Кристоф фон Ливен миновал шесть покоев Павловского дворца, на ходу сбросив шинель и шляпу на руки лакею, не видя ничего перед собой. Послание, написанное не его почерком, жгло его. Как и цитата из любимой пьесы, вертевшаяся в его голове: "If thou wilt needs marry, marry a fool..." Как бы не произнести ее вслух, перед той, кто его должен принять, и, тем паче, перед ее супругом, которого граф не иначе как "ничтожеством" про себя не называл. У него в руках было послание, доставить которое мог только он. Лично. И ответ на него он должен был получить устно. Слишком многим приходилось бы рисковать, если он бы поступил иначе, так, как принято в таких случаях. Но явление к ней, "Белой Розе", лично - пытке подобно. Ведь граф не прекратил ее любить. Никогда не прекращал. Но между ними все давным-давно кончено, как раз в тот зимний день - скоро годовщина, два года - когда так же, как сегодня, тихо и торжественно падал снег, и мороз был градусов в двадцать, и была охота, его кровь на снегу, и последний взгляд в глаза, когда он прошептал ее имя...
Вот она, гостиная, где стены обиты белым бархатом, где шаги гулко отдаются в коридоре, а слова замирают в воздухе.
- Ваше Высочество, - произнес граф, входя, и поклонился низко, так, чтобы не смотреть в глаза. Потом отвесил такой же, но чуть менее низкий поклон ее супругу, принцу Георгу Ольденбургскому.
- Граф. То дело, о котором мы уже говорили... - от великой княгини Екатерины пахло по-прежнему, жасмином, и платье на ней было темно-вишневым, в ушах покачивались бриллиантовые серьги. Кристоф медленно поднял на нее взгляд. Увидел свое отражение в ее серо-зеленых раскосых глазах. Вынул письмо и подал ей. В сторону принца он даже не смотрел. А тот с любопытством разглядывал "короля ливонского", о котором по секрету поведала ему супруга. Ничего легендарного в графе Ливене он не заметил. Обычный остзейский офицер - распространенный типаж при Дворе, лицо человека, разучившегося улыбаться уже очень давно, красив, но уже начал постепенно сохнуть, моложе своих тридцати пяти не выглядит.
Екатерина медленно сломала печать, развернула послание.
- Почерк не ваш, - взглянула она на того, кого когда-то звала исключительно на "ты" Присутствие мужа и стремление отринуть все прежнее мешали ей вести себя как прежде. Да она и сама "перегорела". "И никогда не загоралась", - могла бы добавить великая княгиня. Нынче она была на третьем месяце беременности, переносила свое состояние довольно хорошо - оно проявлялось лишь в апатии, нежелании что-либо делать, а более всего чувствовать.
- Кто писал? - спросила Екатерина далее.
- Генерал Армфельд, Ваше Высочество, - доложил Ливен, думая: "И зачем она притворяется? Ведь все прекрасно известно! Неужели только ради этого уродца комедию ломает?"
- Прочти, Жорж, - она передала послание мужу. - Тебя в шведские короли зовут.
Легкий румянец выступил на впалых щеках графа. На такое он не рассчитывал. Поэтому счел нужным вставить:
- Позвольте, Ваше Высочество, Армфельд писал, что шведской королевой должны стать вы, а Его Высочество, - он вгляделся в покрытое рытвинами носастое лицо принца, старательно разбирающего размашистый почерк кристофова покровителя. - Будет при вас консортом.
- Где это видано, чтобы жена вперед мужа шла? - хитро усмехнулась молодая женщина.
Кристофу хотелось разоблачить ее в жажде власти, выдать все ее планы, но он сдержался.
- Что скажешь? - обратилась она к супругу. - Принимаешь шведскую корону или нет?
Георг, как всегда, замялся. Свое мнение составить ему труда не представляло, но выразить его было сущей пыткой. Тем более, выразить не наедине с молодой супругой, которая, казалось, читает его мысли и облекает их в понятную форму, а в присутствие этого фон-Ливена, стоявшего перед ним ледяной статуей с непроницаемым выражением лица.
- Здесь перечисляются мои династические основания на престол, - сказал он тихо, опустив взор, чтобы не встречаться ни с кем взглядом и от этого не начать заикаться. - Говорится, что мое избрание выгодно для России. И для всей Европы. Очень много лести.
Последнюю фразу он произнес с некоторым негодованием. Граф усмехнулся про себя: "Еще бы".
- Но что скажет шведская аристократия? - добавил принц. - Народ Швеции? Я не имею никакого отношения к этому государству.
Екатерина звонко рассмеялась. У Кристофа при звуке этого смеха пробежали мурашки по коже, он вспомнил все, ему захотелось пасть к ее ногам и целовать их до одурения.
- Господи, Жорж, кому интересно их мнение? Сейчас никто никого не спрашивает, это не в чести, - проговорила она.
- Но... так же нельзя, - пробормотал принц Ольденбургский. - Это... чревато. И я не желаю уподобляться Бонапарту.
Фамилию "царя царей", как кое-кто из льстецов уже звал Наполеона, он произнес сквозь зубы, как грязное ругательство. И даже покраснел, словно непристойность какую сказал.
Граф совладал с собой. Пришел его черед говорить:
- Эта корона, ежели вы, Ваше Высочество, примете ее, будет означать, что Швеция станет вассалом России. Навечно. Пока ваш род не прекратится.
Екатерина невольно прикоснулась рукой к животу. В ее чреве уже прорастало семя династии потенциальных шведских королей. Ливен об этом знал и покраснел, поймав взглядом не очень скромный жест великой княгини.
- В том-то и дело, граф, - отчеканил Георг. - Швеция не должна быть ничьим вассалом.
- Тогда она станет вассалом Франции, - возразил Кристоф, пожав плечами. - Знаете ли вы, кого прочат в наследные принцы? Маршала Бернадота, подельника этого...
Он запнулся.
- А что, родственники у Бонапарта уже кончились? - весело спросила Екатерина. - Теперь он усиленно ищет троны для своих, как вы выразились, подельников?
- То есть, граф, здесь вариант "или-или"? - уточнил принц Ольденбургский.
- Получается, что так, Ваше Высочество, - сказал Ливен. - Итак, каков же ваш ответ?
- Нет, я на это не пойду, - сказал принц. - Кроме того, это прямое нарушение всех условий, поставленных мне Его Величеством...
Екатерина усмехнулась. "Условия", - подумала она. - "Александр ныне так счастлив приобретением Финляндии и так любит меня, что сделает все возможное, чтобы посадить нас с Жоржем на трон Швеции".
