Дашков Сергей Андреевич : другие произведения.

На берегах Оки - Из жизни деревенского учителя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В основе книги лежат события, происходившие в жизни автора в предвоенную эпоху. Охотник и рыболов, знаток природы родного края, автор со знанием и любовью изобразил родные места и общую картину предвоенной жизни, с большой проницательностью показав характерные черты того времени.
  СЕРГЕЙ ДАШКОВ
  
  НА БЕРЕГАХ ОКИ - ИЗ ЖИЗНИ ДЕРЕВЕНСКОГО УЧИТЕЛЯ
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  Предисловие
  Глава 1. Зимняя ночевка в лугах
  Глава 2. По возвращении домой
  Глава 3. На самостоятельном пути
  Глава 4. По ветру
  Глава 5. От былого к настоящему
  Глава 6. Прямой путь
  Глава 7. Пламя костра
  Глава 8. Ураган
  Глава 9. Уголек
  Глава 10. Тепло с вышины
  Глава 11. Тревога
  Глава 12. К расставанию
  Глава 13. На разных путях
  Глава 14. В родном селе
  Глава 15. Коля Жилин
  Глава 16. Заботы
  Глава 17. Поворот
  Глава 18. Предложение
  Глава 19. Ревность
  Глава 20. Неприятная встреча
  Глава 21. Долгожданные новости
  Глава 22. Дармоед
  Глава 23. Последний урок
  Глава 24. Опасная рыбалка
  Глава 25. Накануне свадьбы
  Глава 26. Бракосочетание в сельсовете
  Глава 27. Мщение
  Глава 28. Деревенская свадьба
  Глава 29. На повозке
  Глава 30. Сноха
  Глава 31. На пароходе
  Глава 32. Сваты
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  Сергей Андреевич Дашков (1913-1988) родился в расположенном на крутом берегу Оки селе Перво Касимовского района Рязанской области в многодетной семье Андрея Николаевича Дашкова. Андрей Николаевич был исключен из духовной семинарии за вольнодумство и до революции служил дьячком в первинской церкви. Жил крестьянским трудом, но детей своих учил. Среди них был и Сергей Андреевич. Перед Великой Отечественной войной он работал в начальной школе деревни Мальцево, расположенной на том же правом берегу Оки. Это был человек любящий, понимающий, чувствующий природу. Охотник и рыбак, он был в своей стихии, управлял лодкой в любую погоду, ему подчинялись при любой волне и весло и мотор. Способность чувствовать себя среди природы как дома помогла Сергею Андреевичу в годы войны. Будучи призван в ряды Красной армии в 1939 году, он встретил 22 июня 1941 года на западной границе и стойко перенес все военные тяготы, провоевав до самой победы.
  После войны работал в Касимове учителем труда. Вместе со своей верной женой Ольгой Семеновной, тоже учительницей, вырастил двух сыновей. Имея золотые руки, делал с учениками прекрасные модели кораблей. И руками умел делать много, и фантазия работала. Поэтому и на пенсии находил занятия по душе - то плел сувенирные лапти, то мастерил шкафы и прочую мебель, то пробовал себя в писательстве. Летом вместе с Ольгой Семеновной, которая ждала его с 1939 по 1945 год, Сергей Андреевич отправлялся на берег Оки возле Мальцевского острова, где ставил разборный домик, в котором они жили вдвоем, занимаясь ловлей рыбы да сбором грибов и ягод.
  К любому делу Сергей Андреевич проявлял творческий подход. Не лишено творческой фантазии и его сочинение. В основе его лежат события, происходившие в жизни автора в предвоенную эпоху.
  
   Марина Федоровна Дашкова
  
  
  Глава 1. ЗИМНЯЯ НОЧЕВКА В ЛУГАХ
  
  Перед двадцатым ноября 1938 года третью неделю подряд погода была редкостной. Каждое утро стояли тихие морозные дни и казалось, что так будет всегда.
  Солнце и морозы подсушили землю, озера покрылись прозрачным льдом, по которому стало можно ходить. Казавшаяся неподвижной река как бы смирилась перед зимней спячкой, выбрасывала чешуйки льда на обледеневший берег.
  К тому времени многоопытный перевозчик оттащил последнюю небольшую лодочку подальше от воды, завязал дверь своей землянки веревочкой и, опираясь на кормовое весло, ушел в село выгонять простуду из ног муравьиным спиртом и отогреваться на печке.
  По установленному порядку Владимиру Николаевичу Зиновину, как заведующему начальной школой, надлежало быть в РОНО и получить зарплату. Соблазнившись погодой и возможностью сократить путь почти на десять километров и благодаря этому засветло вернуться домой, он переехал реку на своей лодке.
  Закинув за спину вещевой мешок и отдавшись беззаботному настроению, он с первых шагов не испытывал, как раньше, гнетущих чувств из-за измены полюбившейся девушки и с молодой легкостью устремился в просторы лугов. Безошибочно перепрыгивая с одной кочки на другую и попутно рассматривая испуганных рыбок подо льдом, он, не замочив ног, пересекал озеро за озером.
  Он двигался без дороги ровно и быстро и только в утреннем городе немного замедлил шаги. Ближе к центральной улице ему изредка стали встречаться знакомые, но, здороваясь, он не замедлял шагов; нужно было не только получить деньги, но и выполнить многочисленные поручения и купить кое-что для себя.
  К столу счетовода Гали ему удалось подойти в числе первых. Всегда доброжелательная и внимательная, Галя поспешила протянуть в его сторону руку, чтобы принять ведомость и выписать денежный чек.
  - Дальним и заречным документы оформляем в первую очередь, - сказала она и доброжелательная улыбка приятно отозвалась в его сердце.
  Он охотно поговорил бы с ней и, несомненно, узнал бы кое-что важное для себя, но не позволило привычное уважение к стоящим в очереди коллегам пожилого возраста. К тому же число ожидающих зарплату быстро увеличивалось, и он предпочел подождать, и тут он обратил внимание на приколотую булавкой бумажку с рукописным текстом:
  
  Уведомление
  Сегодня, то есть двадцатого ноября 1938 года, в Доме пионеров состоится инструктивное совещание. Явка директоров и заведующих начальными школами строго обязательна.
  Горком комсомола
  
  - Как бы из-за этого совещания не пришлось в стогу сена ночевать, не лучше ли смыться, - подумал Володя и стал перечитывать записи в записной книжке:
  1) Получить деньги
  2) Получить книги для ликбеза
  3) Получить на складе тетради и чернильные таблетки
  4) Сделать заявку на мел
  5) Получить в аптеке противомалярийные лекарства
  6) Справиться, будут ли принимать свиные шкуры сырыми
  7) Купить мышеловку и взять на нее товарный чек с печатью
  8) Купить у Рахмета лошадиный хвост (можно кисть)
  9) Купить у Хафиза пружину к ружью
  10) Зайти в обувную мастерскую попросить сапожных гвоздей
  11) Не забыть про фотоматериалы
  12) Купить перламутровых пуговиц
  13) Зайти в библиотеку: 'Шагреневая кожа', 'Лавка древностей', 'Жизнь Клима Самгина'
  14) Купить колбасы и белого хлеба
  Не успел Володя закончить чтение, как входная дверь открылась и на пороге появилась коренастая фигура Ильи Ивановича Кодыкова, который, выступая с трибуны августовского совещания, не раз удостаивался аплодисментов за меткое использование афоризмов Козьмы Пруткова: 'Смотри в корень', 'Не ходи по косогору - сапоги стопчешь', 'Хочешь быть красивым - запишись в гусары'. К тому же Илья Иванович и в личном общении был приятным собеседником.
  Володя поспешил навстречу и первым подал руку.
  - Ты уже здесь, Фигаро? - начал было Илья, но голос Гали возвестил: 'Владимир Николаевич! Документы оформлены, можете получить. У вас все правильно'. Подавая документы, Галя несколько придержала их, как бы приглашая к разговору, но времени не было, и он поспешил в банк, где обнаружил невеселые лица и вывешенное сообщение: 'Денег нет. Выдача начнется не ранее 14 часов'.
  - Не волнуйся, Владимир Николаевич, - успокоил он себя, - ведь эта клюква все же с сахаром. На совещание можно не ходить, пороги не обивать, а в остальном Бог не попустит - свинья не съест!
  - Кто в очереди последний? Мне нужно отлучиться по неотложным делам. Предупредите, пожалуйста, следующего... - он занял очередь и направился в библиотеку. Неожиданно его окликнули:
  - Здравствуй, Володя! Я попутчиков ищу. Ты на лошади приехал или пешком пришел?
  - Какая теперь лошадь! Способом пешего хождения, так проще.
  Это была односельчанка Рая, колхозная медсестра.
  - Вот и хорошо, - обрадовалась она, - мне обязательно нужно завтра дома быть. Там дела, а заменить меня некому; я уже трое суток в городе; одной идти страшно - дни короткими стали.
  - Но ты учти: я ведь реку на своей лодке переехал. Обратно нужно тем же путем идти, денег в банке нет, у меня много дел. Вероятно, до четвертого часа к дому не поверну, а солнце затуманивается, холодом потянуло.
  - Пусть затуманивается, мы дорогу знаем.
  - Дорогу-то мы знаем, да как бы ледостав не начался...
  - А как же ты сам, если переехать нельзя будет?
  - Ежели ледостав начнется, лодку от воды оттяну, а сам или в стогу сена зароюсь, или в пастушьей землянке устроюсь, или в Выселки уйду, смотря по обстоятельствам.
  - Мне тоже к трем часам всех дел не переделать, да еще к родственникам нужно зайти.
  - Оставайся у родственников, в тепле переночуешь.
  - Нельзя. Если ледостав начнется и на городской переправе не переедешь - милиция стоять будет. Вот и живи в городе может быть еще день, а может быть, два.
  Володя поглядел на небо, подумал и посоветовал:
  - Тогда всех дел не делай, к своим не заходи, а прямиком по окружной дороге ступай.
  - Легко сказать! По окружной дороге лишних десять верст топать, а из них пять верст по лесу в темноте да еще два оврага крутых на четвереньках переползать. Луны не будет, расшибиться можно, ногу сломать.
  - Я ведь, Рая, не возражаю, только в этот раз дело опасное.
  - Знаю, что опасное. Одной еще опаснее, а вдвоем, как мне - так и тебе.
  - Тогда вот что, Раиса Федоровна! - подвел итог Володя, - Если не передумаешь, других попутчиков не отыщется, меня не ищи, время не трать, а на Блудный камень, про который говорят, что с неба упал и грешника с грешницей на блудном деле в землю вдавил, свою метку положи. Я по ней узнаю, что впереди идешь. Если метки не будет, подожду минут пять, свою оставлю. Тот камень знаешь?
  - Его все знают. Длинноватый такой, на кровать с подушкой походит, старые люди говорят, что раньше из-под него черные кости торчали, но я не верю. Это монахини выдумали: себя утешают и людей пугают, чтобы Бога боялись.
  Закончив дела, Володя вышел в столовую, где от приятеля узнал о причине измены Шуры и в четвертом часу пустился в обратный путь рассерженным и злым.
  - Неужели она была способна на это? Неужели я был таким дуралеем? - задавал он себе вопросы и все больше негодовал.
  А в воздухе уже проносились снеговые вихри, северный ветер предвещал резкое похолодание, навевал чувство опасения, и Володя поспешил к Блудному камню узнать, не задержалась ли Рая.
  На камне лежал пучок травы, придавленный камешком. 'Нужно быстрее догонять! - приказал он себе, - в лугах заплутается и погибнет'.
  Темнело досадно быстро и снег слепил глаза, а вместе с этим нарастало зло на Шуру за ее коварство, на Раю - за то, что не дождалась, на себя - за то, что где-то в глубине сознания теплилось доброе чувство к Шуре. До Выселок дорога шла вдоль реки, а в луга можно было выйти двумя путями: или через деревню, или в обход ее. А по реке уже плыли льдины, начиналась метель.
  - Где идти? - думал Володя. - Если Рая ждет у околицы Выселок, она не погибнет. Лучше обойти Выселки, она может ожидать на этой тропе, чтобы не пропустить меня в луга.
  Задерживаться было нельзя. Видимости не было, дорога не угадывалась, ноги чувствовали неровности, иногда скользили. По времени должны были начаться изгороди, но признаков жилья не было, и он вынужден был идти кругами покуда не ударился лицом в известный ему плетень.
  Вооружившись крепким колом, он представил, что впереди идет не Рая, а Шура, и ему захотелось во что бы то ни стало отыскать ее озябшей, взывающей к милосердию где-то в кочкарниках, не приласкать, не поддаться на ее ласки, не упрекнуть за измену, а вывести молча в селение и, не сказав ни слова, уйти от нее в метель.
  Охваченный жаждой мщения, Володя не заметил, как кончились заросли мелкого сосняка, и только сильный удар метельного вихря в лицо вернул его к действительности, напомнил, что впереди идет не Шура, а Рая, которой предстоит или замерзнуть, или стать заживо добычей волков.
  Он не подумал о себе, а представил зверя, готового к прыжку, нащупал нож, спросил себя, как лучше поступить. Ведь впереди дорога раздваивается километра на два, и Рая могла или уже сбиться с пути или возвратиться к Выселкам...
  - Медлить нельзя! Нужно спешить на помощь! - говорили чувства.
  - Не вернуться ли? Где и как ты отыщешь ее в такой метели? Как разглядишь ее в снегу? Как выдержишь направление и не заблудишься сам? С каким оружием вступишь в борьбу с волками? - говорили и предостерегали сомнения.
  Володя еще раз взвесил в руке кол, нащупал в кармане нож и деньги и затоптался на месте, но совесть - великая сила души человека - приказала: 'ИДИ! Ты - мужчина! ИДИ! Женщина ждет твоей помощи. Она доверилась тебе. Ты обязан спасти ее. Подави трусость!
  И он решил: нужно чувствовать ветер левой щекой. Озера справа, кочкаристое болото слева, идти следует возвышенными местами, встретится канава - нужно перейти ее под прямым углом... Затем следует отыскать мостик через пролив, сделать разворот. Далее идти по ветру...
  Крикнув (на всякий случай) 'Р-а-а-а-я!', поправил рюкзак и шагнул в метель, туда, где по междуречью в необжитых человеком местах, заросших и труднопроходимых лесных оврагах волки ежегодно устраивали логова, где по междуозерью залегали их тропы из одной речной излучины в другую, где были всегда их кормежки...
