Улица раскинулась жёлто-песчаной пустыней, дыша жаром, пугающе необозримая: противоположная сторона её терялась где-то далеко в знойном июльском мареве. Дороги не было. На месте дороги вырыт глубочайший ров для неизвестных нужд. Им пришлось долго искать обходной путь, чтобы перебраться на чётную сторону.
Километрами протянулись плотные заборы вдоль вымерших на полуденном солнце переулков, пугливая тишина причудливым образом сливалась с многоголосым хором кузнечиков, прыгавших на путешественников с высоких кустов полыни. Если бы не встречавшиеся на каждом шагу помойки, в которых лениво рылись кудлатые дворняжки, могло показаться, что здесь давно никто не живёт. Иногда, впрочем, совсем рядом, кажется, прямо над ухом слышались обрывки чьих-то разговоров. Возможно, из-за забора, где текла иная, недоступная путешественникам жизнь. Котляревские шли впереди, разговаривая между собой на повышенных тонах.
Настало время, когда всем сделалось окончательно ясно, что они заблудились. Как назло, другие прохожие на странной улице начисто отсутствовали. Андрей Борисович один раз нечаянно увидел в косом чёрном окне домика чей-то глаз, выглядывавший из-за шторки, и побежал к завалинке узнать дорогу, но глаз тотчас испуганно закрылся, пропав в темноте внутреннего пространства. Они шагали по кустам паслёна, продирались сквозь молодую тополиную поросль, прутья стегали лица, а смолисто-липкие от жары крупные листья, покрытые тлёй, касались оголённых плеч Ванды, приводя её в ярость.
Оскорблённая безобразием местного быта, она гневно тыкала пальцем в гнилушки человечьего крова, на зелёные, во мху, дощатые крыши, восклицая: "Как они живут, пресвятая дева Мария! Скажите мне, разве достойно людям так жить?". Однако, будучи вдохновительницей похода и его предводителем, продолжала вести всё дальше в дебри разрухи и зарослей. Если бы не Ванда, Ведерников давно повернул назад. Теперь он каялся, что пустился с Котляревскими в это преглупое путешествие, закипал от вопросов Ванды, от жары, а больше от сознания того, что мог бы сейчас спокойно лежать у себя дома на диване, в прохладе каменного дома, и смотреть телевизор. "А как им жить, - хотелось спросить ему, - и чего хорошего они здесь с детства видят, чтобы жить по-другому?"
Обходя кучу шлака, он приблизился к краю обрыва, и остановился в изумлении, позабыв об опасности. Далеко внизу, в ярком солнечном блеске лежала белая песчаная долина, прекрасный чистый пляж без моря, и по этому девственному пространству стаями носились мизерные, вроде тёмных точек, чрезмерно подвижные существа, глядя на которые возникало подозрение, что вечное движение и perpetuum mobile возможны в природе, и даже во множественном числе.
Как ни приглядывался, ни прищуривался близоруко Андрей Борисович, не смог разобрать подробностей, что это там такое, и чем более напрягал глаза, тем сильней им овладевала глубокая тайная тревога. Мерещилось нечто до жути знакомое, похожее на рассыпанные детали хорошо известного механизма. Да нет, то не железки на дне валяются, то формы биологические шустрят, братья по разуму, можно сказать, и где-то в школьном курсе зоологии, на пятьдесят седьмой странице эта самая штука в разрезе изображена, но пойди теперь вспомни, чего там было тридцать лет назад.
Молниеносное движение каждой отдельной точки, подчинённое непредсказуемому случаю, в групповом их поведении представлялось очень согласованным, и напоминало игру в футбол двух неумелых команд, где все с неиссякаемой энергией гоняются за одним невидимым мячом.
Что же происходит там, внизу, на дне котлована? Что там, в принципе, может быть?
Определённо ничего хорошего. Однако же есть всему этому по крайней мере разумное объяснение? Он склонился над краем, пытаясь лучше рассмотреть странную картину донного бытия и составить своё собственное объяснение, но все мало-мальски подходящие гипотезы легко опровергались, и Ведерников по-прежнему пребывал наедине с терзающим разум непониманием так близко и очевидно происходящего.
