К половине десятого утра из кухни по всей квартире распространился запах сладкого пирога с ванилью. Иван Петрович включил телевизор, прошелся вокруг стола, размышляя над тем, с чего бы начать разборку ненужных вещей - давно уже руки чесались вынести весь хлам вон, оставив только самое-самое необходимое.
"Чем пять лет не пользовался - выброшу подчистую", - дал себе зарок, открывая дверь в кладовку - темнушку, до отказа набитую какими-то ветхими коробками, облезлыми чемоданами, свернутыми в трубы старыми паласами. Вся двухкомнатная квартира явилась ему сейчас складом ненужных вещей, настолько тесным, пыльным и затхлым, что ни повернуться, ни вздохнуть здесь толком нельзя, в то время как он с утра, напротив, ощущает острую потребность в просторе, свежем воздухе, чистоте.
Аромат свежеиспеченного пирога перебил критический настрой. Пирог пекла Дуняша - пенсионерка, живущая этажом ниже, по старинному семейному рецепту, которым с ней давным-давно поделилась жена Ивана Петровича, ныне покойная Силиция Матвеевна. Аромат из дуняшиной кухни по вентиляции попадал прямо к нему, так как Иван Петрович за состоянием своей части воздуховода следил, регулярно снимал решетку и чистил, докуда рука доставала, а вот соседи выше явно ленились.
Одновременно с мыслью о неисправной вентиляции, запах пирога легко перенес его в прошлые времена, возродив смутную надежду, что выйдет из кухни жена, сядут они за стол да начнут пить чай, глядя по телевизору свою любимую передачу "Пока все дома". Супруга приказала долго жить более года назад. Платья, пальто, плащи, кофточки с жакетами по-прежнему висели на плечиках в двух шифоньерах и тоже требовали разборки. "Лучше на кладбище сегодня съезжу", - решил Иван Петрович.
Глянул в окно.
Погода на улице отвратная, сумрачно-мартовская: повсеместно раскисла снеговая каша, не дающая ни людям прохода, ни машинам проезда. Голые ветви тополей и кленов гнутся в порывах ветра, из низких туч то сеется мелкий дождичек, то снежную крупу пуляет густыми зарядами. Осевшие сугробы исходят грязной жижей. Гололедица страшная. Подскользнёшься, упадёшь, и, пожалуйста, - перелом обеспечен, а ухаживать, между прочим, некому. Нет, рисковать не стоит. Пусть распогодится, каша стает, асфальт подсохнет на солнышке. Тогда. В апреле-мае, на родительский день.
Кстати говоря, Дуняша не далее как вчера приглашала в гости на пирог. Она всегда зовет на чай, если встречаются у подъезда, но сама, между прочим, ни разу не наведалась, как прежде-то, при Силиции Матвеевне. Когда Силиция Матвеевна внезапно приказала долго жить - вечером легла спать, даже не кашлянула, а утром не проснулась, Иван Петрович гостеприимство слегка ограничил. Здороваются, и вполне, знаете ли, достаточно. Это женщины были в приятельских отношениях, а он с боку припека.
Одиночество приятнее разговоров, для общения ему телевизора вполне хватает. Вовремя не выключишь - все уши прожужжит. Так что звать на чай Дуняша зовет, но сама ни-ни. Понимающая женщина. Ощущая легкое разочарование от досужего начала воскресного дня, ранней усталости во всем теле, будто много-много уже потрудился, Сабельников с чаем решил повременить. Телевизор можно смотреть не в зале, а на кровати в спальне, где пылится с доисторических пор черно-белый телевизор "Рекорд", очень удобно расположенный в ногах, на полке, - лежи и смотри. Он закрыл кладовку, прошел в спальню, тяжело усевшись на свою постель, причем стукнулся о чемодан под кроватью. Критический настрой против старья возродился в прежних размерах: пора, пора настала расстаться с хламом. Сколько можно терпеть?
Куда ему два шифоньера битком набитых шмутками? Еще распашонки детские хранятся! Жена любила достать вечером, на сон грядущий, и восхититься: смотри, какие маленькие детки были, будто для кукол сшито! Согласен, были, и что? Теперь-то вона вымахали, давно живут отдельно, в других городах, так своею жизнью поглащённые, что забывают поздравить отца с днем рождения. Через неделю опомнятся, звонят, смеются: пятый день пьем твое здоровье! И он смеется, только распашонки к чему сорок лет хранить? А чемоданы под кроватями? Как в студенческом общежитии, стыдоба!
