Делать было нечего - она пошла за всеми. Убрала с парты обгрызенный карандашик, сложила в портфель тетради и учебники; когда очередь дошла до авторучки, насупила коротенькие незаметные на мучнистом лице брови, - все пальцы снова сплошь покрыты въедливыми фиолетовыми пятнами. Опять драгоценнейшая изволила протечь.
По Веркиному разумению, ручка была чертовски дорогой (один рубль тридцать копеек), к тому же карябала и рвала самую лучшую, самую глянцевую бумагу противным жёстким пером. Но, несмотря на все эти очевидные недостатки, Верка полюбила миленькую ещё на витрине киоска, и не раз бегала после уроков любоваться чудесным перламутровым блеском, и очень боялась, что кто-нибудь купит миленькую раньше, чем она успеет накопить денег.
Когда ручка стала течь, Верка сшила из куска старой клеёнки чехольчик, и всегда таскала её с собой в кармане передника.
- Как некрасиво-то, миленькая, - укорила она шёпотом ручечку, пряча её на место в чехольчик, и наконец полностью разогнулась над партой и, свободно задышав, принялась оттирать чернила c влажной ладони.
Урок заканчивался в страшных, невидимых миру судорогах. Из домашнего задания она не смогла выполнить ни единого упражнения, ибо давно уже - с самой осени - ничегошеньки не понимала на уроках математики из того, что объясняла и спрашивала учительница. Потеряв нить смысла, подолгу вчитывалась в строки, с бестолковой суетливостью листала страницы учебника, который начинал казаться ей книгой чёрной магии, наполненной священной абракадаброй, достойной понимания иных, разумных людей.
Спрашивать объяснения боялась, это могло привести к подтверждению в среде одноклассников её великой глупости: вежливому смеху отличников, дурацкому гоготу болванов и вообще излишней концентрации внимания, чего Верка никак не желала для себя, поэтому на уроках тихо мимикрировала, как можно теснее прижимаясь грудью к доскам парты. Было бы самым чудесным делом, если бы её вообще никто не замечал - ни одноклассники, ни учителя, ни прочие люди, никто, никто, а она со своей стороны постаралась бы существовать ниже травы, тише воды, чтобы никому, никогда, ни в чём не помешать. О таком идеальном бытии Верка иногда страстно и безнадёжно мечтала в самых неподходящих местах, забываясь, воспаряя; и тонкая голубоватая плёнка застила при этом расширившиеся зрачки.
Когда учительница, кроша нервными тонкими пальцами мел, рисовала на доске огромные формулы, она с самым преданным и упорным видом, на который только была способна, перерисовывала в тетрадь закорючки, буковки, знаки, уже не надеясь даже на отдалённый миг озарения. Что вдруг когда-нибудь дверца откроется по волшебной команде "сезам", и всё вдруг станет ей понятным. Нет, заслонка в башке задраена наглухо, она никогда ничего не поймёт.
Одноклассники гурьбой повалили на выход, Верка же долго ещё копалась в безразмерных внутренностях портфельчика, то ныряя в него с головой, и тогда снаружи оставался исключительной хрупкости аккуратно подшитый белый воротничок, то запуская туда по локоть худые цепкие руки, и при этом уставя немигающие, травянистые глаза в матовый плафон наверху. Она ничего не искала, но, сжигаемая сомнением, с мучительной скукой перебирала валявшиеся на дне давнишние разлохмаченные бумажки да потихоньку боролась с тревожным жаром, навалившимся откуда-то сверху; напрягалась поочерёдно руками, животом, ногами, и стискивала хрусткие пальцы в бледно-голубые комочки кулаков, внутри которых было холодно, липко, сыро, как после лягушки.
Следующим уроком в расписании стояла физра, надо решить немедленно: бежать с неё прямо сейчас или остаться и всё стерпеть. Верка ещё немного потянула время, пока самые копуши не вышли из класса, решительно загладила ладонью, поплевав на неё, жёсткие патлы секущихся волос, выдавила на лицо нехорошую улыбку - встала, и пошла за всеми. Ничего не решив, подчинилась общему целенаправленному движению. Со второго этажа класс длинной растянутой цепью устремился на первый, в узкий тёмный коридор, похожий на кривую длинную трубу, один конец которой внезапно ослепит за поворотом неоновым провалом спортзала, а на другом с не ослабевающей ни на минуту злостью сглатывая простуженным горлом порции холодного воздуха, хрипло кашляет входная дверь, и у Верки на эти резкие звуки, как во сне, дёргаются ноги - бежать! Но нет, по-прежнему она лениво тащится за всеми, словно привязанная.
