Я мёртв? Мне кажется, что я мёртв и душа моя очнулась на большом карнавале теней.
Неясные, но знакомые фигуры с необыкновенной лёгкостью скользят кругом бесшумными, призрачными толпами, и где-то в глубине этой массы парит, увлечённая всеобщим весельем, моя собственная душа. Зачем этот пир? Почему они так бесшабашны, стремительны и неуловимы, и откуда, скажите на милость, становится мне известно совершенно точно каждую секунду, каждое мгновение, - где в этом чудовищном хороводе мчится душа моя? Где она ликует и плачет? Ведь различить хоть что-нибудь определённо невозможно... слышу отголоски невыразимой радости, переполняющей её, наконец-то вполне понимая, что означают слова "чувствовать всей душой". Тени скользят во мраке, то светлее общего фона, серые и почти прозрачные серо-зелёные, то непроницаемо чёрные, по стенам и потолку.
Вдруг я догадываюсь: все они действительно тени, лунные тени быстро гонимых перистых облаков, летящих где-то высоко, в исполненном холодного сияния ночном небе. Как жаль, что это не души, а только тени. Впрочем, будем считать, что они всё-таки души спящих или умерших. Я не сплю, значит, я мёртв? Женщина рядом тоже не спит, но и не умерла, поэтому среди толпы теней нет тени, принадлежащей ей. Сто лет назад я мечтал лежать вот так, рядом с ней, видя в млечном свете разметавшиеся по горячей подушке тёмные влажные волосы, светящийся овал щеки с тайным прочерком губ, но теперь это уже не может быть мечтой, если даже она вдруг перестанет звонить, и мы больше никогда не встретимся.
Теперь мне хочется встать и уйти в ночь до утра, растаять, уплыть в черноту, чтобы вновь почувствовать то особенное, что произошло там, в горах, где не было никаких женщин, кроме женщин-сновидений, зато была глубокая смертельная ночь среди холодных осыпей, рассекаемая брызгами каменной дроби и незабываемо прекрасным, слабым и нежным, как сама жизнь, запахом расщелины, в которой мы растворились, и которая подарила нам жизни просто так, с необъяснимой щедростью. Я мог бы давно лежать в цинковой хоромине, а то, что не вздулся, расперев боками самое надёжное убежище в мире, и свободно разгуливаю среди живых по своим надобностям: на работу - с работы, так просто по улицам, даже сюда, в укромную однокомнатную квартирку, чтобы отправить свою знакомую в полёт до утра, - всё это лишь добавляет немного перца в бездарное существование и, как ни странно, оживляет его.
Ведь я мёртв. Мне случайно не отрезали голову чернобородые духи, и не сунули её в брезентовый мешок даров войны. Своим новым рождением мы обязаны не людям, а узкой трещине в скальной породе, сквозь которую удалось протиснуть в муках нового рождения ставшие почти чужими свои бренные тела. И ночи, да, матери-ночи, забыть про неё - значит упустить главное, даже совершить святотатство. С тех пор ночь и только она одна способна одарить, успокоить, вылечить от пустоты. Не здесь. Я потрогал голову, шею, где всё чудится срез кривым острым ножом; виски особенно горячи, вены набухли, как шланги. "В крови моей переплетенье народов, наций и племён и жаркий голос обновленья ещё не названных имён..." - что за глупость, никому здесь не нужны эти мнимые новые имена, ни ей, ни мне.
Ночь притягивает сильнее. Манит тревожной жаждой риска и смерти, запахами, звуками, неодолимая тяга пронизывает темноту гиперболами гравитации. Наверное, я лунатик. Возможно. Впрочем, плевать на луну, без неё лучше. Я исчезаю из тёплой постели, обильно благоухающей французскими духами, от безмятежной бетховенской женщины, улетевшей слишком далеко, чтобы оказаться кому-то близкой, от покоя, мерного стука настенных часов. Прощай, благословенная комната легкоранимого уюта, комната двух тарелок, чёрного бразильского кофе, апельсина и бутылки янтарного вина, прощай, а может, до свидания. Я жажду наполнить лёгкие великолепным запахом смерти, почувствовать, как запоздало трепыхнётся внутри нечто острокрылое, неуловимое, собираясь отлететь: "...ах-ах...", и если доведётся - воскреснуть.
