'Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: 'Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!'
А. Чехонте
Мэтр проснулся в чудесном настроении: ему наконец приснилась любимая девочка, с коей они провели вместе прекрасный романтический вечер в уютном незнакомым кафе со шторками, цветами, свечой на столе и уютным диванчиком, где прежде никогда не бывали и где маленькая Джульетта расположилась у него на коленях, кокетничала, ерзала своими ещё детскими, наглыми ножонками, шептала на ухо милые шалости, а под конец встречи даже оказалась совершенно без ничего под атласным халатиком абсолютно не подходящим для хоть и романтической комнатки, отделенной от общего зала несколькими шторками, но все же считающимся общественным местом.
"Ах, это лучше, чем на самом деле, - подумал мэтр Филипп проснувшись с полнокровным ощущением наслаждения, - все было чудесно, как может быть лишь во сне, и без всяких расплат, последующих слез, обвинений и грандиозных последствий".
- Этим ты уничтожил всё, идиот! Всё, понимаешь? Ты больше не известный поэт и уважаемый в городе человек, нет, голуба, теперь ты педофил, извращенец, преступник, худший из людей, единым росчерком перечеркнувший все созданное прежде доброе, уничтоживший до самого основания собственными руками! Нет и не может быть прощения тебе ни от меня, ни от дочери, ни от любого нормального человека, ибо отныне единственное достойное твое название есть мерзкая, отвратительная, дохлая тварь!
Приблизительно в таком тоне вчера вечером выговаривала, не привыкшая бросать громкие фразы тихим шепотом Аполлинария Ксенофонтовна своему мужу - редактору областного литературного журнала "Вечный зов", известнейшему в городе пятидесятилетнему поэту Филиппу Эрастовичу Кирсаку, главе местного поэтического цеха, человеку, внимания которого добивались поголовно вся пишущая братия не только области, но и далеко за ее пределами, а многие начинающие были искренне благодарны за школу высокого писательского мастерства созданную Кирсаком, считая за честь называть себя его ученицами.
"Хорош росчерк, - вспомнил мэтр первые объятия с Жулькой, будто случайные, будто ни с чего, когда они в его редакционном кабинете работали над ее стишком перед отсылкой в элитарный поэтический журнальчик: он тогда для воодушевления принял бокал молодого, еще играющего красного вина, привезенной на днях делегацией из Крыма, а она выдавала строфу за строфой закинув ручки за голову и ероша взрослую модную прическу как попало, вдруг хмурая и шкодливая одновременно влезла к нему на колени.
- Ты не только себя - всю семью покрыл несмываемым позором... теперь во мне будут видеть не супругу поэта милостью божией, а возможно соучастницу "того самого, который...", при этом понижать голос да оглядываться по сторонам, ибо даже произнесение вслух нашей фамилии станет грязью недостойной человеческого общества. Я не говорю приличного общества, но и даже самого примитивного. Придется уезжать из города... обязательно придётся, куда нам здесь деваться... куда? Ты опозорил нас, Филиппок, напрочь уничтожил, убил, паскуда.... В аду тебе поселение на вечные времена. Жаль, что только посадят. Боже мой, какой позор, какой позор! Как в глаза людям нам теперь смотреть?
Она разрыдалась было, но тут же взяла себя в руки и продолжила:
- Ладно, когда ты крутил напропалую со своими детными поэтессами, переживающим вторую молодость, бегающим по лит посиделкам от мужей в поисках флирта, я могу простить даже студенток филфака, сама пришла оттуда, но зачем к седым волосам потребовался тринадцатилетний ребенок, девочка тебе зачем? Как можно было опуститься до этого при твоем положении в городе, что теперь скажут знакомые, почитатели таланта, я не говорю про себя, перед дочерью не стыдно?
Внук уже спал, да и соседи могли услышать, поэтому жена то сипела, то потрескивала негромкими звуками раскаленной сковородки, а дочь молча слушала из другой комнаты, не вступая в родительскую разборку, хотя ей тоже очень хотелось потрепать любвеобильного папашу за седые вихры.