Кристоф глянул на него недоуменно.
- Граф, - проговорила Като, скосив на него глаза в кокетливой манере. - Вы же прекрасно знаете, что я никогда не покину России. Даже ради Швеции. Даже ради вас. Зачем я пошла замуж за Жоржа? Он полностью поддержал меня в этом желании и даже пожертвовал своими соображениями и феодальными обязательствами, чтобы стать моим супругом и остаться вместе со мной на моей родине.
Ливен прикрыл глаза. Двинул шеей в высоком и тесном воротнике. Гнев вспыхнул в нем и принялся душить его. Эта Като вновь принялась за старые игры! Морочит его, как ребенка. Отчаянная мысль пришла ему в голову. "Пан или пропал", - сказал он про себя, а вслух проговорил:
- Я собираюсь отдать копию этого послания Его Величеству. Возможно, его решение заставит вас переменить свое мнение.
- Кристхен, - шепнула Като. - Ты опять наступишь на те же грабли. К тому же, mon frere - человек памятливый, он и прошлого тоже не забыл. Уничтожь копию.
"Вы предали меня", - думал Кристоф. - "Бросили, как сломанную куклу. Стираете все мои планы в порошок. Но почему же я не могу оторвать от вас взгляда? Почему я не могу вас возненавидеть?"
- А эту копию и мы уничтожим, - добавил Георг, разозлив графа. - Никто не должен ее видеть.
- Я понял. Спасибо за аудиенцию. Генерал Армфельд будет извещен о вашем решении, - Кристоф откланялся, звякнув шпорами своих ботфортов, и ушел.
После его ухода Като приказала принести чаю и, глядя сквозь пар, исходивший от кружки, на честное и простое лицо супруга, проговорила:
- Какой же он все-таки дурак. Хотя и пытается быть хитрецом.
- Ты о Ливене? - переспросил Георг.
- О ком же еще? Интригует, старается, но ошибается в самом главном.
- Я так понял, он пытался через нашу с тобой коронацию в Стокгольме обеспечить Ливонии те же привилегии, что получило Великое Княжество Финляндское, - догадался принц.
- Именно, - Като поставила чашку на столик, вытянула ноги в черных атласных туфельках.
- Я удивлен, почему они еще ни разу не поставили на французов, - Георг бережно снял с нее эти туфельки, начал массировать ей ступни.
- Потому что Ливен пытается и рыбку съесть, и лапки не замочить, - Като сбросила кашемировую шаль с плеч. - Остаться русским подданным и ливонским королем одновременно. Как он это себе представляет - неизвестно. В голову ему влезть нельзя.
- "Den Coninck van Hispaengien heb ick altijd gheeert", - вспомнилось Георгу.
- Что? - нахмурилась его жена, услышав незнакомый язык.
- Гимн Нидерландов. Их первый правитель, Вильгельм Оранский по прозвищу "Молчаливый", был сначала на службе испанцев, как и все они, а потом поднял восстание, - объяснил Георг, поправляя подол платья супруги.
- Да, что-то такое мы проходили на уроках истории, - припомнила Като. - Но что значат эти слова?
- То и значат. "Я всегда почитал короля Испании". На староголландском.
Екатерина медленно улыбнулась.
- Будучи главой анти-испанского восстания? - переспросила она.
- Да, примерно так. И, судя по тому, что ты мне рассказывала...
- Кристхен не из тех, кто поднимет восстание, а его бароны - не из тех, кто его поддержат, - уверенно сказала Като. - История не повторяется. Но я никогда бы не стала ему доверять. С такими-то амбициями.
- Разумно, - проговорил Георг.
- Ты все правильно сделал, - Екатерина привстала на кушетке и поцеловала мужа в щеку. - Не жалей о сказанном.
- Зачем? - пожал он плечами. - У меня и так все есть.
- И у меня, - прошептала Като, глядя ему в глаза.
А за стрельчатым окном шел снег, ветви окруживших дворец деревьев прогибались под его слоем, и граф, подняв воротник шинели, уже ехал из Павловска в Петербург, стараясь не думать обо всем сказанном и сделанном только что. Его карта была в очередной раз бита. Но для полного отчаяния было еще поздно.
В Петербурге снегопад сделался еще сильнее, ветер с Невы устроил настоящую метель. Сумерки и мгла, в дворцовых окнах зажигались канделябры. Он снова вышел из кареты, поправил мундир перед зеркалом в золотой раме, посмотрел на выражение своего лица - не выдать бы досады, не сказать бы лишнего, - поднялся по беломраморной лестнице, покрытой алым персидским ковром, позванивая шпорами.
Император Александр принял его в своем малахитовом кабинете.
- К нам едет прусская королевская чета, - сообщил он, глядя на него издалека, из-за своей близорукости не разбирая лица графа. - Я отправляю тебя встретить королеву на ливонской границе.
Ливен кивнул. Повисла пауза.
- А Его Величество? - осмелился прервать молчание Кристоф.
- Он отправится из Кёнигсберга в Петербург напрямую, - ответил император, скрестив руки на груди. Кристоф заметил, что по красивому государеву лицу поползла кривоватая усмешка. - Что же касается королевы Луизы... - Император подмигнул ему. - Сопроводи ее в Ригу. В Митаву. Развлеки ее как считаешь нужным.
Ливен вопросительно посмотрел на своего повелителя.
- Балы, приемы, театр... - продолжил император. - Не думаю, что у вас такого не проводится.
- Рига всегда готова к приему гостей самого высокого уровня, - сказал Кристоф. - Не сомневайтесь, Ваше Величество.
- Вот и отлично. И еще... - император жестом приказал графу подойти поближе. Тот сделал несколько шагов навстречу Александру, держась навытяжке, словно находился в строю.
- Христофор. Воплощай в жизнь все ее капризы, - проговорил государь тихим голосом, с игривой усмешкой. - Если ты понял, о чем я.
Ливен густо покраснел. Император, насколько его уже успел изучить граф за два десятка лет их знакомства, явно намекал на капризы вполне определенного рода. Он ощутил, как серебряный крест королевы, выкованный из ее личных украшений, обжигает его под плотным сукном мундира и нежным батистом рубашки. И то, что с упоением рассказывала ему Вильгельмина де Саган еще весной, в Митавском дворце, вполне может сбыться. Удивительно... "А ведь Дело может выгореть и таким способом", - подумал он внезапно. - "К черту этого Армфельда с его шведским престолом для Като и ее олуха. Попробую его обойти. Раз уж мне дают в руки все карты".
- Так точно, Ваше Величество, - только и сказал он вслух.
