубку не брал, тому же, кто шел ее поднимать, кричал: "Меня нет дома!". Со мной этот номер не проходил. "Врать нельзя, - напоминал я ему абсолютную истину воспитания, - после чего спешил сообщить невидимой, но прекрасной незнакомке: дядя Жо дома, сейчас приглашу!". По дороге к телефону дядя Жо энергично тряс перед детским лицом кулачищем, огрубевшим на стройке, а в трубку вещал тоскливым голосом: "Сижу в няньках с молодым балбесом, не жизнь - каторга! О! Что-то опять на кухне натворил. Все, целую, бегу!" - и бросал трубку.
-Зачем врать, Жо? - удивлялся я, - со мной давно не сидишь, и на кухне ничего я не творю. Бессовестный ты.
- Это еще неизвестно, - отвечал дядя Жо, деловито пригладив у зеркала трехволновую прическу, - творишь ты или нет. Это будущее покажет. - И усаживался на прежнее место, за арабский с английским.
Как в воду глядел, бедняга. Надо сказать к тому времени, после того, как в детском садике обнаружили мой талант рисовальщика, и маме вечером воспиталки рассказали о нем, папа срочно отвел меня развивать его в нулевой класс художественной школы. Школа была платная, и конечно, там детсадовский талант немедленно подтвердился за тринадцать рублей в месяц, плюс краски, карандаши, и кисточки самого лучшего качества, которых в нашем городе не оказалось и родительский комитет художественной школы заказывал привозить их аж из столицы родины. Однажды, когда я болел ангиной и не ходил в садик, мой талант вдруг выплеснулся наружу мощным гейзером. Не знаю, что на меня тогда нашло, но так хотелось рисовать, так хотелось, что я затупил в работе все имеющиеся карандаши, изрисовав альбом новый, альбом старый, альбом акварельный, газеты и много другой бумаги.
Прилив творческой энергии бил изнутри неимоверный. Я даже отдувался, когда рисовал, так было жарко и волнительно. Что рисовал - не помню, да это и не важно в свете дальнейших событий, развернувшихся в квартире по приходу взрослых, а конкретно дяди Жо. Внезапно, вдруг, буквально ни с чего поднялся такой ужасный шум, какого прежде никогда никем не производилось! Кричал обычно негромко живущий дядя Жо, кричал дико взыскующим голосом. Вот будто убили его на поле брани, или в магазине, в очереди за фонариками затоптали, тогда бы, может быть, от невыразимой тоски я бы так над ним выл, вкупе со всеми прочими родственниками, а тут сам Жо, живой и здоровый принялся голосить безо всякого стеснения.
Следом раскрылась страшная тайна. Оказывается, не зря дядя Жо все вечера, как дурак учил английский с арабским, отказывая девушкам в удовольствии посетить с ним кино или просто общаться, гуляя в вечернем сиянии уличных фонарей по проспекту. На то у него имелась огромная, сокровенная тайна, заветнейшая мечта, которую Квазимодо сегодня уничтожил своими маленькими, противными ручонками, всеми в цыпках, которые выдрать с корнем не жалко! Оказывается, дядя Жо размечтался поехать в удивительную страну Египет, где никогда не бывает зимы, страну древних пирамид, сфинксов, на великую реку Нил и там построить Асуанскую плотину. Жо грезил плотиной во сне и наяву, никому свои грезы не открывая, хотя давно написал заявление, и даже прошел медкомиссию.
Где-то в Москве неведомые органы изучали его подноготную долго-долго, а он все ждал и надеялся. Теперь откуда-то из глубочайших недр министерства пришли, наконец, специальные документы-бланки для окончательного заполнения, и эти бланки несносный пакостник зачеркал в дремучем порыве художественной страсти.
- Может, сходить, попросить другие бланки?
Дядя Жо перестал выть, саркастически присвистнул, после чего направился прямо ко мне. Я зажмурился, не пряча лоб, надеясь, что он сейчас вкатит здоровенный щелбан и простит, даже мама молча отвернулась от справедливой казни, но дядя Жора несчастным голосом, тем самым, каким разговаривал с девушками в последнее время по телефону, произнес:
- Ты разрушил всю мою жизнь.
Нынче он имеет по данному неприятному случаю другое мнение. Теперь, несмотря на то, что в Египет так и не поехал, говорит, сидя за столом: "Это были цветочки! Ягодки - впереди!". И грозит пальцем сердито. На что тетя лишь хмыкает: "Ну-ну, сильно-то не расстраивайся, желчную побереги". Нет, тетя меня очень любит, не в пример дяде, прямо даже не верится иногда, что не она мамина сестра, а он мамин брат. Бывают в жизни казусы. Или ягодки, по выражению дяди Жо. Не глядя в мою сторону, сердито-дребезжащим голоском старик приступает к повествованию главного преступления перед прогрессивным человечеством, а мы с тетей машем на него руками, чокаемся и выпиваем за общее здоровье присутствующих.
После того, как Египет рухнул, Жо ни разу не назвал меня Арлекино, даже Квазимодо Прямоходящий казалось ему слишком ласковым прозвищем, некоторое время величал Товарищем Пришибеевым и вдруг начал кликать Брутом. Кто такой Брут я не знал, но нетрудно сообразить, что много хуже Квазимодо. Однажды в его глаза вернулся прежний блеск: в неком таинственном месте ему пообещали, что на следующий год состоится еще один набор на Асуан, тем более, что медкомиссия пройдена, идейно-политическая проверка тоже, и Жо с радостью уселся за языки. Учить их нынче несложно: по телефону девушки совсем перестали звонить. Тишина и благодать.
