На днях довелось мне нарушить обет, данный годы-годы назад. Разумеется, ни к чему хорошему это не привело. Речь о том, что мне на Новый год подарили билеты в театр, в данном случае в "Современник" на "Крутой маршрут", который по Гинзбург. Хотя я, кажется, семафорю, как безумный матрос на тонущем корабле: "Я-ненавижу-и-презираю-театр".
Начнем с начала. В моем понимании, существуют четыре метаискусства: литература, живопись, музыка и танец. Комбинируя их, мы получаем специфические поджанры.
Литература + живопись = кино
Музыка + танец = балет
Живопись + танец = скульптура
Литература + музыка = песня
И так далее. Грубо, в общих чертах.
Что такое "театр" - я не понимаю. Я могу понять греческие трагедии, которые недалеко ушли от религиозных мистерий. Я могу понять карнавальный дель Арте с примесью поэзии вагантов. Тем более, что понятие сцены, как незримого стального барьера между зрителем и актером, было условным и зыбким. Есть написанная на бумаге пьеса, которая и без того неплохо читается. Как есть, допустим, стихи. И вот приходит чтец и начинает художественно читать эти стихи (с выражением - это значит, громко), претендуя на отдельные лавры.
Каков вклад театра по отношению к первичному тексту?
Господин Гилберт Кийт Честертон, не может не согласиться со мной, что театр до сих пор не отвязался от своих исступленных языческих корней: "Что такое, в сущности, театр? Прежде всего - это праздник. Давным-давно, чуть ли не до греческой зари, он был праздником религиозным; его завели, чтобы людям было где поплясать и восславить богов... Театр - ничто, если в нем нет радости, если нет зрелища, если нет театра. Пьеса может быть веселой, печальной, бурной, тихой, страшной и нестрашной, но она должна быть праздничной. Она должна возносить сердце горе, жечь его, терзать, восхищать, чтобы зритель, как это ни грубо, мог сказать, что он свое получил".
Экзальтированные лицемеры могут сколько угодно заливать, что театр - это Правда, Атмосфера, Воспитание, Социальные Проблемы и вообще Честь и Совесть нашей эпохи. Это все есть в других видах искусства. Навалом. Следовательно, театр выделяется чем-то другим.
Допустим, театр - это сильная эмоция. Актеры и режиссеры всеми силами пытаются пронять, пропереть и катарсировать зрительный зал. Зрительный зал, будем честны, ожидает примерно того же, поэтому заранее сидит, раздвинув ноги. Рыдать или хохотать. Театр привлекателен именно тем, что актеры задают живую эмоцию. Фильм тоже может смешить, но живое выступление Задорнова - это другой план. Возможно, многим зрителям гораздо проще чувствовать эмпатию к живым людям в двадцати метрах от себя. И актеры в меру умело ведут зал к коллективной истерике.
Ролан Барт, помнится, критиковал театры именно за это: "...актер должен быть "поглощен" своей ролью, казаться буквально пылающим жаркой страстью. От него обязательно требуется кипеть , то есть одновременно гореть и истекать; оттого это горение проявляется во влажности В одной из новых пьес (удостоенной премии) оба главных действующих лица - мужчины - так и истекали всевозможными жидкостями слезами, потом и слюной Казалось, присутствуешь при каком-то жутком физиологическом процессе - яростном отжиме внутренних тканей, страсть - словно большая влажная губка, безжалостно сдавленная рукой драматурга Легко понять, в чем задача этой физиологической бури - превратить "психологию" в нечто количественное, втиснуть смех или боль в простые измеримые формы, чтобы даже сама страсть сделалась товаром в ряду прочих, объектом коммерции, включенным в нумерическую систему обмена приходя в театр, я плачу деньги и за это требую, чтобы мне показали ясно видимую, почти что исчислимую страсть И если актер работает в полную силу, если он честно выжимает мне из своего тела все, что может, если мне несомненны его тяжкие усилия, то я признаю такого актера отличным и стану выражать ему свою радость от того, что вложил свои деньги в талант, который их не украл, а вернул сторицей в форме достоподлинного пота и слез... и когда в финале он кланяется публике, изможденный, отдавший спектаклю все свои гуморальные ресурсы, то его приветствуют словно рекордсмена по голоданию или культуризму, ему втайне желают отдохнуть и восстановить свою внутреннюю субстанцию - всю ту жидкость, которой он отмеривал купленную нами страсть".
Во-вторых, театр - это что-то сиюмоментное, мгновенное. Думаю, что инсталляции и перформансы (целью которых тоже является пропереть зрителя) являются недоабортированным плодом театра. Вот кино, прямой конкурент театра. Я не знаю, сколько Кубрик дрючил Николсона, чтобы тот с правильной маниакальной мимикой заглядывал в проделанную топором дыру в двери, однако вышло весьма удачно. И я уверена, что когда бы я не включила запись, Николсон всегда будет на высоте. А вот будут ли на высоте актеры в спектакле? Никаких гарантий. Можно прийти и попасть на откровенную халтуру просто потому, что у главных ролей насморк, развод или похмелье.