- Великолепно. Я на тебя рассчитываю, граф, - ответил государь - на этот раз совершенно серьезно.
Кристоф вспомнил о своих намерениях передать копию послания Армфельда в руки государю и только усмехнулся про себя. Теперь смысла во всем этом не было. Никакого. С самого начала, когда стало известно о визите Фридриха Вильгельма и Луизы в северную столицу, о том, что они поедут через остзейские земли, Кристоф начал предполагать, что подобный вариант развития событий возможен. И после событий двух минувших лет он верил в Пруссию куда больше, чем в Швецию. Но что-то в поведении государя его настораживало. Слишком легко Александр вручает ему в руки карт-бланш. А ведь он должен знать об истинных намерениях Кристофа. "Правда, Пруссия слаба..." - подумал он. - "Но, ежели готовится новая война с Бонапартом, всякое может быть".
Словно в ответ на его сомнения, Александр дал знак рукой графу удалиться, что тот и сделал - с большим облегчением для себя.
"Нет, он не осмелится", - со скептицизмом подумал император, глядя вслед Ливену. - "Да и пруссакам в их нынешнем положении ничего подобного не нужно. А после всех рижских балов и увеселений в компании "короля всех ливов" мне можно будет спать спокойно, не прячась от этой бешеной самки..." Дело было в том, что прекрасная королева Луиза отдала свое сердце Александру уже лет семь назад как - без малейшей взаимности, что бы там ни говорили досужие сплетники, возглавляемые самим Бонапартом, непреложно верящим в существование интимной связи между правительницей Пруссии и его русским партнером. Внимание Луизы тяготило государя, и он предвкушал, как, насытившись белокурым красавчиком Кристофом, королева Пруссии забудет о своих сладострастных желаниях, направленных на него самого. А "свободная Ливония"? Александр был уверен, что это химера. Бояться с этой стороны ему нечего. Никто ни на что не осмелится. Пруссаки слишком глупы, курляндцы - слишком преданы ему и его семье. Даже Ливены, которых так хотели выставить заговорщиками и крамольниками, "истинными ливонскими королями".
Кристоф фон Ливен с некоторых пор разучился торжествовать, даже если победа была к нему близка, даже когда Фортуна одаривала ему самой широкой из своих улыбок. Слишком хорошо он знал, чего стоят милости судьбы. Жизнь ему все больше напоминала детскую игру под названием "Царь горы" - тот, кто оказывается на вершине, спустя несколько минут будет сбит более удачливым соперником. Вечного ничего не бывает.
Ныне он намеревался посоветоваться с собственной супругой, заинтересованной в деле не меньше, а то и больше него самого. Как-то так получилось, что за годы совместной жизни Кристоф привык к факту, что графиня Доротея в некоторых моментах проявляет куда большую проницательность. К тому же, с ней он мог быть предельно откровенным. И даже заявить, что государь, по сути, намекал на вероятность интима между ним, графом Ливеном, и властительницей Пруссии. Правда, именно в этом Кристоф был менее всего уверен. Ведь для него Луиза до сих пор представлялась кем-то вроде Богородицы, воплощения "вечной женственности" - недоступной никаким плотским желаниям. Даже если от него требуют покорить ее сердце - вряд ли это получится.
Приехав домой, скинув шинель с бобровым воротником на руки дворецкому, Кристоф поднялся наверх - туда, откуда слышались тихие звуки фортепианной сонаты, исполняемой весьма умелым музыкантом. Музыкальная комната, так же как и вся левая половина верхнего этажа дома, была владением его супруги, и граф редко оказывался там. Особенно после того, когда два года назад между ними состоялся крайне откровенный разговор, и они договорились - каждый действует в пользу и в интересах друг друга, выказывает всевозможное уважение и преданность, но хранить физическую верность вопреки обстоятельствам им необязательно. Инициатором разговора была Доротея. Кристофу, от природы собственнику и ревнивцу, было сложно принять подобные условия, но он заставил себя.
Он постучался. Соната оборвалась на половине ноты, и графиня, высокая, худая женщина с рыжеватыми волосами, уложенными в негустую косу, обернутую вокруг головы, повернулась к нему, оглядывая продолговатыми ярко-зелеными глазами. На ней было темно-бордовое платье, дополненное бежевой кашемировой шалью с восточным узором. Доротея улыбнулась мужу и спросила:
- Итак, что?..
- Отказала, - кратко отвечал Кристоф, усаживаясь в кресло в углу комнаты.
- Она или супруг ее?
Граф кратко усмехнулся.
- Что супруг? Она загнала его под каблук, откуда он боится лишний раз нос показать.
- Но разве ты не заметил, что глаза у него загорелись от перспективы сделаться шведским королем? - Доротея закрыла крышку фортепиано и приблизилась к супругу.
- Я не смотрел ему в глаза.
Графиня лишь фыркнула.
- Очень зря, - ответила она.
- Швеция - пройденный этап. О ней можно забыть, как и об Армфельде, - продолжил Кристоф, глядя мимо жены, в окно, покрытое тяжелыми портьерами из желтого штофа. - Был на аудиенции государя. Он посылает меня навстречу королеве Луизе. В Ригу.
Доротея замерла. Затем медленно, по-лисьи, улыбнулась.
- Государь приказал мне выполнять все ее капризы, - дополнил свои слова муж, слегка порозовев от сказанного. Все же рассказывать о таких вещах откровенно собственной жене ему до сих пор было неловко. Напрямую о свободном браке они не договоривались, хотя из разговора двухлетней давности это следовало.
- И одним из ее капризов может стать наше Королевство? - полувопросительным-полуутвердительным тоном проговорила графиня.
Кристоф кивнул.
- Что ж, удачи. Надеюсь, Бурхард нас не подведет, - сделала вывод Доротея, разумея их родственника, барона Фитингофа, первого богача Лифляндии и владельца лучшего оркестра в России. - Я уже с ним списалась.
- Какая ты молодец, - невыразительным тоном откликнулся ее муж, утомленно прикрыв глаза.
Доротея обо всем догадывалась. Ведь Минна фон Саган, которую графиня недолюбливала по разным причинам, с радостью оповестила и ее саму, умолчав, однако ж, об интимном свидании с ее супругом в Митавском дворце.
- В свою очередь, я постараюсь попасться на глаза Фридриху Вильгельму, - проговорила она вслух.