Из прогорклого жёниного сипа ему сделалось ясно, что супруга не знает всего случившегося с мужем, наивно полагая, что имел место единичный казус Кирсака, при котором дурная тромбозная кровь хлестанула в старческую башку, и загипсованным мозгам пришлось испытать нечто вроде апоплексического удара на сексуальной почве, в то время как на самом деле сожительство мэтра с талантливой юной поэтессой длилось уже долее года, и не только городская литературная среда была в курсе событий, но даже, когда они совместно прилетали на литературные празднества в иные места, добросердечные хозяева селили мэтра с его мисстрисс в смежных гостиничных номерах, а приятели-редакторы тамошних альманахов с удовольствием печатали по соседству с его строками про кровь на девичьем тоненьком бедре, ее пронзительно-обнаженные стихи-вопли, коими, впрочем, она отличалась еще до знакомства с мэтром.
За год Филипп выдал на гора полтысячи сумасшедших стихов о соблазнительной, проказливой, а местами неподражаемо подлой нимфетке, воспевая высокие отношения двух близких по духу поэтических натур, внезапно перелившихся в бредовую связь, да ничего кроме этого не шло в голову.
После таких рекламаций мэтр не счел нужным оставаться с гневливой женщиной в одной комнате, и чтобы не разразиться ответной тирадой, рвущейся с языка, вышел в свой кабинет, где обычно работал, и куда без особого дозволения никто являться не имел права.
Там рухнул не раздеваясь на диван, но сегодня проснулся в недурном настроении после ночи страстной любви, испытав реальное наслаждение и находясь под его впечатлением в легкой счастливой прострации свойственной пожилому возрасту в противовес молодому более глубокому, но скоропроходящему удовольствию. После вчерашнего семейного скандала жена молча сбежала на работу, наградив его единственным молчаливым взглядом, дочь тоже исчезла из-под отеческого крова много раньше обычного, без прощания и привычных чмоканий, уведя с собою трехлетнего сына в детский сад, где тот давно уже позавтракал, и ныне предавался невинным забавам, в то время как Филипп Эрастович с давно забытым наслаждением, будто впервые в жизни, принял ванну, после чего по молодецки бодро промаршировал в махровом халате на кухню, где несколько раз подряд исполнил марш Черномора, пока брился, с удовольствием разглядывая в зеркале свое относительно свежее для шестого десятка, во всяком случае отнюдь не морщинистое моложавое лицо, пышущие здоровьем малиновые щеки, и черные цыганские глаза, так волнительно действующие на женщин всех возрастов, посверкивающими в глубинах мефистофельскими искрами, вскользь припоминая многочисленные бурные флирты, женские лица, красивые и разные, буркнул: "Эх, жить бы да жить", под конец бритья споткнувшись о профиль юной поэтессы Джульетты, что его вернуло к действительности, но не отрезвило, а еще более распалило, в голове завертелись огневыми смерчами строфы-строфы-строфы.
На самом деле звали ее конечно иначе, Джульетта - литературный псевдоним и не самый на его взгляд удачный, который она выбрала себе сама, а Филиппу нынче он очень не нравился: какой из него Ромео? Ну да теперь все равно. Да, из-за ее отвратительно наглого поведения теперь ему абсолютно все равно, какие ужимки и прыжки свершаются этой девчонкой. Мэтр скривился, пытаясь выбросить курносенький профиль из поля зрения, однако не вспоминать прежнее главному редактору "Вечного зова" в то утро было выше сил по многим, самым разным обстоятельствам как удивительно приятным, так и не очень. В том числе потому, что родители юной поэтессы уже отнесли заявление в милицию.
Однако же ему захотелось срочно повидаться с ней, чтобы затмить воспоминание о вчерашнем скандале с женой, назвавшей его старым развратником и даже педофилом, что, если рассуждать не предвзято, соответствовало действительности, подонком, которому суждено закончить свои дни в тюремной камере за растление несовершеннолетней, а он, походя, не найдя ничего лучше, как обозвать законную супругу госпожой Железновой.