  К тому времени Рая сделала много ненужных поворотов, почувствовала усталость, ноги у нее промокли, но ее подкрепляла уверенность, что Володя позади и придет на помощь.
  - Лишь бы не сбиться с пути самой! Лишь бы не провалиться в воду, не попасть в кочкарник, - говорила она себе, - Володя охотник, он хорошо знает все места, привычен, догадлив.
  Пытаясь ногами отыскать тележную колею, Рая оступилась, что-то щелкнуло в стопе, боль сковала ногу; она захромала, быстрее стала уставать, и вскоре она потеряла контроль над собой и уже перестала представлять, где что расположено, куда следует идти и, напряженно вглядываясь, заметила силуэты. Сердце сделало перебой... Рая остановилась. Темные предметы то приближались, то исчезали, и она поняла: это, подкрадываясь, прячутся волки, обходят, чтобы наброситься сзади... 'Это волки! Волки!' - мысленно говорила она, но оставалась неподвижной с прижатым узлом к груди, боясь глянуть в сторону, готовая почувствовать страшное, последнее...
  Когда же очередной вихрь пронесся, она, еще не осознавая правды, услышала ее в своих словах: 'Да это ведь столбики мостика! Вышла к проливам! Теперь нужно повернуть... Правее или левее, а к реке выйду'.
  Озираясь, она доковыляла до мостика, разгребла рукой снег, ощупала щель в настиле и с мыслью 'пусть Володя догадается, что я была здесь, и в случае моей пропажи не по всем лугам ищет', воткнула в щель настила свою помощницу палку. Рая ослабела, заплакала. Ей захотелось лечь, закрыть глаза, но, вспомнив о возможном появлении волков, медленно поднялась...
  До реки оставалось немногим более трех километров дневного пути, но озябшие в тонких чулках ноги обессилели, с болью чувствовали прикосновение замерзшего платья; сил едва хватало чтобы перебраться через снежные заносы.
  - Нужно идти, у реки под обрывом теплее, нет ветра, - убеждала она себя, чтобы двигаться, но сил не было и вскоре, споткнувшись упала лицом в снег и ей не захотелось вставать; тело требовало отдыха, расслабления..., но силы молодой души и разума предостерегли: 'Замерзнешь, Райка! Расхлюпилась, слабодушная!'.
  - Это я так, немного передохнуть... - оправдалась сама перед собой Рая, и, поборов слабость, пошла по ветру в сторону реки.
  Перебравшись через заросли шиповника, сквозь путаницу колючей ежевики, она вышла, наконец, на обрывистый берег, где услышала у самых ног шорох и треск трущихся о крутояр льдин. Ветер нестерпимым холодом давил в спину, продувал отсыревшую одежду. Чтобы разведать перед собой, Рая сделала неосторожное движение, край обрыва не выдержал, и она рухнула на неширокий уступ.
  - Все! - сказала она, - Пришла! Дальше некуда! Здесь никто не найдет. Даже волки!
  Рая вздохнула, присела на какую-то опору, положила на колени узел, засунула кисти рук в рукава, ссутулилась, свела лопатки, стала ждать, боясь шевельнуться...
  Между тем Володя, сознавая неотвратимость беды, должен был спешить, но опыт и рассудок подсказывали: действуй быстро, но обдуманно, береги силы - впереди долгая и трудная ночь.
  Вглядываясь вдаль в кромешной темноте, он мысленно представил себе главные повороты дороги, определил лицом направление ветра и, как бы прицелившись в нужную точку, решительно шагнул, прорвался сквозь метельную тьму и вышел на мостик. Тут он заметил воткнутую палку.
  - Знак оставила! Молодец! - восхитился он и поспешно опустился на колено, отыскивая глазами ее след. Опытный глаз различил вмятину от узла, следы женской обуви, и он не позволил себе передышки.
  Уже с палкой, по-охотничьи пригибаясь, он пошел по следу, читая, как Рая боролась за жизнь, по небольшим шагам, по тому, как она переставляла ноги, понял: силы у нее на исходе. Он читал: здесь поскользнулась и упала навзничь и, опираясь на голые руки, с трудом поднялась. Здесь описала почти окружность, здесь едва устояла на косогоре.
  Он двигался уверенно, но с возрастающим опасением: не поранила ли Рая руку или ногу, не оставляет ли она запаха крови? Ведь в этом случае волки сочтут ее 'законной добычей' и нападут обязательно...
  Между тем мороз усилился, и Раю заметывало снегом, сжимало холодом, временами сотрясало ознобом. Она не боролась - коченела...
  Володя же, добравшись, наконец, по ее запутанным следам к речному обрыву, не мог понять ее исчезновения, испугался, что она сорвалась с обрыва и погибла в реке. Но надежда не покинула его, и он громко закричал.
  Замерзающая Рая, услышав призыв, бессознательно отозвалась хриплым голосом, и заснеженный Володя радостно свалился сверху: 'Жива?'.
  - Жива маленько! - ответил слабым голосом едва различимый бугорок...
  Она не шевельнулась... Володя тряс ее, дергал, грозно приказывал: 'Пойдем! Пойдем! Вставай! Отмерзнут ноги!'. Однако, Рая уже не чувствовала своих ног и не решалась сделать попытку. Володя настаивал, и она осознала опасность. С трудом преодолевая холод и слабость, покачиваясь, Рая пошла не чувствуя ног. Володя увлекал ее за руку, как ей казалось, слишком быстро и безжалостно, вместо сострадания она слышала: 'Иди! Грейся! Разминай ноги! Шевели пальцами!'.
  Не обращая внимания на ее просьбы повременить, перевести дух, он тянул ее в кручи, скатывался с ней в ямы, продирался сквозь густой кустарник, и к Рае стала возвращаться жизнь. Так они подошли к тому месту, где должна быть землянка, но на ее месте из углубления торчали обгорелые столбики...
  - Володя! - стала упрашивать отчаявшаяся Рая. - Ведь ты курящий, у тебя должны быть спички. Разожги костер. Я дрожу и вся мокрая. Не мучай меня больше! Не могу я! - выкрикнула она и заплакала, уткнувшись лицом в его грудь...
  - Нет! Мы не можем оставаться здесь. Спичек мало. Разжигать костер нечем. Каждую минуту могут появиться волки.
  - Это, значит, они выли, когда я под обрывом пряталась! - испугалась Рая и прижалась к нему.
  - Не знаю, не знаю! Нужно спешить. Слушай, я нарежу тальника, из двух жердей сделаем лестницу, пойдем с ней в луга, отыщем стог сена, влезем наверх и зароемся. Там волки не страшны и не замерзнем. Все остальное - гибель! Грейся! Помогай!
  Опасность, четкий план, мужская решительность сделали свое дело. У Володи появилась безропотная и выносливая помощница.
  Путь в луга был тяжким. Они задыхались от напряжения и отыскали стог только на пределе своих возможностей, но Володя продолжал спешить и тут же после команды 'Бросай лестницу!' привлек Раю к себе, охватил полами своего пальтеца, объяснил: 'Я буду поднимать тонкие концы лестницы, а ты прижимай к земле другой конец и напирай на меня; как только я прилажу лестницу к стогу, мгновенно лезь вверх с узлом, закрепляйся, выдергивай сено и обязательно сбрасывай на меня. Если появятся волки и будут приближаться ко мне, бросай в них узел...
  Рая чувствовала, как волнуется Володя, но еще не замечала, что происходит сбоку в метельных вихрях.
  Как только лестница коснулась вершины стога, прозвучал взволнованный приказ: 'Лезь скорее мне на спину!'. Рая, не понимая в чем дело, медлила, а он, подставляя спину, настаивал: 'Лезь! Лезь смелее, становись на мою спину, но только каблуками чечетку не выбивай, спина не танцевальная площадка. Не видишь, что ли? Вон они! Уже пришли!'.
  Рая птицей взлетела вверх и крикнула: 'Никак и вправду волки! Лезь, Володенька, скорее! Смотри, это они?'.
  - Я сам еще точно не знаю. Если вдвоем - возможно лисы, если их несколько - пожаловали волки всей стаей.
  - Ты, Володя, боишься?
  - Теперь нет. Только волнуюсь. Теперь мы можем им двойной кукиш показывать, гримасы строить.
  - Какой теперь кукиш, какие гримасы - я вся дрожу, снегом глаза залепляет, где низ, а где верх не разберу, а они то покажутся, то опять пропадут... Упасть боюсь. Вон! Вон! Смотри! Окружают!
  - Не трусь! Если это они пришли, обязательно покажутся. Метель стихнет, тогда и рассматривать и считать будем, а теперь нужно в сено зарываться, покуда с нас ветром тепло не сдуло. Будь осторожна. Сено обязательно вниз сбрасывай, чтобы вместе с ним не сползти волкам в зубы. В это время где-то совсем близко послышался вой - тоскливый, замирающий...
  - Ой, Володенька, слышишь, опять завыли. Я боюсь! Сердце бьется, в виски отдает и голова кружится... - Рая сделала попытку прижаться к нему и нарушила равновесие, но Володя успел схватиться за жердину.
  - Ох вы бабы, бабы! - беззлобно, но с укоризной упрекнул Володя.
  - Да они же окружили. В моих ушах опять их вой. Как завтра пойдем? Спрячутся и будут ждать. Они нас своей добычей считают.
  - Не страши себя. Как только поймут, что им тут делать нечего, на самих страх нападет и они уйдут.
  - Вон они! Не уходят! Некоторые за стог побежали с другой стороны залезать, а эти отсюда полезут, - страшилась Рая.
  - Не полезут! Не сочиняй! Не придумывай, чего быть не может. Там высоко, а по лестнице - они не коты, чтобы к любовнице ходить. Щипи! Щипи! Пользы больше будет.
  Сено выщипывалось легко, площадка расширялась, и они сделали подкоп под смерзшееся овершье. Ветер не чувствовался. Стало теплее. Не переставая трудиться, Володя пояснял: 'Глубже зароемся, перекладин со стога наложу, крышу сделаем, сеном накроемся, и никакой мороз не проймет. Тогда и отдыхать начнем. Теперь не бойся'.
  - Я с тобой ничего не боюсь, куда угодно пойду...
  - Знаю, знаю! Даже волкам в пасть...
  - Мне теперь, Володенька, с тобой хорошо стало...
  - Тебе-то хорошо, да я-то тебя, Раиса Федоровна, всю ночь больше волков бояться буду. В уголке прижмусь, ноги калачиком под себя подверну, дышать тише буду.
  - Бабу чего бояться, она не съест.
  - Бабу бояться действительно не следует, да вот алименты третью часть оставшейся жизни выплачивать - это не медовую ложечку облизать...
  - Алиментов не бойся, - серьезно отозвалась Рая из тьмы, - выплачивать не придется. Волки вшестером пришли. Вот-вот сверху набросятся.
  - Я же сказал, не бойся. Волки не кошки, на стог не вскарабкаются. Да и от тебя духами пахнет, понюхают, чихнут и поспешно уйдут; они теперь сытые...
  - Я опять вся дрожать стала, опять ноги деревенеть начали и тепла во мне меньше стало, а ты, как каменный.
  - Я, Рая, только снаружи обмерз, а внутри все горит и ноги совсем не озябли. Потрогай и убедись.
  - И вправду, - удивилась она, - даже подметки теплые! И как это так! И что ты за человек! Знать не зря все говорят, что заколдованный. А твоя соседка Клавочка уверяет, что в ту ночь, когда ты родился, у вас и корова отелилась и свинья опоросилась. Рая таким образом пыталась выведать правду, но Володя, пользуясь темнотой, ухмыльнулся и кашлянул нарочито громко:
  - Не в колдовстве, Рая, дело, я ведь в детстве босым до морозов бегал. В холодном амбаре еще вчера ночевал и завтра там заночую. А как у тебя с ногами теперь обстоит дело? Ломоты не чувствуешь? Пальцы шевелятся?
  - Когда по лугам стог искали, холода не чувствовала, а теперь опять зябнуть и деревенеть стали.
  - Дело серьезное, можно или отморозить, или простудить до ревматизма. Развязывай скорее шнурки, чтобы кровообращение улучшилось.
  - Я уже развязала...
  - Этого мало... Я сейчас на тебя нападу, а ты борись изо всех сил, только не кусайся, глаза мне не выдирай, сама не выпади, меня не вытолкни, когда потеть начнешь, скажи 'Довольно!'.
  Не прошло и двух минут, как началась возня: то Рая оказывалась под Володей, то Володя под ней. Ее гибкое тело вывертывалось из рук и Володя временами кряхтел, а Рая взвизгивала или хихикала... стог содрогался до основания, а ветер подхватывал клоки сена и разносил их по лугам.
  Охваченные азартом, они забыли о волках, а те сидели вокруг стога, как за круглым столом, шевелили черными носами и ждали. Через некоторое время они поняли, что добыча недосягаема. Вожак махнул хвостом, и волки, как бы устыдясь, гуськом удалились искать пищу в другом месте.
  - Ну, достаточно, - задыхаясь, сказала Рая, - все кости переломал, я даже туфли потеряла.
  - А фуражка моя где? Уж не под тобой ли?
  - Да как теперь в темноте поймешь. У меня у самой волосы растрепались и берет исчез...
  - Надо искать, - предложил, отдуваясь, Володя. - Сено, которое перетолклось и со снегом перемешалось, нужно маленькими горсточками выбрасывать, тогда и пропажа найдется, и в нашем доме суше станет. Потом сухого сена нащиплем. Ты со своего конца начинай, а я начну со своего.
  Поиски продолжались, покуда они не стукнулись головами.
  С восходом солнца путешественники увидели, что их стог находится около берега, а лодку откинуло льдиной, но не повредило. Немного ниже большую часть реки занимала полынья.
  Там, где вчера стояли оголенные кусты и стебли сухой травы, сквозь белое убранство проглядывали ярко-красные плоды шиповника, сочные гроздья калины. Казалось, что весь берег покрыт накрахмаленным тюлем.
  Вокруг было празднично, и ни Рая, ни Володя не вспоминали о вчерашнем страхе, их души радовались...
  - Как же мы теперь через реку переходить будем? Лед не выдержит. Неужели придется в город возвращаться?
  - Можешь не беспокоиться, переправимся. Смотри! В ближайшую полынью без труда можем спустить лодку и на ней поедем до той перемычки. Она неширокая и мы сделаем пролом. Это нелегко, но все же лучше, чем снежный кисель ногами сорок верст толочь. Затем поедем против течения и на мелководье выйдем на берег. Лодка день-два на том месте останется.
  - А если и там лед слабый, держать не будет?
  - Беда небольшая, там неглубоко, а до дома близко. Можно рысью добежать.
  - Я согласна. Мне два раза приходилось, а на этот раз возьмем с собой доску от летнего коровьего загона, он близко, я быстро сбегаю.
  - Так тоже можно, - согласился Володя.
  