Кристоф усмехнулся. Ну разумеется же. Только вряд ли она с такой легкостью добьется своих целей. Король Пруссии не видел никого, кроме своей жены, да и вообще производил впечатление "ушибленного при рождении", как выражался старший брат графа. Красота и ум противоположного - впрочем, как и своего - пола не имели на этого упрямца никакого влияния. Собственно говоря, король был бы рад отдать бразды правления в руки блистательной Луизе, его вечной "Эгерии", но подданные бы этого не поняли, хотя они, особенно низкорожденные, очень почитали красавицу-королеву, возведя ее в ранг некоего божества. Если бы пруссаки, вопреки лютеранскому канону, почитали образы и чтили культ Девы Марии, то все бы образа рисовали и статуи лепили бы с Луизы, как пить дать. И Кристоф всегда эту экзальтированную любовь к Луизе разделял. Как и Минна фон Саган, которая, при разговоре о прусской правительнице, загоралась одухотворенным светом.
- Буду надеяться, что у тебя все получится, - сказал он. - В любом случае, мы почти ничего не теряем. Все разговоры будут вестись в полной тайне. И там, в Риге, третьих ушей не будет.
Доротея на сей раз промолчала. У нее в кармане был припасен еще один козырь, о котором не ведал даже ее муж. И, честно говоря, она еще не была уверена в том, что его можно будет разыграть... Ибо эта игра обещала быть слишком рискованной лично для нее, графини фон Ливен. Куда рискованнее, чем та, в которой нынче собрался принять участие ее супруг. Стоила ли она свеч? Графиня догадывалась, что стоила.
- Когда тебе выезжать? - спросила она.
- Я так полагаю, завтра.
- Что ж, - Доротея запахнула шаль на груди. - Передай мое почтение ее прусскому величеству. И, если встретишь кого-нибудь из наших - приветы от меня.
- Всенепременно, - граф встал, положил руку на плечо жене, задержал взгляд на ее синевато-бледном лице. Их семейная жизнь с самого начала была завязана на встречах и расставаниях, что и следовало ожидать - должность Кристофа это предполагала. Сначала Доротея, как и полагалось юной супруге, влюбленной в своего мужа и целиком зависящей от него, страшилась этих расставаний, рыдала безутешно на его шее, но потом привыкла.
Доротея встретилась с ним взглядом. Улыбнулась.
- Я люблю тебя, - шепнула она.
- И я, - он снова покраснел, потом поспешно снял руку с ее худенького плеча и ушел, не оглядываясь.
Фортуна сделала очередной оборот своего колеса. Только никто из них его не почувствовал.
Младшие арканы - Королева Кубков
- Едут! - воскликнул ротмистр Орлов своему принципалу, стоявшему у роскошно убранных саней с вензелями прусской королевы, готовому в любой момент распахнуть дверь и подсадить прекраснейшую из всех ныне живущих на Земле женщин внутрь. Потом офицер, вглядевшись в обожженное балтийским морозным ветром лицо начальника, охнул:
- Бог мой, Христофор Андреевич, у вас же вся щека белая!
- Пустяки, - выговорил он, потерев подмороженное лицо шарфом.
Кристоф вместе с полутора десятками сопровождающих, не считая слуг, встречал Луизу Прусскую на российско-прусской границе. Ждал он ее уже час. Пальцы в лайковых перчатках с раструбами заледенели на пронизывающем сыром ветру; несколько раз он встряхивал мелкий снег с темно-серой шинели; волосы заиндевели, но граф холода не ощущал. Вглядываясь вдаль сквозь слипшиеся на влажном холоде ресницы, он увидел кавалькаду всадников в синих мундирах с красными обшлагами, в черных доломанах и киверах с сияющими "мертвыми головами", скромно украшенный возок.
Через несколько минут лакеи открыли дверь и, в сопровождении пары статс-дам, навстречу ему вышла она, богиня в оттороченной серебристым мехом песца мантии, и светлый локон выбивался из ее синего капора, и он низко поклонился ей, даже улыбнулся настолько, насколько позволяли растрескавшиеся на морозе губы:
- Ваше Величество, добро пожаловать в Российскую Империю. Генерал-адъютант граф Ливен - к вашим услугам!
- А я вас знаю, граф, - проговорила Луиза, принимая его руку. - Какой, однако, холод!
Они устроились в карете, предоставленной русской стороной. Кристоф помог ей взойти, уселся рядом и крикнул: "Трогай!" Поехали с бубенцами в сопровождении конных.
Внутри, в присутствии статс-дам, фрейлин, адъютантов, придворных чинов, граф чувствовал себя более-менее уверенно. Луиза много говорила о трудностях пути, о погоде, о том, как предвкушает встречу с государем, задавала вопросы о Риге, о том, где они находятся, признаваясь, что в России впервые, а граф отвечал на всё - и о здоровье императора Александра (отличном, как всегда), и о том, почему они не останавливаются в Митаве (все дворянство съехалось в Ригу), и рассказывал репертуар местного театра на сегодня ("Свадьба Фигаро" и балетный дивертисимент, название которого он знал нетвердо), и даже неопределенно махнул рукой куда-то влево, когда Луиза, узнав, что он является здешним, курляндским помещиком, спросила, где же находится его имение, и даже шутил. С тех пор, как они виделись, Луиза несколько высохла, красота ее приобрела зрелость, впрочем, ей идущую. Обычно женщины делятся на тех, кто ярко и бурно расцветает в первой молодости, но столь же быстро меркнет, и на тех, кто, не отличаясь особой прелестью в юности, годам к тридцати раскрываются, подобно поздним осенним цветам. Королева Пруссии была исключением из этого правила - в каждый свой этап жизни выглядя по-разному, она не теряла красоты. После всех испытаний, которые выпали на ее долю милостями Бонапарта, Луиза оставалась свежей, хоть ее лицо приобрело несколько меланхоличное выражение. И странно - опасения графа, что его наедине с сей Прекрасной Дамой скует по рукам и ногам страх, испарились при виде этого легкого налета меланхолии, следов пережитых печалей в облике королевы. Богиня стала ближе к нему, спустилась с небес на землю, стянула меховые перчатки, окутала ароматом яблоневого цвета воздух вокруг него, и он говорил больше обыкновенного, смеялся даже, как в юности, когда близость желанной барышни или дамы пьянит не менее лучшего шампанского.
- Вы были в Мемеле во Втором году? - спросила она, вглядевшись в его лицо чуть более пристально, чем всегда.
Кристоф подтвердил это.
- Фредерика вас помнит до сих пор, - прошептала Луиза, улыбнувшись довольно шаловливо. Потом с грустью добавила, словно не обратив внимания, что ее собеседник побагровел от этих слов:
- Какое было время... Все по-другому нынче. Все.
Ливен даже не знал, что ей на это отвечать. Разумеется, она права.