"Смерти мой ныне жаждет, как манны небесной, - вздохнул Филипок, жаря яичницу с зеленым луком на кухне, - мечтает, как бы шел супруг по улице, поскользнулся на мокром льду, да грохнулся затылком об асфальт и мгновенно, без лишних осложнений сыграл в ящик, вот тогда бы жёнушка порадовалась, что все осталось шито-крыто! Моментально схоронила бы - глазом никто не успел моргнуть! Поплакала, конечно, для отвода глаз при выносе тела, это она умеет: "На кого же ты нас покинул!". Да и Жулька, стерва такая, подвела под монастырь...".
Слегка перекусив глазуньей из двух последних в холодильнике яиц, наглядно показывающей ему, насколько счастливая семейная жизнь близка к своему завершению, Фил Кирсак сел писать письмо внуку в прозаической форме. Дело продвигалось туго и обошлось одной страничкой. Внук в свои три года, конечно, не умеет читать, но ничего, вырастет, прочитает, поймет. Бережно сложив листок пополам и сунув его в карман пальто, мэтр Филипп засобирался в дорогу.
В половине одиннадцатого утра, за мокрой сетью серого апрельского снегопада, можно было наблюдать на трамвайной остановке возле бывших Громовских бань невысокого толстого господина в чёрном пальто до пят, из под которого торчали щегольские сапожки, при маловатой шляпе, сильно нахлобученной на курчавую седую шевелюру, который недовольно сметал с плеч быстро тающий снег. То был поэт Кирсак. Он стоял прижавшись спиной к ларьку, торгующему горячими лепешками лаваш, вроде бы дожидался здесь трамвая на пару с низенькой дамочкой и на время этого долгого, возможно безнадёжного ожидания, отраженного на лице незнакомки плаксивым выражением, будто бы хотел укрыться под козырьком ларька от снега, на самом же деле прятался от преследовавшего его графомана Витюши Вайсберга, восьмидесятилетнего, до чрезвычайности интеллигентно изъяснявшегося старичка с белыми узенькими двукратно за день подстригаемыми усиками.
Всем известно, что догнав свою жертву, Витюша вцеплялся в нее бульдожьей хваткой, а избавиться от его поэтических объятий практически невозможно. Посему заметив по выходу из подъезда своего дома щуплую графоманскую фигурку, натощак дожидавшуюся здесь главного редактора с внушительной кипой новых стихов, Кирсак бросился к автобусной остановке, вскочил в первую попавшуюся маршрутку, и чуть было не вздохнул с облегчением, когда бы в глубине человеческих тел забившихся в задние двери на краткий миг не мелькнули чьи-то аккуратно стриженые усики.
Мэтр Филипп принялся энергично проталкиваться к выходу, на следующей остановке выпрыгнул из автобуса и побежал через Университетский проспект на красный свет не оглядываясь. Он знал, что Витюша висит у него на хвосте. Метнулся за цветочные ларьки у гостиницы "Сибирь", забежал в магазинчик, слишком стеклянный, чтобы оставаться внутри на долго, подождал, пока Витюша, уже доставший листки из портфеля не промчался мимо, приготовился выскочить, взялся за дверную ручку, но тут его окликнула продавщица.
Он обернулся и увидел, что девушка вышла из-за прилавка и стоит рядом, смущенно улыбаясь с красивым букетиком в руках.
-Нет-нет, извините, - пробормотал он, - я просто посмотреть..., - извините, денег нет...
-Филипп Эрастович, я была на вашей последней встрече с читателями, а цветы подарить не решилась, примите, пожалуйста, в благодарность за ваши замечательные стихи...
Что за чудный голос! Кирсак глянул внимательней, но вспомнить не смог, нет, среди его почитательниц прежде такой приятнейшей во всех отношениях девушки не значилось. Куда чёртовой Жульке до нее! Зачем связался с нимфеткой, вытирающей сопли кулаком, к чему?