Как тень скользнул в дверь из помещения, слишком хорошо обжитого другими тенями: карнавал их в полном разгаре, но душа моя уже покидала его и, постояв немного в углу комнаты, слилась с чернотой ночи, перестав существовать отдельно. Не могу сказать, что занимает более летней тёплой ночи, в которой мрачно-голубые утёсы домов напоминают громады гор, восточная чернота августовского неба полнит тело весёлой резвостью, так что от избытка энергии тело начинает томиться. В той родительской щели мне показалось, что я уже не выдержал и умер, а из другого её конца выкарабкался иной, незнакомый человек: "Вошёл Иванушка-дурачок коню в одно ухо и вышел из другого писаным красавцем". Оказалось - нет больше радости в жизни, чем воскресение из мертвых. Христос возместил грехи человеческие страданием на Голгофе, кропя долгие часы сухую пыль рубиновой кровью, но я часто думаю с подозрением: ведь следом было Воскресение.
Лишь немногие отведали в жизни это чудесное лакомство, да и те помалкивают: тссс-сс-ссс! О, я знаю! И много раз! Воскресение окупает кровь и страх с неимоверным избытком, если сражаешься до конца, если таки дойдёшь, дотронешься до последней грани бытия, телом ли, душой - неважно, оно воздарит всё с таким избытком, что прочее станет пылью и прахом. Я воскресал сто, двести раз, бросая жизнь, как мелкую никчёмную монету в густоту ночного моря, а она никчёмна - это для меня столь же очевидный с некоторых пор факт, как утверждение, что белый свет бел; жизнь моя никчёмна, потому что бессмысленна, и она уходила на самое дно морское, в глухой ил. Но, теряя, начинаешь ощущать ценность потери, по сути, это не ценность жизни, а именно цена её потери. Но и цена последней потери по сравнению с голым нулём всегда огромна, и тогда бросаешься спасать её из черноты обратно, потому что никакая другая страсть Христова несравнима с Воскресением. Плохо лишь то, что день забивает ночь светом, радость никчёмностью. Яркая пустота солнечного дня слепит глаза, и постепенно забывается, в какой невероятной лотерее удалось выиграть ночью собственную жизнь. Я вышел из подъезда в город.
На безлюдных улицах разлит жидкий неон. Три часа ночи. Вдали призрачно серебрится городская площадь. По широким пустынным автострадам с безумием камикадзе носятся друг за другом такси и патрульные машины. Колючий скрип протекторов, вминаемых в асфальт. Выключеные светофоры с маниакальной настойчивостью моргают жёлтыми глазами, напоминая, что ночная игра без правил началась. Многократно повторённые на перекрёстках, они читаются как сигнал опасности, но никакой опасности пока нет. Для созревания любой опасности требуется время. Выбираю для себя кривую тёмную улицу, которая, достаточно наплутавшись среди домов и гаражей, выходит на площадь. И неторопливо иду по ней, то проявляясь на свету, то входя в густую черноту вязов и клёнов, разросшихся на газонах, постепенно привыкая к мраку, наполненному чьими-то вздохами, миганием мелких ярко-малиновых цветков сигарет, исчезающих как по команде, и лёгкими перемещениями тоже невидимых спутников.
Кто-то стоял так близко, что, проходя мимо, я задеваю крепкое кожаное плечо, почти такое же крепкое, как моё собственное, и не извиняюсь. Извинение ночью в кустах выглядит бестактно, впрочем, это моё сугубо личное мнение, кто желает - может попробовать. Я внимаю ночному небу, холодно открытому в космос, и сознание, что между мной и звёздами нет ничего, кроме огромного расстояния, наполняет душу беспокойным трезвым одиночеством. Всё распадается на части. Одинокие мёрзнущие деревья. Одинокие дома, хранящие живой бесчувственный груз в своих многоэтажных, утлых трюмах, как пароходы без команды в чёрном океане. Одинокий город. Остывший кремниевый шар. Какое высокое одиночество внушает ночь. Оно не чувствовалось или почти не чувствовалось в Афгане, наверно, потому, что всегда имелась ближайшая цель существования; цель дня или даже цель минуты, выраженная исключительно в глагольной форме: почистить, охранять, подавить, уничтожить, спастись, отоспаться, а общее предназначение жизни существовало в укороченном варианте - отслужить и вернуться.