А в спортзале светло и пыльно. Уксусный запах чужих разгорячённых тел защипал в носу, под потолком висит ещё громкое эхо криков "гааа-аа-ааа...", рыжий толстый канат издали кажется мокрым, хоть выжимай. У стен раздевалки громоздятся туши чёрных, вонючих матов. Широко расставил копыта козёл с варварски распоротым боком; от аромата потелой резины сушившихся на батарее кед дрогнули поджилки, и все кругом: тяжёлые сетки с мячами на стенах, маты, мостики, - все как один требуют от неё перенапряжения, на которое нет и никогда не было сил.
Неужели сейчас опять, снова, в который раз она будет под общий гадкий смех не в лад маршировать, не в ту сторону поворачиваться, тыкаться носом в чужие спины, неуклонно дурея от всего этого? Будет глотать тошноту, подступающую к горлу после каждого кувырка, будет валиться с бревна и, чуть не воя от безнадёжности, впиваться утопающей в рыжий канат, пытаясь отодрать неуклюжее тело хотя бы на сантиметр от пола, - неужели всё это неотвратимо? Или всё-таки бежать? Пока не поздно?
Верка натянула застиранную форму, давно превратившуюся из чёрной в серую с пегими пятнами, бочком прошмыгнула мимо девчонок, замерших перед единственным зеркалом, и, втянув голову в плечи, вышла - провалилась прямиком в огромный спортзал. Ей сделалось холодно. Рыжая, с большим обветренным ртом, сильно сутулясь и приседая на тоненьких ножках в своей чересчур короткой и поэтому сильно натянутой на мощи футболке, с уродливо торчащими набалдашниками коленок. Именно такой рассмотрела себя в зрачках миниатюрного хорошенького мальчика с красивым смоляным блестящим чубом, чёрными, кругленькими, тоже будто лаковыми, глазками, и не смогла не поразиться безобразности отражения.
Он стоял среди пацанов, поглядывал на дверь девчоночьей раздевалки, но та, которую ждал увидеть, ещё была у зеркала, как вдруг на ступеньки выползло нечто абсолютно ей противоположное, оскорбительно противное. Он покривился, будто внезапно ткнулся с размаха лицом о крепкую паутину, хотел прошипеть, но от внезапной ненависти, схожей с испугом, тонко выкрикнул: "У, выдра!" - и, закусив малиновую губку, отвернулся, чтобы не видеть длинного осоловелого лица, шелушащейся кожи, торчащих из-под футболки выпуклых больших рёбер - словно не тело там, а старая сломанная корзина.
Все посмотрели на него, потом на неё.
- Вот уродина, - настойчиво повторил мальчик приятелю, но уже другим, нормальным голосом, словно извиняясь за излишне проявленные чувства.
Тот согласился вполне равнодушно:
- Выдра она и есть, - подобрал у стены баскетбольный мяч, прошёлся, пружинисто стуча об пол, бросил в кольцо и не попал.
Верка мгновенно развернулась обратно. Кеды прочь, застиранные штрипки - к чёрту; чулки налезли шиворот-навыворот - всё равно, что образина - знает не хуже других, умных, самой в зеркало противно глянуть, и тут впервые поразила мысль: "Другим всё время видно, а ты про себя забываешь". Это было ужасное открытие. Сумасшедший ураган смял её в стремительный комок и вышвырнул вон из коридора, была там, но уже мчится где-то, не раскрывая глаз, ослепшая, по заполненной весенним солнцем улице, не чуя под собой ног, и сердце зашлось от бешеного бега, от крика в спину; захлёбывается, клокочет, да разорвись же ты быстрее, проклятое!