Вот и Рига. Все церкви звонили в колокола, разноцветные искры фейерверков возносились в сумрачные зимние небеса. Несмотря на мороз, почти все горожане высыпали на улицы встречать королеву Пруссии, и вензеля ее сверкали на Доме Черноголовых, Ратуше, на всех величественных зданиях Старого города, и гарнизон выстроился чествовать ее с воинским салютом. "Фитингоф не подкачал", - подумал граф одобрительно. - "И не поскупился". Ему досталась часть оваций, выпавших на долю Луизы, и вот уже генерал-губернатор целует луизину ручку - она слегка стянула перчатку, блестящими глазами глядя на остзейскую роскошь.
Большой обед и бал в Рижском замке, губернаторской резиденции последовали за пышной церемонией встречи. Сотни свеч; сверкание пышных эполет высокопоставленных чинов и бриллиантов дам, оставивших в честь такого события свою всегдашнюю чопорность и скромность. Луиза в своем светло-голубом платье, расшитом жемчугом, подчас терялась на фоне каких-нибудь местных дворянок, нацепивших все фамильные украшения, копившиеся в их семействе еще с бироновских времен, и разодетых в парчу. Знаменитый фитингофовский оркестр поражал слух гостей великолепными музыкальными пьесами.
Кристофа, которого осаждали всевозможные знакомцы, родственники и, так сказать, "поклонники", наконец-то разыскал главный устроитель празднества, барон Бурхард фон Фитингоф, муж его сестры. Взяв его под локоть, барон шепнул:
- Эстляндцы будут локти кусать, я гарантирую это.
-Скорее, они поздравляют себя с тем, что им тратиться не пришлось. И со злорадством предрекают тебе разорение, - отвечал ему Кристоф, на ходу кивая приветствовавшим его гостям.
- Эти купчишки все равно не придумали бы ничего доброго. Я всегда говорил: скупость - первый признак низкорожденности.
Граф усмехнулся. Сколько лет прошло, Фитингоф не меняется, все твердит о каких-то признаках низко- и высокорожденности, клянет эстляндцев-"купчишек", как и двадцать лет тому назад, когда все они были моложе.
Сестра его и супруга Бурхарда, баронесса Катарина, бледная и немолодая блондинка с болезненно-грустным выражением некогда красивого лица, подошла к ним.
- Королева, похоже, в восхищении, - добавила она, выразительно посмотрев на брата.
- Итак, со Швецией можно распрощаться? - перешел к делу Фитингоф.
Кристоф кратко кивнул.
- Но, с другой стороны, можно найти способ...
- Никаких способов, - прервал его граф. - С этим покончено.
- Что же скажет Армфельд? Его градус посвящения выше моего...
- Пошли Армфельда к черту, - легкомысленно бросил Кристоф, а затем отошел от них.
Бурхард долго смотрел ему вслед. Затем обратился к жене:
- Это у вас фамильное - наступать на одни и те же грабли?
Катарина сложила руки на груди, прищурила синие глаза.
- Бурхард. Я бы сказала, что он ничего не теряет в этом случае. Как и ты.
- Нам придется менять подданство.
- И ты дорожишь этим подданством? - тихо спросила женщина. - Если уж ты встал на путь открытой измены - странно, что боишься продолжать. Иди до конца.
Танцы следовали один за другим, Кристоф в них участвовал, а в шотландском встал в пару с Луизой. Затем - отъезд в театр, холод, метель, алый бархат ложи, смутные звуки арий, и Луиза, переодевшаяся в черную парчу, подчеркивающую белизну ее кожи и золотистый оттенок волос, постепенно, вполголоса расспрашивала графа о всей его жизни. В конце, когда певец, исполняющий роль герцога, повторял свою знаменитую арию на "бис", она спросила его:
- Вас называют королем Ливонии. Это правда?
- Нет, Ваше Величество. Ливонии не существует, - сказал он.
- Пруссии тоже почти не существует, - вздохнула Луиза.
Суть празднества внезапно открылась Ливену. Они отмечают зарождение королевства, которое никогда не сбудется, и оплакивают былое величие державы, которой уже нет. Что из этого выйдет? Вряд ли что путное. Он замолчал, переведя взгляд на сцену. Музыка всегда была для графа просто шумом, а громкая - еще и непереносимым шумом, поэтому он с трудом выдержал этот час и глубоко сомневался в том, что выдержит еще один. Потом, переведя взгляд на королеву, проговорил тихим голосом:
- Так будет далеко не всегда.
- Хотите сказать, что Бонапарта кто-то победит? - грустно усмехнулась Луиза. - Даже ваша страна уже заключила с ним союз. Что же говорить о нас? Спасибо вашему государю, что хоть малые крохи наших бывших земель возвратили. Новая большая война сметет нас с лица Земли.
Кристоф удивился тому, как она вольно и прямо обсуждает дипломатические вопросы. И ее отчаянию. Кажется, "душе всей антифранцузской коалиции" уже надоело бороться с неизбежным. И подобные луизины настроения ему весьма не нравились. Неужели и эта карта бита? Несколько минут он колебался, стоит ли открывать Луизе свои измышления по поводу нынешней внешнеполитической обстановки. Затем, вздохнув, произнес:
- Коалиция совсем не столь прочна, как это кажется на первый взгляд. Корсиканец берет силой. А в России говорят: "Насильно мил не будешь".
Пословицу он довольно неуклюже перевел на немецкий, но Луиза его поняла и улыбнулась лукаво.
- И когда же вы предрекаете распад этого союза? - спросила она.
- Года через два, - отчего-то проговорил граф. - В любом случае, в будущем именно вашей державе предначертано играть самую блестящую роль.
Королева внезапно протянула руку и взяла его за запястье.
- О том, какую роль предначертано играть вашей державе, мы поговорим потом. И не здесь, - заговорила она. - В любом случае, граф, вы меня значительно обнадежили. Прямо как ангел Господень с благой вестью. Теперь я знаю, как и о чем вести переговоры с Александром.
Сравнение с ангелом, судя по интонации Луизы, было совсем не случайно. "Пора мне уже привыкнуть, что я делаюсь легендарной личностью", - подумал он. - "Что восторженные глупцы, вроде Штрандманна или Розена, уже воспевают меня в стихах. Возможно, кстати, что до Ее Величества уже дошли эти вирши".
Королева пожелала покинуть театральную ложу после второго антракта, так и не досмотрев спектакль, и не оставшись на дивертисимент, чему граф был неслыханно благодарен.