За полтора года я убил двоих, один раз ускользнул от верной смерти, в общем, говоря устами служебной характеристики, честно исполнил долг, и попутно даже испытал разочек неимоверный восторг, - когда удалось не стать мертвецом. Эту дурацкую эйфорию мне не с чем было сравнивать после возвращения: ну пришёл, ну восстановился на второй курс, ну и что? Как полагается бывшему служивому, навёл порядочек в комнате общежития, куда поселили: прикрыл картёжную лавочку, ввёл спартанский образ жизни и чёткий распорядок дня с общим подъёмом и отбоем. В общем, дал понять. Конечно, мальчики сопротивлялись, и в то же время чуяли исходящий от меня запах смерти. Я никому не говорил, что убивал, хотя и не испытываю угрызений совести; пусть эти люди были обычные декхане в драных халатах, выращивающие мак на маленьких горных делянках, что с того? По ночам они брались за винтовки, сражаясь за свободу наркотрафика в Союз, и я убил их в бою, с оружием в руках.
Даже если б у них не было оружия, а только натертый след от ремня на плече под халатом, и мне приказали просто расстрелять их у дувала, я бы выполнил приказ. Я бы убил по приказу. А мальчики... что ж, здесь предел - драка с соблюдением джентльменских соглашений, в то время как мой - смерть. Впрочем, нет, через смерть перешагиваю не оглядываясь, мой предел Воскресение, врать не буду, дальше не был. Вот оно! Ощущение опасности, ещё не леденящей, но основательно, твёрдо давящей на плечи. Чей-то ночной взор по хозяйски смёл сор вселенского одиночества и охладил душу. Непонятно, где он находится, что из себя представляет, и как узнал обо мне, но я уже выбран для игры, ему доложено, и теперь меня вычисляют. Я пока бездействую. Даю фору. Там посмотрим.
Вдруг рядом через кусты с треском проломился человек. Наткнулся на стену дома и зашарил по ней, пытаясь отколупнуть старую штукатурку. Потом схватил обеими руками голову, словно боялся её потерять, и неуверенно завыл. Здорово пьян и напуган. Отовсюду, как из-под земли, выскакивают на тротуар лёгкие, тонкие, прыгучие тени. С дьявольской резвостью оттащили пьяного от стены и гуттаперчево заскакали вокруг него, словно кто дёргает их сверху за невидимые резинки. "Мать вашу, - заорал пьяный, - зашибу, гады!" Взмахнул кулаком, тень которого на стене была огромна и напоминала многотонный молот, сзади взмыло вверх острое тельце пираньи, и на лету последовал тычок в затылок. "А-аа-а ", - перекошенное болью и ненавистью лицо повернулось к обидчику, но змейка другого тела унеслась вверх - ещё в темя, и ещё, и ещё... Каждый попрыгунчик имеет в руке небольшое шило. Пираньи молоды и наглы. Им лет по тринадцать, а беснуются зрелыми садистами.
Первому досталось жестковато, остальные продолжают танец, опьянённые человеческой кровью и слабостью перед ними, не замечая ничего другого вокруг. Зря, деточки. Серия отрезвляющих ударов заставила их отступить и моментально исчезнуть в темноте. Теперь опасность чувствуется резко, как запах нашатыря. Неведомый Хозяин меня расшифровал - игра пошла в его пользу. Пьяница по-прежнему ничего не соображает, стоит качаясь, охватив руками голову и лицо. Подломить сзади ноги, кулём опрокинуть себе на спину. Как всегда, самое трудное - выждать. Секунда. Другая. Наконец засветил зелёный огонёк такси. Резким рывком на одном дыхании прошли заросли и вынеслись на проезжую часть. Слава всевышнему, тормознул. Затолкнув пьяного в салон, огорошим таксиста:
- Гони в травмпункт. Сильно поколот. Давай, - и, хлопнув дверцей, исчезаю в темноте.
Его проблемы.