- Андрей Борисович, не свалитесь, а то без вас и нас не пустят, - крикнула Ванда шаловливо. - Вы сегодня наш пропуск в прекрасные палестины.
Буксуя подошвами в горячем песке, он поспешно отступил в сторону, - от увиденного сделалось не по себе. Или для того, чтобы понять смысл песчаного игрища, надо побывать там, на дне? Чтобы познать социализм, нужно пожить в нём? Даже смешно делается. Что это может быть? Пляжная команда футболистов? Или собаки затеяли беготню? Почему ничего нельзя различить? Так ведь не бывает, это нелогично. Идущая впереди Ванда поправила сползающий парик, как ефрейтор пилотку.
"Какого чёрта я вообще с ними согласился пойти к неизвестной Марине на день рождения? И отчего этим ужасным Котляревским, несмотря на африканскую жару, явно нравится быть в чёрном? Постой, с каких пор друг Сёма Котляревский стал ужасным? Да, конечно, ужасный, ты присмотрись получше-то, открой глаза: гляди, как энергично и напористо летят они нога в ногу по серым барханам, заросшим паслёном, поди попробуй остановить таких-то, ничего не выйдет. Нет такой благой силы в природе.
И сами они ни перед чем не остановятся, с презрительными надменными минами на лицах - гордые и чуждые здесь иноземные странники. Слишком жарко. Сейчас мне будет дурно. Чёрный с блёстками гипюровый блузон Ванды переливался праздничной, новенькой змеиной шкурой, матово-белые шары рук, шеи, лица без кровинки покрыты чудовищным слоем пудры.
Сам Котляревский - длинный, смуглый, набриолиненный, смазливый, точно магазинный манекен, с развевающимися фалдами дирижёрского фрака. Два парадных дьявола, спешащие на похоронное торжество.
А диванный человек, которого они взяли в оборот и тащат куда-то за собой, в мятом пиджаке и непривычном галстуке, туго затянутом петлёй на шее, запарился, давно выбился из сил, томим сомнениями, жарой, пылью. Он плотно закрыл веки. Сделал над собой усилие, а когда разомкнул их, как дверь в иной мир, всё осталось прежним, и только солнце, упершись раскалённым лбом в зенит, палило ещё злей. И на этот раз ему не удалось проснуться.
Всё остаётся прежним. Ему сорок три года. Шестнадцать месяцев после смерти матери он живёт один в квартире, где застоявшийся воздух пахнет несвежим бельём. После работы Ведерников автоматически возвращается туда, включает телевизор, ложится на диван, тяжело ворочаясь, читает купленные у букиниста потрёпанные романы, полные иллюзий, пока не засыпает. Книга валится на пол.
Ночью откуда-нибудь из кухни приходит мать. Усаживается на кровать, которую рука не поднимается выбросить, и сидит там - высохшая до невесомой бесплотности старуха с седой желтоватой косицей за ухом, в ночной рубашке, обшитой кружевными оборками, коим и прежде она находила место на любой одежде, сидит в темноте, не доставая ногами до полу, меж двух подушек, взбитых полтора года назад, в день её похорон. Просыпаясь в темноте, Андрей Борисович слышит хриплое астматическое дыхание и спит дальше лёгким отроческим сном. Мать не просит, как прежде, при жизни, измерить давление и дать лекарств, вообще ни разу не молвила слова, одно дыхание говорит о том, что она по-прежнему здесь.
После долгого блуждания в песках Андрей Борисович и Котляревские вышли к калиточке, почти незаметной в глухом тесовом заборе, на которой бурой краской был густо намалёван искомый 258-й нумер. "Вот и добрались", - без всякой радости, и даже совсем равнодушно подумалось Андрею Борисовичу в тот момент, когда, устав казаться бесстрастным флегматиком, каким выглядел внешне, он ступил под призрачную тень сухого ободранного тополя, нисколько не спасавшую от жары, вытянул из кармана носовой платок и промокнул круглую физиономию, напоминавшую большой тульский пряник, где некоторым изыском отличался разве что по-ассирийски загнутый на конце нос, доставшийся Андрею Борисовичу от какого-то внеанкетного предка.
Нос болезненно ныл, грозя облезть к завтрашнему дню. Над забором, как в концлагере, проходил ряд окаменевшей от древности колючей проволоки.