Кряхтя от натуги, выволок за перемотанную проволокой ручку фибровый чемоданище с металлическими уголками, доверху набитый фотографиями начала их с женой совместной семейной жизни. Еще где-то один подобный в кладовке пылится, с продолжением семейной жизни. О, господи! Сколько хлопот и себе и людям!
По молодости лет Иван Петрович очень увлекался фотографией, но высот в этом деле не достиг, беря не качеством, а количеством произведенных снимков. Ему тогда почему-то казалось, что впоследствии снимки эти будут кому-то чрезвычайно интересны. Вот, допустим, придут к ним лет через десять-пятнадцать гости, хорошие знакомые, увидят фотографии, сядут и восхитятся от души - тому, какими они были с супругой молодыми, куда ездили, что видели. По вечерам народ будет сидеть за столом - смотреть, рассматривать на сто раз те карточки, где все вместе, вспоминать, громко восторгаться: надо же! Вот люди пожили! Вот поездили! Все посмотрели!
Полагал он также, что дети с внуками тоже, небось, будут просить ежевечерне рассказывать им историю каждой карточки, а там, глядишь, и правнуки подключатся к изучению достославной эпопеи, как замечательно и увлекательно жили их предтечи. Самим тоже весьма любопытно, знаете ли, на старости лет поворошить на досуге годы молодые.
А, Силиция Матвеевна?
Он наивно представлял старость, будто человек остается прежним, и лишь работать ему не надо будет, выйдет по годам на пенсию и можно сидеть дома за столом сколько влезет, чай попивать с плюшками, фотографии разбирать, наслаждаться необыкновенными видами: вот они с женой и группой товарищей в Евпатории на экскурсии, вот в Туапсе меж настоящих пальм. Глядите! Каспийское море! Да умереть можно от восторга! Ни единому человеку сегодня не нужны эти чемоданы фотографий. Ни ему самому, ни знакомым. Лет сто не открывал. Когда дети приезжают в отпуск на недельку раз в год, - везут во множестве свои собственные, цветные, действительно красивые карточки, дарят их в огромных количествах, уже вставленные в удобные альбомы.
Во времена его молодости альбомы являлись великим дефицитом, посему напечатанные фотографии до сих пор хранятся в черных конвертах из-под фотобумаги, набитые плотно-плотно, там слежались, загнув края. Этими толстыми пачками, будто деньгами, чемодан набит сверху донизу: ряд за рядом, слой за слоем. Что делать с сотнями и тысячами никому не нужных фотографий? С изображенными на них неизвестными людьми? Кому интересны компании пляжных отдыхающих, экскурсии, волейбольные и футбольные команды?
Одно только, пожалуй, ему и остается: выбросить к черту. Оставить с каждой пачки по фотке и хватит. Куда копили? На какой черный день? Или, все-таки, история? В музей какой-нибудь исторический сдать на вечное хранение, или архив, лет-то прилично прошло, почти сорок. Да нет, не примут, чего бы доброго. Выбрасывать в мусорку без сомнений! Но грусть-тоска заест. Будто собственную жизнь выкинешь. Только где она, жизнь? Все, прошла, нет ее. Ладно, пусть дети после сами выбросят. Их наследство.
Любительские, желтеющие фото на бумаге неважнецкого советского качества летят на пол, а сколько сил расстрачено было впустую на проявление пленки, бумаги! Теперь не сосчитать. Все эти растворы, проявители-закрепители, а возни, а денег, а нервов расфуфырил! Иван Петрович доставал из чемодана пачку за пачкой, вытаскивал из конвертов плотно слежавшиеся, местами склеившиеся глянцем фотографии, придирчиво всматривался сквозь очки, разыскивая среди чужих лиц себя и жену. Найдя, фыркал, небрежно кидал на пол, брал следующую. Повсюду они снимались среди людей, в забытых ныне компаниях, и когда поодиночке или вдвоем оказываются, все равно чувствуется, что совсем рядом бурлит посторонняя людская масса, лишь случайно выпавшая из кадра. Никаких других ощущений, кроме неловкости, глядя на эти фото, сейчас у Ивана Петровича не возникает.