Да, безусловно, та же фигня применима и к Московской филармонии, но есть миллион отличий. Музыканты все-таки что-то производят. Они делают музыку. Извлекают ее из скрипок, труб и фортепиано непонятным для меня образом. Что производят актеры?
Даже реслинг ближе к искусству, поскольку там нужны мало-мальские усилия. А театр, пожалуй, ближе к порнографии. В одном случае нам показывают гипертрофированный секс, в другом - гипертрофированные эмоции, поскольку театр, в отличие от кино, не может позволить себе экшн-сцены или выход за пределы картонных декораций.
Теперь давайте непосредственно к "Крутому маршруту". По правилам, рецензент должен набросать двумя штришками фабулу, но вас же пока еще не забанили в Google? Сразу перейдем к делу.
В первом акте все идет худо-бедно ничего. Есть совестливая и принципиальная Гинзбург, есть угнетатели и репрессоры. Нормально. Однако каждая сцена подается с особым вывернутым надрывом. Вот Неелова изображает из себя жертву пятидневных допросов без перерыва на сон и кормежку. Вот Неелова изображает, как Гинзбург гордо воротит нос от доносов, которые надо подписать. А вот Неелова-Гинзбург назидательно сообщает Катеньке прописные моральные истины, а сама сцена пропитана пафосом Нагорной проповеди.
Во втором акте все становится гораздо хуже. Гинзбург-Неелова попадает в общую камеру с десятком баб, и начинается курятник, крики, проникновенные фразы в зал. Причем самой Гинзбург во втором акте нет, вся история, все криво поставленные кубики из первого акта падают под напором этого истеричного клубка. Просто бардак и какофония. Нет истории, нет развития, есть мозаика из чернушных эпизодов.
В конце я хлопала наравне со всеми: все-таки они честно потели, рыдали и рвали глотку.
Возможно, это мои личные проблемы, либо на мой и без того желчный скепсис еще попался неудачный спектакль. Я решила пробежаться по отзывам в сети. Цитировать не стану, но есть две общие мысли.
1. Спектакль необычайно актуален в условиях путинской диктатуры.
Первое оставим без комментариев, ибо не лечится. Второе прокомментируем. Мне кажется, что люди очарованы театром лишь потому, что они ничего не понимают. Намалеванную абстракцию покупают как инвестицию в подпись художника для последующей перепродажи, либо те, кто создают иллюзию вкуса на пустом месте.
Смотреть спектакли - это очень культурно и благообразно. Очень культурно расхваливать вопящую Ахеджакову. Это страстное желание принадлежать к Культуре. Только вот книгу надо долго и скучно читать, кино не является таким уж показателем культуры, а то кино, которое -считается- таковым, надо долго и скучно смотреть. На музыке надо как-то не уснуть.
А тут все для человека - только что в зал не выбегают и не тормошат. Театр стал каким-то мифическим показателем мифической культурности.
Я могу позволить себе презирать театр, благо, что слабо забочусь о мнении окружающих. По мне, мошенник является большим актером, чем театральная прима. Изобразить из себя другого человека, воплотить персонажа - сложно это, да и не очень нужно. Особенно ради развлечения. Я играла, лгала и обманывала, и знаю, как это все дешево, и как они халтурят. Настоящее воплощение вгоняет в могилу, убивает исходную личность. Но без этого оно ненастоящее. Конец связи.
Напоследок вот вам несколько цитат из книжки Станиславского.
"- Плохо то, что вы кокетничали с зрительным залом, а не играли Катарину. Ведь Шекспир не для того писал "Укрощение строптивой", чтоб ученица Вельяминова показывала зрителям свою ножку со сцены и кокетничала со своими поклонниками, - у Шекспира была другая цель, которая осталась вам чуждой, а нам - неизвестной.
Наигрыш страстей, как у Названова, Малолетковой и Шустова, наигрыш образа, как у Пущина и у Вьюнцова, механика, как у Веселовского и Говоркова, - очень распространенные в нашем деле ошибки. Ими грешат те, кто привыкли на сцене представлять, по-актерски лицедействовать, ломаться. Но подлинный артист должен не передразнивать внешне проявления страсти, не копировать внешне образы, не наигрывать механически, согласно актерскому ритуалу, а подлинно, по-человечески действовать. Нельзя играть страсти и образы, а надо действовать под влиянием страстей и в образе.
Ошибки большинства актеров состоят в том, что они думают не о действии, а лишь о результате его. Минуя самое действие, они тянутся к результату прямым путем. Получается наигрыш результатов, насилие, которое способно привести только к ремеслу".