Портфель и холщовая сумка с кедами болтаются в руках, задевая грязные верхушки осевших сугробов. Перед самым носом трамвая моментально перескочила звенящую сталь пути, и по ручьям, далеко разбрасывая старыми фетровыми ботинками снеговую кашу, помчалась дальше. Это ужасно, просто ужасно подумать, что будет дальше. Опять скажут: "Харламова, вы дура дурой, а ещё с уроков бегаете. Сидела бы себе тихонечко, так нет, неймётся ей, видишь ли, побеги устраивает, политкаторжанка. Будем разбирать".
Она не думала, куда бежит, но, ясное дело, скоро очутилась возле поликлиники, в которой мать работает кастеляншей и где Верка ошивалась всё свободное время, делая что прикажут, бегая куда пошлют. Запрыгнув с разбега на невысокое деревянное крыльцо, она подтянула спавший во время побега чулок. Показываться на глаза матери было ещё слишком рано, сейчас следовало укрыться от знакомых в каком-нибудь укромном местечке и переждать. Она пробралась на первый этаж, в самый тёмный угол, заставленный пальмами, рядом с кабинетом хирурга замерев на краешке скамьи.
Народу на приём к хирургу всегда мается много. На Верку напала дремота; несколько раз она тягуче зевнула, скрючилась, положила затылок на стенку, поглядела в окно, выходившее на северную сторону: близко чернела труба больничной кочегарки, высоко до кромки забора вскинулся сугроб, - и прикрыла веки. Немножко хотелось умереть. А отлично было бы не ходить в школу вовсе: работать, к примеру, санитаркой в больнице и мыть полы шваброй (больные вежливо поднимают ноги) или, как мать, гладить в подвале бельё и петь песни, или выдавать одежду в гардеробе.
Трёхзначные числа - вот и вся математика, а на хлеб с квасом хватит. Работай себе потихонечку и работай, никому до тебя дела нет, рябое лицо, корявое ли, да пусть даже совсем нет никакого, никто не заметит. Кому надо? У всех своих болячек хватает, раз в больницу пришли. Не трогают, не травят, не учат, не издеваются. Самое настоящее счастливое счастье, право, на раздевалке стоять лучше всего будет. Верка размечталась необыкновенно. Потом дверь раскрылась, из кабинета вышел человек, ослабленно держащий перед собой забинтованную руку, а следом, постукивая свёрнутой в трубочку медицинской карточкой по ладони, хирург Иван Степанович, тучный старик с жёлтыми проспиртованными пальцами, от которого больше, чем от кого-либо в больнице, пахнет йодом и карболкой. Он заострил взгляд на Верке: "Ты здесь чего?".
- Здравствуйте, ничего...
Сцепив пальцы на обширном животе, Иван Степанович убеждённо опроверг её:
- Ничего - пустое дело.
И пошёл дальше, разметая воздух полами халата. У него много дел, нужных людям. Верка позавидовала хирургу, несмотря на его старость и толщину. Убегая глазами подозрительных взглядов больных, опасавшихся, что если она знакомая врача, то зайдёт вне очереди, Верка побрела искать другое убежище. Конца физкультуры она дождалась на четвёртом этаже, перечитывая санбюллетень о палочках брюшного тифа, известный ей почти наизусть.
Во внутреннем дворе поликлиники лежал ещё по-зимнему синий сухой снег, который не могло взять мартовское солнце. Она быстро заскользила по ледяной чёрной тропе к подвальному входу, за которым помещались больничная кочегарка, прачечная и кастелянная. Возле бревенчатых стен здания снег вытаял до прошлогодней травы. На другой стороне двора стояли рослые тополя, и возле конюшни Дарья запрягала Воронка ехать в столовку за обедом для медперсонала. Верка остановилась на полпути, чувствуя полную защищённость в этом дворе. Особенный, весенний воздух с горчинкой дыма. Вдалеке, на солнце, парят влажные доски сарая, зазеленел мох на мокром, прогнившем столбе. Глаза ошалело округлились, она взбрыкнула на месте и, оскальзываясь то и дело, побежала тропинкой, размахивая сумкой, как пропеллером, над головой, влетела в подвал на осыпающиеся шлаколитые ступени, снизу мгновенно опахнуло углем, холодной плесенью, хозяйственным мылом.