Бессмысленная натужная радость на лицах: вон как нам хорошо живется, посмотрите! Вот какие мы здоровые, счастливые и веселые! Как будто специально для кого-то улыбаются, будто доказать кому-то хотят, что у них все в порядке. Тогда думалось: это мгновение важно, его надо зафиксировать, запечатлеть, из него, в том числе, состоит наша великая история, а теперь, спустя годы смотришь и думаешь: кто это? Что за люди? С кем я здесь перемигиваюсь? Где мы были? А не все ли равно? Конечно, поездили в молодости с женой на славу, возражений нет.
Жену он любил.
До свадьбы - месяца два, трепетно и нежно, на расстоянии, как некое необыкновенное волшебное существо, специально для него созданное, которое может и должно осчастливить его жизнь навсегда, до самого конца. И после свадьбы недели три-четыре, еще надеясь на что-то, но с каждым днем меньше, пока окончательно и бесповоротно не пришел к выводу: увы, брак не то чудо, которого ждал почти два года, начиная с того самого дня, когда сидел однажды дома и готовился к экзамену по оптике.
Дело было на первом курсе, в летнюю сессию.
Вокруг по комнате и на полу и на столе и на подоконнике разложены листы. Несколько открытых книг задумчиво перебирали туда-сюда страницы, благодаря легчайшим перемещениям воздуха в комнате. К тому дню он уже немного отставал от своего плана подготовки, поэтому с раннего утра сидел, читал не отрываясь. Будто специально для экспериментального подтверждения основных законов оптики комната оказалась насыщенной яркими световыми эффектами.
Солнечные лучи попадают сюда разными геометрическими путями, в том числе отражаясь от чисто вымытых прозрачнейших стекол раскрытых окон, которые иногда вдруг начинают сами собой плавно двигаться, а белые солнечные зайчики, вслед им, мечутся из одного угла в другой, затевая игру, от которой приходится жмуриться. Два зеркала - на подоконнике и на стене, гранями производят разноцветные спектры.
А то вдруг, неизвестно с чего, взметнется ослепительный вихрь, спастись от которого можно лишь полностью закрыв глаза. Но все равно, ему чрезвычайно приятно пребывать в этой комнате, где свежий воздух гуляет легко, как на улице. Вдруг за дверью, сразу очень близко, послышались незнакомые голоса, мужской и женский. В растворенную дверь постучали и вошли какие-то люди, а он все сидел, не поднимая головы от учебника, ослепленный. Прихожей в квартире нет, - с порога сразу оказываешься в жилой комнате, где сейчас много лучистого света и пахнущего утренней листвою воздуха. Когда поднял глаза, увидел, что женщина уже вошла, а мужчина выглядывает сзади, поверх ее плеча.
Разговор начала женщина: она искала кого-то, кто жил здесь давно, десять или двадцать лет тому назад, какую-то неизвестную ему семью, называла имена, фамилии мужчин и женщин, вспоминала детей с улыбкой, будто и сейчас видит их всех и является одной из них, скорее всего именно из числа детей. Говорила женщина быстро и горячечно, не давая вставить ни слова опровержения, будто надеялась, что если доскажет всё основное правильно и полностью, то оно, прошлое, вновь материализуется, возникнет в этой лучистой разноцветной комнате по-новой, заполнит её бывшим, несомненно, счастливым бытием, в котором она существовала здесь в детстве и юности, и тогда произойдёт необходимое примирения между её душой и окружающим.
А сейчас мира нет.
Она высокая, худая, в светлом плаще и косынке, все это быстро рассказывает с улыбкой воспоминаний, а он, удивляясь, не мог определить, сколько ей лет, потому что мужчина из-за седины выглядит старым, в то время оба они явно составляют единое целое, несмотря на всю ее весеннюю, нежную говорливость.Не знакомка всматривалась в него с требовательным выражением - будто он тоже был одним из тех, кого она сегодня разыскивает, членом исчезнувшего семейства, и только в силу каких-то скрытых, потаенных причин не желает в том сознаться.