  Глава 2. ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ДОМОЙ
  
  С волной свежего воздуха Рая переступила порог родного дома в тот момент, когда задумчивая мать укладывала на тарелку блины к завтраку.
  - Ты откуда явилась в такую рань? - спросила она удивленно. - Как с неба упала. Я тебя не раньше обеденной поры ожидала.
  - Мне, маменька, самой не верится, что я уже дома. Думала в лугах замерзну или волки заедят.
  - Ты правду говоришь или к смеху? - не поверила мать. - Мыслимое ли дело в такую погоду под вечер на свой перевоз идти. Неужели в лугах ночевала, а утром по тонкому льду реку переходила? Ой, ой! Никак и вправду! Вся сеном облепилась, волосы растрепаны, как на Страшном суде. Щеки и нос, и лоб, как кошки поцарапали, как с чертями дралась! Как же ты через реку перебиралась и ноги не замочила?
  - Зачем бы я на себя неправду говорить стала, и кто бы меня ночью через реку перевозить согласился?
  - Как же могло быть, что не замерзла в такой-то мороз в таких-то чулочках, в осеннем пальтишке, и даже ни рук, ни ног не обморозила? Или ты с ума сошла, или меня за дурочку считаешь!
  - Да нет, мамочка родненькая, что ты! Когда я тебя за дурочку считала? И как бы я и к завтраку и на работу успела? Мне Володя Зиновин попутчиком был. Он меня и от гибели спас, и на своей лодке перевез. Вот я и дома в добром здоровье ко времени оказалась.
  - С этого ты бы и начала, не томила душу материнскую. Снимай скорее туфли, надевай валенки, отогревай ноги! Мать со вздохами побежала к печке, где хранилась валеная обувь.
  - Весь век ему благодарна буду. Другой бы в такую непогодь дальше Выселок шагу не шагнул, кучу отговорок придумал. Вот гляди теперь на меня: жива, не обморожена и ничего, кроме сухого сена ко мне не пристало. С Володей в любую минуту в омут головой броситься можно.
  - Это да! - Примирительно согласилась мать. - Ты на него и раньше, как на икону смотрела, а ведь теперь у тебя живой муж есть. Ох, Райка ты, Райка! И людской славы в расчет не берешь и свои комсомольские дела без него не делаешь.
  - Как бы я на него ни смотрела, а Володя человек не как другие, и вы все на него много лишнего наговариваете, новую правду понять не можете. Никому не верила и не поверю во всякую болтовню. Вот!
  - Я-то при чем? Я всю жизнь ничего лишнего не сказала, не наговаривала, а что он быстер очень, выдумщик наипервейший, отчаянной души человек, озорник от рождения, вы, девки, лучше меня знаете.
  - Если знаю, то не все а теперь допытаюсь. Раньше я не интересовалась сплетнями. Вон Клава говорит, что из-за него колокол треснул и черт одеревенел, а у дьяконицы песий волос пророс.
  - На этот счет ты своего дядю спроси, он старше меня, все тонкости знает и рассказывает, только успевай шире рот раскрывать, чтобы больше вошло. Он с минуты на минуту зайти должен. Дело есть, ты умойся, причешись и расскажи все по порядку. Буду знать, что людям рассказывать, чтобы наши слова не расходились, сплетен бы меньше было.
  - Когда за стол сяду, расскажу. Нужно самой с мыслями собраться. Блинами хорошо пахнет. Проголодалась я, - сказала Рая и скрылась за занавеской, а мать стала медленно перекатывать вилкой кусочек масла по румяному блину и даже не заметила, когда в дверном проеме появился дядя Тимофей по прозвищу 'Брехунок'. (Прошу обратить внимание, уважаемый читатель, что это прозвище не было лишено ласковой теплоты.)
  - Здравствуй, сестрица, - начал он гибким голосом немного нараспев, и его острые усы едва не коснулись хитроватых глаз. - Дома что ли проказница-то наша?
  - Явилась нежданная, себя в порядок приводит и никак привести не может. Вот-вот покажется, своим личиком расписным порадует... Своим языком про свои походы с Володькой рассказать согласилась.
  - Опять в конфуз меня ввела, - прозвучал с оттенком игривости голос Раи. - Не успела я еще с мыслями собраться, а ты уже зазвонила. Без того Золотая и Клавочка на меня глаза выпяливают, как между вил хожу... - откликнулась Рая.
  - Слышишь, как бреет!
  - Как не слышать? Покуда не глухой. Одной с нами породы!
  - Не медли, не медли, братец. Раздевайся и садись, блины горячие, только что со сковороды. Вот масло, сметана. Если пожелаешь, молока налью. Только скажи какого: парного или из погреба.
  - Спасибо! От таких блинов не откажусь. Я их еще в германскую войну в окопах вспоминал.
  Утром, как только рассвело, - переменил разговор Тимофей, - вышел я поглядеть, замерзла ли река, где какие полыньи образовались, где лучше сеновозную дорогу проложить, а уйти не мог, покуда две отчаянные души к берегу на лодочке-душегубке не перебрались. Обоих по голосу узнал и к тебе шагу прибавил. Ну и ну! Думал, сейчас льдина на середине реки зажмет... Рая кормовым веслом помогала, команды подавала: 'Нажми, нажми, Володенька, духу прибавь, только весла не поломай. Проскочим!'.
  - Что уж и говорить! Как вспомню про ночную метель, душа в пятки уходит... И как только они дорогу не потеряли? До чего же ноне безрассудная молодежь пошла?! - заключила мать.
  - Ничего не безрассудная, - опровергла вошедшая Рая. - Если бы мы были безрассудными, мы бы в лугах погибли. Волки бы нас съели.
  - Мамочка моя родненькая! Мать пресвятая Богородица! И с волками встречались!
  - Мы на них со стога смотрели. Они походили кругом, повыли-повыли и ушли. Вот я и дома! Здравствуй, дядя, - обратилась она к Тимофею. - Мама меня опять в конфуз вводит. Вместо того, чтобы похвалить, ругает. Хоть плачь!
  - С чего же ты, племянница, теперь такая чувствительная стала? Не тебя одну без вины ругают. Бывает и всякое наговаривают, за 'хорошо живешь' в тюрьму сажают. Что же теперь из-за этого волком выть? Ты с Володи пример бери. Ему хоть и больно, а не сдается, вида не показывает. Сам кого угодно, как березовый кол, топором прошкурит.
  - То Володя, а то я!
  - Слышишь, Тимофей! Радуйся, мать, на дочь свою! Для нее, оказывается, не законный муж, а неженатый парень - свет в окошке.
  - Нет, мама, зря ты так думаешь. Я правду люблю. Как же я могу комсомольским сердцем и умом-разумом верить в Клавины слова, что Владимира Николаевича мать его заодно со свиньей тринадцатым существом на свет произвела.
  - Чего-то ты, доченька, не то говоришь. Я такого и слыхом не слыхала, и видом не видала.
  - Ты, маменька, не слыхала, а Клава мне сама говорила, что его старый 1912 год в себя не вписал, а новый, тринадцатый, петуху рот закрыл, часы остановил, значит, от него отказался, поэтому его черти боятся. И что будто бы она сама своими глазами видела, как он черта за горло ухватил.
  - Ой! Ой! Да что же ты такое говоришь! Или с перепугу! - от души рассмеялась мать.
  - С перепугу или не с перепугу, а разговор такой есть. Она и еще кое-что покрепче рассказывала.
  - Тимофей! Ты чего усами ощетинился? Не ты ли такое придумал и на собрании во время доклада в заднем углу втихомолку сбрехнул?
  - Ой, и хороши же твои блины, сестрица, облизывая между словами губы и поблескивая непонятного цвета глазами, душевно отозвался Тимофей, а про прозвище мое вот что я вам скажу: я этим прозвищем горжусь. Брехунок всегда в паре с правдой. Какую же книгу человек с интересом читать будет, если в ней тот самый Брехунок отсутствует. Газета 'Беднота' им не брезгует. В 'Житиях святых' он присутствует. В поповых проповедях с церковного амвона на молящихся хитрым глазом поглядывает. Бывает и на трибуне себе в грудь кулаком стучит... До чего же ты, сестрица, хорошие блины печешь! (Тимофей взял очередной не очень удачный по форме и немного смятый блин, потряс в воздухе.) И кусочек-то с пол-ладони, а полный стакан молока в себя вбирает (хозяйка улыбнулась), сам в рот просится... То-то вот, - добавил Тимофей тоже с улыбкой.
  - Не стесняйся! Не стесняйся! Братец мой! Разреши я молока холодненького подолью своей рукой: кушай на здоровье, - сказала подобревшая сестра, - а про Володю после рассказывать будешь. Я тоже послушаю.
  - Согласен. Про Володю нынче можно. И родился он в необыкновенную ночь...
  - Расскажи, дяденька! Расскажи, как по правде было. Мне нужно правду знать, - попросила еще раз Рая.
  Тимофей пропустил сквозь кулак свою бороду, подкрутил усы, сказал 'Покорно благодарю за угощение', помедлил, достал из кармана берестяную табакерку, постучал по крышке желтым и крепким, как петушиный коготь, ногтем, чтобы содержимое осело, и скороговоркой произнес: 'Понюхаем табачку носового, вспомянем дедушку крысолова, дядюшку Якова, чудака всякого. Апчи! Ать! Не забывай, кого как звать'. Глянул на слушательниц и добавил: 'Кто нюхает табачок, тот Христов мужичок. Кто курит табак, тот Богу - враг!'.
  Открыл табакерку, понюхал с двух пальцев левой ноздрей, затем более решительно правой, сказал 'аминь', закрыл табакерку, убрал неторопливо в карман.
  - Ты без таких присказок не можешь? - спросила подозрительно сестра. - Ты ведь не на перекуре в лугах среди мужиков.
  - Ты, сестрица, не сомневайся, - ответил тот, - Мне тоже разговориться нужно. - Вот, к примеру твой блин куда как хорош, а без приклада больше двух не съешь, на питье потянет.
  - Сравнил тоже сметану или липовый мед с брехней житейской, когда словечко балагурное везде таится. Я-то знаю...
  - В этом ты не учи меня и не упрекай. Присказки обязательно нужны для скрепления и разгона мысли. Чтобы человек пожевал, умом раскинул.
  - Дядя Тимоша, - перебила его Рая. - Ты хотел про Володю, а сам того и гляди про германскую войну заведешь. Мы давно слыхали, что немцы - главные смутьяны в Европе.
  - Слыхать-то слыхали, доченька, а видеть-то еще не видели, вкусить еще не вкусили власти немецкой, не знаете, что за клюква под боком нашим зреет. Ты комсомолка? - Комсомолка. Вот и смекай, что к чему. Жива - дыши, а стариков учить не спеши. Коли что долго живет, значит, твердо, мужики жили, сами веревки вили, в лаптях по чужим землям ходили, свои песни пели, с потом свой хлеб ели... Может стать, не долго и поживем, а своим кулаком свои сопли утрем, - почему-то очень строго сказал дядя Тима и засмотрелся в угол...
   - Полно, полно, дяденька, страху нагонять, - вскипятилась Рая. - Советская власть непобедима! На нас смотрит все человечество. Нас поддержал международный пролетариат. Фашисты о нас свои зубы обломают. Нами коммунистическая партия руководит! Товарищ Сталин генеральную линию ведет.
  - Я, Раинька, не супротив этого. Сила в нас действительно есть. Только немец-то хитер, к русским совести никакой не имеет. Окромя к твоему разуму вот что прилажу: мы тоже не лыком шиты. У нас светлых голов не меньше, чем в иной земле. Может еще похлеще есть, и к умозрению твоему уважение имею, но и ты как комсомолка активная, секретарем избранная, мои слова в своих речах в виду имей. С немцем, тем более с Гитлером, русскому человеку нужно уши остро держать.
  - А мы что? Не держим что ли? Им товарища Сталина не провести, он знает, что и как надо, - кипятилась Рая.
  - Я не говорю, что товарищ Сталин не знает, что делает. Конечно, он знает, что делает. Сам книги пишет, - утверждал дядя Тимофей. - Но для вразумления твоего случай расскажу... Еще до первой мировой войны это было. (Дядя Тимофей нюхнул табачку, чихнул дважды.) Приехал германский представитель к царю Николашке. Туды-сюды (дядя Тимофей повертел ягодицами), стал при дворе вертеться, около царицы ножкой шаркать, немецкую кровь угадывать... Может и хныкал. Кто про то правду скажет? Так или по-другому, а подсунул Николашке договор торговый, чтобы Россия поставляла в Германию лозовый прут ошкуренный, маленькими пучочками по сортам перевязанный. Те прутики по десятку нужно было складывать, крепким самотканым полотном, тоже в размерах обматывать, суровой ниткой, хитрым узелком прошивать, чтобы хорошо выдергивались, медной проволокой в трех местах скручивать. Вот и стали мы те пруты заготовлять и зубоскалить, вот мол они, немцы, как живут. Даже своего прута не имеют, чтобы лентяев пороть. Где мол им до нас... На деле-то оказалось, что те пруты они размачивали, на три дольки раскалывали, дамские сумочки и другую ерунду всякую плели и нам как заморскую диковинку подсовывали. Из нашего холста нашими же нитками своим офицерам в мундиры большие карманы вшивали, а проволока-то медная им для пушечных снарядов нужна была.
  - Чего же тогдашние министры глядели? - возмутилась Рая.
  - При царе так было, смотри не смотри, а коли подписал царь, делай, как он велел.
  - Зачем старое-то вспоминать, - отвергла мать. - Теперь царя нет, а мы здесь живем, вот и рассказывай, о чем хотел.
  - Пусть будет по-вашему. Про Володю, так про Володю. - Пришло, значит, Зинаиде Яковлевне в канун Нового года рожать. Она за живот схватилась и к мужу: не могу больше! Беги скорее к бабке Настасье. Машенька сдвинулась.
  - По каким же она приметам узнала, что девочка родится? - спросила Рая у матери.
  - Так уж в обычае. Первенца мужского пола хотят, а вот Зинаида Яковлевна в повторе зараньше только девочку возлюбила и крепко в голову себе взяла. Девочку мол. Чего они ребята-то! Какая от них помощь матери. Один есть и хватит.
  - А по мне не все ли равно, лишь бы ребенок здоровеньким был, - выразила свое мнение Рая.
  - Да нет, дочка, ребенка-то раньше по крестьянскому быту желали. Сами-то еще молодые. Одеться и накрасоваться хочется, хозяйством обзавестись, а тут - девкам приданое собирать. Вместо того, чтобы молодой матери шаль с кистями на свою голову надеть, ее в сундук, в приданое дочери. Зинаида Яковлевна, дай Бог ей здоровья, даже и с этим не посчиталась. До того ей девку хотелось.
  - Ну, так вот! - прервал женские рассуждения дядя Тимофей. - Николай-то Андреевич и про книгу забыл. Аж разные валенки нашмыгнул и во двор, а там свинья похтюкивает, первые поросятки пищат. Он в хлев. А в доме-то загрохотало. Николай Андреевич по этому Божьему промыслу за штаны схватился, подумал, что Зинаида Яковлевна кочергой поторапливает, и не догадался, что это часовая гирька цепочку выдернула и по пустому ведру загрохотала. Вот и пустился он по селу скоком напрямик к бабкиному окну стучать: 'Иди скорее! Зине приспичило!'. И обратно. Бежит, а в мыслях приговаривает: упаси Бог, упаси Бог! Как бы свинья поросят не передавила. В прошлом году трех пришлось в овраг отнести, немалые убытки потерпеть. Поросята теперь на базаре уже в цене!
  Прибежал к дому, а дверь на бок свернулась, значит второпях забыл прикрыть, и ветром-то одну петлю сорвало. Он во двор за инструментом, чтобы петлю гвоздиком прикрепить, а там, как на грех, корова взмыкалась, значит, телиться начала... Доведись кому угодно: от такой напасти можно и осесть... Николай Андреевич не осел - выдюжил, мужская закалка пересилила. Да и то сказать: по нашему крестьянскому и мужскому предназначению бабьим голосом выть не положено. Издыхай молча. У него, у Николая Андреевича, даже сил прибавилось, как от бабьего вытья на пожаре. Он на всю деревню в свою дверь крикнул: 'Подожди, Зиночка, хотя немного, Середанька телиться начала! Как бы теленочка не сгубить!'.
  - Ой! Ой! Громом тебя расшиби, - беззлобно рассмеялась сестра. - Тебе бы так приспичило!
  На это Тимофей не озлобился не шевельнул верхней губой и не удостоил взглядом, а положил на полблина вороток сметаны, две-три крупинки соли для аппетитности и, придерживая блинную вороночку, после слов: 'К такому угощению, Дарьюшка, я и завтра забегу', втиснул в рот. Прожевывал, не торопился, щурился от удовольствия и томил ожиданием...
  - И пришлось сердечным, - после протирания бороды продолжил дядя Тимофей, - Николаю Андреевичу и Зинаиде Яковлевне держать в уме главный крестьянский вопрос: как бы не остаться без кормилицы-коровы, не задохся бы новорожденный теленочек или хуже того - не загрызла бы поросят свинья. Да и лошадь из виду упускать нельзя было. Не ровен час... Пути Господни неисповедимы. Так вот...
  Церковный сторож, которого барыня именовала Фиником, в ту ночь свою линию имел. Дело было житейское. После смерти еще нестарого барина, у Финика, как потерявшего безвременно жену, с барыней, которая по воле господней жизнь проводила во вдовстве, сложились тайно-любезные отношения.
  Через какое-то время (одному Богу и сатане-смутьяну известно) у Финика отставали или убегали ходики, и он уходил к барыне на длинный час. Бывало и так: нахлынет на барыню бессонница мучительная (барыня-то во всем - барыня), вот она и начинает про Финика вспоминать, по своему пульсу частоту ударов часового колокола сверять, и покажется ей, что Финик или частит очень, или волынку тянет, и, знамое дело, захочется ей, чтобы все в нормальности было.
  В ту новогоднюю ночь Финик был вызван за то, что удары частил, будто бы пожар получился, и не добил одного удара. Bот барыня и начала: 'Что же ты, голубчик, в эту ночь, Богом данную, и возвышенную частить вздумал, как на пожар, и вместо одиннадцати десять ударов отбил?'. Финик куда как сметливый был, загодя все обмозговал. Снял шапку, волосы у него и при пожилом возрасте кудрявыми были, реверансию французскую совершил, на правую ножку припал, и как птенчик смиренный говорит: 'Прости, барыня, ради Христа, из порток ноня выбился'. Это значит, он ей удочку подбросил. Известное дело: баба, да еще и барыня... 'Покеда иглу в щели нащупал, на карачках в мышиной норке пуговицу отыскал, к месту пришил - запоздал малость. Стал часы отбивать тут и вспомнил, что в божьем-то деле крестное знамение на себя не наложил, вот от этого в частую и пошло. Знать лукавый на десятом ударе меня за руку дернул, веревка-то и оборвалась...' Барыня в ту пору мягкой была, только вид суровый делала, чтобы нашего брата мужика не избаловать. Свое отстаивала.
  - Когда эта веревка у тебя сгнить успела? Затяжных дождей не было все лето, а ты на году третью просишь. - заподозрила барыня.
  Пока они меж собой дело разбирали, у Николая Андреевича все своим чередом шло: зыбку повесили, бычка в доме на солому положили, поросеночка, которому сиськи не досталось, в старую шаль завернули, сосочку в рот сунули. Наконец-то хозяин вздохнул свободно: слава Богу все, все благополучно обошлось.
  Спозаранку, еще до богослужения, 'чтобы руки развязать' и при лошади наготове быть, Николай Андреевич к батюшке побежал: так мол и так. Впиши младенца в метрическую книгу для успокоения.
  Батюшка-то зуб имел на Николая Андреевича и начал с вопроса: 'Коrда рожден твой младенец?'.
  - Сегодня ночью. Ясно, как день, - ответил без запинки Николай Андреевич. - В каком году, я спрашиваю, а что ночью, наслышан я.
  - Подлинно не установлено, - сплошал Николай Андреевич. - Часы остановились с вечера. Звонов не было. Петух смолчал, все чертом шло...
  С этих-то слов и началась между ними перепалка. Похоже на то, что подумалось батюшке, будто бы Николай Андреевич словечко о черте под него подпустил и уперся - ни в какую. Пошел в амбицию: 'Говори точно. Ведь год - дело большое. Как, к примеру, можно на его голову венец накладывать, ежели он в действительности возрастом не вышел? Кто должен за него на войну идти за веру, царя и отечество, ежели я его рождение на год сдвину? Каждому свое дите дорого. На то и Новый год наступает, чтобы люди во всем порядок знали. Иди к барыне!'.
  Вот и пришел Николай Андреевич к барыне с горячим сердцем на батюшкину спесь. Сначала, однако, начал церковного сторожа обвинять: это он, непутевый фрукт, виноват! То ли в самом деле у него веревка оборвалась, то ли его черт куда-то унес, не то ведьма какая его к себе затащила...
  От этих слов, знамое дело, барыня на визг пошла. Руками замахала:
  - Нет! Нет! Нет! И слушать тебя не хочу. Это дело батюшкино. Он святым писанием умудрен. Иди! Иди с глаз моих, пока в колокольчик не позвонила!
  Пришлось Николаю Андреевичу от барыни ни с чем уйти. Пришел он обратно к батюшке и говорит: 'Барыня со мной согласилась, сказала, что ты церковным писанием умудрен, тебе и решать, как в таких случаях Божью истину соблюсти. До свидания, батюшка. А сынка Владимиром назову'.
  Батюшка-то к тому времени сердце свое еще благодатью не наполнил и записал парнишку в 1913 год. Чертова дюжина все-таки...
  - Так, значит, поэтому Клава говорит, что Володя с чертями дружен: по тринадцати поленьев в печь кладет, и все лестницы во дворе о тринадцати ступеней сделал.
  - Бывшая при рождении бабушка Настасья, - продолжил Тимофей, - первой стала утешать мать: не тебе одной хотелось после первенца-сына девочку-помощницу нянчить. Не ропчи! Не ропчи! Не гневи Бога! Все одно дите, да еще какое! Смотри ручонки перевитые, сам, хотя и невелик, а тяжеленький. Быть ему в работе упрямым как бык, работящим, как лошадь...
  - Да уж хотя бы корова телочку отелила, мне бы легче на душе стало. Что он бычок-то? На мясо только, да еще как бы бодливым не стал, - плакалась роженица.
  - Вот что, - прикрикнула на нее бабушка, - ты Бога не учи. Он и без нас с тобой знает, что, как и к чему.
  - Откуда ты знаешь, братец, чего они промежду себя говорили, хочу тебя спросить, - усомнилась Дарья.
  - Как будто не знаю я ваших бабьих разговоров, - притворно возмутился Тимофей.
  - Очень резонно говоришь, можно подумать, что под печкой рядом с домовым сидел.
  - Я и через печку видеть могу, а ты докажи, что не так было, что Володя из работы с детства не вылезал... Коли мои слова не по нраву твоему пришлись, сама дальше рассказывай.