- Наконец нашли. Думала, уж и не дойдём вовсе. Семён, приведи в порядок Андрея Борисовича, ему по статусу положено сегодня быть молодцом и кавалером, - с этими словами Котляревская протянула какую-то специальную щёточку с бархаткой, и приятель бросился отчищать Андрею Борисовичу костюм от прилипчивого тополиного пуха.
Андрей Борисович слабо отбивался. Ему страшно не хотелось за калиточку. Он топтался на одном месте, пока Ванда, опершись на забор, выколачивала из туфель песок, а в трёх шагах от них (он помнил об этом постоянно) находился край смертной ямы, полной другой, непонятной жизни.
Было это всё когда-то уже: и нумер 258, и Котляревские в траурно-чёрном, и сухая, истощённая почва под ногами, исчезающая в далёком мареве. А внизу другая, неизвестная сторона безбрежной улицы, события фатально вели к одному: обратно из калиточки он уже не выйдет, но через определённый срок вновь будет вынесен неисповедимым круговоротом под пепельно-сухие ветви двух тополей на вершине. А может, всё изменилось бы от одного прыжка в ту пропасть? Шальная мысль влетела в голову, освоилась там быстренько, и трудно было её объяснить: глупость это или, наоборот, гениальное освобождение, обещавшее вечный покой и нирвану?
Спустя некоторое время, сидя за покрытым белой праздничной скатертью столом, Андрей Борисович с приятностью размышлял, что когда ещё в двенадцатом часу пополудни он, понимаешь ли, человек субботний, валялся у себя дома на диване, на скомканной простыне, небритый, только что проснувшийся и уже смертельно уставший, перечитывал третьего года давности журнал, совсем не подозревая, что где-то в неизвестном ему месте знают о грядущем его приходе, и там готовятся чудесные блюда, изысканные закуски, вот это заливное, к примеру, или та вон фаршированная щука, начинённая яйцами и рисом, и мясом, и жареной, сластящей, своей же икрой, а всевозможные салаты в хрустальных посудинах... просто голова кружится: какие запахи, какие запахи, чёрт возьми, отвык он от всего этакого, питаясь последние месяцы почти исключительно ливерной колбасой с чаем и сушками.
Вместе с прочими гостями он выпил рюмку холодной водки за именинницу Марину, которая была настолько ослепительно хороша, что Андрей Борисович поостерёгся даже рассматривать. Стало тепло и блаженно. Своё особенное, не очень приятное положение Ведерников почувствовал сразу, из поведения других гостей: ему оставались быстрые полувзгляды и четвертинки взглядов, выражавшие приблизительно следующее: "Ах, это и есть тот самый... Да-с. Ну, уж извините..." Вместе с тем ему оказывался предупредительнеший, единодушный, но какой-то осторожный почёт, которого он вроде ещё мог и не оправдать. Cопоставив факты, Андрей Борисович склонился к выводу, что его привели на смотрины.
Круг присутствующих не был широк: кроме Котляревских и самой хозяйки, за стол присаживалась иногда хлопотливая, с иссохшим пергаментом лица приятельница Марины, одна из тех особ, что всегда заняты устраиванием чьих-то посторонних судеб. Ведерников не расслышал, как её зовут, но про себя назвал Вожатой. Она вещала до того звонким пионерским голосом, что Андрей Борисович непременно вздрагивал при первых звуках, вылетавших из её рта.
Голос Вожатой звучит то на кухне, то в комнате: вот ещё раз здесь, поблизости, прямо над самым ухом - бодрый, линеечный, сверхактивный, а его бальзамированная, вечно-живая хозяйка унеслась за новыми угощениями на кухню и командует гастрономическим парадом оттуда. Разлитием спиртного за столом заведовал розовый и почти лысый добрейший дядюшка Александр Палыч. После того как он наполнил третью рюмку, Ведерников рискнул взглянуть на хозяйку Марину, и определил, что она действительно на редкость хороша собою, и в этом смысле не чета Ванде. Верней сказать, он подумал следующим образом, глядя на опущенную вилку: "Слишком красива, чересчур для меня хороша, ничего не выйдет, надо уйти побыстрее." Всегда отлично знавший своё место даже после двух рюмок, сейчас он испытал душою плавный восходящий подъём, и спросил себя: "А может, ты, брат, чуть-чуть перебрал с непривычки, отвык от водки, от общества, и она не так уж хороша, как тебе сейчас кажется... и можно остаться?".