Не отворяет широких объятий, не бросается навстречу с радостным криком, отрицает всё напрочь, хотя ничего еще не успел сказать, но все равно, поступает не хорошо, не по совести. Напор ее радости столь велик, что ему пришлось опять зажмуриться, как от попавшего в зрачок луча. Тогда только вымолвил:
- Нет, мы здесь давно живем, с самого начала.
Не обращая внимания на возникшее противоречие, женщина продолжила рассказ про мифических людей, некогда существовавших здесь, вроде бы даже и до самого начала, до построения их дома, и совершенно неважно, что он сейчас сказал ей, и что еще может сказать, а важно, что она рассказывает ему о той необыкновенно прекрасной жизни, которая имела место быть здесь, следовательно, именно ему необходимо внимательно слушать, потому что только это и есть святая правда-истина. И он слушал.
Зато мужчине, уставшему стоять за порогом, очевидно, длительные безуспешные поиски надоели, он бросил раздраженным тоном:
- Ладно, я выйду покурю, пока вы разберетесь.
И зашагал обратно, слегка прикрыв дверь.
Оставшись без мужской поддержки, женщина, как ни в чем не бывало, даже ещё быстрее и веселее, повела свой взволнованный рассказ, полный чудесных, живописных деталей, далее, о том кто как чихал в их семействе, а "собачка Динка в тот год сломала заднюю лапу, потому что попала под проезжий автомобиль, ей наложили шину, но больше носили на руках, переименовав в Хромоножку". Она сняла с головы косынку, чёрные волосы рассыпались по плечам. Их оказалось много - густых, обильных. Странно как умещались под косынкой, и голова при том еще показалась ему сначала слишком маленькой. Но ей было, по-видимому, уже всё равно, что он думает, пристально её разглядывая.
Продолжая бурный рассказ, она расстегнула светлый плащ, пуговицу за пуговицей, сняла его, сунула косынку в рукав, некоторое время держала плащ, а потом, не зная куда деть, опустила прямо на пол, оставшись стоять у дверного косяка, на котором штрихами отмечался рост его и сестры, совсем голая, очень прямо, но уже молча.
В комнате остались обнажённая женщина, он - ошалевший от внезапности, сгустившаяся после её речей тишина, и очень яркий свет, преломлённый стеклами распахнутых окон, поверхностями зеркал, игравший на потолке и стенах многочисленными солнечными зайчиками.
Воздушные массы замерли, перестав шевелить страницей учебника. Сделалось жарко. Но дверь по-прежнему слегка приоткрыта, мимо нее кто-то прошел, возможно, соседка.
Площадка второго этажа представляет собой общую кухню, где стоят несколько электрических плит и столов. Вход сюда с лестницы днем всегда открыт настежь. Через окно проник тревожный запах сигаретного дыма, то курил муж женщины, устранившийся от беседы, и ожидавший её окончания во дворе под окнами их квартиры. "Сейчас дверь распахнется и..."
Женщина стоит прямо перед ним, чуть-чуть прислонясь к стене, но круто отвернув лицо в сторону. Шея заострилась прямой длинной линией-жилой от уха до ключицы. Зайчики смело прыгают через живот и грудь. "Всё настежь, в любое мгновение зайдёт муж... вероятно уже идёт сюда... а если запереть - толкнётся и всё поймёт". Его переживания мгновенно исчезли, когда неизвестная вдруг повернула лицо и глянула в упор. На скулах, подбородке блестящие заострения, нос небольшой, курносый, глаза ужасающе требовательные. Многочисленные желания, когда-либо прежде возникавшие во снах и наяву, вспыхнули разом, быстрей зайчика он метнулся к ней, забыв про незапертую дверь, мужа, то ли еще курившего внизу под окном, то ли уже поднимающегося по лестнице на второй этаж, про соседку, готовящую обед у своего кухонного стола недалеко от их двери.
"Да, да, да, да, да...", - понятливо вторила женщина, прижатая к стене.
Его лицо оказалось внутри копны чёрных волос, влажных, а потом и вовсе мокрых, пахнущих другими пространством и временем, теми, о которых она только что рассказывала, и он ощущал, как на голую шею и спину с их кончиков падают горячие капли неизвестной чудесной влаги. Неожиданно очнулся стоящим перед ней на коленях, обнимая за ноги, а неизвестная уже пыталась застегнуть плащ. Он мешал. Теперь не хотелось, чтобы все закончилось так скоро, хотелось бесконечности. Мужа по-прежнему нигде не было. И соседка не зашла - у них ведь часто летом входная дверь открыта на площадку, это означает, что дома кто-то есть и квартиру проветривают. Но даже в сквозняке пролетевшем неожиданным порывом из окна не чувствовалось присутствия табачного дыма.