С нежданной радостью Филипп Эрастович ощутил, что будто по мановению волшебной палочки, полностью освободился от прежних болезненных любовных чар и даже длительной сексуальной привязанности к маленькой Джульетте, все бывшее между ними выглядело теперь отвратительным и прискорбным заблуждением, как будто бы стал обычным человеком и посмотрел на себя со стороны, и произошло это, несомненно, в связи с новыми волнительными чувствами, вызванными такой нежданной-негаданной встречей с продавщицей цветов в ее маленьком стеклянном домике, куда он заскочил на секундочку, прячась от занудного старичка Витюши.
Ба! Вот как бывает! Вот оно! Стихи запросились наружу, и сам мэтр ощутил внутреннюю поэтическую легкость - предзнаменование великолепного, высочайшего, счастливейшего творческого полета, составлявшего соль его земного бытия.
С поклоном принял букет, целуя дарящую новую радость ручку. А цветы будут кстати! Пять - нынче много, хватит ему двух. Пальчики, ах, что, право, за пальчики! Ледяные от переживаний! Девушка засмущалась окончательно и протянула Кирсаку другую ладонь, в которой держала несколько листочков с письменами: "Посмотрите, пожалуйста на досуге, Филипп Эрастович". Он глянул на мгновение: о, да, печаль расставания с любимым человеком клубилась по строчкам густым утренним туманом, местами оседая на ветках капельками росы.
-Любовная лирика?
-В основном...
-Хорошо, посмотрю... думаю, ее обязательно опубликуют... в следующем номере нашего журнала. Вы потом зайдите в редакцию и возьмите два авторских экземпляра, хорошо? Не забудьте, ладно?
-Вы же еще не читали...
- По глазам вижу - стихи хорошие. Прощайте...
Аккуратно сложил листки: "извините, без портфеля", сунул в карман, где лежала записка внуку, выскочил из магазина, обежал угол, притаился на несколько мгновений возле сладко благоухающей урны, полной оберток от мороженного, и только когда Витюша вернулся и забежал в спасшую мэтра цветочную стекляшку, рванул к трамвайным путям, скокнул за лавашный киоск и здесь затаился основательно. Витюши не было и минуту и две, значит он зачищает пространство в департаменте городского строительства, чье монументальное мраморное крыльцо сильно привлекало постороннее внимание.
Пользуясь благоприятным моментом, мэтр Филипп немедленно пересек трамвайные пути, решительно толкнув дверь деревянной избушки затрапезного вида рядом с остановкой, где в тесном, скудно освещенном предбаннике продавалось на разлив красное кубанское вино под холодные рыбные котлеты чаще всего из щуки, а в небольшом низком зальчике обшитом полированной кедровой плашкой за несколькими столами по вечерам гудела пьяноватая масса.
В это пристанище разврата Вайсберг не сунет свои седые усики. Но на всякий случай, вооружившись бокалом вина и бутербродом с щучьей котлетой Филиппок спрятался за деревянным столбом, в углу, ибо посетителей с утра немного и ему после бегства расхотелось общаться с кем бы то ни было, хотя именно сладостям общения, а не кубанскому красному он мечтал посвятить сегодняшний день.
Сделав первый глоток явно химического напитка, мэтр разглядел в противоположном углу свою давнюю семинаристку, выросшую ныне в довольно известную поэтессу и даже члена союза Сильвию Звездинскую, сидевшую к нему спиной с неким юнцом. Сильвия была настолько увлечена беседой, что обратила внимания на вбежавшего мэтра не больше, чем на ожившую по весне муху, она что-то непрерывно и настойчиво внушала своему собеседнику.
"Воспитывает студийца, - догадался Кирсак, но тут же отринул предположение. - Нет, не студийца, а соседа-школьника". В последней книжке поэтессы гвоздем сезона стал цикл стихов посвященных отношениям с пятнадцатилетним соседом по лестничной площадке, в том числе совершенно выдающиеся строки, как она, поэтесса Звездинская, мать, жена и бабушка в одном лице идет по улице с мужем под руку, и под хитрющим взглядом этого малолетнего соседа, сидящего на бордюре тротуара у нее все млеет внутри и подкашиваются ноги.