Спустя два часа после ужина в довольно узком кругу, состоявшем лишь из первых рижских аристократов, Кристоф получил из рук своего камердинера искомый ключ. "Так вот в чем заключается ее главный каприз", - подумал он насмешливо, но вместе с тем и со страхом. Так получилось, что далеко не впервые ему добровольно отдаются высокопоставленные дамы. Но королева Луиза - это как-то уже чересчур. Повертевшись перед зеркалом, пригладив волосы и сбрызнувшись кёльнской водой, он, уверенный в собственной неотразимости, но все еще робевший перед дамой, которую столько лет считал богиней, бесплотным духом, той, которую нельзя желать, направился в покои королевы.
Луиза встретила его, полулежа на кушетке, переодетая в темно-синий, не слишком откровенный пеньюар.
- Граф, вы любите Клопштока? - спросила она его, упавшего перед ней на колени и прикоснувшегося губами к ее длиннопалой руке, показавшейся ему обжигающе горячей.
Вопроса такого он не ожидал. Фамилию эту Кристоф слышал, знал, что это какой-то поэт, но ничего из него не читал. На всякий случай кивнул.
- Мое любимое стихотворение принадлежит его перу, - проговорила Луиза и процитировала: "Im Fruehlingsschatten fand ich sie;/da band ich sie mit Rosenbaendern:/sie fuehlt' es nicht und schlummerte" ("Ее в тени весенней я нашел/И розовою лентой повязал:/Она дремала, ничего не чуя"). - Помните дальше?
Кристоф, боясь показаться совсем уж неучем, помедлил, закрыл глаза. Строки знакомые; кажется, старший брат его, пытаясь во время оно приспособить его к высокой литературе, подсовывал ему нечто подобное. В памяти отложились следующие строки, которые он и проговорил:
- "Ich sah sie an; mein Leben hing/mit diesem Blick an ihrem Leben"... ("Я оглядел ее; вся жизнь моя/Зависела в тот миг от этой жизни").
Потом он покраснел. А ведь это действительно так!
- Правильно, - проговорила королева, а затем привлекла его к себе.
- "Und um uns ward's Elysium". ("В Элизиум мы погрузились вместе"), - шепнула она, когда почувствовала себя в его крепких объятьях...
Потом они лежали рядом, действительно погруженные в рай.
- Вы мой рыцарь, - проговорила королева, нащупав руками серебряный крест, с которым граф не расставался. Пальцы ее слегка дрожали, когда она накрыла его рукой, словно в знак подтверждения своих слов. - И вассал.
"Я не хочу ей ни в чем клясться", - сказал про себя Кристоф, и это была единственная мысль, пришедшая к нему в голову после того, когда он осознал - все произошедшее несколькими мгновениями ранее случилось с ним наяву, а не в каком-то сладострастном сне. Но клясться теперь и не приходилось. Луиза просто констатировала факты.
- После победы Балтия будет восстановлена на ваших условиях, - продолжала она. - Я знаю, вас уже предавали, но я вас не предам. Никогда.
- За что мне такая милость? - выдохнул граф, подумав: "Неужели ей все настолько понравилось? Я же ничего особенного не делал".
- Герцогиня Вильгельмина мне все рассказала, - Луиза пламенно улыбнулась. - Я даже плакала от вашей истории. "Средь десятка тысяч лиц, через сотни бед..." Хорошее стихотворение.
- Барон Иоганн Розен - его автор, - проговорил Кристоф.
- Я его тоже не забуду. И никого из ваших. Как и этот день, - она вновь обняла его. Графу пришлось приложить немало усилий, чтобы не заснуть.
...Оказавшись, наконец, в собственной постели, граф не почувствовал ни торжества, ни восторга от того, что осуществил этой ночью то, о чем, наверное, мечтал каждый высокорожденный немец. "Хоть бы никто не догадался. О, что тогда будет, ежели кто догадается..." - мрачно думал он.
Луиза пробыла в Риге до Нового года, но графа больше к себе не звала. Балы и праздники сменяли друг друга, выездки, марши и маневры устраивались, несмотря на установившийся в городе лютый мороз. Потом королева выехала в Петербург.
... Через недели две Кристоф узнал, что его назначают посланником в Берлин. "По личной просьбе королевы", - сказал с легкой усмешкой на устах император, передавая ему верительные грамоты. - "Очевидно, ты исполнил все ее капризы в точности". Граф только голову склонил, не зная, радоваться или досадовать подобному назначению. Из инструкций, переданных ему на аудиенции государя, следовало, что обязанности посланника будут иметь не столько дипломатический, сколько военно-разведческий характер. Поэтому и отправляют его, долгие годы возглавлявшего военное ведомство, а не профессионального дипломата. Что ж, с делом разведки Ливен был знаком не понаслышке - значился в его биографии и эпизод подобной службы. Единственное - он весьма смутно знал, как действовать в качестве резидента и официального "прикрытия". Заглядывая вперед, следовало бы упомянуть, что это для него оказалось весьма несложной задачей.
VIII
Аркан I "Маг"
Вена, февраль 1810 г.
Граф Клеменс-Венцель фон Меттерних, имперский министр и "первый человек Вены", как называла его в своих донесениях одна белокурая русская резидентка (о сем ему было прекрасно известно), сидел за полночь у себя в кабинете и перечитывал письмо своей жены Элеоноры, ныне зимовавшей в Париже. Она писала: "Известный нам доктор Л. нынче играет совершенно иную роль. В его доме бывает все мужское общество Парижа. Дамам моего круга по разным причинам вход туда запрещен. Не скрою, mon cher, подобное стало для меня большой неожиданностью. Что же касается другого известного нам с тобой господина, то его статус ни в коей мере не поменялся. Правда, на контакт идти он отказывается. Мой приезд из Спа и пребывание в Париже вызывают некоторые вопросы в свете. Идут сплетни, что я осталась во Франции только из-за того, что влюблена в некоего господина де Мустье. Я понятия не имею, кто это такой, но молва мне только на руку. И еще одна весть - господина Ф. сняли. Кажется, именно этим обусловлена смена тактики доктора Л. и его приятеля N. "Кажется" - потому что я не уверена в точности этого утверждения. Чтобы его поверить, мне нужен повод сблизиться с Л. еще раз. Что я и собираюсь сделать в самом ближайшем времени".
Элеонора, как всегда, писала о их Деле симпатическими чернилами, между строк обычного письма на личную тему. Граф снова подумал с нежностью: "Моя умница, сокровище мое" и накрыл послание чистым листом, чтобы чернила, которыми были написаны сведения, не предназначавшиеся для посторонних глаз, не выцвели в пламени свечи.