То, что наша дружба с Египтом окрепла и дела на Асуане идут неплохо, в городе стало заметно по магазинным прилавкам. На них появились невиданные прежде засахаренные финики. Были они похожи на конфеты: тоже сладкие, но чересчур приторные, масляничные, и в отличие от конфет, больше двух-трех штук при всем желании съесть невозможно. Один Жо поглащал их с удовольствием без счета, при этом мечтательно заводя глаза в какое-нибудь непримечательное место комнаты и как наяву видел там оазис с финиковыми пальмами, голубое небо, голубой Нил, плотину, веселых загорелых арабов-строителей, а над всем этим раем круглогодично жаркое, курортное солнце. Косточки от засахаренных фиников он втыкал в цветочные горшки, некоторые из них потом взошли, а один стебелек принялся так здорово расти, что ему выделили отдельный горшок. Дядя Жо ухаживал за ним, поливал, подкармливал, как настоящий садовник.
- Что, - спрашивает однажды, - в кино идем, Брут?
Зная, что кличка плохая, я выставил условие:
-Если только с мороженым в вафельных стаканчиках.
-Куплю, - оборвал дядя и даже по карманам себя не хлопнул, как прежде, потому что зарабатывать стал очень прилично, бумажек у него полным-полно, а мелочь сдавал мне в копилку.
Девиц мы тот раз не склеили. Считаю, Жо виноват. Во-первых, после того, как потерял меня, взгляд у него сделался бегающе-затравленным, когда со мной куда идет, а во-вторых, седые волосы уже есть. Вроде и молодой, а... странный товарищ. Съели в фойе по стаканчику, отсидели в душном зале сеанс двухчасовой, вышли на улицу, смотрю, вдали мороженщица в белом халате у синей коляски на ветру зябнет, и никто у нее ничего не покупает по причине наступившей осенней прохлады.
- Дядя Жо, возьмем еще?
- Все, Брут, на сегодня хватит. Закашляешь, а мне перед мамашей твоей потом отвечать.
Я звякнул себя по карману:
- Пойдем, угощаю!
Но дядя уперся бревном, взял меня за руку и потащил на остановку. Дела у него срочные объявились, некогда ему стало. Но мне уже, извините, не четыре года, а шесть. Вырвался, да как вчищу через дорогу! Жо за мной! Добежали почти вместе, я вокруг мороженщицы запрыгал: "Тетя, спасите, меня дядя куда-то хочет утащить!". Тетя, не смотря, что совсем еще молодая, как разорется с ходу на дядю:
- Чего вы себе позволяете, гражданин? Как с ребенком обращаетесь? Сейчас милицию вызову, посадят вас на пятнадцать суток, тогда узнаете!
В те времена или дяди были другие, или милиция иная, но угроза подобного рода действовала безотказно. Тем более, что у Жо мечта любимая: Асуан строить, а с приводом в милицию черта с два возьмут за границу в теплые страны нарушителя порядка. Скис, извиняться начал.
- Тетенька, не надо милиции, дайте нам лучше три порции: ему, мне, и вам. Угощаю.
Представьте себе, уговорил-таки, и его и ее и даже за бесплатно.
В результате, дядя Жо на стройку века в Египет не поехал по причине скорой, я бы даже сказал скоропалительной женитьбы. Финиковая косточка выдула со временем в огромное растение, которое до сих пор живет у нас дома. Через несколько лет семейный Жо переехал в новую квартиру, данную ему на стройке за хорошую работу, но пальму с собой не взял - где ей там разместиться при высоте потолков всего два метра с небольшим? Другое дело трехметровый рост ванной комнаты, где привольно раскинулись ветви пальмы, куда она за сорок лет буквально вросла, заняв весь потолок и стены.
Входишь сюда, как в оазис: справа от двери бочка с огромным мохнатым стволом, слева в углу возле входа пребывает чугунная ванна, появившаяся здесь лет тридцать назад, после чего крайняя ничейная жилплощадь и стала зваться ванной комнатой. А вокруг ванны, вниз от потолка по кафелю ниспадают длинными, обоюдоострыми ножами листья финиковой пальмы, чьи кончики высохли до состояния каменных наконечников стрел, приобрели негодную привычку колоть да царапать мокрое тело, так что возникают разные пренеприятные ассоциации. В отличие от дяди Жо, я, при виде Финюши, воображаю не курортный рай, а горячий пыльный песок, змей, скорпионов, и, стало быть, от Египта не в восторге.
- Племянник меня первым родней признал, - вспоминает тетя, расплываясь в довольной улыбке, - как он ко мне тогда кинулся, кричит: "Тетя, тетя!", за это и люблю, давай-ка еще тефтелек положу? И хватит его ругать, Жо, сколько можно? Мороженое сейчас будете?
- Чуть под колесами не погиб, разбойник, - брюзжит дядюшка, - и я за ним следом.
Три мороженки возникают на столе в качестве компенсации всех дядиных жизненных утрат: современные, в шоколаде, с орехами, в блестящих упаковках. Старик отмахивается: "Ну их к черту!". Смотрит в кухонное окно, разрисованное ледяными пальмовыми листьями, решительно разливает остатки.
- За Асуан!
Отводя взор от лица дяди Жо, вздыхаю виновато. Да, шестьдесят пять лет в Сибири - это срок.