Прямо над ними пронеслась ширококрылой птицей Вожатая, держа в костистых пальцах огромное фарфоровое блюдо с жёлто-промасленным пирогом, нарезанным на фигурные геометрические кусочки:
- Пирога отведайте, гости дорогие!
- Надо, надо... под пирожок, - подскочил дядюшка Александр Палыч со своего места. И пропел хриплым фальцетом: - По рюмочке, по рюмочке, по рюмочке налей! По рюмочке, по рюмочке, чем поят лошадей! - Подмигнул Ведерникову: - Разве сравнить с тем, что в кулинарии продаётся?
Ведерников никогда не покупал пирогов в кулинарии, но с радостью согласился, что не сравнить. Во рту тает пирожок. "Давненько ничего подобного не пробовал. Женюсь, ей-богу женюсь, и вовсе эта идея не так дурна, как казалась утром, когда Семён что-то намекал на интересное знакомство. Почему, собственно говоря, он должен грызть несокрушимо твёрдые сушки всё более редеющими зубами, дышать застарелой пылью, обходиться без женской руки и участия?
Если только по привычке, то, несомненно, привычка эта дурная, и её следует преодолеть - вон её, вон! И Семён с Вандой совсем неплохие люди, мирные, добросердечные, из-за него потащились в этакую даль. Что-то здорово, однако, меня развезло. Надо бы выйти освежиться на улицу, эх мне этот дядюшка с его лошадиными дозами". Вполне здравое рассуждение подняло Андрея Борисовича на ноги, как-то внезапно и для него неожиданно, повлекло куда-то, как ему казалось, на выход, но дверей имелось несколько, и очутился он в небольшой, уютной кухонке, где за столиком, отдельно от взрослых, сидел к нему спиной худой ушастый мальчик и что-то кушал. "Должно быть, это и есть сын Марины", - вспомнил Ведерников речи Ванды во время путешествия, тогда казавшиеся пустой и ненужной информацией, а теперь вдруг наполняясь нежностью к остреньким колючкам-позвонкам, торчащим сквозь маечку на спине.
Чувствуя на себе посторонний взгляд, мальчик поёжил плечами, заёрзал. Андрей Борисович загадал: если тот обернётся, то всё сложится как нельзя более благополучно, если нет... тут уж ничего не поделаешь, и он сейчас же уйдёт, не прощаясь. Мальчик пил молоко, оборачиваться не желал. Ведерников расстроенно вздохнул, поворотил к выходу, но был остановлен Вожатой.
- А, вы здесь, с Володенькой, то-то я думаю, где они, а они туточки оба голубчика, - она свалила груду грязной посуды у мойки и, приблизившись к Андрею Борисовичу, зашептала довольно громко. - Прелесть, скажу вам, что за мальчик. Золото, чистое золото парнишечка, таких уж больше не сыщешь, лучше и не найдёте.
Шея и уши будущего ведерниковского сына побагровели. Андрей Борисович испугался, как бы он от застенчивости не откусил край чашки, и вновь попытался выскользнуть из кухни, но Вожатая крепко взяла его за руку и продолжала:
- Да вы не опасайтесь, с ним проблем никаких не будет. Мальчик исключительно послушный и учится хорошо. Смирный очень, всё больше сам с собой играет тихонечко. Нет, лучше Володеньки мальчика я не видала, уж вы поверьте, с младых ногтей в народном образовании, и кое-какой опыт имею, - она посмотрела тем, вполоборота, коронным взглядом пожилых учительниц, которые не сомневаются, что о детях они, слава богу, знают достаточно. Затем ещё раз повторила, очевидно, для закрепления материала, - золото, а не ребёнок.
Ведерников согласно кивнул, забрал свою руку обратно и осторожно протиснулся мимо.