С супругой, брак с которой он заключил по сугубому расчету их родителей лет десять тому назад, ему явно повезло. Графиня фон Меттерних была отличной соратницей, одаренной блестящим интеллектом, твердостью характера и железной логикой, проявляла себя как прекрасная хранительница домашнего очага и идеальная мать их детям, коих родилось уже четверо. Кроме того, Элеонора, как и ожидалось от дам ее круга, умела вовремя закрывать глаза на многочисленные увлечения мужа, а, подчас, даже сознательно знакомила его с теми особами, которые "нужны для дела". Ни намека на ревность, мелочность, мстительность. Святая женщина.
Сам граф предоставил ей свободу выбирать себе любовников, которой она пользовалась исключительно в его интересах. Так, сойдясь с Жанно Лёвенштерном почти год тому назад, Лора смогла получить доступ в "святая святых" русской разведки и перехватить те куски информации, которые он показывал ей. К чести этого барончика, жившего под прикрытием бедного студента медицинской школы, выдавал любовнице он немногое, хотя, после того, как Клеменс продемонстрировал свое якобы желание сотрудничать, Жанно стал куда откровеннее и общительнее.
Свою миссию в Париже Меттерних считал "провалившейся" по многим объективным причинам. Не в последнюю очередь он винил себя самого - не все получилось просчитать. Граф был склонен к самонадеянности, обусловленной, в том числе, его магическими способностями и необычайным обаянием, недостаток этот за собой признавал, но побороть его не всегда мог. Вот в прошлом году он и вышел ему боком. На расторопность русских, невольно воткнувших ему палки в колеса, он не рассчитывал. Французскую политическую полицию высокомерно счел сборищем продажных глупцов. Правда, Клеменсу повезло в одном - "лилит" по имени Мария Батовская в прошлом году до Парижа так и не доехала. А то бы неприятности могли быть гораздо серьезнее отсылки в Вену чуть ли не под военным конвоем... Впрочем, после того, как он на приеме у Екатерины Багратион использовал против графини один из приемов "магической атаки", та пока никак не мешала ему. Возможно, поняла, что он сильнее...
О Батовской Клеменс навел кое-какие справки. "Непростая птица", - сказал он себе, прочитав все, что успели доложить ему агенты. - "Впрочем, ее польский патриотизм мне понадобится, когда придет время. Как и наше, так сказать, духовное родство"... Время еще не пришло. Можно было и подождать.
Сейчас, однако, думать об этой даме Меттерниху было некогда. Ему нужно было провернуть один тонкий маневр во внешней политике. Как раз тот, который ни графине-полячке, ни русской резидентке в Вене (и, по совместительству, его постоянной любовнице) княгине Багратион, придется совсем не по душе.
Но сначала надо дать "добро" Лоре. Граф достал чернила собственного изобретения, налитые в медный флакон, чтобы состав не портился от взаимодействия с воздухом, и написал: "Дай ему надежду. Будь ему не столько любовницей, сколько доброй матерью". Потом, перечитав свои же слова, усмехнулся: да, в любви Элеонора как раз не слишком страстна, зато заботлива. А этот Левенштерн, насколько его успел узнать Клеменс, этого втайне и ждет от женщин - как, впрочем, и все мужчины, лишенные в детстве материнской ласки.
Сделав это дело, он запечатал письмо личной печатью, которой пользовался лишь в исключительных случаях и для переписки с очень близкими людьми - в виде змеи, кусающей себя за хвост.
Потом он встал, повернулся спиной к окну и застывшими глазами вгляделся в темноту комнаты. "Итак, завтра меня начнут проклинать или полюбят меня еще больше... Знали бы они, что для меня значат их истинные чувства!" - подумал граф. - "А ведь в этом главное различие между мной и корсиканцем - тот без других - ничто. О нем забудут. А я останусь. Потому что такие как мы - навсегда, в отличие от просто людей".
Несколько месяцев назад Меттерних, верный слуга империи Габсбургов, бросил перчатку в лицо Бонапарту. Когда он понял, что его карта бита, апломб завел его в тупик, то пошел в наступление, в конце концов, и приведшее к войне, проигранной Австрией. О итоге военного противостояния заранее догадаться не мог разве что глупец. Теперь нужно было делать дальнейший шаг - скрепить возникший мир узами королевской крови. Иными словами - "кинуть красавицу в объятья чудовища". Старшая дочь императора Франца, Мария Луиза, и должна была нынче сыграть роль этой "красавицы". Принцессе ничего не останется, как идти прямиком в жены Бонапарту, упрямство - если она его проявит - сломать легче легкого. Австрия получит несколько лет передышки, а агрессию Бонапарта можно будет удачным образом направить на Российскую Империю. Меттерних понимал одно - державе, которой он служит, необходимо теперь держаться того, кто сильнее. И сейчас он делал ставки на Францию, несмотря на все свое личное презрение к Бонапарту, "простому смертному" и "низкорожденному", возомнившему себя достойным того места в истории и во власти, которое по праву принадлежало таким, как граф. Конечно, "маленького капрала" и "подлого корсиканца" не любили многие "аристократы крови ", но у Меттерниха эта нелюбовь имела очень личный подтекст. Возвышение таких, как Наполеон, оскорбляло чувства Клеменса. Поэтому он и объявил свою собственную "вендетту" "корсиканскому чудовищу", которого невозможно сломить огнем и мечом, зато можно - дипломатическими и шпионскими играми. Единственное - Меттерних весьма не хотел делиться славой с другими, пусть и теми, кто преследует те же самые цели. Так что русских надо было вывести из этой игры как можно быстрее. Пока что они отказались от того, что собирался предпринять граф. Но, возможно, ради чего-то более грандиозного и значительного. Это его предположение косвенно подтверждалось сведениями его жены. "Ничего, мы их уберем", - сказал он себе.
Потом Меттерних направился в свою спальню - день завтра предстоял тяжелый. И нужно было выспаться.
На следующее утро он ровно в такой же позе, стоял, вперя немигающий взгляд своих пронзительно-синих глаз в розовощекое, миловидное, но не идеально-правильное лицо принцессы Марии Луизы.
- Я догадываюсь, зачем вы пришли, граф, - проговорила девушка, храбро встретив его взгляд, несмотря на то, что ее вовсю пробирал озноб.
- Отлично, Ваше Высочество, - отвечал он. - Это во многом упрощает мое дело. Длинные предисловия не имеют никакого смысла. Бонапарт уполномочил меня от его лица сделать вам предложение руки и сердца.
- Вы хотите, чтобы я его приняла? - Мария Луиза старалась держаться как можно спокойнее, но всегдашний румянец уже начал меркнуть на ее лице. Она тихо опустилась на краешек кресла.