Вообще, неплохо бы на пару минут выйти из игры. Отъехать и вновь приобрести инкогнито для Хозяина, только это будет не живо. Это будет день, а мне нужна ночь. Даю фору пять очков. Вот и площадь, центр местного мироздания. Засветло будет полна машин, трамваев, железные поручни по краям тротуаров еле сдерживают людское торжествующее месиво. Сейчас пустынней, чем на Луне. Огромный кратер с зубчатыми краями неразличимых домов и деревьев светится с такой силой, что глазам больно. Чувствую на себе взгляд, тяжёлый, как занесённый лом. Не обращая на него внимания, иду прямо в центр площади, мимо законодательной клумбы, здесь располагаюсь на одинокой скамейке посреди небольшого сквера. Ставки возрастают кратно. Где же наши Армстронги? Тихо, ни души. Можно расслабиться в последний раз перед началом. Погрузить голову в плечи, вытянуть ноги и ждать. Ха, вот возьму сейчас и усну. Представляю, как вытянется рожа Хозяина, когда после большой подготовительной возни они атакуют меня спящего. Хорошо, но слишком жирно будет.
В парке за домом с колоннами оглушительно тихо и мрачно. Неприятный шорох, словно в тёмной комнате тараканы бегают по бумаге. Объявляется готовность номер один. Пора встать и направиться неторопливым шагом в произвольном направлении. Лучше всего навстречу тем, неизвестно откуда взявшимся людям, тоже идущим неторопливым, прогулочным шагом. Какой тонкой и беззащитной сделалась собственная тень. Игра начинается как бы понарошку, но поддавки кончились. Мозг заработал, выдал Соображение Первое: площадь оцеплена. Второе: улицы, пересекающие площадь, блокированы. А вот и группа захвата. Две. Две группы захвата. Следом родилось сомнение: не слишком ли роскошно для тебя одного? Неужели так сильно раздразнил придурков прошлый раз? Возможно, эти мероприятия предназначены для кого-нибудь другого, и я лишь случайный свидетель?
Нужен контакт. Проверим выход у Дома культуры. Экие толстые, слоновьи колонны на парадном крыльце. Есть ли кто за ними? Когда остается шагов тридцать, из-за железных ворот предупредительно вышли сразу четверо. Не сближаются. Просто встали на пути. Вежливо, дисциплинированно. Ясно, их дело - не пропустить. А насчёт поимки - такой задачи не ставили. Ну что же, фигуры на доске, часы пошли, партия началась, пока лучше отступить в центр площади. Милое дело воевать без огнестрельного. С точки зрения армейской я здесь трупняк безнадёжный. Засвечен насквозь. Первая очередь моя. Тут - хоть бы хны. Наоборот даже: имею большой оперативный простор, и поди, поймай меня, зайца в камышах. Мимо пронёсся милицейский газон. Нет, ребята, милиции не требуется. Обойдёмся пока. Когда будет надо - её не будет. Проверено жизнью. А колечко меж тем сжимается, хороший у них сегодня главнокомандующий, всё по правилам, всё предусмотрел, даже пожарную лестницу на торце пятиэтажки блокировал.
Или почти всё. Всего предусмотреть нельзя никогда. Интересно, если повалят, чем будут бить? Неужели этими железными прутьями, которые не очень старательно маскируют? Ты посмотри, сколько народу разом вывалило дышать свежим воздухом в четыре часа ночи. И как дисциплинированно ходят. Да, пришла пора соображать. Думай, думай, сейчас побегут. Рванули. Нет, остановились, опять патрульная летит. И кого наша доблестная милиция патрулирует на скорости сто кэмэ в час? Всё же от греха подальше им придётся затащить меня куда-нибудь в подворотню - милиция не одобряет скоплений. А потом уже приступать к экзекуции. Стоп думать за Хозяина, похоже, там дела обстоит неплохо. Ты за себя работай. Побежали. Ага, выход из подземки остался за спинами. Хорошо. Конечно, ночью никакой дурак не кинется в подземку искать спасения: там кафельные стены, низкие синие лампы, как в бункере гестапо. Мальчики с хмурыми лицами обожают играть в гестапо. Если завалят там, рискуешь очнуться только утром, головой в оплёванной урне с окурками.
Если, конечно, очнёшься. Не спи, замёрзнешь. Вот интересно знать, поставил он кого внутри, если снаружи пусто? И если поставил, то кого? Может, самые волкодавы ждут - не дождутся? В цепях кто ходит? Загонщики с металлоломом. Да нет. Что-то не похоже. Пора двигать. Если бы они знали, что охотятся на мертвеца, не делали бы свои хари столь устрашающими. Не торопясь, разминочной трусцой направимся вдоль их цепи, якобы к другим ажурным воротам на противоположной стороне площади. Где мрак мраком и никого не видно. Значит, очень ждут.