В сенцах покуривали Котляревский с Александром Палычем. Дядюшка - толстенький, радостно-пьяный - вынул изо рта папироску и, похлопывая Ведерникова приветливо и пытаясь даже расцеловать, восторгался:
- Видел вас, дружочек мой, как вы по краю ямы брели бесстрашно, и голова, ничего, не кружилась. Отчаянный хлопец, рисковый, ну да я люблю рисковых, да, люблю, это мне по душе, по сердцу, потому как сам такой, собственной персоной и есть. А как вам ямища наша приглянулась?
Ведерникову не понравилась фамильярность дядюшки, его лобызания. Он намеревался прохладно возразить, что ямища ему совершенно не понравилась, по самой своей сути она есть не что иное, как безобразное отношение городских властей к жителям, но сквозь бурный словесный поток Александра Палыча невозможно было пробиться.
- Не правда ли, - продолжал дядюшка весело-угрожающе, - есть в ней нечто ужасное, неизъяснимое? Всеми святыми и грешными клянусь: когда-нибудь этот маленький домик тоже в неё рухнет со всем своим содержимым, и зеркало вот это полетит - фью... И жалко, жалко, голубчик, я понимаю, что жалко, добрая вещь, старинная, столько лет простояло - и ни царапинки, а ничего не поделать - ухнет вниз вместе с кроватями, столами и нами самими, так и засвистит в тартарары. Туда, сударь мой, ежедневно знаете какие глыбы отваливаются? Не дай бог сегодня ливня, не дай, в ливень всякое может случиться. Но что самое любопытное - сколько туда дерьма всякого ни падает, а дно всегда чистое, белое, песчаное и эти... самые... бегают, носятся туда-сюда как перпертумы. Что, сударь мой, так уставились? И вы тоже рухнете без малейшего промедления, как время придёт: пол вдруг под ногами рр-раз, одна плашечка влево кувыркнётся, другая - вправо, и тогда уж... Тогда держитесь... Так-то, милый мой...
У Ведерникова ноги непроизвольно дёрнулись, как во сне, когда падаешь:
- Разве нельзя засыпать?
- Господь с вами, засыпать! Ни в коем случае нельзя! И думать забудьте. Невоз-мож-но! Яма-то чья? А? То-то и оно. А то - засыпать. Яма-то государственная и, стало быть, по ведомству проходит, а дом, извольте заметить, и мы с вами не более чем явления частного порядка. Судите сами, за кем преимущество. Далее... да вы бросьте расстраиваться, когда ещё чего, а он, нате пожалуйста, - расстраивается, губы вон побелели, не переживайте, ведь никому не известно, когда полетим туда вверх тормашками за своё дрыгоножество. Но всё одно полетим, зарубите себе на носу. Это точно. Аж дух захватит. Слышь, Семён, чёрт рогатый, как правильно будет сказать: дух захватит или дух подхватит?
- Кого подхватит, - отвечал Котляревский, попыхивая сигареткой, - а кого и захватит. Как скажут, так и сделаем. Мы люди ответственные, дисциплину блюдём, опять же присягу давали. Какой с нас-то спрос?
- Шутники. - Ведерников оттолкнул будущего родственника от себя, но не сильно. Не дай бог, рассердится.
Вышел в огород. По скамейке бегали мелкие садовые муравьи. Андрей Борисович рухнул на них карой небесной. Пьяное блаженство охватило его. Он испытывал необыкновенное умиление и рассеяным взором бродил по светлому небу, гвоздастому забору, ягодным кустам и пышной зеленокудрой помидорной ботве, думая про себя, насколько всё-таки замечательно будет им с Мариной хозяйствовать на этом участке летом. Зимой они будут жить у него в благоустроенной квартире - так он заранее рассудил. Огородик мал, словно куплен в игрушечном магазине, и кончается в трёх шагах от носка туфли Андрея Борисовича. Но большого им и не надо. Рядом со скамейкой стояла крашенная синей краской бочка, и ещё оцинкованная ванна, новая, сверкающая, полная тёплой, прогретой солнцем воды с блестящими пузырьками на дне. Было бы недурно освежиться по такой погоде. Рядом с ванной на земле сидел Володенька в маечке и шортах. В руках его трепыхалась бабочка с оторванным крылышком.