  - Что правда, то правда. Не повернулось материнское сердце к новорожденному, - вздохнула Дарья, - так и рос Володя в пасынках.
  - В жизни и похуже случается. В чужую семью подбрасывают, из родного дома выгоняют...
  - Вот и надо новую жизнь строить, чтобы на Земле такого не было, - с жаром воскликнула Рая, - Это должно стать целью нашей жизни!
  - Многие окромя тебя, Рая, хотели, чтобы такого не было, а бывает. Смотри: вот они пальцы ведь не все равны. Одна курица, а яйца от нее разные. И звезды не одинаковые, и люди и умом и ростом. Попробуй, уравняй...
  - Никто и не собирается звезды уравнивать, это несбыточные никому не нужные мечтания, - ответила комсомолка Рая.
  - Звезды, правда, не уравнивают. До них не достать, а вот людей хотим уравнять. Шевельни мозгой, возьми, к примеру, Володю. До него в его возрасте никто такого не мог выдумать. Оставила однажды его одного в зыбке Зинаида Яковлевна и пошла овцам пойло вынести. Возвращается - а зыбка пустая. Ни шума, ни крика. Нашли его в углу под лавкой, он там из чугуна угли доставал и ел.
  - Ну что же, что ел, - не сдержалась от замечания Рая, - такое с детьми бывает, угли организму требуются.
  - Не про то дело. На другой день опять исчез и опять в чугуне копался, ни слезинки не проронил, а только брыкался, из рук ужом вывертывался, а говорить еще не умел. Стали следить: как это он умудряется голову не расшибить, и оказалось: возьмется ручонками за угол зыбки, перебросит тело, повисит пока зыбка не успокоится и шлепнется ножками вниз. Когда совсем еще молокососом был, можно сказать шпингалетом, - продолжал перечислять удивительные выходки воодушевившийся Тимофей, - полюбился ему кованый гвоздь с большой шляпкой, какими баржи-гусяны в самых важных местах сколачивали. Никому даже и подержать его не давал. Все печурки и затопы в печках расковырял этим гвоздем, когда его острил, светлил и шляпку выравнивал. Когда же подрос, всему селу на удивление, стоя на одной ноге, высоко его подбрасывал, на лету подхватывал за тонкий конец и в сучок, что в первой воротине был, попадал без промаха.
  - А это тоже правда, что из-за его языка пришлось попу своего козла на базар отвести? - с весельем в глазах спросила Рая.
  - Было и такое, - оживился улыбкой дядя Тимофей. - Не только козла извел, да еще и дьяконице от баб житья полгода не было, и отцу дьякону тошно стало.
  - Побойся Бога, ведь под иконами сидишь, не упоминай хотя бы этого. Забыли люди и хорошо, - обратилась к брату Дарья, а тот вынул табакерку, нюхнул, 'вошел в себя', улыбнулся лукаво и начал весьма вольно изображать факты.
  На самом деле было так. Однажды, отыскивая в своем саду спелые до черноты вишенки и присушенные солнцем птичьи оклевыши, Володя уловил ухом, как дьякон напевает по-церковному в своем саду. Это показалось ему похожим на блеяние козла. И зародился у Володи озорной план.
  Вероятнее всего, этот план наряду со многими другими не осуществился бы, но в скором времени, когда Володя сидел на вишне, а стоявшие против друг друга мать и дьяконица завели разговор в отношении особого сорта огурцов, которые по их мнению и словам, были в пупырышках, никогда не горчили, а даже немного сластили, как медовые, хорошо шли в соление, хранились до нового урожая, хрустели на зубах и не принимали запаха плесени.
  Матери очень хотелось получить хотя бы один семенной огурец, и путем красноречия и вздохов удалось раздобрить скупую дьяконицу, и та уже обнадежила словами: 'Кажется на грядке один семенной остался. Посмотрю завтра: уцелел или его куры расклевали'.
  От неосторожного поворота сухой вишневый сук, на который опирался Володя, обломился, и внезапно падая, Володя задел сильно поврежденным накануне дьяконицей левым ухом за острый обломок сука, на который только что опирался. Сильная боль с кровотечением напомнила несправедливость наказания, вызвала злобу и как-только он овладел собой, отер слезы, подавив внутреннее волнение, сделал смиренный вид, подошел к ним и, не делая паузы, как бы попросту заявил: 'Попова козла нужно обязательно зарезать...'
  - Почему же его нужно зарезать обязательно? - спросила дьяконица, в замешательстве разглядывая окровавленное и опухшее ухо. Ведь коров теперь стало меньше, все коз заводят, которым и корма требуется меньше, и их в книгу не записывают, и с них налоги не берут. Ты опять глупости говоришь...
  Мать догадалась, что Володя вовсе неспроста завел разговор о козле, но не могла разгадать коварного замысла, сделала суровый вид, глядя Володе в глаза, сдвинула брови, предостерегая этим от какой-либо выходки: 'Сколько раз мы тебе говорили, сколько раз предупреждали: не встревай в разговоры старших, - прикрикнула дополнительно ко всему она, пытаясь предотвратить нежелательное. - Иди лучше и занимайся своими делами. И что только тебе такой смирный козел досадил?'.
  - А он и волосом, и голосом на отца дьякона походит, - объяснил с невинностью Володя, прикинувшись простаком.
  - Ах ты, наказание божье, - визгливо воскликнула дьяконица. - И как тебя никакая холера не берет, и как тебя, безбожника, до сей поры земля держит!
  Терпение матери кончилось, она схватила его за волосы, не владея собой, стала бить и руками, и ногами без оглядки и без жалости.
  Вечером этого же дня, чтобы приостановить развитие конфликта и усмирить разобиженного Володю, который рассказал, как едва не лишился уха, мать обратилась к попу:
  - Батюшка, - взмолилась она. - Я не знаю, что мне делать с Володькой! Сними грех с моей души! Едва не искалечила парня, а он страдал несправедливо. Кровью теперь кашляет!
  - Все от Бога! Все от Бога! - утешил старый и одинокий человек, всегда жалевший Володю. - Помни! - наставлял он ее, - злом зло не погасишь. У женщин все тепло внутри и душа у них Божьим установлением должна быть всегда теплее... Ты мать! Постигни, что сие означает!
  - Уж очень острым на язык оказался, - добавила со вздохом мать.
  - Это весьма плохо. Я ему молитву дам. Пусть на память возьмет. Придет время, мудрость эту постигнет, от многих бед упасется.
  - Он и в Бога то ли верит, то ли не верит, не поймешь.
  - Верит или не верит - жизнь покажет, а понять - поймет. Голову на плечах имеет. Молитву, которую дам, пусть заучит. Аминь!
  По настоянию родителей в тот же вечер перед сном, понимая свой проступок, с желанием исправиться, Володя заучил молитву: 'Господи Боже ты, мой милостивый, наставь меня, раба твоего и чадо неразумное, на дела праведные. Изгони из разума моего гордыню злоязычную. Внедри в стезю мою молчание мудрое. Прости мя грешного, отведи и не допусти геенну огненную, смолу кипящую адскую, гнев людской и Божий. Прошу тя и бью поклоны. Аминь!'.
  Ночью, ощупывая кровоточащее ухо, он злился и страдал, но не призывал Бога, а всем своим существом желал, чтобы не было несправедливости. Он плакал...
  Стремления матери вразумить своего ребенка на этом не окончились. Советуясь дополнительно с бабушкой Настасьей, она открылась: руки об него отбила, а толку нет. Сухой кашель к нему привязался...
  Володя никогда не узнал о тех разговорах, но стал чувствовать появление какой-то защищающей его силы.
  Заботы бабушки начались с того, что она посоветовала сажать его за обеденный стол под иконы, наказала занимать нужными для всех делами. Строго-настрого предупредила: 'Не мешайте ему в делах. Себя не повредит, а мастеровым станет обязательно. Не задергайте. Не бейте. Учите словом его, он скорее поймет, а иначе из дома убежать может, диким сделаться, людей невзлюбить'. Бабушка Настасья ничем не обнаруживала своей заинтересованности, не приходила как покровительница, но ее появление всегда навевало в его душу праздничное настроение. Он всегда ожидал ее теплых глаз.
  Володя также не знал и о переживаниях матери, которая не раз подмечала ожидающие взгляды сына в сторону огромного вяза, откуда появлялась бабушка с палочкой, неся ему подарок. Он не замечал в такие минуты помрачневшего взгляда матери и шевеления губ, произносящих: 'Господи! За что мне наказание такое!'.
  Он многого не знал, считал себя отверженным, обездоленным. Однажды бабушка Настасья принесла необыкновенный замок и сказала наставительно: 'Смотри! Запирается он и открывается без ключа. Узнай, какие в нем хитрости...'
  К следующему ее приходу, не взламывая, он не только разгадал тайну, но и объяснил, как действуют в нем грузики. Удивившись таким способностям, бабушка прослезилась и сказала: 'До него никто ничего в замке понять не мог, ни разу открыть не сумел. Да что же он за парень!'. Сказала и молча ушла домой, но вскоре вернулась и принесла в подарок внуку складной ножик с перламутровой ручкой.
  - На, внучек, за старание и сметку. Мне его еще барыня подарила, когда я у нее в няньках была. Я его в сундуке берегла; мне он теперь не нужен, а тебе в мастеровом деле пригодится; нельзя парню без ножа.
  Володе очень хотелось схватить дорогой подарок, выбежать на улицу, перерезать первую попавшуюся палку, мчаться по селу, показывая его каждому встречному, но он даже не мог поверить, что ему выпало такое счастье... Он неподвижно стоял до тех пор, пока сама бабушка не вложила в его руку заветную вещь...
  Таких интересных историй о детстве Володи, спасшего ее в минувшую ночь, наслушалась Рая от своего балагура-дядюшки.
  Володин отец, страстный любитель чтения, был изгнан в прошлом из духовной семинарии за вольнодумные высказывания и чтение запрещенной литературы. Он был все время занят полевыми работами, не имел пристрастия к мастерству, и поэтому разнообразные хозяйственные дела постепенно сами собой оказались обязанностями Володи, которому, чтобы выкроить время для своих увлечений, приходилось позднее ложиться и раньше вставать.
  Старшие, неродные по матери братья и сестры, выучились и работали сельскими учителями. Старшего родного брата Евгения взял к себе дед по материнской линии с целью вывести его в люди и доучить до ветеринара. Для Евгения и других старших детей чтение считалось нужным и необходимым занятием, тогда как для Володи - из-за обилия его хозяйственных обязанностей - непростительным бездельем и даже не по уму. Не имея иногда времени, чтобы умыться, он являлся к столу грязнее других и нередко с голым пупком...
  - Зачем тебе учиться, - постоянно говорили Володе, - дома при хозяйстве кому-то нужно быть. Тебе большое учение не нужно. Ты и так проживешь. Четыре класса окончил, простые и десятичные дроби знаешь, задачки на проценты решать умеешь, и хорошо, а грамотно писать для тебя вовсе не обязательно - тебе книг не писать, других не учить...
  - Учиться никогда не поздно. Была бы охота, - говорил обычно отец, - но нужно и землю пахать. Если все слишком грамотными станут, портфели в руки возьмут, от земли и от навоза отвернутся, так и есть нечего будет. Мастерство - это тоже учение. Сам видишь: одному мне со всеми делами не справиться. То сбруя порвалась, то телега поломалась, то дымоходы чистить время пришло, того и гляди, сажа в трубе загорится.
  - Вы все соберетесь, про книги разговариваете, мне и послушать нельзя. Только сяду отдохнуть - в сад иди навозом землю удобрять, дров наруби к завтраму, курятник почисть, крапивы свиньям нарви... Женьке и читать, и разговаривать можно, а мне нельзя. Что он ни скажет - все хорошо, а мне и слова сказать нельзя. Все не так. В книгах об этом не написано, значит ты сам придумал, - выливал свои обиды Володя. - Женьке и квартиру в городе сняли, и рубашку новую сшили, чтобы не хуже людей за партой сидел, а мне ничего. Говорите, зачем на тебя материю тратить, все равно завтра грязной станет, надо мной все смеются - пупок видно!
  - Потерпи еще. Дом перестроим, старшие выучатся, тебе помогут. А теперь-то я где возьму? Сам в лаптях хожу, - утешал обычно отец. - Занимайся своими делами и легче станет. Грамотным тоже нелегко жить... Мастеровые люди всегда и везде нужны. На них-то все и держится... Не бойся! Не пропадешь! Еще завидовать будут.
  Доводы отца действовали. Обидная горечь отступала, и он уже находил радость в том, что теперь в школу не ходить.
  - Мне теперь лучше будет, - говорил он однажды другу Ване, сидя на его чердаке, где друг перематывал лыки. - Книги читаю, какие нравятся. Захочется свинье корыто выдолбить из целого бревна, буду долбить. Захочется на реку - сбегаю туда, чтобы песка принести, с глиной смешать и трубу промазать. Захочется по лугам побродить, пораньше за лошадью через реку перееду...
  Ваня тоже не мог учиться в городе. Жил он в крайней бедности с вдовой-матерью и младшей сестренкой на улице под названием 'Вороний поселок', в самой последней избе-шестерике. Каждой зимой, их избушку, как и все остальные в их ряду, заносило снегом со стороны двора, так, что виднелась только труба. С осени изба утеплялась завалинкой до окон и дополнительно хвоей до крыши. Почти четверть внутреннего пространства занимала русская печь.
  Там-то, у друга Вани, в уединенном жилище, оказавшимся для Володи уютным уголком, ему открылись подробности бедняцкого быта.
  Однажды, еще в середине осени, они с Ваней сидели на чердаке его избы под соломенной крышей, задушевно разговаривали. Вдруг Володя обратил внимание на подвешенные к крыше тряпицы и узелок.
  - Зачем эти тряпочки завернуты и подвешены? На них можно рыболовные крючки выменять!
  - Нельзя! Это заплатки!
  - Какие заплатки? Зачем они нужны! - вновь удивился Володя.
  - Как зачем? - ответил с еще большим удивлением Ваня. - Когда мама к зиме новые штаны шьет, она мягкие тряпочки к штанам изнутри пришивает, а из этого узелка - какие покрепче - снаружи в два слоя. От этого штаны дольше носятся, в холоде коленки не обмораживаются, люди милостыню лучше подают...
  Володя ничего не мог сказать, а воодушевившийся Ваня продолжал открывать новое: в хороших домах милостыню подают не всегда. В будние дни даже собак отвязывают, а в праздник собаки всегда на привязи и хозяева добрее бывают, прямо со стола, что сами едят, подают. Иногда горячим покормить могут, если за их здравие на иконы помолишься, земной поклон сделаешь.
  - А ежели в татарскую деревню зайдешь? - выдавил из себя растроганный Володя.
  - Бывал я и в татарских домах. У татар совести не меньше и душа добрая. Ваня провел по лицу рукой как будто бы умылся или снял паутину с лица, вздохнул и, не глядя на друга, тихонько начал вспоминать вслух.
  Шел я к вечеру в метель, куски нес с дальних Выселок и сбился с дороги. Замерзать стал, коленки одеревенели, ноги хоть топором руби, а глаза выкалывай... Кое-как в дом вошел, порог переступил: в темноте не понял, что к татарской муллихе Маршиде вошел, стал молиться.
  Она подбежала ко мне, обняла, а сама плачет и приговаривает: 'Алла! Алла! Бог одна! Бог одна!'. За руки поймала, а они у меня замерзшие. Стала она вместе со мной плакать, мои пальцы своим дыханием отогревать... Ваня не мог больше говорить, да Володя и не хотел этого. Они надолго замолчали....
  - Ты раньше хлеб с мякиной ел? - спросил вдруг Володя, чтобы прогнать тишину...
  - С желудями ел, а с просяной мякиной только пробовал. Мы тогда тоже голодали: утром на весь день по две картофелины получали. Я тогда маленьким был, не помню, мимо кого на кладбище по шесть-семь гробов проносили в один раз друг за другом. И вспоминать страшно.
  - Мне мама тоже рассказывала, что в нашем роду восемь человек умерли. Могли и еще умереть, да весна пришла. Травка всякая появилась. Полевой хвощ, сок березовый, грибы...
  - Ты, Володя, смерти боишься? - вдруг спросил, глядя в глаза, Ваня.
  - Когда боюсь, а когда не боюсь.
  - Это как так? Я всегда боюсь. Она страшная, безносая, не смеется, только ощеряется.
  - Это так ее рисуют, а она не так. Пришла смерть - это значит человек жить перестает. Сердце останавливается, вот это и есть смерть, - объяснил Володя.
  - Я не могу смерти не бояться. Как подумаю, что меня не будет и больше ничего не увижу, никуда не схожу, ничего не сделаю и не буду знать, что потом будет, страшно делается.
  - Я тоже так: когда кругом хорошо - боюсь, а когда обижают, все обманывают, силой заставляют делать то, чего нельзя или совсем не нужно - мне жизнь не нужна. Думаю, пусть убивают, лучше умереть...
  - Когда ты на елке ногами вниз между грачиными гнездами висел, смерти боялся? - задал-таки свой давнишний вопрос Ваня.
  - Я о смерти не думал. Я соображал, как за нижний сук рукой ухватиться, затем на одной руке повиснуть, другую освободить.
  - Мы тогда с Толькой за тебя Богу молились. Это он тебя спас.
  - Я не знал, что вы молились, думал смотрите и все. Мне перед вами было стыдно бояться. Я ветки перекусывал, чтобы руку освободить и перехват сделать, ободрался весь...
  - А если бы я так висел, ты бы молился? - спросил Ваня.
  - Я бы думал, как по-настоящему помочь.
  Ваня молчал...
  - Давай про смерть больше не будем разговаривать, от этого нехорошо, - предложил вдруг Ваня.
  - Я тоже про машины больше люблю. У меня теперь своя самая главная книга есть. Я ее нашел. Сельскохозяйственная энциклопедия называется. В ней про все машины написано. И как мельницы и как молотилки устроены. И про кур, и про овец, и про лошадей все написано. Картинок много и чертежи есть - все понять можно.
  - Ты мне покажешь ее?
  - Тебе покажу. Она у меня ото всех спрятана, а тебе покажу, только не говори никому, что у меня такая книга есть.
  - Про кошек в той книге написано? - осведомился Ваня.
  - Зачем они тебе, лучше про машины и про лошадей читать.
  - Про кошек тоже интересно. Они думать умеют, - объяснил Ваня.
  - Что лошади и собаки думать умеют, это я знаю, а кошки только жмурятся и на двор просятся, чтобы их носом в дерьмо не тыкали и за ухо не драли.
  - Я так тоже думал раньше. Теперь по-другому думаю. Сам видел: мама черный и белый клубки в один сматывала, а ее соседка из дома вызвала. Я на печке тихо сидел. Мышки и осмелели - зашевелились. Наши кошки на печке со мной грелись, а как услышали, на пол отпрыгнули: черная около черного клубка притаилась, белая за белый клубок спряталась.
  - Вот это да! - удивился наблюдательности Володя. А я раньше почему-то не догадывался, что кошки свой цвет знают, а ведь видел, когда кошки к воробьям подкрадываются, то белые ближе к снегу придерживаются, а черные и серые - ближе к заборам, но не все. Значит, они по-разному думают...
  - Пойдем сейчас в твоей книжке посмотрим, - предложил Ваня, - там про это написано или нет.
  - Сейчас нельзя, скоро обедать. Меня только вчера за опоздание ругали, - отказался Володя, - а книга у меня в подземном доме под дубом, а там тесно.
  - Почему ты ее ото всех прячешь? - упрекнул Ваня.
  - Она мне нужнее всего, такой книжки даже у нашего попа и у дьякона нет, а в доме Женька увидит и скажет, что она ему нужнее.
  - Ты ему не отдавай. Ты ее нашел первым, значит это твое счастье, значит она твоя непопрешная, - предупредил Ваня.
  - Я и не думаю ее отдавать. Я за нее в драку полезу. И в ней еще почитаю про лошадей, которые больше чем по сто пудов возить могут.
  - Ты правду говоришь, что такие лошади бывают? - не поверил Ваня.
  - Я тебе никогда не вру. Вместе читать будем.
  - Где же мы эту книгу читать будем? - вздохнул Ваня, - у меня тоже нельзя. Петька зайти может, а он с глиной.
  - Как это так - 'с глиной'?
  - Да так! У него и отец такой. На любого человека напраслину наговорить может.
  - Тогда я ее в подкоп перенесу. (Он имел в виду горизонтальную подземную выработку известнякового камня.) Там только летом холодно, а зимой в одних рубашках работают. Я теперь спохватился: какими дураками мы были, когда подставу в большом подземном зале сожгли, чтобы обвал сделать. Вот теперь она и пригодилась бы.
  - Ты сам придумал. Я отговаривал.
  - Мне интересно знать было: провалится или не провалится липа под землю, - объяснил Володя.
  - Их без того много провалилось, возразил Ваня.
  - Я в другом подкопе свою комнату сделаю. Я знаю где. Там теперь камень не берут, там сухо и невысоко. Можно печку сделать, тепло уходить не будет. Как туда попасть, никто не знает. Я там лампочку с керосином оставил. Только плохо, что лампочка без стекла, а такие коптят. Свечи лучше. После них можно не умываться.
  - Я знаю: свечи лучше, а где их взять? У моей мамы в сундуке есть, в целую холстину завернуты, они сосчитаны...
  - Я две уже достал. Они в иконе были золотой бумажкой обернуты. Я на их место две липовые палочки поставил. Никто не узнает. Теперь огарки собираю. Из них научился свечи делать, - сообщил Володя.
  - Я никогда их не делал. Не умею.
  - Их делать просто. Надо бумажную трубочку свернуть, от старой рубашки ниток надергать, скрутить, в середине трубочки закрепить, воском залить. Пойдем к обедне со мной. Там с подсвечников воску наберем.
  - Я греха боюсь, - отказался Ваня.
  - Ты только оглядываться будешь. Я тоже раньше боялся, а теперь мне все равно. Когда батюшку сучком накрыло, моя бабушка сказала: 'Теперь ты чертям отданный грешник и тебе от них не отбрыкаться. Ты безбожник!'.
  - А ты и вправду совсем безбожник или так, для виду? - спросил шепотом Ваня и оглядел темные углы чердака.
  - Не я один. Мой дядя на побывку домой приезжал, меня 'Интернационал' петь научил. Он мне говорил, что Бога нет, его придумали. Самое хорошее - 'Интернационал' петь. Я уже все слова запомнил.
  
