Аннотация: История, возникшая в моей голове очень давно... Дети, оставленные на смерть во время войны...
Это незнакомое слово "Смерть"
В баре "У Альфреда" как всегда душно. Да, я забегаю сюда после работы выпить кружечку пива и послушать, о чем треплются здоровенные бугаи - истинные сыны Америки. Они рассуждают о спорте, о женщинах. Они говорят о погоде, о политике и еще, о куче вещей, которые не способны уместиться в их маленьких головах. А я сижу и слушаю, попивая неплохое разливное пиво, вдыхая смрад этих кабанов и едкий дым их дешевых сигарет. Так я провожу несколько дней в неделю. Мне нравится, а как Вам?
Ладно, я здесь не за этим. Просто в этом баре начинается моя история...
В центре, за стойкой, сидит человек, застрявший в промежутке между понятиями "мужчина" и "старик". В своих узловатых пальцах он сжимает самокрутку их сероватой бумаги, дымящуюся с обоих концов, на столе перед ним - полная кружка пива, которую ему заказал кто-то из присутствующих. Плечи у гостя слегка дрожат, как бывает у отсидевших срок, но по мужчине видно - он не был в тюрьме. Он сильно нервничает, руки немного подтрясывает, говорит он нервно, хотя и не заикается. Улыбаться ему приходится довольно редко, зубы кривые, губы потрескались толи от холода, толи от старости или какой-нибудь болезни. Он выглядит старым и измученным, словно всю свою жизнь только страдал и работал. Он выглядит как обычный незаурядный старик. Только вот глаза у его выдают в нем ребенка. Выражение на них застыло детское. Словно ребенок никак не поймет, что он вот уже шесть десятков лет как вырос...
Гость приходится по вкусу всем здешним шефам полиции, офисным работникам, продавцам и прочим. Они желают слушать, а он готов говорить. Я слышу не все, но постараюсь передать все, что дошло до моих ушей. Итак, приготовьтесь!
Нас было достаточно много, ребятишек десять - пятнадцать. Мы все оказались жертвами войны, потерявшими родителей и близких в раннем детстве. Самым младшим из нас не было и четырех, старшие же не доросли еще до второго десятка. Нашим домом стал сиротский приют на окраинах Германии, уже пылающей от пожаров и разрываемой взрывами. Нам никто не хотел помочь, и никому мы были не нужны. Только тогда никто этого не понимал.
Приют был трехэтажным: два этажа над землей и что-то вроде подвала. В последнем мы и проводили большую часть времени, там мы спали, ели, играли. Ухаживали за нами бывшие военные медсестры - Грет и Агнесс. Страшная доля выпала на них во время войны. Получить такую толпу детей и, потом, защищать их от пуль - трудная задача. По вечерам они часто плакали, закрывшись в своих комнатах.
Самый верхний этаж был взорван "машиной с пушкой", как мы ее тогда называли. Танк проезжал мимо, когда несколько ребят играли там. Похоже, солдаты решили по звукам, что там кто-то прячется. В тот день бывшие медсестры плакали жалостливее и дольше, чем обычно, а потом ходили в слезах еще несколько дней. С тех пор крыша осыпается на второй этаж, а дождь просачивается и в подвал.
Мы все спим в одной большой комнате, где выставлены в ряд одинаковые кроватки, заправленные одинаковыми серо-белыми простынями. В спальне пахнет сыростью и чем-то неприятным. У многих из нас энурез, вызванный плохими условиями. Тогда мы еще не знали значения этого слова, но частенько проверяли на практике. В таких случаях Агнесс или Грет стирали наше белье. Воды оставалось все меньше. Электричества не было и в помине - провода были оборваны во время обстрела второго этажа.
О нас вообще никто не знал, мы пытались выжить. Ну, то есть, тогда мы этого не знали. Мы не знали, что такое смерть - говорит рассказчик - да и сейчас я себе это плохо представляю.
Гость берет со стойки кружку пива, отпивает немного, ставит на место. На его короткой щетине остаются лохмотья пены. Он говорит дальше.
Нас спасли солдаты. Не помню, какие точно, но солдаты. Они достали нас из концлагеря, где нас, по сути, должны были убить. Мы этого не знали, но понимали - нам делают больно. Там погибли наши родители, для нас это значило "расставание", ни в коем случае не "смерть" и не "гибель". Мы не подозревали, что наших мам и пап сожгли в печах, что кости их раскидали, словно мусор. Что кого-то расстреляли, кого-то - повесили. Мы не знали, как с ними обращались. И так же мы не знаем, как нашим спасителям удалось вытащить из под стражи десяток - другой детишек. Ну ладно, это не важно.
Ночью мы спим, слыша отдаленные выстрелы и раскаты. Снаряды летят откуда-то сверху и разрываются, столкнувшись с землей. Кто-то уничтожает Германию, страну, которая должна была стать нашим последним пристанищем. Мы вздрагиваем, когда звуки войны приближаются. Кто-то хнычет в углу. Нам повезло, что сейчас лето, иначе мы бы все замерзли насмерть. А осень все ближе и ближе. Только вот мы не понимаем всего этого. Для нас это просто "плохо". Мы все - маленькие невинные дети. Жертвы еще одного незнакомого слова "война". Утро приходит очень медленно, словно смеется над нами...