У матери в кастелянной свежо от чистого, выглаженного белья, стопами лежащего на полках; топорщатся иссиня крахмальные занавески на сырых окнах. Мать раскинула по столу слоёный пирог серых, ещё влажных простыней, встряхнула его хорошенько и придавила утюгом. Пирог зашипел, опадая на глазах. Сухой, горячий потянулся белый-белый след. Мать вздохнула грудью, словно пробуждаясь, вполголоса затянула своё любимое: "Проходи стороной, не скажу ни слова...". Высоко на трубах в кастелянной висят крупные прозрачные капли. Изредка они срываются и падают, холодные, вниз, на пол, на бельё, а то и прямо за шиворот. Верка поёжилась.
Кроме матери в кастелянной медсестра Маруся из ухогорлоноса. Стоит с плечиками в руках и очень придирчиво разглядывает манжеты и воротник висящего на плечиках халата. Маруся уже старенькая, с хитреньким сморщенным лицом. Нос-пуговичка будто обнюхивает халат.
- Не смотри, не смотри, - чуть раздражённо обрывает мотив мать. - Сделано - комар носа не подточит...
- Мней-то чевой-та, - ответила Маруся, но более разглядывать не стала. - Читоб толька туды-сяды зря не бегать. Нашей подай читоб хрустела да блестела, да посверкивало... Смотрий-ка, Верка твоя. Из школы, Веруня?
- Из школы...
- А никак, видали тебя в полуклинике давным-давно, - хитренько улыбается Маруся (у, езуетка), - на четвёртом этаже у физиотерапии не ты блукала?
- Не я.
- Вон как...
Мать насторожилась.
- Опять сбежала?
- Не-а.
- Смотри у меня, чтоб училась, ясно? - и погрозила пальцем. - Ох и достукаешься, Верка, когда-нибудь.
Положение осложнялось. Верка швыркнула носом, бессмысленно раскрыла рот, чтоб спросу было поменьше. Однако Маруся продолжала терпеливо приглядываться искоса мелкими серенькими глазками, всё видящими: и математику, и побег с физры, и трезвонящий трамвай, чуть не содравший с Верки ботик. Марусю на мякине не проведёшь.
- Ну, ладненько, в гостях хорошо, а дома лучче. Работёнка поджидат, однакося, и Клавдя Иванна скажет: "Иде мой халат?".
- Клавдия Ивановна у тебя писаная красавица, как гляну - душа обмирает.
- Эй-то она холодной водой умыватся, - с радостью объяснила Маруся, - от того и белизна, и в глазах огонёк живёхонький блеск-блеск, самой что ни на есть холоднючей, чтоб кололась и щипалась, а мы-то всё потеплее стараемся, а надоть - наоборот. Поняла, Веруня? Так-то, подружка.
Верка хихикнула и вперёд выкатилась из кастелянной. В кочегарке визжало точило - новый кочегар затачивал топор, безбоязненно осыпая синими искрами черноту бетонного пола. Верка независимо прошла мимо, и кочегар вроде бы совсем не обратил на неё внимания, но стоило взяться за дверь душа, сразу окликнул:
- Эй, ты куда? Горячей воды на отопление не хватает, я там отключил горячую, - блеснули белки на цыганском лице.
Веруха затрепетала. Новый кочегар оказался не кто иной, как учитель труда, преподававший мальчишкам столярку. Наверное, подрабатывает здесь. Верку он не признал. Опять включил станок.
- Я холодной, - прокричала она и закрыла за собой дверь.
В тамбуре тускло светит из-под потолка закрытая большим колпаком да ещё вдобавок железной сеткой лампочка, чуть освещая скользкие стены, покрытые малахитовой плесенью. Трубы лохматятся бурой ржавчиной. Ей показалось, что она находится в узком пыточном каземате. Вздрагивая оголяющимся телом, начала осторожно раздеваться, стараясь не прикасаться к стенам. Потом включила кран. Обхватив себя руками, в нерешительности закрыла глаза, но, вспомнив ненависть мальчика с оливковыми глазами, шагнула вперёд - и враз задохнулась от холода. Впившись ногтями в спину, боролась изо всех сил с собственным телом, которое поплавком выскакивало из воды. Она слишком ненавидела его, чтобы жалеть.
