Аннотация: Продолжение военной рукописи деда. В разведке...
В госпитале я лечился недолго - три недели. Рана затягивалась быстро.
Всепожирающему фронту требовалось непрерывное пополнение живой силы, поэтому, как и многих других, меня выписали с незажившей до конца раной, и не снятой с ноги повязкой.
Операцию по извлечению осколка и чистку раны в госпитале сделали плохо, небрежно, потому что сразу после войны эта рана нагноилась и открылась. Врачи ее вновь оперировали, сделали чистку и извлекли еще один маленький осколочек, оставшийся там незамеченным по небрежности хирурга при первой операции.
Во время войны раненых лечили скоротечными методами. Если боевое ранение было не тяжелым, то как только рана чуть-чуть затянется, но до конца еще не заживет - из госпиталя уже выписывали, так как постоянно прибывающий поток новых раненых требовал срочных операций и мест на койках, которых никогда не хватало.
Раненые десятками лежали в коридорах, проходах, различных подсобках.
Врачи, особенно хирурги, все время работали с громадными перегрузками, поэтому и неудивительно, что у раненых, после заживления ран, оставались неизвлеченными из тела пули и осколки.
Тяжелораненым в госпиталях делалось множество ампутаций, даже и тогда, когда можно было бы обойтись и без этого. Причем, операции делались очень грубо и болезненно.
Из операционных комнат круглыми сутками раздавались душераздирающие крики оперируемых. Было невозможно находиться рядом с этими комнатами, слушая неимоверные страдания людей, которых резали по живому мясу и костям.
Санитары - солдаты из команды выздоравливающих, то и дело выносили отрезанные конечности и закапывали их здесь же на территории госпиталя. Не редко они появлялись и с носилками умерших во время операции.
Через неделю, в этот госпиталь, где я лежал, прибыл легко раненым, другой командир взвода нашей роты (фамилию не помню) и встретившись со мной, смотрел на меня, как на воскресшего из мертвых. Но успокоившись, сказал, что считал меня погибшим, и уже успел написать об этом моей матери, потому что о моей гибели ему сказали оставшиеся в живых солдаты моего взвода. Но случилось так, что его письмо мама получила позже, чем мое из госпиталя и знала, что я не убит, а только ранен.
Он же сообщил, что нам с ним присвоили звание "лейтенант". У него на погонах было уже по две звездочки.
*****
Выписываемых из госпиталей офицеров, направляли в полк резерва офицерского состава.
Туда направили и меня, а из него сразу, не задержав ни на один день, - опять на фронт, только на этот раз на 3-й Белорусский, в 39-ю Армию.
В штабе Армии, не знаю по каким уж признакам и соображениям, начальник разведки одного из корпусов отобрал некоторых молодых офицеров, в том числе и меня, в войсковую разведку.
Он же с отобранными кандидатами, несколько дней проводил занятия по задачам и действиям войсковой разведки и через пять дней объявил: "Отныне, Вы - разведчики!"
Так я стал командиром взвода разведки в 17-й Гвардейской стрелковой дивизии.
Во взводе, который я принял, многие сержанты и солдаты оказались уже бывалыми, опытными разведчиками, не один раз совершавшими вылазки в тыл противника за "языком" и сбором различных необходимых разведсведений.
Я хоть и стал у них командиром, но был в разведке новичком и профаном, имел смутное представление с чего начинать, как действовать в будущих поисках. (Поиском называют действия разведчиков по захвату контрольных пленных и добыче различных сведений о противнике и его дислокации).
То, о чем нам говорил и рассказывал на занятиях начальник разведки корпуса - были общими положениями и расплывчатыми наставлениями, которые ни на йоту не прибавили нам знаний и опыта. Практически ничему не научили.
Своего опыта разведчика у меня, естественно не было, поэтому нужно было начинать почти с нуля. Я, конечно, сразу обратился к своему командиру разведроты с вопросом: что делать, с чего начинать?
Но тот небрежно ответил: "Два-три раза сходишь к немцам - сам научишься". Вот и все!
Что ж, самому, так самому.