  Глава 3. НА САМОСТОЯТЕЛЬНОМ ПУТИ
  
  Пронзительный свист через два пальца - сигнал срочного вызова - Володя услышал, когда уже примял крапиву и опустился на одно колено, чтобы пилой-ножовкой свалить сухую вишню; сигнал заканчивался коротким звуком, что означало: 'дело серьезное'.
  Володя отбросил пилу вместе с топором в крапиву, чтобы никто на них не наступил, поддернул штаны, заправил в брюки рубашку, пробежался пальцами по ширинке, засучил рукава, как бы изготовившись к драке и перемахнул через изгородь.
  - Ты чего? - спросил он стоявшего подле вяза Ваню.
  - В сельский совет из города человек приехал, на курсы плотников ребят записывает. И Федот-Стрючек и Семка записались, а тебя нет.
  - Я не знал. Хорошо, что сказал... Ты записался?
  - Не могу! Не на кого дом оставить. Доктор сказал, что у мамы порок сердца. Покой ей нужен. Ей с делами не справиться.
  - Может быть, он уже уехал? Записал сколько нужно и уехал, - со страхом засомневался Володя.
  - Нет, еще не уехал. Дело к вечеру повернулось... Бежим быстрее!
  По пути Володя представил важного человека в хромовых сапогах и брюках галифе, с толстым кожаным портфелем, строгим взглядом, но за столом сидел улыбчивый человек с зачесанными на правую сторону волосами при галстуке, в запыленных от длительной ходьбы брюках навыпуск и поношенных полуботинках. Перед ним лежала тетрадь.
  - Вы, молодые люди, не ко мне? - вежливо спросил он.
  - Мне сказали, что тут на курсы плотников записывают, - ответил еще не отдышавшийся Володя. - Мне тоже хочется.
  - Правильно! Но не только плотники и столяры нам нужны, требуются и другие специальности. Работы всем хватит.
  - Мне плотником и столяром больше нравится... Хорошо смолой пахнет.
  - Прекрасно! Прекрасно! Главное теперь правильно определить цель жизни... Значит, записаться в группу столяров-плотников желаете? - как-то отвлеченно выговорил приезжий. - Есть такая группа, есть... А вы, молодой человек, по какой специальности обучаться желаете? - обратился он к Ване.
  - Я бы в кузнецы пошел...
  - Да, это редкая специальность... и заработки неплохие. Однако мы пока такие курсы не открыли, но разговор есть. Придется подождать. Или вы что-либо другое изберете?
  - Мама договорилась меня в подручные к нашему кузнецу отдать. Я при доме буду.
  - Так тоже хорошо, - похвалил приезжий, - мастеровые люди везде нужны. У опытного кузнеца можно многому научиться.
  - За обучение на курсах сколько нужно платить? - спросил Володя.
  - Обучение, питание, спецодежду государство берет на себя. Обучаемый обязан честно и добросовестно учиться, овладевать специальностью.
  - Нас долго будут учить? - спросил Володя.
  - Полгода, нет времени на длительные сроки. Кроме специальных предметов изучаем русский язык, математику, географию, обществоведение. После обучения окончившие наши курсы должны еще некоторое время работать под руководством опытных мастеров, а потом, в зависимости от способности и проявленного старания сдать на экзамен на более высокий разряд по избранной специальности.
  - Когда отправляться? - спросил с готовностью Володя.
  - Как только группа будет укомплектована, приеду за вами. Не позднее, чем через неделю...
  - Запишите меня! - заявил Володя.
  - Со стороны родителей не будет возражений? - серьезно спросил приезжий.
  - Я уже говорил с ними...
  По дороге к дому Володя восхитился: до чего же грамотный и знающий человек! На него положиться можно!
  
  ***
  
  Там, где раздваивалась сельская улица, на углу подле часовенки, где лежали бревна, обычно встречались и расставались; там же остановились и Володя с Ваней, чтобы обсудить случившееся.
  - Дома тоже хорошо, - в раздумье сказал Ваня. - Что он город-то? Одни камни. Огорода своего нет. В столовой ешь, что в тарелочку нальют...
  - Ты с кем разговариваешь? - спросил Володя, - сам с собой? Или не хочешь, чтобы я уезжал?
  - Так, про себя подумал... У вас все ученые... Ты не хуже старших.
  Володе же рисовалось другое: высокие с украшениями дома, балконы с решетками, замысловатые дымовые трубы на домах, большие красивые шкафы, полные книг, похожие на тех, что стояли когда-то в барском доме. А еще виделись ему то новенькие, с двойниковыми железками рубанки, то набор стамесок, то возникал перед глазами знакомый токарь, в руках которого оживало простое полено, превращалось в вещицу невиданной красоты. Погруженный в мечты, Володя направился домой. Оказалось, что его ждали к обеду в напряженном молчании. Отец, по обыкновению, сидел у стола с книгой в руке. Мать что-то соскабливала ножом с сковороды в ведро. Сестренки-близнецы Катя и Варя сидели друг против друга, разматывая пряжу.
  - Я на курсы столяров-плотников записался, - едва переступив порог, не обращаясь ни к кому в особенности, сообщил с гордостью Володя. - Через неделю нужно быть в городе в Доме труда. Шесть месяцев поучусь и на стройку пойду работать по специальности.
  - На какие курсы? - выглянув из стряпного чулана, удивилась с явным беспокойством мать, - расскажи толком, мы ничего не знаем.
  - Я толком и говорю: теперь в городе мастерству буду учиться. Сегодня из города специально человек приехал, - начал рассказывать Володя молчавшим родителям.
  - Почему же ты поступил самовольно? - выслушав рассказ, спросил отец. - Такие вопросы следует решать с согласия родителей. Это не шутка.
  - Я не знал, что приедут учеников набирать, а вы еще в прошлом году согласились отпустить из дома.
  - Мало ли какие разговоры в предварительном виде бывают, - попытался выразить несогласие отец.
  - Я откуда мог знать, что все ваши обещания только предварительный вид имеют. Для отвода глаз, как плаксивые разговоры в пользу голодающих. Пусть Женька годик поживет дома, меня подменит.
  - Чего про Женьку говорить, его дед учит. Он и дальше по учению пойдет. Его учителя хвалят.
  - Его дед учит, а мне и самому себя до дела доводить не разрешается! Я ничего из дома просить не буду. Добром не отпустите, совсем из дома убегу. Мне ничего не надо. Чего на курсах дадут, в том и буду.
  - Так голым и пойдешь? - с укоризной и уже дрогнувшим голосом спросила мать.
  - Так и придется. Зима еще не скоро...
  - Ну вот что! Коли так, - твердо сказал отец, - собирай, мать, чего у него есть. Как-нибудь обойдемся. Обижаться ни на кого не придется. Предупреждали. Из дома силой не выгоняли.
  Присмиревшие сестренки печально переглянулись. Володя же, заметив это и с трудом сохраняя бодрое выражение, сказал: 'Не бойтесь, крошечки, я перед уходом Бабу Ягу так напугаю, что она совсем из сада убежит и к вам дорогу забудет, а на память деревянного гномика вырежу, вы его под подушкой кладите. Он вас по ночам хранить будет. Когда зарабатывать стану, по платочку куплю'.
  Володя непременно нашел бы еще слова утешения, но его настиг конфуз: непрошеное жалостливое чувство, от которого не избавлен ни один нормальный человек, стиснуло душу, и он поспешно вышел. Варя и Катя ушли в другую половину дома, мать скрылась за тесовой перегородкой. Николай Андреевич закурил, убрал книгу в тараканник (так назывался небольшой навесной шкафчик у печной трубы), расстегнул ворот рубашки-косоворотки, задумался...
  Его уже негустые и с проседью волосы освещало солнце, и они казались светлой шапочкой на голове.
  - Вот что, мать, - после некоторого размышления ровным голосом заговорил он, - плачь не плачь, а он прав, ему на свою дорогу время пришло выходить. Одежонка кое-какая есть, да и у других едва ли лучше, чем у него. Валенки сам подошьет, а на сапоги свои новые заготовки отдам. Ко времени сапожник сошьет.
  - Свои отдашь! - показала заплаканное лицо Зинаида Яковлевна. - А сам в чем ходить будешь?
  - Как в чем? В лаптях!
  - А в церковь в чем? Тоже в лаптях? - упрекнула Зинаида Яковлевна.
  - Как в чем? В лаптях!
  - К моим родителям в гости в чем поедешь?
  - Как в чем? В лаптях.
  - Когда гости к нам придут, в чем за стол сядешь?
  - Как в чем? В лаптях!!!
  - А в гроб в случае чего, я в чем тебя положу? - крикнула рассерженная жена.
  - Клади в старых, в которых навоз в поле возил, - ответил невозмутимо Николай Андреевич и добавил: - В таких лаптях к раю дорога короче, совсем не расплетутся. К вечеру дойду!
  - Да что с тобой говорить-то, пустой мужик, - почти со смехом ответила Зинаида Яковлевна. - Ты хотя бы со стола табачный пепел смахнул. Накурил, как в трактире! Самовар поставить негде стало. Любой черт около тебя голову сломает. Ты и на страшном суде в лаптях предстанешь, - заключила Зинаида Яковлевна и отерла влажной тряпкой обеденный стол.
  - Когда время придет к этому, найдут, кого на суд вызвать из могилы. Не посмотрят, что в сапогах красовался. Помяни мое слово... Найдут.
  На это ничего не ответила Зинаида Яковлевна, только глянула внимательно на мужа и ушла за перегородку...
  Николай Андреевич встал, несколько раз переступил, разминая ноги и, заглянув в стряпной чулан, сказал жене: 'Пусть Володя поступает по-своему, не терзай душу ни себе ни другим. Каждому предстоит свой путь. Чем сумеем, тем и помогать будем. Ставь самовар!'.
  С того времени жизненные пути друзей разошлись, но дружба сохранилась. Ваня остался в колхозе работать кузнецом-слесарем, добросовестно перенял тайны кузнечного мастерства у молчаливого и доброго старика-умельца, стал незаменимым в колхозе человеком и несколько лет спустя, в знак уважения к мастерству и памяти умершего учителя, выковал и поставил могильную ограду, которая привлекала внимание живых, понуждала еще раз прочитать надгробную надпись.
  После ухода на курсы с небольшим узлом, Володя иногда появлялся в селе ненадолго, чтобы вскоре вновь покинуть село и вновь появиться также ненадолго.
  О своей жизни вне дома он рассказывал не все. Однако, может быть, вопреки желанию самого Володи, случайно сохранились некоторые отрывки его собственноручного описания того периода жизни и теперь существенно дополняют его биографию.
  Дело обстояло следующим образом.
  В августе 1941 года, когда Володя в составе действующих частей армии отбивал наступающего врага, его жена, озабоченная долгим его молчанием, переливая керосин из одной посудины в другую, случайно развернула бумажную пробку и увидела знакомый почерк, заинтересовалась и начала читать.
  'Село наше Перинка, говорят, очень древнее. По моим наблюдениям и характер людей особенный, да и говорок с 'изюминкой', которую не сразу раскусишь. Я с этим утверждением вполне согласен.
  Копал я однажды яму в саду, чтобы взрослую яблоню пересадить и, что вы думаете, лопата заскрипела... Ну, обрадовался я, это не камень, а, скорее всего, клад, поскольку в моей голове не все в нужном порядке лежит, а в 'Коньке-Горбунке' сказано, что дуракам лишь клад дается, значит это и есть клад. И не маленький...
  Покопал еще, подчистил и вижу - это камень плоский и гладкий на том месте, где нужно яблоню посадить. Я и так и этак пальцами под него подбирался, ногтями подковыривал, даже обломал их. Посидел на краю ямы, поумнел немного, опять за лопату взялся. Даже ручка треснула... Ломом подбирался - опять плита не сдвинулась, как будто приклеил ее кто-то.
  Вот и пришлось ее железными клиньями, против которых ни одно даже вязовое полено не устояло, на мелкие кусочки раскалывать и на краю ямы горкой складывать и просматривать, нет ли знаков каких или надписей.
  Креста или полумесяца, как на русских или татарских кладбищах должно быть, не оказалось, а сбоку знаки мудреные все же усмотрелись, но я их не понял.
  Ну думаю: точно! Под ней клад!
  Стал рыть, а там кости человеческие, но клада не оказалось. Ну, конечно, по своей серости, остатки того камня я за изгородь выбросил, а их кто-то себе для замощения лужи перед домом или на фундамент употребил, а ведь всем известно и, конечно, в том числе и мне, что русский человек бесхозяйственности не переносит, где плохо лежит - живот болит. Вот и разбирайся теперь, кому клады даются, что клад, а что не клад... Камень-то вроде бы исчез, а память покуда осталась, значит село наше действительно древнее. Недаром же одна церковь старой называется и никто из стариков девяностолетних еще в моей молодости от своих дедов не слыхивал о ее постройке. Только говорили, что она в их молодости, как и теперь, старой называлась. Теперь церковь закрыли, всю роспись известью замазали и в ней склад сельвинита сделали. Когда захожу туда, думаю: а не схватятся ли. (На этом лист оборвался.)
  ...Мне самому по нашей стране далеко ходить-ездить не приходилось, а вот люди со всех сторон государства нашего около меня, или я около них, оказывались. Мы тогда сезонниками-отходниками назывались, в Москву и другие места собирались с большими чемоданами и в свободное время друг другу всякие рассказы о житье рассказывали. Тогда-то я и заметил, что таких анекдотов, как в нашем селе во время сенокоса, никто не рассказывал. Вот и вздумалось мне некоторые из них от 'прямых слов' очистить, чтобы ни у кого уши не завяли, души оскорбление не получилось. Мягкими словами заменить, вместо перца елея добавить...
  Ты же, многоуважаемый читатель, поскольку моего писания до конца не дочитал, не волнуйся. Дочитай! Окажи милость! Может быть, те рассказы древнее того камня и нашей колокольни, а искажать-то я буду только в некоторых местах и только для благозвучия. Не будь придирчив. По-другому боюсь, а ну-ка кто скажет или, того хуже, в биографию мою впишет, да еще и доложит: 'Гляди мол, чему такой человек наших детей научить может?'.
  По этой самой щекотливой причине, на всякий случай словами самого попа из поэмы 'Кому на Руси жить хорошо' оговорюсь:
  О ком слагаете
  Вы сказки богохульные
  И всякую хулу?
  Мать-попадью степенную,
  Попову дочь безвинную,
  Семинариста всякого,
  Как чествуете вы?
  Кому, вдогон злорадствуя,
  Кричите го-го-гой?!
  Что касается меня, я этих сказок не слагал, а 'отлично' или 'превосходно' за антирелигиозную тему при моем-то слухе дубовом от нашего учителя Тимофея Петровича получал. Это скорее всего от того, что у меня язык от страха не деревенел и заикание природное в заключительных словах пропадало.
  Даже и теперь вспомнить медово... Укажет, бывало, через все парты на мою последнюю прутиком лошадиным погонным наш Тимофей Петрович и скажет: 'Теперь ты, Володька, покажи, как надо'.
  Я в таких случаях не раздумывал долго, смаху отчеканивал в затихшем классе, потому что ожидали, когда меня Бог языком накажет, совсем его отнимет. Оближу бывало языком губы, проведу по ним рукавом для культурности, чтобы брызги не разлетались, и рвану на всю школу:
  Не надо нам монахов!
  Не надо нам попов!
  Залезем на небо,
  Разгоним все богов!
  Однако глубокий конфликт у меня с Тимофеем Петровичем получился. Я, видите ли, без конфликтов никогда не жил, не живу, а как дальше пойдет, не знаю.
  Спел я однажды с особым подъемом, получил 'Превосходно' с тремя восклицательными знаками и спрашиваю: 'Вопросы задавать можно?'.
  - Можно, - говорит Тимофей Петрович, - задавать про таблицу умножения, про подлежащее, ну и сказуемое. Меня вдруг как будто затуманило. Я спросил: 'Бог имя существительное или прилагательное?'. После этого вопроса Тимофей Петрович поплевал на свои пальцы (они у него всегда в мелу были, в правом кармане пачкались), сдвинул очки на кончик носа за вторую бородавочку, глянул исподлобья, прищурил левый глаз и говорит: 'Либо ты, Володька, очень хитер, или остолоп окончательный. Как это Бог может быть именем прилагательным?'.
  Мне бы, уважаемый читатель, лучше было бы губы сжать или языком по нёбу несколько раз провести, а я в рассуждения пустился: 'Коли Бог имя существительное, как горох или Федькина лошадь, стало быть, он есть.'
  - Нет! Ты совсем олух царя небесного! Нет Бога! Его попы выдумали и на иконах нарисовали, - рявкнул в сердцах Тимофей Петрович.
  Надо было смолчать, а я, как петух задиристый, опять вопросик подкинул: 'Кого же мы на небе разгонять собираемся?'.
  Тут и началась моя трагедия. Тимофей Петрович очки на лбу закрепил и стал бровями передергивать, пока они по переносице не стукнули, а когда стукнули, он их на стол сбросил... Взял меня за ухо и повел за классную доску, которая на одной ноге, как утка, стояла, а другим углом на березовый чурбак опиралась, который наш школьный сторож по прозвищу Зингер дубовыми клиньями расколоть не сумел и поэтому Тимофей Петрович на него пальцем показывал и нас чурбаками вязовыми называл.
  - Я бы тебя за слабоумие два часа на гречихе продержал... Стой за доской, - приказал Тимофей Петрович, - чтобы никто, кроме твоих ног, ничего не видел. (На мне тогда один валенок не подшитый был, а другой заплатами обшит.) Теперь я окончательно убедился, что такую тварь учить бесполезно. Так твоему отцу и скажу: вредно мол его учить.
  Окончательное решение меня больше не учить, в пятый класс не отдавать, было объявлено после моего сочинения о воде. Кто поумнее в книгу заглядывал, слова по-другому переставлял, про то, о чем в учебниках нет, не упоминал, а я отсебятины на пяти страницах фиолетовыми чернилами накатал. Вода, - сообщал я, - испаряется даже при морозе, и это всякому дураку понятно. Известно даже неграмотным тетенькам. Потому-то они сырое белье после стирки на мороз вывешивают. Если полено дров совсем сырое и обледеневшее под сараем при большом морозе всю зиму продержать, оно суше станет. В самые сильные морозы над прорубями и полыньями пар клубится, снежинки выпадают. Когда поморы на Грумант ездили, они всегда туманов боялись.
  С этого и началось. Все припомнили: и что у мышонка душу предположил, и что рассказывал, как галка из-под крыши задом вниз летела, когда ее другая в гнездо не пустила, что со всеми дрался и на всю школу кричал: 'Быть того не может, что пуд соли тяжелее пуда пуха! Вот если их одинаковыми посудинами мерить - дело другое!'.
  - Ты совсем одурел, - упрекали меня. - Где это было, чтобы пух ковшами мерили. Его же ветром раздует. Это тебе не соль.
  Так и решили: плети лапти, валенки подшивай, навоз из хлева выкладывай. Это по тебе. В разговоры гостей нос не суй, людей в смущение и грех не вводи. Проживешь и без учения, мало ли людей без большого образования живут около земли, и круглые дураки кормятся. Делай, как все люди испокон веков делали, и все у тебя будет'.
  Далее начинались размытые керосином страницы, а поддающийся чтению текст начинался словами:
  'Наш дере... ский рас.. дядя Тима, по негласному прозванию Брехунок, меня к своему костру подпускал, знал, что щепотку соли в его кашу не брошу, а слушать всю ночь буду. Что греха таить. Были случаи, что общее гадание устраивали, когда дядя Тима по надобностям отлучался. Послюнит кто-нибудь пальчик, воткнет в соль, сделает над котелком щелчок в воздухе и все смотрят. Ежели синенькие огоньки в костре проскакивают - на душе грех был, но он сгорел. Следовала и проверка: если больше огоньки не проскакивают - грехов больше нет: очистился... Каша получалась пересоленой, и у дяди Тимы с первой ложки усы в нос лезли...
  Дядя Тима был невысокого роста. Усы торчали в разные стороны, а несколько волосков закручивались вверх наподобие кривого сапожного шила. Ходил он легко, но не спеша, наслаждаясь даже неприятной погодой.
  Как сейчас помню: сидим мы однажды всем ребячьим составом под стогами... Шалаши уже разобрали, стога оформили, сверху всяким бурьяном накрыли, чтобы хорошее сено от гниения предохранить и чтобы осенние ветры заворотов не наделали, прикладинами придавили - честь по чести, как раньше. Дядя Тима напоследок слово сказал: 'Вот так и надо! Сколько в селе мужиков ни было, сколько лет ни прошло, от такого дела ни у кого пупок не развязался, а лишнюю овечку в зиму пускали'.
  В этот раз уже и тальника и жердей подвезли, бригадир направление изгороди наметил. Мы, ребята, отверстий на сухой земле наделали, водой залили, чтобы колья глубже в землю входили, и чтобы изгородь даже в бескормицу коровы не повалили, а шли бы по болотам, где бестравья никогда не бывает.
  Луга-то расстелились кругом, как после бритья, обновленными. Бригадиру упрекнуть не за что, брось гривенник - за версту видно! Тишина какая-то особенная установилась, а от стогов луговой земляникой благоухает, как будто бы они благодарят за старание и какую-то песню душевную поют, к себе подзывают, чтобы теплом сухим за ворот пахнуть. Правда, комарики нет-нет, да и покусывают, над ухом попискивают, но мы к этому привычны с мала: не всякого и слышали-то, не всегда и почесывались...
  Дядя Тима привалился к стогу, а мы сидим смирно: ждем: знаем, как за мысль уцепится, усы подкрутит и пойдет! И пойдет по рассказам, как по скатерти цветами вышитой...
  Следующий листок, написанный уже другими чернилами, начинался с левого угла такими словами:
  'Теперь, когда пишу эти строки, все уже позади, в прошлом... На столе и даже под кроватью книги стопками лежат, чтобы рукой до них дотянуться, нужную взять... Когда нужно подумать, кладу ручку пером на чернильницу и смотрю мимо лампы керосиновой в темный угол, и кажется мне, что это вовсе не угол, а картина, в душе немного грустная, но бывалая...
  Сегодня по-другому пошло: зажал между пальцами ручку пером вперед, как пику казацкую выставил. Большим пальцем губы прижал, рот плотно прикрыл, прищурил глаза и стал смотреть в даль ушедшую. Тьма будто бы с моего затылка осветилась...
  Все это было в 1930 году. Я тогда в Москве очутился. Работал на строительстве. Ходил по улицам и всюду смотрел и всюду удивлялся... Захотелось мне однажды в сад Тимирязевской академии съездить, своими глазами на чудеса природы глянуть, своими пальцами что можно пощупать, краем ушей послушать, о чем там ученые говорят, и запомнить.
  Денег тогда у меня не было. Пешком с Рахмановского переулка далеко, и я решился на громыхающем трамвае 'зайцем' добираться. Еду. Прижался к стеклу, украшения на домах рассматриваю, магазинные витрины и вывески запоминаю из интереса и на случай, если буду пешком добираться. Ехал долго. Даже что-то деревенское стал замечать: не то дачи, не то дома исторические... Вглядывался во все интересное и постепенно стал замечать, что народа в трамвае много, а со мной рядом не садятся. Если только старушка какая осторожненько на самый уголок с озиранием примостится. Стал догадываться - всего передернуло...
  Позади меня две женщины разговорились (если голову немного наклонить на бок, можно было в стекле увидеть). Одна воинственная, говорливая, как из пулемета бьет, барабанные дроби рассыпает. Другая чувствительная, без дорогой одежды, а приличная. Такие, если копеечку уронят и ее поднять предупредительно, таким, как я тогда был, чтобы не обидеть, сказать могут: возьмите, молодой человек ее от меня на память, говорят, что такие копеечки счастливые (тогда 1 кг черного хлеба стоил по карточкам 4 копейки, а заработать эти 4 копейки было нелегко). Всего разговора я не слышал, а когда говорливая забубнила наставительно, ее слова до моего сознания дошли, я их навсегда запомнил:
  - Ты всегда продавщицу заставляй, чтобы она при тебе колбасу на мелкие кусочки резала, ее намного больше становится.
  - Зачем же затруднять человека и других задерживать. Да и как может больше сделаться, если она взвешена. Вы шутите, - не согласилась вежливая.
  - Какие у меня шутки могут быть. Продавщицы деньги за работу получают, а что колбасы больше делается, всякая шпана знает и воровкам известно. Вот хоть этого спросите.
  У меня, уважаемый читатель, еще раньше внутри 'самовар закипел', а когда обозвала, да еще добавила, что написать рука не поворачивается - щетина подмялась, в горло, как ком поперечный вошел, но я тот ком проглотил, облизал губы незаметно и вежливо так, с улыбочкой, повернулся в ее сторону и сказал: 'Вы, гражданка, ошибаетесь, других в заблуждение вводите. От этого людям только неприятности и покупателям убытки...'
  После этого заявления собеседница моя привскочила, глазами в разные стороны поводила (боялась, что кореши со мной есть) и на весь трамвай гаркнула нараспев: 'У-быт-ки! Нашелся тоже мне чмырь!'.
  Дело прошлое, теперь могу признаться: ведь тогда догадался, где у нее слабая струнка и еще более вежливо и ласкательно, чтобы окружающие слышали и видели, как у нее глаза играют, объяснил: от многих прорезов несколько процентов на крошки расходуются, к ножу и бумаге самая ценность - жир прилипает, потом выветривание и усыхание происходит, а удлиняется она за счет разрезов. От этого обман зрения и только. Все дружно засмеялись, а какой-то невидимый подковырнул насмешливо: 'Проглотила дамочка колбаску удлиненную!'.
  Тут-то дама и вскипятилась и понесла, как лошадь разудалая.
  - Вон глядите! Умник нашелся! Да ведь меня все активисткой считают! Со мной участковый милиционер с улыбкой раскланивается, когда встречается! А вот с тобой-то никто рядом не садится! Вон она по шее ползет! Покажи билет!
  С этими словами она меня как в огненную печь бросила.
  Вот уже сколько лет прошло, а по моей шее как будто кто-то горячим гвоздем ведет, когда вспоминаю! (Далее следовали жирно замазанные строчки и вырвана часть страниц).
  'Проворные руки молодой женщины... что-то разгладили, что-то составили, и губы начали произносить... Комнату, где за столом сидел пожилой милиционер в хорошо подогнанной и соблюдаемой форме... Подпирая меня сзади, тут же вошла и говорливая, одновременно оттесняя меня в сторону и цепко придерживая за кисть руки... не поприветствовав дежурного, приступила к делу.
  - Еще одного безбилетника для вас поймала. Общественный порядок нарушает. Людей ни во что не ставит! Смотрите, какой хлюст! Огарок какой!
  - ...Напрасно вы, молодой человек, так переживаете тяжесть своего положения, - кричали в душу полустертые слова. - Не обижайтесь на нее. Она женщина малограмотная. Она руководствуется желанием сделать жизнь лучше. Мы не можем и не должны закрывать перед такими свои двери. Я могу извиниться за нее. - Дежурный стал... Я был сражен... Мне кажется, что это...
  Прошли годы, пройдут и десятилетия, - писала на этом обрывке взволнованная рука, - этот образ мудрого и доброго человека-гражданина ляжет в главный фундамент моей души... Уже на улице моя доброжелательница, тоже занявшая достойное место в том фундаменте, сказала на будущее: 'Постарайтесь быстрее забыть эту неприятность, заходите к нам в любое время, не стесняйтесь. Вот адрес... Мы обеспечены, мой муж работает в академии. Он тоже пережил тяжелое детство. У нас часто бывают студенты...' Возвращался я пешком с жгучим гривенником в кармане вдоль рельсового пути, скрывая лицо и душу от встречных.
  ...Встретились неожиданно под навесом у стены Большого театра... Я не мог показаться им...'
  Уважаемый читатель! Если мог бы ты видеть любящую молодую женщину перед ворохом бумажек, открывающих неизвестные ей горестные страницы солдата-мужа, ее напряженное лицо, как торопливые пальцы отыскивали нужные обрывки и как торопливо она перебирала обрывки, ты не усомнился бы в ее чувствах...
  