- Что-то дымом попахивает, - чересчур умильным тоном начал разговор Андрей Борисович, и резко закончил: - Уж не куришь ли ты, братец?
- Нет, - внятно шепнул Володенька, опуская глаза.
- Прекрасно... мда... В таком случае чего сидишь здесь один, а не пойдёшь на улицу играть с ребятами?
- Я люблю один.
- Извини, брат, не верю, - Андрей Борисович громко и явственно икнул. - Я вот тоже всегда один да один. И сегодня утром тоже дома сидел один, скучно было - ужас, а теперь у вас в гостях совсем по-другому себя чувствую. Может, бьют ребятишки?
- Нет, не бьют, мучают только.
- Как так?
- По-разному. Я не люблю с ними играть. Они всегда сначала играют, а потом начинают мучить, потому что сильнее меня.
- Тогда не играй с ними.
- Я не играю.
- У вас в огороде тоже неплохо.
- Да. Хорошо. Я с солдатиками играю. Это жуки такие, они в сарае живут, в досках под корой. Ещё у меня есть гусеницы, мотыли и стрекозы. Стрекозы самые выносливые, долго могут мучаться и не умирать. А солдатики от газа скоро засыпают. Вот здесь газовая камера, там из бумажек и травы получается дым. В траншеях живут гусеницы, они тоже не умеют мучаться сильно, сразу помирают. Хорошо их жечь через увеличительное стекло. Они вредители.
Андрею Борисовичу вдруг сделалось дурно, он вскочил, неудачно повернулся и, как был, в одежде, рухнул в тёплый прозрачный океан, дёргая длинными зелёными ногами с такой силой, что вода забурлила. Ничего страшного, судари мои, по такой погоде приятно искупаться, одно жаль - усы намокнут. Какие усы, не было ведь усов, что за чушь? Марина, Марина. Одежда с него исчезла, обнажив зелёные мускулистые ноги. Андрей Борисович даже не подозревал, что под рубахой и штанами скрывается столь мощное сухое тело коренной природной выделки. Всё дело в том, что последнюю неделю спал прямо в одежде, поэтому и не уследил прекрасного превращения.
Он страстно возмечтал оказаться в этом прозрачном океане вместе с зеленотелой Мариной. Захваченные подводным течением, посребрённые воздушными пузырьками, они летели бы рядом в светлые пучины на совместную жизнь, а потом бы он вынес её на пустынный берег, и вот тогда... Андрей Борисович хотел вожделенно застрекотать, но вода поглотила те звуки, что так хорошо долетают до любимой в разгар жаркого дня среди сухой прогретой травы. Розовый айсберг-ладонь увлёк Ведерникова за собой в глубины, когда он только собрался вынырнуть и отдышаться. Его быстро несло над серебристым кладбищем дна, по которому были разбросаны мелкие, скрюченные смертельной судорогой насекомые, вроде него - пожили, порадовались в своё время белу свету, сушкам с ливерной колбаской, и ныне, никем не поминаемые, стайками мечутся по дну во прахе. "Господи, - ужаснулся Андрей Борисович, - у меня усы вымокли - это плохо кончится! Ах, мой бедный мальчик с тоненькой шеей, где ты? Не иначе твои, братец, проделки?"
Любовь к Марине не позволяла Ведерникову погибнуть скоро. Она укрепляла жизненные силы, когда он о ней думал, заслоняясь от всего ужасного образом Марины, как щитом, и почти не чувствовал страданий, но океан для начала уничтожал вместо жизни любовь, её делалось всё меньше. Тёплый Гольфстрим нёс Андрея Борисовича на огромной глубине большими кругами вместе с другими мёртвыми паучками, гусеницами, сороконожками, прочей братией, и надежды на счастье тоже начали понемногу умирать. Исчезла из сознания зеленотелая Марина, придававшая силы, померк свет. Андрей Борисович вытянул длинные ноги, судорога распрямила намокшее, чёрное уже тело, и он забыл жизнь.
Потом после вечного забытья очнулся на райски-безбрежных подушках розового цвета, от которых исходило животворное тепло. Сверху тот, кто мучил его, теперь дышал жалостью и слезами, пытаясь отогреть твёрдое, остывшее тело своим дыханием, шептал ласковые словечки.