Всегда выбираю противником самого здоровенного, самого уверенного в цепи, и он, как правило, оказывается слабейшим звеном, потому что не ждёт подобной наглости от одинокой жертвы. Этот, в кожаной куртке без рукавов, с горами надутых бицепсов и шеей вола - а-ля викинг, только крутых рогов на башке не хватает - этот сойдёт. Резким скачком набираю скорость и вдруг нападаю на него первым (а Трувор собирался преследовать, гнать и бить). Скорость плюс неожиданность решают дело. Конец прута успевает чиркнуть по спине, но я уже на входе в подземку. Из неё три выхода, и если что, караулят где-нибудь прямо здесь. Ерунда, молодняк пасется. Два пацана тюкают с разных концов лампу дневного света кирпичами, с идиотическим любопытством дожидаясь, когда же она, наконец, треснет и потухнет. Расслабляются. Или оттягиваются? Третий тоже при деле: перевернул урну, пинает кругом мусор, всё больше на кого-то озлобляясь. Обернулись поздно, увидели чужое, перекошенное яростью лицо, зажмурились, прижались к стенкам, горбя худые мышиные спинки.
Только бы не успели перекрыть выходы там, наверху. Лучше всего прорываться на аллею, но в главном тоннеле слишком черно, оттуда крепко тянет "Опалом", а я подсвечен сзади. Там ждёт удар арматуриной в лоб и крутой навал. Уходим вправо. Прекрасно. Отличный вираж, уже не скучно. Здесь охрану несут два сопляка. Один принял стойку каратиста, визжит, руками машет, ну а просто, без затей, в рыло не хочешь? Хлынули кровавые сопли, нос сломан, живи теперь с пятаком, раз таскаешься ночами. Или мертвец, как я? Без дискуссий. Тени. Вперёд. Охватив голову руками, вприпрыжку наверх, по середине лестницы. Свирепый удар в левый локоть. Рука немеет. Вошёл в контакт и, пользуясь хорошим запасом инерции, опрокинул заслон. Кулак сжимается, локоть гнётся, ладно, родимая, отболишь завтра, сегодня некогда. Тротуар, подворотня - темнота хоть глаз коли, что-то мягкое под ногами, верно, клумба... ещё наддать. На какое-то мгновение бросил взгляд в большое зарешеченное окно первого этажа, в котором горела лампочка сигнализации, и чуть не споткнулся.
За стеклом человек: круглое светло-жёлтое лицо покойника, жутко большие, как перепонки крыльев летучих мышей, оттопыренные уши, глядит прямо на меня скрозь решётку в виде лучей восходящего солнца с незабываемо зорким пристрастием. Под носом хищно бродит улыбка, скроенная из губ, похожих на жировые складки. Мороз продрал по коже. Это Хозяин. Почему? Не знаю. Но это он. Мне показалось, что вдруг проснулся. Ужасное изумление охватило душу. Зачем бегу здесь ночью, к чему всё это? Почему не живу нормальной жизнью, как другие? Кто другие? Вздор. Никто не живёт как другие. Каждый имеет свою единственную душу и судьбу. Много думаешь. Догоняют. Повисли на пятках. Надо отрываться. Постарался, не смог. Сзади хорошие, выносливые бегуны. Без шума идут. Стал хитрить, мотать по тёмным дворам с закоулками. Эти ночные ребята не лыком шиты, дважды устроили засаду, будто знают куда побегу, и отрезают двор за двором.
Приходится лететь четвертый раз по одному и тому же небольшому кругу, дистанция сокращается, дела неважные. Но я сам этого хотел. Чтобы они стали совсем плохи, прямо никуда, а потом поднажать - и настанет Воскресение. Я жажду Воскресения, но сначала должна быть смерть. Чего хотят они? Сейчас бы вырваться на освещённую улицу, броситься с размаху под колёса тачки и отдохнуть на мягких кожаных подушках в прокуренном салоне. Не позволяют. И тут только понял всё до конца. Открылась бесстрастная, глухая к любым надеждам истина: Хозяин был повсюду, его круглая наглая рожа светилась прямо с неба, и как скоро бы я ни летел, она всё время плыла рядом, ухмыляясь смутными губами. Мёртвые, размытые глаза следят за мной. Воздуха, воздуха не хватает. И слишком светло сегодня.