  Глава 4. ПО ВЕТРУ
  
  Лишенный летних отпусков и нормального отдыха шестой год подряд из-за непрерывной учебы на заочных отделениях педучилища и пединститута, Володя этой весной чувствовал душевную усталость и с нетерпением ждал запоздалого в том году разлива реки, чтобы в дни весенних каникул отдохнуть вдали от жилья, где чувствовалась бы только дикость и безлюдье, неискаженная жизнь природы.
  К тому же он намеревался осуществить зародившееся еще с осени желание добыть несколько фотографий животных в природных условиях с помощью фоторужья, которое сконструировал и изготовил своими руками в течение зимы.
  Для этой затаенной цели он не пожалел не только дорогого времени и часов ночного отдыха, но и гончей собаки и двуствольного, центрального боя ружья системы 'Пипер'.
  Осуществляя замысел, он не обращал внимания ни на отрицательное отношение родственников, ни на предостережение, что испортит хорошую вещь, ни на то, что не понимающие разумность его целей люди, как только догадались, что фотоаппарат он купил не для заработка - что каждому практичному человеку казалось бы разумным и естественным - а для каких-то игрушечных, следовательно, несерьезных целей, ядовито подсмеивались: 'Учитель-то снятием воздуха занимается. Стариков и старух, котoрым в гроб давно пора, на крылечках и перед окнами на карточки снимает... Даже Нечесов дом, а в нем и собакам-то зиму не перезимовать... Гляди, гляди, и за зайцами с аппаратом побежит... Максимку слепого в рваных штанах вместе с лаптями на карточку снял... Упокойников фотографировать ни за деньги, ни за куриные яйца не соглашается! Мыслимое ли дело! Говорит: вместе с гробом шевелятся и поэтому раздвоиться могут!'.
  В том году запоздавшая весна была теплой и солнечной. Река разлилась так, что казалась выпуклой, а ее берега терялись где-то там, где небо опиралось о землю.
  Смытые с просторных лугов бревна и всякие обрубки спешили с водой вниз по течению; на всем этом плывущем разнообразии суетились ожившие под лучами солнца мелкие твари.
  В один из предпоследних дней школьных каникул, как и в прошлые годы, Володя с Ваней собрались ехать на противоположную сторону реки провести сутки на заросшем непролазным кустарником и крупными деревьями острове, который местные жители называли Утюжок.
  Этот остров, отделенный несколькими протоками и заболоченными низинами, даже в засушливые месяцы лета был труднодоступным. На нем все удивляло нетронутостью человеком, всегда можно было ожидать встречу с разнообразными обитателями и леса и лугов, нашедших надежное укрытие в зарослях и от людей, и от весенних паводков.
  Там Володя надеялся встретить лося, подкараулить бобра или что-то еще к будущим рассказам о природе, а Ваня рассчитывал привести домой рыбы, отыскать подходящее разветвление для деревянных стогометательных вил, которые были очень нужны в крестьянском быту.
  Все нужное для поездки они заранее собрали в избушке бакенщика Игната - добродушного и гостеприимного, проживавшего большую часть времени в селе.
  Его долбленая лодка, по местному названию 'ботник', суденышко верткое и качкое, было недавно подремонтировано и лежало вверх дном на желто-буром берегу.
  В назначенное время Володя с вещевым мешком и фоторужьем явился к другу, но не застал его. Встревоженная болезнью малыша, а может быть и обозленная намерением мужа его жена Нюра встретила его упреками.
  - Какой черт вас непутевых в такую даль несет? Чего вам дома не сидится? С ума сошли что ли? С утра туманит, а вы едете! В подтверждение своей правоты и их крайнего безрассудства она указала на небо и на внезапно заболевшего сына, лежавшего в зыбке с мокрой тряпочкой на лбу. Нюра качнула зыбочку, глянула в окно и добавила: говорят и Золотую недугом расшибло (Золотая - одна из героинь этого повествования, с которой еще предстоит познакомиться читателям). Лежит Золотая, головы не поднимает, стонет на всю избу: 'Ох, не к добру, ох не к добру!'. Глядя на нее страх берет. Одумайтесь, Володя!
  - Чего же расстраиваться, - успокоил ее Володя, - поскольку заболел Пашенька, один поеду...
  - Как-так один? - воскликнула Нюра и замедлила движение зыбочки. - Тебе что, жизнь не мила? Душе некуда деваться? Ноги сами бегут?
  - Может быть, и сами ноги бегут. Когда не помирать, все одно - день терять. Обо мне не беспокойся. Плачущих много не будет! Не первый снег на голову, - отговорился Володя и взялся за ручку двери.
  - Неужели поедешь и не побоишься одним быть в таких местах? А если случится что? - искренне удивилась Нюра.
  - Чтой в лесу никогда не ночевал что ли? Ване передай, если на Утюжке сигналы будут, он знает какие, пусть мою лодку на воду спускает и навстречу едет. Возвращаться буду по течению вдоль долгого веретья.
  - Ежели отступиться не можешь, поезжай. Об одном горевать, - согласилась Нюра и стала покачивать зыбочку в знак окончания разговора.
  Избушка бакенщика оказалась закрытой, как и всегда, самооткрывающимся замком, секрет которого состоял в том, что побывавший в избушке человек не мог его закрыть, и бакенщику оставалось догадаться, кто мог заходить.
  Предстоял очень опасный путь. Ездить по этим проливам решались немногие, да и то выждав, когда прибыль воды в реке замедлялась и напор воды ослабевал. В данном случае Володя считал за лучшее создать запас времени и поэтому спешил, хитрый замок вновь и вновь откидывал дужку, и потерявший, наконец, терпение Володя обругал его болваном и закрепил дужку травинкой.
  Готовился к отъезду внимательно: прежде чем расположить вещи, отъехал от берега, проверил надежность весел, просмотрел, нет ли опасных течей, обнаруженные небольшие фонтанчики воды из днища законопатил выдернутой из ватных штанов ватой, полагая, что такие течи замокнут и прекратятся в скором времени.
  При отъезде Володя повернулся к селу, увидел одинокую фигуру друга Вани, понял, что помех нет, оттолкнулся...
  Уже с первых взмахов веслами он почувствовал силу стихии. То правое, то левое весло за что-то цеплялось, и ему приходилось не только грести веслами, но и постоянно вертеть головой, вглядываться в мутную воду и одновременно двигаться под острым углом поперек течения строго выдерживая направление, чтобы попасть в наиболее тихий и прямой пролив, и таким образом не только обезопасить, но и сократить путь.
  Быстрое течение не представляло передышки, уносило лодку значительно ниже и вскоре по вискам потекли капельки пота. От них же защекотало в глазах, затуманилась видимость, взмокли волосы, и он торопливо сперва сбросил шапку, а затем сбросил и фуфайку. Несмотря на старания, его все же снесло течением, и теперь предстояло без хотя бы секундной передышки ехать против течения вдоль крутого и скользкого берега, где попытка причалиться могла окончиться весьма плачевно.
  Ему, уставшему и потному, казалось, что качающиеся от напора воды редкие прутики не соглашаются на обгон, играючи убегают вперед, увлекают за собой живые клинья водяных струй. В этой борьбе тратились силы, а нужно было еще миновать мыс, где вода, ударяясь о крутизну, закручивалась, образовывала глубокие воронки и вoдoвороты. Вода там устрашающе кипела.
  Это место называлось 'Рынки'. Глубина во время полного разлива достигала там десятков метров, а берег был обрывист, непостоянен, с торчащими колодинами мореного дуба. Подмытые водой массивные глыбы ила временами падали в глубину, образуя водовороты, способные увлечь гребную лодку за собой в глубину.
  Немного выше этого места следовало пересечь водяную струю, уходящую в самый опасный пролив и, проникнув между ежистыми кустарниками, войти в более тихий, более прямой и безопасный пролив.
  Если бы он подъезжал по течению, было бы легко, но он вынужден был подъезжать снизу уже уставшим. Стоило только хотя бы немного ослабить нажим, и пришлось бы отказаться от поездки, быть, как ему казалось, опозоренным физической слабостью, слабостью духа, возвращаться 'с пустыми руками', и он проявил упрямствo. Бурлящие водовороты то прижимали лодку к уступам, то вонзали весло в глинистые пласты и наплывы, то разворачивали в противоположную сторону, а гибкие качающиеся прутики, 'смеясь', убегали вперед... Он злился, иногда ругал себя за оплошность. Чтобы попасть в безопасный пролив, оставалось сделать несколько сильных гребков, но оставшихся сил оказалось недостаточно и очередной водоворот цепко ухватил лодку за днище, втолкнул в опасный пролив...
  Чиркнули по бортам лодки желанные тополя, теперь пригнутые мощным течением, и возврата не стало, лодку поволокло... Грести не было ни сил, ни смысла. И Володя обмяк, расслабился, опустил плечи, но разогнуть пальцы не мог - жгло, как огнем, покрасневшие ладони. Подъехать к берегу было нельзя. Впереди было худшее. Следовало быстрее восстанавливать силы...
  Пролив понемногу расширялся, переходил в озера, течение значительно замедлилось, лодка без участия рук плыла в нужном направлении, и Володя отдался отдыху, наблюдал, как один вид сменяется другим. Он забылся. Ему не хотелось шевельнуть даже пальцем, нарушить плавное безмятежное движение по зеркальным отражениям. Подвластная непостоянному течению лодка направляла его взгляд, и он не противился этому, но вдруг рука дрогнула, рванулась было к фоторужью, но замерла приподнятой...
  На плоской куче весеннего мусора и сухой травы безмятежно и по-человечески лениво развалившись, в обнимку, вольготно лежали две выхухоли. Володю поразила поза нежного доверия, и он напрягся в немом восхищении, наблюдал, как они грелись чистым и спокойным солнечным теплом. Самочка, она была несколько меньше, прильнула головкой к груди друга. Их беловатые грудки и животики казались посеребренными, как молодые вербушки. Чешуйчатые хвосты безвольно лежали на подстилке, носы-хоботки двигались, улавливая запахи... Это был тот долгожданный и, конечно, никогда не повторимый момент, из-за которого он испытал столько лишений. Его фоторужье не было готово к действию, и оставалось только недвижимо наблюдать этих, уже редких, зверьков.
  - Эх, - сожалел молча Володя, - какой же я оказался растяпа! Упущен какой момент! И расстояние, и направление солнечных лучей, и нагромождение веток - все сочетается как нельзя лучше. Надо же, прозевал! - Он шевельнулся - зверьки беззвучно соскользнули в воду...
  Однако возмущаться и сетовать времени не было, приближались опасные места. Следовало быть наготове, и он оглядел лодку и, подумав, не стал отвязывать от рюкзака фоторужье в расчете на то, что в случае, если лодка перевернется, брезентовый рюкзак на какое-то время сохранит плавучесть. Обратил внимание на топор, закрепленный под шпангоутом - не выпадет ли он, можно ли будет быстро вынуть его, примерился, как легче скинуть сапоги, расстегнул единственную пуговицу не фуфайке, проверил, как держится нож на ремне и не выпадет ли из ножен...
  В эту систему озер речная полая вода вливалась несколькими потоками и многочисленными едва различимыми ручейками под большим напором из-за разностей уровней воды, а выход был один, но глубокий, извилистый, поросший по берегам плотным кустарником и искривленными низкорослыми, нo коренастыми деревьями. Скорость потока и величина уклона были настолько значительны, что вода выливалась полуводопадом. На этом сравнительно небольшом отрезке весеннего русла были представлены все неприятности: и крутые повороты, и сужения, и более широкие плесы с мелководьями и подводными препятствиями.
  В таких местах лодку могло поставить боком и мгновенно перевернуть на невидимых препятствиях. Непроходимыми были многолетние верховые завалы. Вода в таких местах уходила вниз и процеживалась между корневищами и стволами. Там могли оказаться не только бревна и хворост, но и доски с гвоздями от старых барж.
  Первое, теперь самое близкое сужение называлось 'Хрипун', а следующее за ним - 'Сосун'. В Хрипуне рассекаемая стволами вода издавала звуки, похожие на хрипение.
  В этих местах можно было проехать только с помощью кормового весла, но для этого надо было обладать хладнокровием, уметь откинуть страх, обладать тренировкой, безошибочным глазомером, быстрыми движениями. Уложив весла на дно лодки, Володя без колебания пересел на кормовую лавочку. Лодка мчалась... Чтобы сделать ее более управляемой, следовало увеличить скорость и мчаться, опережая течение, и Володя с силой загреб кормовым веслом. Он уже понимал, что ему еще ни разу не приходилось проезжать этим путем в условиях столь быстрой прибыли воды в реке и возросшей опасности, но на размышление времени не было, и он продолжал изо всех сил налегать на кормовое весло...
  И Хрипун, и Сосун мчавшаяся лодка проскользнула мгновенно, а с этим исчезла и всякая надежда на возвращение этим путем, если не считать возможности возвращаться налегке, переплывая в нескольких местах протоки и озера, продираться через густые заросли и медленно ждать случайной помощи...
  Далее следовал крутой и последний разворот под названием 'Поминай, как звали', где предупреждающе стоял кем-то поставленный, осмоленный до черноты крест. Лодка мчалась набирая скорость, и как только Володя успел оттолкнуться от дерева и нужным образом развернуть лодку, он почувствовал некоторое замедление течения, услышал характерный рев и тут же за поворотoм увидел верховой завал. Мгновенно оценив обстановку, без размышлений, повинуясь глазу и неосознанному опыту, сильнейшим нажимом весла Володя направил лодку вправо, немного наискось в кустарник, и ее заклинило между стволами. 'Все! - не то подумал, не то воскликнул он. - Стой, кобыла, тут кабак! Приехали!'
  Слева бурлил, рычал и мурзился водоворот. Слева нависали ветви на крутом склоне. Ущемленная между стволами бортовая обшивка прогнулась внутрь. Обрадованный тем, что дело обошлось лучшим образом: остался живым, ничего не пoтерялось и не поломалось, водоворот не опасен, Володя, почему-то не производя шума, осторожно положил рядом с ногой кормовое весло, как бы обращаясь к кому-то сказал: 'Теперь нужно это дело перекурить', и опустил руку в карман брюк.
  Будь он вдвоем с другом, дело обстояло бы проще: привязали бы за корму веревку, вытянули бы лодку и волоком перетащили ее на открытую воду, но он был один и решение стало единственным: нужно было лезть в воду прорубать проход...
  Не торопясь, взвешивая возможные последствия, срезал палку, измерил глубину с боков, с носа, с кормы, определил лучшее направление просеки. Разделся почти донага, опоясался ремнем, на котором висел нож, продернул в отверстие топора веревочку, привязал к поясу на тот случай, если топор выскользнет из усталых рук, в майке и трусах, в сапогах на босую ногу опустился по пояс в воду. Его обожгло холодом, стиснуло дыхание, но он был один и решение было единственным...
  Рубить кустарник следовало под водой, и небольшая помеха или оплошность могли направить лезвие топора в ногу и поэтому необходимая осторожность замедляла действие. Брызги от ударов топора обдавали грудь холодом, слепили глаза. Для голого и мокрого тела даже слабый ветерок казался нестерпимым, но он был один и выход единственным... Нужно было преодолевать все неприятности, и он упрямо продолжал расчищать проход, срезая мелкие стволы ножом. Прорубив проход, содрогаясь даже кишечником, он не позволил себе выйти из воды до тех пор, покуда не протащил лодку и не привязал ее уже по другую сторону завала.
  Зубы стучали непрерывно независимо от воли, но он переоделся в сухое, выскочил из лодки и пустился в дикий танец-пляс, приговаривая и ударяя по бокам кулаками: 'Зять на теще капусту возил, молоду жену в пристяжках водил! Ну-ка, ну-ка! Теща моя! Тпру, стой, молодая жена!'. Он прыгал, перевертывался через голову ударяя себя в ритм: 'У попа была кобыла, задом передом ходила, он ее любил, он ее любил!'. Дрожь прекратилась, тело разогрелось и, омытое холодной водой, почувствовало прилив сил.
  Течение и несильный попутный ветер достаточно быстро гнали лодку в нужном направлении, но он взялся за весла и когда окончательно разогрелся, заложил их и с удовольствием принялся за выжимание мокрого белья. Теперь солнце не только обогревало, но и сушило мокрое белье. Времени было достаточно, трудный участок пройден благополучно, можно было радоваться, предаваться беззаботному веселью, но этого не произошло. Вместе с относительным бездельем нахлынули невеселые мысли. Ему чего-то не хватало. Хотелось вырваться из одиночества...
  Весенняя пора, пора горячей любви, уже несколько лет вызывала это нудное чувство одиночества, неудовлетворенности, трудно выразимой липкой тоскливости. И вот теперь, оторвавшись от жилья, людей, двигаясь все дальше и дальше в дикие места, он пожалел что нет спутницы...
  Со стороны далекого леса, на мелководье, среди плохо различимых кочек, роились, перебегали, хлопали крыльями, разноголосо перекликались стаи перелетных птиц. Их любовные, по-весеннему сердечные призывы сливались в единый хор, а в душе Володи рождались томительные, наполненные каким-то тревожным чувством воспоминания. Все друзья уже поженились, имели детей, определенный смысл жизни, стояли как бы на твердых рельсах, а у него ничего не было, кроме воспоминаний и одиночества, кроме сожаления о потерянных возможностях, утраты теплого и дорогого. Ему сделалось необычайно грустнo... Не обнаружив в кармане носового платка, провел под глазами скомканной грязной веревочкой, как бы очистил глаза от мути, направил взгляд куда-то вдаль, в ушедшую глубину.
  Перевертывая страницы памяти, он уже не замечал окружающего теперь мира. Перед ним, отодвигая и заслоняя друг друга, девичьи лица, звучали отдельные, то далекие, то близкие, то гневные, то надменные, то ласковые и зовущие голоса.
  Переходя мыслями от одного к другому, он увидел пятистенные дома с резными наличниками, где удивительные деревянные, но живые, узоры, переплетаясь, охватывали тристекольные окна, сбегали кружевами с карнизов, превращая крылечки в сказочные теремочки.
  Он узнал: это то село, где он, молодой учитель, впервые перешагнул порог школы, проверил первую тетрадь, самостоятельно поставил оценку, где впервые оказался перед ожидающими глазами детей.
  Все это умиляло, источало особые чувства, но он еще не сознавал в полную меру, что все это так прочно вошло в его сознание, а теперь просто не хотелось расставаться с тем прошлым и, как только появились темно-карие, чистые, живые и веселые глаза Нины, он силой воображения заставил ожить в памяти дорогой и незабытый образ.
  