Может быть, сообразительный пожилой мужчина вовсе не муж, а некий родственник, который очень вовремя сумел понять, что он лишний и ушел навсегда? Женщина смотрела на него сверху вниз. К сожалению, он не смог запомнить тогда ее лица, хотя общее выражение запечатлелось: очень спокойное, не сказать, что чрезмерно радостное, скорее даже засыпающее. Она все-таки застегнулась и ушла. А с его памятью что-то стало не так. Мало сказать - не помнил лица, но и несложные оптические законы вылетели из головы напрочь. На экзамене возникли серьезные проблемы.
Позднее Иван Петрович увлёкся средневековой живописью, стал собирать репродукции картин, разыскивая их где только возможно. Бывая проездом в Москве, Ленинграде, ходил по магазинам, покупал дорогие цветные альбомы. На лицах средневековых мадонн Рафаэля и Леонардо да Винчи, особенно кормящих грудью младенцев, присутствовало искомое выражение святой, безмятежной, глубочайшей удовлетворенности, происходившее когда-то и от лица незнакомки, смотрящей на него сверху вниз, волшебной женщины, из-за которой с треском завалил летнюю сессию и чуть не вылетел из института.
В квартире ничего тогда не украли, и он не мог понять, как не пытался: что же это такое было на самом деле? Может быть, просто уснул, и ему приснилось? Скорее всего - сон: быстрый, летний, июньский сон уставшего от законов оптики разума приснился про то, что угол падения равен углу отражения. Однако внутри родилась насущная потребность в продолжении сновидения, почти два года с неутомимой надеждой разыскивал он незнакомку, затем женился на Силиции, которая вовсе не желала торопиться и предлагала подождать до окончания института. Силиция изначально была серьезна и разумна.
Впервые увидел ее в мае месяце, когда она прошла мимо по ступеням лестницы здания института, высокая, в косынке и светлом плаще. Надо сказать, он тоже после первого курса, когда чуть-чуть не отчислился, в значительной мере растерял детскую смешливость, сделавшись серьезным, неулыбчивым молодым человеком. Внешне они подходили друг другу, и надежда, что с ней ему будет также восхитительно солнечно, как с неизвестной, принявшей его в свои яростные объятия возле входной двери, была велика, порождая сумасшедшие упования о счастье. После женитьбы, однако, явилось скорое разочарование, но, тем не менее, в глубине души надежда на лучшее будущее оставалась, ей одною только он и жил: ладно, пусть не всякий раз, но, может, иногда будет случаться? Раз в месяц, квартал? Раз в год? Раз в жизнь? Да, оказалось, раз в жизнь.
Но не с женой Силицией Матвеевной, которая ни о чем не догадывалась, и очень серчала, когда по молодости лет, он зачем-то вытаскивал ее, испуганную, из недр законной супружеской постели, нёс на руках ко входной двери. Очередная фотокарточка показала ему молодое лицо жены, слегка туманное, из-за неверного фокуса и плохой проявки пленки. Умерла, главного про мужа, с которым прожила бок о бок почти сорок лет, не узнав. Рядом его лицо, тоже слегка неясное. Черт знает что. Ведь видел же и тогда, что фотографии плохие, так зачем, спрашивается, хранил? А просто других не было.
Под пачками фотографической бумаги, на дне обнажился старенький альбомчик, принадлежавший жене еще до замужества, семейный, начала пятидесятых годов, фотографии в него не вставляли, но приклеивали насмерть, навсегда. Иван Петрович открыл с конца, сразу наткнулся на себя, молодого студента в белой рубашке, чёрных брюках - клёш, серьезного. Жена, еще девушкой, рядом в светлом платье по моде тех лет, тоже серьезная, смотрит без тени улыбки, пока не невеста, даже вопрос не стоял.