Выложился до конца, до самого донышка, оторвался-таки шагов на сорок, влетел в маленький дворик с очевидным выходом, рывок в тень, где Хозяин не увидит меня сверху, ничком в кусты. Лидирующая пятёрка вбежала тотчас. Остановились. Ничего не скажешь - крепкие парни. Стоят молча. А, ясно, прислушиваются к моему топанью. "Он здесь, - деловито сообщил вошедший с другой стороны человек. - Его надо сделать". Я узнал Хозяина. Он мёртв. У него синее трупное лицо. Лоб блестит, смазанный жиром. Кожа зеленовата, а глаз нет совсем, размылись. Как они не видят, что Хозяин мёртв? Вот зараза, левая рука не пашет совсем, а мертвяка надо в гроб, в гроб трамбовать, а то он уже на небо лезет. Кулак не сжимается, но плечо ещё ворочается. Очень хочется быть живым, именно быть, а не просто выжить в данной ситуации. Эх, калаша нет, да и не по делу он сейчас. Зря выложился до конца, надо оставлять на донышке.
Развернулись в центре двора и от песочницы начали радиально расходиться, к ним прибыло подкрепление, молчаливые люди-тени входят во двор с обеих сторон, несколько человек перелезли через забор. Не прикрыта пока пятиэтажка. А там куда? Стучаться в двери и звать на помощь? Смешно. Закрыт ли чердак? Вот в чём вопрос. В чердачном мраке, среди невидимых балок и перегородок может получиться шикарная войнушка, где один против всех - начинает и выигрывает, это куда интересней, чем просто носиться по дворам. Но там Воскресение точно не состоится при наличии у них хотя бы одного фонарика. Ладно, хватит валяться, рванём в подъезд. Так. На второй этаж. Окно открывается? Нет. Они не стали ломиться. Заходят один за другим вежливо, не торопясь. Пробуем окно третьего этажа. Нет. На четвёртом. Увы. По чистоте лестниц, аккуратной побелке и покраске стен наконец догадался, что дом кооперативный и, следовательно, содержится в порядке снизу доверху. Значит, люк на чердак должен быть закрыт. Люк закрыт.
В том, что они поднимаются без единого слова, есть нечто зловещее. Давят на психику. Не тот случай, идиоты. А что, пожалуй, финиш. Плевать, смысла нет. Нет смысла. Можно было предвидеть, что с воскресением когда-нибудь не выйдет. Да фигня. Унывать не стоит. Нет смысла, значит, надо искать идею. Раз нет смысла, ищи идею. Кто сказал? Скинул рубашку, кроссовки и трико, крикнул громко: "Ладно, приду к тебе больше, жди, дура чёртова!" - и начал медленно спускаться вниз, собираясь с силами, рассуждая вслух насчёт проклятых баб. Как оно? Ага, замялись, собаки. Дерьмо, обыкновенное дерьмо, и сам я болван из болванов. Замялись, затормозились, ну да, раздетый мужик прётся навстречу, зенки пустые выпялил, проходит мимо, как ни в чем не бывало. Тот? Не тот?
- Народ, сколько время?
Толстяк перегородил проход своей тушей. Догадливый. Взгляд тяжёлый, не людской. Мертвечина.
- А недолго осталось, - ответил пискляво, - что, не видите - он, берите!
Ну размечтался, прямо сил нет. Бросаюсь сверху на тушу и, как тараном, сшибаю нижестоящую гвардию. Кубарем вниз, все вместе, ах, здорово!
У дверей малость сплоховал: двое очень тренированно, будто всю жизнь трудились в органах, повисли по бокам, заломив руки. Ничего. Бодаем со страшным треском двойные двери, кучей вон из подъезда - отлично, помню, здесь должны быть три ступени: три, два, один... пошёл давить вниз, в темноту, юзом... авось... что за туман? И снова тени, тени... мне кажется, что я мёртв, и душа где - не знаю, и тени разлетаются, расходятся куда-то по своим делам, понуро и осторожно - недоверчивые. Карнавал окончен? Завтра воскресенье? Почему нет радости? Или будни, будни... Но где же ты, душа моя, где?