  Глава 5. ОТ БЫЛОГО К НАСТОЯЩЕМУ
  
  Окончившему краткосрочные учительские курсы, ему не хватало не только умения, но и знаний. Жил он тогда одиноко, в еще необжитом доме на краю села в окружении еще недостроенных домов. Сквозь небольшие окна он видел и неширокое поле, и густой лес, и в криках трудноразличимой в камышах (потому таинственной) болотной птицы-выпи, он постоянно чувствовал лесную жизнь заповедной Мещеры. Его влекло к ружью, походам, к молодежи, но он пересиливал соблазны, неотступно работал с книгами до поздней ночи, а ложился в постель с намерением встать пораньше.
  В тот осенний, по-летнему сухой и теплый вечер, - вспомнил он, - ему особенно захотелось отложить все дела, возвратиться в прошлое и хотя бы подышать свежим воздухом на крылечке, прислушаться к вечерней жизни села, но он со вздохом взял исписанный лист бумаги, орфографический словарь и приступил к исследованию своей статейки для клубной газеты о моральном облике комсомольца. Однако он не успел прочитать нескольких строчек, как послышалось постукивание, осторожное скобление о наличник окна, приглушенные девичьи переговоры, и он - обрадовался. И не вспоминая данного самому себе твердого слова быть другим, вернулся в прошлое...
  Ему не пришлось разгадывать эти секреты, не пришлось выдумывать планы ответных действий. Умудренный личным опытом, может быть, в большей мере, чем таинственные гостьи, опустился под прикрытием занавески на пол, не производя шума, ползком выбрался в сени, затем во двор, пронырнул под воротами и оказался на улице немного в стороне от освещенного окна.
  По наличнику барабанила привязанная палка, а с противоположной стороны с крылечка забитого дома доносились приглушенный смех и приглушенные слова. Это был не надменный или ехидный, а девичий мягкий и шаловливый смех.
  Пробравшись ползком к окну, обнаружил нитку, не мешая дергать, он бесшумно двинулся через улицу. Слабый свет керосиновой лампы не мог осветить его головы, и палка продолжала стучать.
  Приблизившись незаметно почти вплотную к высокому крылечку, он невольно стал слушающим 'промывание своих косточек'.
  - Ну и нервы! Не поймешь! То ли спит, то ли хитрит! Даже дверь не скрипнула!
  - Он никогда рано спать не ложится.
  - И чем только занимается? И как ему не надоест одному быть?
  - Знать натура такая твердокаменная!
  - Нинка! На, дергай сама! Он с тебя свои зенки не сводит. Скорее всего, на твой стук покажется. По духу учует!
  - На меня что ли на одну глядит, он на всех смотрит, - оборонялась Нина.
  - Смотрит, да не так. Он даже твои косы в магазине, когда встретились, рассматривал и на ноги поглядел.
  - Это ты, Танечка, все примечаешь, а я и не подумала и не догадалась. Я на полки смотрела.
  - Чего там, не догадалась, на полки смотрела, - иронизировала Танечка. - Молчала бы! Никакого праздника нет, а ты весь пузырек духов на себя вылила!
  Палка застучала необычно громко, с короткими перерывами и, чтобы не стать подслушивающим, Володя придавил нитку ногой. Звуки умолкли, но через некоторое время незнакомый голос спросил: 'Ты чего! Струсила что ли?'.
  - Ничего не струсила. Нитка за траву запуталась. На, держи нитку сама, а я сбегаю и распутаю...
  Этого Володя ждал и приготовился.
  Резвая Нина смело и легко сбежала по ступеням и неожиданно для себя налетела на кого-то грудью и лицом. От неожиданности она взвизгнула и тут же почувствовала себя в сильных объятиях.
  Прежде чем юная пленница могла оказать сопротивление и опомниться, Володя подхватил ее ниже колен, уложил животом на свое плечо так, что ей оставалось только махать руками или щипать его за спину... Радуясь успеху и ощущая теплое девичье тело, он молча двинулся в сторону леса.
  Услышав испуганный крик и борьбу Нины, подруги перепугались и, не поняв, что же такое произошло, побежали в середину села, где около бревен по вечерам собиралась молодежь села. На бревнах уже сидели ничего не знавшие ребята, пытаясь понять, почему и куда подевались девушки.
  Володя шел по-прежнему молча и осторожно, чтобы не оступиться, не ударить девушку, терпеливо перенося щипки и удары кулаков по пояснице.
  Когда пленница почувствовала, что ударом ноги отброшена дверь околицы, и усилила сопротивление, Володя остановился. Он, разумеется, не имел дурных намерений, а стремился к установлению дружеских взаимоотношений, понимал, что удаляться в сторону леса не следует, и в то же время не хотел представить пленнице никакой возможности к бегству и одновременно остерегался оскорбить девушку неловким движением, и поэтому тут же у околицы нагнулся и поставил ее на ноги. С ловкостью фокусника схватил выше кисти рук.
  - Вот ты и попалась мне, голубушка, - торжествующе заявил он.
  Нина по голосу узнала кто это, но сделала попытку освободить руки.
  - Не пытайся! Не пытайся! Теперь не отпущу. Лучше стой смирно.
  - Не жми так! Терпения нет, как клещами схватил, синяки на руках будут. Что завтра родителям своим скажу, и без того пересуды будут.
  - Не убегай, тогда отпущу. Лучше стой смирно.
  - Ладно, - миролюбиво заверила она, - не убегу...
  В это время перепуганные девушки, задыхаясь от далекого бега, перебивая друг друга, рассказали ребятам, как какой-то пьяница, скорее всего рогачевский парень, прямо на их глазах утащил Нину, что она очень кричала, надрывалась и кряхтела, отбивалась, а затем вовсе замолчала...
  Такое злодеяние со стороны вечных соперников во всех делах, да еще мстительных, задиристых соседей, мгновенно призвало всех их к отмщению.
  Затрещала церковная ограда, пискнули гвозди палисадника. Эти выразительные звуки донеслись и до виновников переполоха.
  - Слышишь? - негромко спросила Нина.
  Опытный в таких делах Володя сразу понял суть обстоятельств и, нисколько не сомневаясь в печальных последствиях для себя, если окажется под горячей рукой, и что могут появиться проломы черепа, прежде чем выяснить что к чему, без размышления ответил: 'Как не слышать, ошибиться нельзя, пойдем им навстречу', - и взял ее под руку.
  - Ну и отчаянный ты человек. Наших ребят не знаешь, - предупредила Нина и, 'взяв ножку' (то есть подладилась под шаг в знак уважения), стала отводить его на пешеходную тропинку ближе к окнам.
  - Это кто из вас так придумал, - поинтересовался Володя.
  - Танечка. Она сказала. что в этом доме домовой завелся. Надо выманить и посмотреть.
  - Правильно! Домовой, но не добрый, могу укусить, - перенося руку за спину спутницы пошутил он. Нина ответила тогда слабой попыткой восстановить прежнее положение, тихо и душевно рассмеялась так, что теперь, как и в предшествующих случаях, Володя вновь испытал сладостное чувство признания, окончательно оторвался от настоящей действительности... и услышал вновь, как разгневанная толпа с дрекольями и обильными присловиями промчалась срединой улицы, когда они находились между кладовой и окнами домов.
  Позади всех, прихрамывая, торопился самый слабосильный, помятый в детстве повозкой Толик, с одышкой и весь в поту. Он нес похожее на молот великана полено с сучком, с намерением, как он объяснил позже, уложить насильника-рогача одним махом, чтобы тот не встрепенулся. Он-то и разглядел мирно идущую пару. Удивившись, он даже забыл бросить ставшую ненужной тяжесть, прибавил шагу и догнал товарищей, когда те, освещая спичками дорогу, пытались определить, куда ведут следы и нет ли крови. Они готовы были бежать в сторону тряса (торфяного болота, где утопали люди и скот).
  В это время подоспел задышавшийся Толик и с торжеством первооткрывателя возвестил:
  - Нинка-то с учителем в обнимку по теням гуляет, как с женихом. Значит, это девки на смех наговорили, а придумала не иначе, как Веселка-Танечка. Больше некому. Она всегда над всеми подсмеивается, - заключил Толя, сбросил с плеча свое вооружение и завершил признание. - Вот ведь какая Танечка! Я бы одним махом человека в лепешку смял, невинного! Так и знайте!
  - Правильно, Толя! За это девок надо погонять как следует. Они от этого лучше станут. Ты Танечку к плетню прижимай, а мы каждый свою... Пусть теперь попищат, - предложил сельский балалаечник.
  Когда среди парней еще только зрело решение, девушки уже сидели на тех же местах, где только что собирались парни и переживали за подругу: 'Собаки-то еще с вечера брехали не так, как на своих брешут, и в лес глядели, - сообщила Танечка, - мне показалось, что кто-то промелькнул из леса, когда мы на крылечке сидели'.
  - Я, девки, сама чуяла, что с вечера из леса дымом пахло, - поделилась предположением подруга Нины. - Пахнуть пахло, а нигде огнем не вымахнуло.
  - У меня с утра сердце чуяло: что-то не так. Может у кого курица петухом пропела, - предположила Танечка.
  Сговорившиеся ребята напали на девушек внезапно, с укорами и обличениями, каждый с явным стремлением изловить свою. Толя погнался за Веселкой-Танечкой. Черная, как осиновая головешка, быстрая и цепкая, как синичка, она вертелась около него и, как ему показалось, поддразнивала языком. Рассерженный Толик, не отступая, преследовал ее и сумел прижать к плетню.
  - Вот ведь медведь! Со своей силой необыкновенной собрался и давит невозможно, - притворно возмутилась та. - Теперь у меня на спине синяк или царапина будет. Мать изругает.
  - Ты не вертись, как сорока на колу. Попалась в руки и стой. Жди, когда помилую, писком баб не пугай!
  - Как мне не вертеться. Сучок под самую лопатку воткнулся, а в тебе никакой жалости ко мне нет. Похоже, моя новая кофточка прорвалась, а я не вижу.
  Толе надо было бы обследовать и доложить, но он не догадался, и тогда Танечка пустилась на хитрость.
  - Чем-то пахнуть стало, - заявила она, принюхиваясь.
  Толе надо было бы втянуть носом воздух или лучше понюхать кофточку и доложить: ничем плохим не пахнет, а пахнет кармэной, однако Толик опять поступил опрометчиво. Обиженная недогадливостью, Таня продолжала в отместку: 'Не ты ли это, Толик, ногами в коровий помет попал, когда к лесу бежал? Пойдем лучше к колодцу, я воды достану и полью тебе на ноги'.
  - Нет, я тебя знаю. За ворот плеснешь и скажешь, что у тебя от любви рука дрогнула.
  - И не подумаю так сказать, все равно ты в ней ничего не понимаешь...
  Лодка плавно двигалась к цели, и Володя представлял говорящую Нину в лунном освещении, но с сознанием, что это был последний разговор, последнее свидание.
  Он мог бы сблизиться с Ниной еще больше, сделать ей пусть условное, но предложение, однако тогда он считал себя недоучкой, считал не в праве жить годами за счет труда жены. Он тогда знал, что она тоже будет учиться, что он будет ей писать, вернется к ней, но не знал одного. В его отсутствие, работая на молотилке Нина лишилась правой руки и не захотела жить.
  Опомнившись, он вздохнул, развернул лодку так, чтобы затуманившееся солнце не только обогревало спину, но и досушивало мокрое белье.
  Ему захотелось побороть тоскливые чувства, и он остановил взгляд на далеком теперь родном селе; попытался определить место расположения своего дома, школы, клуба. Теперь он смотрел в реальный мир, еще не окрашенный романтикой прошлого.
  По-прежнему вокруг радовалась разноголосая весна, легкие заполнились свежестью речных просторов, но мысли перекинулись в тот реальный мир, который называем 'вчера', 'теперь', 'завтра', в то, что было совсем недавно и еще щекочет душу.
  Глядя в то место, где между двумя высокими деревьями должен виднеться сельский клуб, он вспомнил похожий на детский, до обидного насмешливый голос: 'Чеrо придавил, дядька!'. Одновременно увидел неотразимый блеск глаз, только что открывающих для себя мир любви. 'Придавил, дядька!' - эти обидные для неrо слова, к тому же выкрикнутые в клубе, разоблачающие его тайные намерения и симпатии, ударили в самое больное место. Он передернулся теперь, как и тогда, почувствовал вновь несуразность своего поступка, несовместимость чувств и понятий. Остро почувствовал, что душа вывернута наизнанку. Он узнал самое страшное: для окружающей молодежи он уже 'дядька' - далекий по возрасту, едва не старик!
  Он помнил: тогда ему сделалось крайне совестно и неудобно...
  Не глядя ни на кого, чувствуя только отяжелевшие ноги, не застегивая шубы, выбрался на лунный мороз, не в состоянии сбросить укор времени.
  Он шел по безлюдной улице между белыми искристыми шапками желтоглазых домов в жестких чувствах поражения, точно пьяный.
  На перекрестке, где еще на его памяти стояла вырубленная из целого камня часовенка, на развилке дорог, голой рукой загреб снега, отер лицо, вдохнул освежающий холод, сделал передышку.
  По углубленной в сугроб тропинке повернул к дому вдовы прозывавшейся 'Малинка' за незлобливость, былую красоту, задушевный голос...
  Ее домик всегда стоял под исправной крышей. Фундамент и труба всегда белели. Ворота и изгородь стояли прямо, что указывало не только на деловитость, но и уважение.
  В комнате хорошо пахло сушеными травами, на стене ровно тикали часы-ходики без довесков к гирьке. На полу развернулся ручной работы ковер, по которому разместились нашитые цветные тряпочки, напоминающие формой подсолнечные головки, морковки. Все это разнообразие окаймлялось вензелями, похожими на горластые петушиные клювики, головки темноглазых телят.
  - Что ты к ночи? Или припекло? - спросила она.
  - Да еще как! - ответил Володя.
  - Раздевайся, садись, коли надо. Налить что ли?
  - Налей, за этим и пришел.
  Малинка вынесла четвертинку горлышком вперед в доказательство, что разливом не занимается, и чистый винный стаканчик, обтирая на ходу чистым и вышитым полотенцем.
  - Ты чего один стаканчик принесла? - спросил Володя.
  - Вас сколько, - заскромничала хозяйка.
  - Я один не пью. Это ты знаешь. Пригубь маленечко за компанию.