- Я знаю ваше отношение к Бонапарту, - заговорил граф быстро, не давая ей времени на то, чтобы придумать. - И конечно, мое личное желание здесь - дело десятое. Я просто слуга вашего отца. И вас. Но не скрою, Ваше Высочество - интересы государства требуют вашего согласия.
- Что ж... - вымолвила принцесса и снова замолчала. Пауза длилась ровно две минуты, но Клеменсу они показались целой вечностью. Кажется, он переоценил покорный нрав этой юной особы. Было в ней некое тихое упрямство - фамильное, доставшееся от бесчисленных предков, управлявших Австрией на протяжении нескольких веков. Ныне она вела себя совсем как ее батюшка, когда тому надо было принять какое-то решение. Как и Франц, соображала она всегда тоже довольно долго, прежде чем родить какую-либо стоящую мысль или однозначное решение. Глядя мимо нее, в высокое сводчатое окно Хофбургского дворца, на дождь, бивший в стекла, на крест придворной церкви Св. Августина, он начал уже обдумывать, что скажет, если вдруг девушка выдаст: "Ни за что!", а, тем паче, разрыдается (Клеменса всегда женские слезы смущали до полной растерянности), как вдруг Мария Луиза заговорила:
- Я же его боюсь. И ненавижу. С самого детства. Что мне делать?
- Представьте себе, Ваше Высочество, в этом вы не одиноки, - граф намеренно подпустил язвительности в свой тон. - Ваши чувства разделяют почти все, кто что-либо значит в этом мире.
Принцесса схватилась за ручки кресла, как утопающий - за спасательный круг, и от взгляда имперского министра не укрылось, как дрожат ее пальцы. Но ему не было жаль девушки. В комнате потемнело - дождь за окном усилился, а свечи в столь ранний час еще не зажгли. Все затихло, как перед сильной бурей, лишь каминные часы наполняли комнату настойчивым тиканьем. Мария-Луиза, казалось, окаменела.
- Вы говорили с моим отцом по этому поводу? - тихо произнесла она после пятиминутного молчания.
- Конечно, - отвечал граф.
- Он заставил вас добиться моего согласия? - девушка подняла на него свои косоватые серо-голубые глаза.
- Вовсе нет, Ваше Высочество. Никто вас не неволит в вашем решении. И, прежде всего, Его Величество, - граф встретился с нею взглядом, а потом заметил, что девушка уже откровенно трясется, как кролик перед удавом. Он знал, что ее воспитывали в откровенной ненависти к тому, кому сейчас отдавали с такой легкостью. Рассказы о "звере", "антихристе" и "чудовище" нашли отклик в душе маленькой эрцгерцогини. С братом она любила играть в "казнь Буонапарте" - монаршьи отпрыски втыкали иглы, булавки, ножницы в тряпичную куклу, которую назвали именем "императора французов", выкрикивая все непристойные слова, которые знали, плевались и топтали "проклятого корсиканца" ногами. Знал Клеменс также и о том, что Мария-Луиза была давно и пылко влюблена в своего кузена эрцгерцога Франца, за которого и была сговорена с отроческих лет. Но ныне ей нужно было погасить в сердце и любовь, и ненависть ради того, чтобы дать Австрии хотя бы несколько лет мира. И дать ему совершить один весьма ловкий маневр в политике, после которого Бонапарт будет кусать локти и проклинать тот час, в который родился...
- Если отец этого хочет, я согласна, - обреченно проговорила принцесса, сломавшись под взглядом графа, которого всегда побаивалась, несмотря на всю его любезность и безмерную доброжелательность ко всем, а особенно, - к монаршьим особам.
Меттерних же торжествовать не спешил. Естественно, он знал, что рано или поздно все тем и закончится. Даже если девушка будет упрямиться - все равно никуда не денется.
- Но я всегда буду желать его смерти, - сказала эрцгерцогиня, отводя от графа глаза и густо краснея, словно произнесла жуткую непристойность.
- Он догадывается о ваших желаниях, - усмехнулся Клеменс.
- Что же мне тогда делать?
- Любите его.
- Как? Если я хочу, чтобы его не стало?! - воскликнула девушка.
- Ваше Высочество, - вкрадчиво произнес Меттерних. - Скажу вам откровенно: любовью тоже можно убить. Более того, она подчас куда опаснее ненависти.
Встретив вопросительно-озабоченный взгляд Марии-Луизы, граф поспешил объяснить ей ситуацию:
- Бонапарт привык к тому, что от его имени все дрожат в гневе или в страхе. Даже члены его семейства не питают к нему особо теплых чувств. И сейчас он уже готов к тому, чтобы завоевать вас так же, как он завоевывает земли - грубой силой. Если вы будете вести себя так, как он ожидает, это означает поражение. Корсиканец вас сломает и скует по рукам и ногам. Напротив, лаской, покорностью, нежностью, пусть даже притворной, вы обезвредите его и сможете делать с ним все, что угодно. Даже убивать.
Девушка ничего не отвечала - предсказуемо. Меттерних высказал мысль, которую ей, в силу невеликого жизненного и любовного опыта, понять было совсем непросто.
- Вспомните историю Самсона и Далилы, - продолжил он. - Мы выдадим вам орудие, которым вы лишите Бонапарта всей силы.
Мария Луиза резко повернулась к нему. Потом произнесла:
- Но вдруг я сама его полюблю? Хотя мне это и сложно представить...
-Тем хуже для него, - не впервые граф произносил эту фразу применительно к Бонапарту.
- А если я рожу ему ребенка?.. Как же тогда?
- Этот ребенок будет прежде всего внуком своего деда, а не сыном своего отца, - Меттерних предвидел и такой поворот событий. Скорее всего, Мария Луиза понесет довольно скоро - девушка была крепка здоровьем и сложением, так что, вероятно, довольно плодовита. Важно только, чтобы Бонапарт был уничтожен еще до того, как его наследник достигнет сознательного возраста. Потом все можно переиграть...
Принцесса, похоже, начала понимать его план.
- Так вы рассчитываете, что он рухнет в скором времени? - переспросила она с легкой улыбкой на вновь порозовевшем лице.
- Не только я, но и ваш отец. Поэтому он не стал возражать против этого предложения.
- Тогда и я не смею возражать, - сказала девушка. Выражение ее лица вновь сделалось спокойным и безмятежным.
...Итак, этот гамбит был сыгран имперским министром блестяще. Но он пока еще не предвидел, что кто-то еще, кроме него, способен просчитывать ситуацию на несколько шагов вперед и готов нанести ему удары по самым уязвимым местам...