- Володенька, не видел Андрея Борисовича? Он сюда не заходил? - Ванда, тряхнув сиреневыми кудряшками, оглаживая блузон, оправляя его на плечах и животе, слегка пошатываясь на свежем воздухе, просунулась в огородную калиточку.
- Заходил.
- И где же он?
- Залез в бочку купаться.
- О пресвятая матерь наша, говорила же я Марине не брать водки, в такую жару прекрасно бы сухим вином обошлись.
- Андрей Борисович, - мягко подкрадываясь на цыпочках, пропела она уже смешным голосом, - дяденька Черномор вы наш ненаглядный, выныривай быстренько, невеста заждалась. - Котляревская испуганно оглянулась на мальчика, но тот ничего не слышал, возился со своим дохлым кузнечиком, делая ему искусственное дыхание. - Голуба Андрей Борисович, ну, достаточно баловать, - Ванда стыдливо заглянула в бочку и растерянно отпрянула.
- Володенька, там нет никого. Куда же он подевался?
- Ушёл, наверное.
- Ах ты, чёрт. Что я теперь Марине скажу? Беда с этими старыми холостяками, одно расстройство и только. Ладно, завтра я до него доберусь, поди, на своём диване уж бока отлёживает.
Но напрасно грозилась Ванда Станиславовна добраться до Андрея Борисовича. Не пришёл он в свою квартиру ни через день, ни через два, ни через неделю. И вроде как совсем дома жить перестал. Диван Андрея Борисовича скоро покрылся слоем пыли, столь же густым и бархатистым, как и тот, что лежал на прочих вещах. Бдительность ЖЭУ проявилась в данном случае медленнее обычного, РОВД вообще не привык торопиться в таких делах. Ведерников был объявлен пропавшим и занесён в розыск.
Последующие же события развивались много стремительнее. Не прошло и месяца - в квартиру вселился, вроде как бы временно, до выяснения обстоятельств со старым жильцом, некто Ивания Рудольф Иванович с женой и ребёнком. В районном исполнительном комитете депутатов трудящихся Ивания получил ордер по закону и рекомендации райкома партии.
Всё бы хорошо, да замечательно, кабы однажды не проснулся Ивания среди ночи. Глядь - а на кровати у него в ногах сидит неизвестная старуха с пегими косицами, в ночной рубахе, глядит в окно на луну и тихонечко так баюкает свою ладонь, на которой сидит то ли сверчок какой, то ли кузнечик. Баюкает старуха того сверчка и даже вроде как знакомые слова поскрипывают кроватью: "Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придёт серенький волчок, схватит Дюшу за бочок".
Жутко сделалось. Хотел разбудить жену, но по трезвому соображению отбросил эту мысль, ибо если старуха действительно присутствует, то женщина умрёт от испуга. Нервная очень. А если старухи нет, самого упекут на лечение в психбольницу, и тогда конец партийной карьере, которая только-только началась: по весне избрали секретарём цехкома. Рудольф Иванович решил, что этот ужас дан ему в наказание за неверный образ жизни. Таясь и оглядываясь, зашёл после работы в церковь, где поставил под образа самую дорогую свечу, и даже собрался поверить в бога - потихоньку, про себя: может, пройдёт чёртово наваждение?
Но, как назло, возле православного храма расселось множество мордатых, наглых нищих, которые, притворно заискивая, выпотрошили униженными взглядами карманы Ивании не хуже знакомых райсполкомовцев при получении квартирного ордера, так лихо, что он зачертыхался и, отворачивая лицо от прохожих, бежал прочь.
И вот, как верно говорят, чужая душа - потёмки, так и все товарищи впоследствии ошибались, думая про Иванию, что он самый что ни на есть счастливый человек на их производстве. В райком его уже пообещали забрать после отчётно-выборной конференции, старую квартиру прежней жене оставил, сам с молодой в новой живёт припеваючи, и компанейский мужик, и выпить не дурак, и поесть, и здоровьем бог не обидел, жить ему, одним словом, да радоваться. Он бы и радовался, может быть, если б не видеть, как приходит по ночам невесть откуда бесплотная старуха, садится на чужую семейную постель и баюкает своего молчаливого сверчка всю ночь напролёт, до самого рассвета.