Я стал присматриваться и прислушиваться к бывалым разведчикам, разговаривать, расспрашивать их. Но многие свысока и с пренебрежением смотрели на меня и мою юность, или просто отмахивались, как от назойливой мухи.
Высокомерный был народ - эти разведчики, хоть многие из них не совершали ничего достойного. Их высокомерное поведение можно было объяснить спецификой их службы и привилегированным отношением к ним высокого начальства.
Разведчики были на особом положении у командира дивизии и его штаба, так как только они обеспечивали их необходимой информацией о противнике.
Отсюда и заносчивость, развязанность и наглость многих из них.
Но надо отдать должное храбрости и отваге разведчиков. Ведь не каждый солдат, или офицер на фронте мог быть разведчиком.
Чтобы им стать, нужно быть не только храбрым, но и обладать необходимой выдержкой, смекалкой и сноровкой.
Поэтому в разведку отбирали людей из всего соединения, строго в индивидуальном порядке и только на добровольной основе.
Служба в разведке была опасной не только тем, что нужно было лазить в расположение врага, но и каждый раз рисковать самому оказаться в лапах врага. (Таких случаев было предостаточно).
Потому-то разведчик и должен быть сильным, ловким, владеть премами рукопашной схватки.
Я же обладал не всеми этими навыками, физической силой тоже не отличался. Поэтому сам себя считал разведчиком случайным.
Кроме того, тот моральный климат, что процветал в разведподразделении, был мне не по душе, не по моему нраву и характеру.
Но как говорится, назвался груздем....
Я ведь сам дал согласие пойти в разведчики. Да и не боги горшки обжигают. Я не рядовой солдат, а командир разведвзвода, поэтому надо руководить людьми и готовиться в поиск.
К моменту моего прибытия в 17-ю Гвардейскую стрелковую дивизию, она стояла в кратковременной обороне, но готовилась к наступлению. Поэтому командиру дивизии и его штабу требовались свежие сведения о противнике, а это значит - нужно добывать пленных.
Для вылазки за "языком", каждому взводу дивизионной разведки выделили участок. Только на этом участке, и нигде больше, взвод должен был захватить пленного.
Вооружившись биноклями, я со своими сержантами, на отведенном участке, приступил к наблюдению за обороной противника.
Наблюдение вели с чердака кирпичного сарая, находившегося недалеко от передовой, а также с разных точек передовых окопов. Изучали и запоминали каждый метр нейтральной полосы, немецкую траншею и наиболее удобные подходы к ней. Надо было наизусть запомнить каждый метр предстоящего пути.
У гитлеровцев, как и у нас , были вырыты траншеи в полный профиль, с проволочным заграждением впереди них, а по проволоке были развешены пустые консервные банки для сигнализации.
Нам нужно было разглядеть как можно больше, увидеть все, что только можно, и назубок запомнить местность, дабы во время поиска, в темноте ориентироваться на ощупь.
За три дня непрерывного наблюдения, мы выбрали и наметили два наиболее подходящих маршрута. Решили действовать одновременно двумя группами. Одну из них возглавлял я, другую мой помкомвзвод.
Наступила ночь поиска.
Тщательно подогнав снаряжение и обмундирование, сдав старшине роты все документы, письма, награды, вытряхнув из карманов все, кроме гранат и ножей, мы заблаговременно вышли на исходный рубеж, дождались намеченного часа и поползли вперед в неизвестность.
Ползли след в след, гуськом, один за другим, утыкаясь головами в пятки впереди ползущего. Я полз третьим - так было условлено.
Не знаю, как другим, а мне было жутковато. Это был мой первый поиск-вылазка в стан врага, с целью украсть живого фашиста, поэтому я так напрягался, что казалось - во мне все звенит и что внутри вот-вот что-нибудь лопнет. Из-за внутреннего перенапряжения, я никак не могу успокоить себя и радовался, что в темноте никто не видит моего душевного состояния.
Но вот, наконец, достигли мы колючей проволоки, расползлись "веером" и сапер-разведчик начал резать колючку для прохода.
И вдруг... какое-то неосторожное движение и на проволоке звякнули консервные банки.
Мне показалось, что не железки брякнули, а ударил колокольный звон на всю округу. Предательский звон.