Застыв насмерть, Верка еле смогла закрыть проворачивающийся кран. Стала обтираться клоком списанной простыни, когда почувствовала резкую подкожную боль на груди, беззвучно зевая, скрючилась у пола, зайдясь от боли. Потом всё так же внезапно прекратилось. Она расчесала огрызком гребешка мокрые сосульки на голове, оделась и пошла обратно, а навстречу в подвал спускалась гардеробщица. Тётя Шура увидела Верку, обрадовалась, засмеялась даже: "А я её ищу везде. Иди, Верунь, постой за меня, пока отобедаю".
У раздевалки, как водится, собралась уже очередь, недовольно постукивающая по барьеру номерками: две старухи в шалях на покатых плечах, мужчина с угрюмым, ничем не довольным лицом, какое бывает, если у человека без всякого отдыха болит живот, и ещё несколько женщин разного роста и возраста. Верка принялась таскать пахнущие сушёными грибами тяжёлые салопы старухам, меж тем радостно думая, что уже умеет делать одно взрослое дело по-настоящему и в случае чего сможет работать гардеробщицей за милую душу, получая, как вон Никитишна, целых шестьдесят рублей в месяц. Здесь очень неплохо будет работать всю жизнь, и совсем необязательно оканчивать восемь классов. Щёки Верки раскраснелись от удовольствия. Очередь быстро стаяла; оставалось человека три, когда к барьеру подошла чудной красоты женщина, для которой Верка только что перекидывала лёгкую блестящую шубку, пахнущую другим, неизвестным, высшим миром. Она была очень недовольна Веркой. Та сразу ощутила растерянность, и у неё опустились руки: "Какое красивое лицо, на такое, конечно, всем смотреть приятно", - успела подумать она, сгибая шею под удар.
- Вы всегда так поступаете, милочка? - громко спросила женщина из другого мира, разглядывая Верку в упор.
- Как? - несмело улыбнулась Верка, понимая, что этот разговор не сулит ей ничего хорошего, и в то же время восхищаясь и радуясь, что с ней разговаривает такая прекрасная женщина.
- Таскаешь мелочь из карманов?
- Нет... - Верка опешила, глупо растворив рот. - Нет, что вы...
- Ну, слава богу, что не всегда. И вообще таскать не нужно, - женщина накинула шубу и пошла на выход, громко стуча подковами сапожек, с каждым ударом вколачивая Верку всё ниже и ниже.
Она принялась дальше носить одежду под внимательными и недоверчивыми взглядами больных. Глупая улыбка не сходила со свекольного лица. Сделалось очень жарко, пот, стекающий со лба, вытирала прямо локтем. Даже когда Никитишна, неповоротливая после обеда, засыпая на ходу, сменила её, Верка, надев пальто, продолжала улыбаться до тех пор, пока не очутилась на больничном дворе. Утираясь поминутно кроличьей шапкой, она тянула тихонько на одной ноте: и-и-ии-ииии-иии... утиралась и опять и-и-иииииии-иии... и шла, шла, не дыша, туда, где никогда никого нет, и где хорошо.
Возле конюшни вскарабкалась на больничный забор (а с другой стороны стоял остаток чужого забора, отделяя маленький треугольник ничейной территории между конюшней, больницей и чужими огородами, в который едва вписывалось угловатое Веркино тело), и рухнула вниз, прямо на снег лицом. Здесь всегда сумрачно. Летом растёт высокая крапива, сейчас тихо таял рыхлый стеклянистый снег. Она вытянула из сугроба ноги, осторожно перевалилась на спину, упершись острыми плечами в сужавшиеся стены заборов, слыша, как темно и тихо сочится сверху по доскам талая вода.
Верка глядела ничего не видящими глазами в открытый ей кусочек ясного неба, по которому суматошно чиркали живущие под стрехой конюшни воробьи, и никто во всём свете не знал, что она лежит здесь, что ей уже не так плохо, как прежде, а скоро станет совсем хорошо. Травянистые глаза бродили по небу, постепенно заволакиваясь тонкой голубой плёнкой. Глупая Верка снова начинала мечтать, и никто более уж не мог помешать ей.