Еда чаще всего холодная, изредка - подогретая на солнце или костре, в котором сгорали книжки, которые нам иногда читали. Ну, или мебель, оставшаяся от прошлых жителей. Все это становилось пеплом, чтобы мы смогли нормально поесть. А днем мы играли или с опаской нежились на солнышке, на первом этаже. Мы лежали тихо, чтобы никто не мог нас найти. Разорванная взрывом крыша пропускала яркие августовские лучи. Мы немного загорали. Выглядело это немного смешно, но больше - жалко. Грустно и плачевно. Перед сном сестры рассказывали нам сказки. Или просто какие-нибудь истории. Мы заворожено слушали. Там я узнал о "Красной Шапочке", о "Ганзелле и Греттели" и еще о многих других сказочных героях. Медсестры говорили с нами на плохом английском, который мы скоро научились понимать. По крайней мере, старшие из нас. Между собой же Агнесс и Грет общались на немецком. В то время - на "незнакомом языке".
Грет умерла первой. Однажды она просто вышла на поверхность за чем-то, и ее прострелили насквозь из винтовки. Бах! Мы тогда не сразу все поняли. Агнесс, вся в слезах, кричала, чтобы мы не подходили к телу. Мы решили, что Грет просто уснула. Умерла она медленно, истекая кровью. Только для нас это была не кровь...
Агнесс похоронила подругу под обломками кирпича на первом этаже. В самом дальнем углу, чтоб мы не нашли. Но мы все - равно видели это. Хотя думали, что Агнесс уложила Грет спать. Сладкий - сладкий сон под грудой кирпича. Так спокойно и безмятежно. Так спят только трупы.
Под вечер Агнесс сказала, что нам нужно принять вкусные пилюли. Она сказала, что это вместо еды. Мы знали, что все, что можно есть кончилось. Но Агнесс сказала, что еще можно кушать круглые белые пилюли. Мы съели их, по несколько штук каждый. Пока коробочка не опустела. Почему-то сладкие шарики лежали в коробочке из-под спичек.
Мы все улеглись по своим кроваткам, а Агнесс поцеловала нас в щеки перед сном. Нам стало как-то тепло и уютно, приятная усталость поборола голод. Те, кто еще не заснули, могли услышать что-то, похожее на хруст в соседней комнате. Тогда мы не поняли, что Агнесс повесилась. Мы обнаружили ее наутро, висящей на мотке колючей проволоки, а под ее качающимися из стороны в сторону ногами была растекшаяся лужица, уже засохшая и твердая на ощупь. Голова Агнесс болталась, еле - еле контактируя с телом. Мы не поняли всего, что произошло, но всем почему-то стало очень грустно. Мы долго плакали, но зато больше никогда не чувствовали ни голода, ни сожаления, ни горечи...
Я пристально смотрю на рассказчика, потом хватаюсь за фотоаппарат, висящий на шее, и делаю несколько снимков. Завтра я опубликую захватывающую историю о сиротском приюте.
Я достаю диктофон.
Включаю.
"Стоп, постойте, я так понял - она дала вам успокоительное, чтобы вы все умерли. Так?"
"В таком случае, как Вы остались живы?"
Пожилой мужчина немного ерзает в своем кресле, после протягивает ко мне свою костлявую узловатую руку и треплет меня за волосы. Я отмечаю, какая она холодная.
Как лед.
Он говорит: "А кто сказал, что мы выжили?"
Он улыбается, немного обнажая свои кривые зубы. Улыбка быстро сходит с его лица, и он уже улыбается только краями глаз. Словно сейчас заплачет.
В воздухе повисает жутковатая пауза. У всех просто открыты рты.
Я глотаю густой комок у себя в горле и произношу, заикаясь:
"Т-тоесть как-к?"
Я знаю, что ответа не последует. Рассказчик просто встает, накидывает легкое пальто, которое ему изрядно мало, и выходит в морозную ночь.
Я опоминаюсь только через несколько секунд, когда двери еще хлопают за странным гостем, и бегу вслед. Не поверите, но ремешок, на котором висит моя рабочая камера, рвется столь внезапно, что я не успеваю поймать аппарат. Камера падает, разбиваясь вдребезги. А я вылетаю на улицу.
Вы думаете, я нахожу его там? Нет, конечно, он словно растворился в пригородной темноте. Его больше нет. Может быть, он даже и не знал, что успел постареть за это время. Может быть, он все еще думает, что остался ребенком. Может быть, он до сих пор не знает, что умер тогда, шестьдесят с лишним лет назад?!
Ну конечно, дома я натыкаюсь в интернете на несколько идентичных статей: репортеры по всей стране встречают пожилых людей, рассказывающих одинаковые истории, в конечном итоге сводящихся к смерти рассказчиков. И еще на статьи о "детях сиротского приюта, найденных мертвыми". Это было тогда, когда Германию оккупировали, в конце войны. В статьях также говорилось, что там и поныне случаются "странные вещи". Только сейчас там супермаркет. Вот так...
Я засыпаю и вижу во сне ровный ряд одинаковых кроваток, а на них - мирно спящих детей. Таких беленьких, что они белее простыней. Они спят так спокойно и безмятежно. Так не спят живые. Только сами дети не знают, что они мертвы. Их украденное детство продолжается...
Да, все-таки некоторые истории должны быть рассказаны, иначе их герои не успокоятся никогда.