"Поэзия любви, - кивнул с пониманием Филипп, запросто и большими глотками продолжил отхлебывать тепловатое вино, - вот кому следует передать руководство студией. Чего ждать, прямо сейчас и оформим. С литературными заработками всегда туго, а за руководство хоть немножко, но платят. Сделаю на прощание подарок. Надо было давным-давно отказаться в ее пользу, ведь у Сильвии уже два внука, а у меня всего один. И то сказать, ну сколько лет можно числиться заместителем на общественных началах? Пора и честь знать".
Он подошел к любовной парочке, нежно поцеловал ручку наследницы, вручил три голландские розы с громадными шипами и в двух словах, "по семейным обстоятельствам", сложил с себя руководящие полномочия и денежное содержание на плечи растаявшей от нежданных подарков Звездинской, откланялся, вышел на улицу, глянул по сторонам, и не найдя в окружающей сырой снежной мгле кожаной шапочки Вайсберга, вдруг ощутил, что не хочет ни с кем встречаться и видеть никого более не в состоянии, Джульету в том числе, и всё, чем жил весь последний год так же противно ему ныне, как эта оставшаяся за спиной забегаловка, в которой проводит время моложавая бабушка на пару с пятнадцатилетним мальчиком-любовником по лестничной клетке. Бог ты мой! Нет, пожалуй, его редакционный кабинет с кожаным диваном, на котором визжала от страсти маленькая Жулька, дрыгая ножонками много, много противней. Кто бы мог подумать, насколько может стать ему отвратительна по своей сущности вся эта жизнь, вроде слащавого винца из забегаловки с утра пораньше, ещё чуть-чуть и вырвет!
Ведомый паршивым настроением, тут же сел в трамвай, доехал до конечной остановки на южной окраине города, бодро прогулялся там по ледяным дорожкам соснового бора, дыша полной грудью, время от времени проверяя, не забыл ли дома свою индульгенцию - письмо внуку, а потом медленно и верно стал приближаться к огромному многолетнему недострою красного кирпича, застывшего на уровне десятого этажа, окруженному разломанной деревянной оградой, давно никем не охраняемому по причине того, что все, что можно было вынести из кирпичной замороженной коробки, давно уже вынесли.
На вершине буйствовали холодные ветры. Кирсак снял шляпу, дабы охладить раскаленную голову, отринуть всяческую земную грязь, собраться с мыслями, приготовиться. Но ветры взашей подтолкнули к краю.
В полете мэтр более всего беспокоился о сохранности двух оставшихся роз, которые должны бы поэтично скрашивать его разбившийся в лепешку труп, посему старался держать их кверху. Но упал на бетономешалку, цветы отлетели далеко в сторону, их потом не нашли, а может и нашли, но к делу не приобщили из эстетических соображений: уж слишком был хорош подарок начинающей поэтессы, а труп немилосердно ужасен.
Зато печальные стихи его последней любви - продавщицы цветочного магазина действительно напечатали в следующем же номере, как он ей и обещал, вместе с траурной фотографией главного редактора - на первой странице. Они отлично гармонировали друг другу и собратья по редколлегии решили, что не зря предусмотрительный Кирсак взял листочки с собой в последний полет.
Уголовного преследования, естественно, не состоялось. Более того, небольшая семья мэтра приложила беспрецендентные усилия, чтобы "несмываемый позор", о котором твердила мужу Аполлинария Ксенофонтовна, превратить в "высокую поэзию безумства".
В результате свет увидел толстенный фолиант в трагически-красной обложке, напоминавшей кровь, - то ли воспетую на девичьем тоненьком бедре, то ли просто разбрызганную по заснеженной бетономешалке, ставший бестселлером: поэтическая история отношений Мэтра с юной Джульеттой. Сама же героиня по прошествии лет сумела сохранить в душе неистребимую детскую наивность - знакомясь с молодыми людьми, и гуляя с ними вдоль длинных университетских аллей, первым делом рассказывала о случившихся отношениях с тем самым Мэтром, который... ну это... короче... как сказано в одном критическом сборнике: "олицетворял собою N-скую поэзию двадцатого века".
А впоследствии жутко переживала, что следующих свиданий ей почему-то не назначают.