Его услышали бдительные немецкие часовые. Враз взлетела осветительная ракета. Одна, другая. Мы вжались в землю, не двигаясь лежали в двадцати метрах от окопов врага.
Нас обнаружили. Затрещала автоматная очередь. Её подхватили другие. Мы сорвались с места и, как было обусловлено, при обнаружении нас, стали отходить назад.
Наша вылазка провалилась.
Моя группа вернулась с одним легко раненым в руку, а вторая, во главе с помкомвзводом - вообще не вышла на поиск, так как немцы на том участке вели себя очень беспокойно, непрерывно освещали местность, вели автоматный огонь.
В такой обстановке не было смысла лезть на верную неудачу.
Уже утром началась срочная подготовка к новому поиску, потому что командованию дивизии требовался "язык" - срочно и во что бы то ни стало. Нам отвели на подготовку всего один этот день.
Мы наметили новый маршрут, в полукилометре правее от прежнего. Группу пополнили с шести до девяти человек.
Поиск начался точно таким же порядком, как и вчера.
Условились, что группа захвата из четырех человек, врывается в немецкую траншею и берет живым только одного гитлеровца, уничтожая остальных, если они окажутся рядом. Я с группой прикрытия, в окопы немцев не прыгаю, а нахожусь наверху рядом, огнем автоматов и гранат, при необходимости, обеспечивая прикрытие захвата и отхода с пленным в свою траншею.
Примерно так все и произошло, как наметили и обговорили.
Ползли по-пластунски очень медленно. Благополучно миновали колючую проволоку, проход в которой остался расширять сапер-разведчик.
Только в нескольких шагах от окопов, стоящие на посту немцы, почувствовали что-то неладное и пустили рядом автоматную очередь. Но было поздно.
Группа захвата молниеносно метнулась и вскочила во вражескую траншею. Оттуда раздался дикий вскрик гитлеровца, но сразу же умолк. Его один из наших разведчиков заколол ножом. Другого схватили без труда. Как мне сказали, он не сопротивлялся.
Пленника, с кляпом во рту, вытолкнули из окопа и уже не таясь, устремились в свою оборону. А я с группой прикрытия отходил сзади.
У немцев поднялся страшный переполох: полетели вверх осветительные ракеты, затрещали автоматы и пулемет. Мы, отстреливаясь, бежали в темноте к своим.
Я бежал, кажется, ничего не соображая и не видя. В темноте, то и дело о что-то спотыкался, падал, вскакивал, бежал и стрелял назад в темноту.
Группа с захваченным немцем благополучно притащила "языка" в свою траншею.
А я не добежал до своих всего несколько шагов, когда какой-то взрыв подбросил, а потом больно ударил меня об землю. Но я вскочил на ноги и прыгнул в окон.
Там сразу стало очень тихо, но в моих ушах страшно звенело, а голова раскалывалась от боли. Только тогда я обнаружил, что совсем плохо слышу. Я понял: меня оглушило. Контузило.
Но, несмотря на сильную головную боль и плохой слух, я радовался, что пленного мы добыли. Однако, я его даже не увидел, потому что ждавшие нашего возвращения штабисты, немедленно увели захваченного "языка" в штаб для допроса.
Я, с одним из разведчиков, с остановками, шел по ходу сообщения в тыл, в расположение своего подразделения. От этой контузии и громадного душевного перенапряжения, я чувствовал себя разбиты и опустошенным, как выжатый лимон.
В подразделении, осмотрев и ощупав, фельдшер отправил меня в медсанбат. Там я пробыл неделю, но слух до нормального так и не восстановился, а звон в ушах остался на всю жизнь.
Когда я вернулся в разведроту и доложил начальству, что недослышу, то на меня сразу же оформили приказ по дивизии, о переводе в 46-й Гвардейский стрелковый полк, а за эту операцию, сказали, что представят к награде орденом "Красной Звезды".
Так и закончилась моя боевая служба в разведке. Я снова уходил командовать стрелковым взводом в родную пехоту, в свою уже привычную стихию.
И я, пожалуй, был откровенно рад этому переводу, потому что чувствовал здесь себя не на месте, и как будто пришелся не ко двору.