Сфотографировались вскоре после знакомства, встретились как-то на улице, постояли, поговорили о чем-то неважном да разошлись. У него с собой случайно оказался фотоаппарат - из этой серии снимок. Он попытался вспомнить, где это было, не смог и продолжил листать альбомчик. Старые дома давно снесли, поди теперь - разбери. Имеется еще один семейный, точно такой же, с тещей и тестем, родственниками, с детскими фотографиями. Тот не стоит выбрасывать, там действительно история. А этот охватывает небольшой период от поступления в институт до третьего курса, и остался наполовину пустым.
Ничего особенного в нем нет, несколько фотографий студенческой группы приклеено, да промежуточное время, где будущая жена Ивана Петровича, - хохочущая девушка в военно-морском черном кителе и командирской фуражке. Тогда, после войны, девушки любили рядиться в военные кителя и фотографироваться в них, сестра Лида, кстати, тоже любила. Далее еще карточки с красивым капитан-лейтенантом, Силиция рядом, радостная, и он весёлый - на природе гуляют в обнимку. Теперь Иван Петрович вспомнил, конечно-конечно, жена показывала ему этот альбом в начале их знакомства, да, она дружила с этим моряком, чего не скрывала. Но потом на много лет альбом исчез - положили на дно семейного чемоданного архива, и с концом.
Вдруг Сабельников дрогнул. Узнал на карточке хорошо знакомое загородное место, куда вместе с женой они впоследствии много раз ездили отдыхать. Место нравилось Силиции. Каждый раз она заставляла его развести маленький костерок, и сидела возле, уйдя в себя - кидала в пламя сосновые шишки, а он неприкаянно маялся по округе. Когда уже с детьми ездили, стало проще - они обычно играли в футбол на полянке, а она всё равно сидела возле костерка и с задумчивым видом кидала сосновые шишки, не обращая на визг, шум и крики ни малейшего внимания. Даже не сердилась.
Вот оно, значит, как: у каждого своя входная дверь с притолокой. Идёшь - забудешь, да как шибанешься, о, и вспомнил сразу!
Мелькнув единожды будто случайно, моряк пропал навсегда, на следующих листах его не было. Будущая жена выглядела здесь привычно серьезной, такой он её и застал на третьем курсе, постоянно смотревшей куда-то в даль дальнюю. Иван Петрович перевернул еще несколько страниц, опять увидел себя: серьёзного студента и её, умную, неулыбчивую студентку. Два сапога пара. Может быть, и она обратила на него внимание при первой встрече из-за матросских брюк-клешей, как он на неё из-за светлого плаща и косынки?
Пенсионер осторожно поднялся, оставив фотографии валяться кипой на полу, перешагнул через них, вышел в прихожую к телефону, набрал номер.
-Доброе утро, Евдокия Капитоновна! Сегодня с утра ваш пирог так вкусно пахнет, что у меня галлюцинации начались. Хочу напроситься в гости на чай. Можно?
- Приходите, Иван Петрович, - обрадовалась Дуняша, - я тут как раз вчера из погреба баночку варенья вишневого принесла.
Приодевшись в костюм с галстуком, и забыв об утренней усталости, пенсионер лихо сбежал вниз по лестнице, а после того весь день сновал туда-сюда на улицу, к мусорным контейнерам, очищая квартиру от временного хлама. Чемодан с фотографиями отволок в последнюю очередь, на нем и выдохся. Тяжёлый, чёрт! А ничего не стал оставлять на память, всё запихал валом, подержал на прощание в руках старенький девический альбом Силиции, где и он молодой есть и симпатичный капитан-лейтенант, но и его сунул вместе с прочим. Опрокинул в контейнер россыпью, а поверх мусор из ведра кухонного еще дополнительно вынес, не поленился. Пустой чемодан оставил рядом стоять - вдруг кому на что сгодится?
Три старушки на скамейке у подъезда, долго следившие за этой беготней, переглянулись.
- Разошелся Петрович, - сказала бабка в толстом плюшевом пальто и костылем в руке, - бегает и бегает сегодня, как заводной.
Та, что сидела посередке, в фуфайке, пимах на резиновом ходу, кивнула, взглянув на крайнюю с улыбочкой:
- С утра в гости к Дуняше, говорят, наведался. Такие дела.
- Отошёл, - подытожила крайняя и, вздохнув, оглянулась по сторонам, в поисках еще каких-либо изменений, случившихся на дворе за этот длинный, пасмурный, мартовский день.