  - Да тут чего! Одному мало, - как бы упорствовала она.
  - Там посмотрим. Неси другой!
  - Ой, да ты никак впрямь загулял, - удивилась она.
  - Загулял не загулял, а вопросы передо мной стоят серьезные.
  - Это какие такие вопросы? Перед тобой теперь один главный вопрос стоять должен. - (Ну и дипломат! - подумалось ему) - Ведь под тридцать, а жены нет. Жениться нужно. И вопрос перед тобой стоять не будет. - Малинка сидела напротив за небольшим столиком с порозовевшими щеками и казалось, что два цветочка, размещенные на груди, вот-вот упадут на тарелку с закусками.
  - На ком жениться-то? - спросил Володя.
  - Свет клином не сходится. Поищешь - найдешь, а на молодых не заглядывайся. - (Ну и пройдоха! Знает! - Мысленно утверждался он). - Дуська тебе не пара. Молода она для тебя, и не заглядывайся.
  - На кого мне теперь заглядываться посоветуешь? На Параню Зыркину?
  - И на Параню посмотреть можно. На то и девки, чтобы на них заглядываться. Только Параня своего Фильку дожидается...
  Не договаривая мысли, Малинка ловко вывернулась из-за стола, блеснув едва не перед его носом цветочками, приоткрыла дверь и позвала: 'Кис-кис-кис!'. Пропустив крутохвостого и чистоволосого кота, пошла наливать ему в удобную посудинку молока и, как бы забыв, о чем шел разговор, ласково, с оттенком жалости и сокрушения, обратилась к коту: 'Иди! Иди! Чего оробел, окаянная твоя душа. Весь избегался! Сидел бы дома на лежаночке в тепле. Состарился, состарился!'. И жалостливо сообщила: 'Недавно какой-то, знать молодой, по глазу царапнул, ухо прокусил. Похоже, окривеет теперь. Жалко, а что делать? Старость - не младость. Недаром мой упокойный, царство ему небесное, приговаривал: 'Когда волк растеряет зубы, мышонками питается'.
  Садясь на прежнее место, Малинка привычным движением поправила платье, чтобы не насидеть складок, отчего ягодицы на мгновение округлились и платье натянулось.
  Собрала двумя пальцами хлебные крошки на блюдечко, отерла губы ('ну и актриса', - восхитился Володя). Выдержав таким образом паузу и убедившись в полном внимании слушателя, заговорила доверительно, с некоторым раздумьем и затяжкой.
  - Как-то по осени к сестре ходила в Лыково, у нее учительница квартирует. Родом из Еламы. Верой зовут. Тоже в институте обучается. Вот та тебе самая пара. И характер к твоему подходит. Все при ней - чего еще желать. Возраст подходящий. Двадцать четвертый год идет. И в делах и в словах надежная.
  Он слышал про ту девушку еще раньше. Обдумывал, как завести с ней знакомство, но дело дальше не пошло, однако намерение не заглохло. Рекомендация этой женщины вновь напомнила о ней, увеличило интерес и, воспользовавшись удобным случаем, он спросил: 'Если она такая хорошая, то почему же ее до этой поры никто замуж не взял?'.
  - В этом деле как повезет. Такая в жизни судьба. Иная вовсе вертихвостка, а первой замуж выйдет. У этой был жених, - Малинка посмотрела ему в глаза, - по-хорошему дружили. Время пришло - взяли парня во флот. Ждала, ждала, а он погиб на границе на последнем году службы.
  - Другого бы завела, чего моргала. Ты сама сказала, что свет клином не сходится, а вширь идет.
  - Есть один из местных, не такая она чтобы без женихов быть, но она его пока в запасе держит. Не токмо что...
  Вспомнив этот разговор, Володя попытался представить ту девушку, но этого не получилось и, упрекая себя за медлительность, он вновь загорелся желанием познакомиться и даже немного дернулся корпусом, но девушка была далеко, время упущено и, быть может, исчезла всякая возможность. Володя погрустнел и уже ничего не видел вокруг себя, ничего не видел в себе. Он сидел без попытки ухватиться за какую-либо мысль.
  Лодка, ударившись о какое-то препятствие, что предвещало приближение мели, качнулась и встряхнула на миг ослабевшее тело, вывела из апатии.
  - Чего же я все-таки медлю, чего теряю? От всяких ворот есть поворот. Появится ясность и только! - нашел простое решение он. - Просохнут дороги, исправлю велосипед, да и махну к ней! Приехал мол проведать одинокую заочницу, может быть, ей какие книги по истории нужны. Стой! Подожди! - одернул он себя, - а если она насмешливым или безразличным взглядом одарит, да и в чем ехать? Ведь у нее ухажер есть. Времени много прошло, может быть, она уже замужем.
  В это время лодку опять тряхнуло, и он поспешно взялся за весла, чтобы отъехать на более глубокое место.
  Погода заметно изменилась: вокруг в беспорядочной торопливости носились стаи и стайки пернатых. Промчались пискливые кулички, прогоготали неторопливые, но дисциплинированные гуси, просвистели виртуозные свиязи, и Володя тоже включился в хлопоты. Нужно было определить глубину, наметить путь движения, отлить из лодки воду, надеть почти просохшее белье. И потом уже ехать точно между мелей и кустарников к верхнему концу уже недалекого острова, где его ожидали многочисленные дела человека, обживающего дикое место.
  Он не суетился, но и не медлил, и вскоре разогнанная сильными веслами лодка въехала на удобный в этом месте остров.
  Цель была достигнута, но он не выпрыгнул из лодки по-ребячьи с беззаботной веселостью, не заломил первую, попавшую под руку, ветку, не прильнул к нагретой за день земле, прикрытой соблазнительной и шуршащей листвой, а сделал длинный вдох, втянул неповторимый запах весенней лесной глуши, огляделся, сравнивая то, что осталось в памяти от прошлых посещений, и зимних мечтаний с тем, что стало теперь здесь рядом, вокруг.
  Расчетливо устанавливая ногу, чтобы не соскользнула на скрытом под слоем листвы мерзляке, он не обнаружил сделанного топором затеса, обозначающего место причаливания. На месте его, когда-то видимого издали, обнаружился заживший с краев, потемневший шрам. Исчезли и другие следы - природа отвергла их, не терпела их, боролась с человеческими желаниями.
  Доработанная в прошлом композиция на основе коряжины и древесного корневища, изображающая сгорбленного, немного подавшегося вперед от какой-то неведомой житейской тяготы монаха перед юной и полногрудой русалкой - предстала другой. Светлые и оголенные в прошлом плечи юной соблазнительницы потемнели. Исчез задорный и зовущий взгляд. От соска к соску протянулась паутина с прилипшими листочками. Нерешительная рука монаха, протянутая, чтобы тронуть пальчиком что-то, надломилась, превратилась в отмерший сук. 'Завтра нужно будет восстановить и, если останутся фотопластинки, обязательно сфотографировать', - решил Володя и направился дальше.
  Кострище зияло черной и потому жутковатой язвой, похожей на переносицу человеческого черепа. Ему стало нехорошо от этой аналогии, и он пошел дальше. Пробираясь вдоль воды, он заметил еще неизвестные многим охотникам следы енота, которые расходились веером от прошлогоднего весеннего наноса, и он радостно подумал: где-то близко его нора, завтра нужно сфотографировать.
  Далее в густых зарослях осинника встретились свежие следы лося и, чтобы не тревожить зверя, Володя круто повернул в сторону ельника, где был прошлогодний шалаш, чтобы подготовить его к ночлегу. Шалаш оказался пригодным, но гнездо ежа, которое в прошлом году было жилым, теперь пустовало, и Володя мысленно отметил: вот еще одна тема для рассказа: дикие животные не переносят непосредственной близости человека, видимо, им неприятен его запах.
  Возвратившись к костру, Володя сбросил с плеч фуфайку, поплевал по-крестьянски на ладони, чтобы не скользила рука, взял топор и молчаливый до приезда человека костер начал жить другой жизнью: прозвучали противные лесу звуки топора, срубающего сук, с треском оторвалась щепа от живого древесного тела, с тревожным и протестующим писком выпорхнула из дупла, то есть из своего дома, где вскоре должны были появиться их дети, пара поползней, а человек, продолжая рубить и кромсать, даже не заметил этого и не расслышал протестующих криков, бессильных защитить себя тех самых птичек, которые не только украшают, но и спасают природу.
  Когда тот же человек, чтобы греться, удобно сидя у костра, перетаскивал через муравейник сухую вершину поверженного дерева и повредил муравейник, он также не заметил, как засуетились отдыхающие от дневных трудов и приготовившие жилище к непогоде муравьи.
  Не прошло и часа времени, а уже упали некоторые еще живые деревца, наметились тропинки, убежали на более безопасное место невидимые, но жившие здесь, лесные жители и поникли стебли трав.
  На прочном обрубке сучка повис полный рюкзак, утвердилось понятное только его создателю-человеку фоторужье, в ствол дерева воткнулся топор - первая визитная карточка того же теплокровного существа - человека.
  Володя оглядел стоянку, отыскивая глазами, что еще можно сделать для себя. Он решил поставить рыболовную сеть, чтобы обеспечить себя пропитанием, и набрать для ночлега сена, оставшегося на дороге после зимней перевозки его в деревню.
  Володя торопился, и вскоре сеть была установлена, собранное сено лежало тюком в лодке. Ходить по сырости ему не хотелось, но и уезжать на остров было преждевременно: следовало повременить, чтобы в сеть попалась рыба.
  Пользуясь относительным бездельем, Володя огляделся. Попряталась водяная дичь, и последняя небольшая стайка мелких уточек-чирков просвистала на воздухе и также внезапно исчезла, оставив настороженную тишину. Как лопатой, хлопнул любознательный в это время бобр, поднялся казавшийся неуклюжим вальдшнеп и исчез в стороне леса. Деревья сделались малоподвижными, ленивыми, ожидающими, и только в открытых местах угадывался ветер, плескались желтоватые мелкие волны. Темная лохматая туча, похожая на нестриженого пуделя, как бы заигрывала с солнцем. Она то прикрывала его лапой, то захватывала его в пасть, то изрыгала, чтобы вновь забрать в зубы. Выше тучи громоздились, наваливались друг на друга белесые, подмалеванные чернетью пузыри и купола облаков.
  Низом ползли части разорванной тучи в виде серо-дымчатой шерсти, и все это вызывало ощущение надвигающейся непогоды. 'Обязательно будет ветряная и дождливая ночь. Хорошо бы завтра прояснило', - подумал Володя и мысленно представил свой путь домой в условиях непогоды.
  Вода продолжала прибывать, проникая по мышиным норкам, вытесняла воздух, и кругом все булькало, улюлюкало, хрипело и высвистывало, наполняло поток таинственных звуков. Вода выступала всюду мелкими лужицами, постепенно оставляя только бугорки.
  То там, то здесь появлялись желтоватые комочки. Заинтересовавшись, он взял в руку один из этих сгустков в руку и, к удивлению, 'открыл': это сцепившиеся друг с другом желтые луговые муравьи; сохраняя между собой воздух, они плыли по ветру, и это казалось удивительным природным явлением.
  Слева от острова синеватым клином выступал сосновый бор, закрывая собой состоящее из нескольких домов самое близкое человеческое жилье - лесничество. Впереди за широким разливом воды едва различалось село. Справа мелкой волной по кустарникам уже шумел несильный ветер. Ему казалось, что невидимый шум опускается сверху и рождается внутри души. Ему стадо неуютно и холодно.
  К тому же оказалось, что заботы, от которых он уехал, невидимо были с ним и теперь болезненно зашевелились где-то в душе, пробудили воспоминания, и ему пришлось воскликнуть: 'Контрольную работу надо бы отослать. Делать ее за меня никто не будет'.
  Помня о причинах этой поездки, ему не захотелось утруждать себя злободневными заботами, и, чтобы заглушить эти непрошеные и неприятные теперь чувства, он закрыл глаза и представил себя в главном корпусе МГПИ, где в свое время был поражен и чудо-лестницами, и колоннами, как бы привезенными из Древней Греции, и умелым использованием каждого уголка, где было удобно отрешаться от действительности, сосредотачиваться на премудростях учебника.
  Перебирая в памяти достопримечательности этого известного архитектурного творения, он с гордостью вспомнил, как он, деревенский парень Володька, знакомился с миром культуры через слабые сигналы детекторного приемника, отгородившись от внешних звуков подушками, а позднее в Москве слышал и видел воочию известных мастеров сцены различных жанров.
  Он вспомнил это, и для него перестали существовать и настигающая непогода, и одиночество, и трудное завтра - все было оттеснено, перекрыто властными, то предостерегающими от чего-то, то сотрясающими душу, то зовущими к состраданию звуками виолончели...
  Находясь вдали от человеческого жилья, наедине с самим собой, отрешившись от повседневных забот, Володя в мыслях своих оказался лицом к лицу с великим миром искусства. В нескольких шагах появился во фраке и при галстуке с бабочкой, неторопливый и, как ему показалось, кряжистый Максим Дормидонтович Михайлов. Он, как ударом молота, разрушил тишину ожидания, вздохнув, потряс аудиторию: 'Ре-ве-ла бу-ря дождь шу-мел...' Он как бы приподнял потолок, раздвинул стены, представил жизнь в ее поэтическом выражении... Володя видел и слышал и Утесова, звучал голос певца-гусляра Северского... Перед ним из движущихся струй воды, солнца и ветра сложился прославленный тогда конферансье Гаркави. Проворный и точный в движениях, хотя и крупного телосложения, он мог без слов, только мимикой, типичными движениями, постановкой руки или ноги, назвать любого исполнителя. На этот раз Гаркави размашисто, с искусством старого педагога изобразил на деревянной классной доске русскую женщину в расшитой одежде и высоком кокошнике, да так искусно, что поняли все и, охваченные восхищением, выразили неподдельное чувство дружными аплодисментами, а одаренный Гаркави возвестил: 'Лидия Русланова!' - и вызвал повторную волну рукоплесканий. Знаменитая певица вышла на эстраду, неповторимо придерживая длинное, расшитое в русском стиле платье, в бисерном кокошнике и, остановившись у рояля, погасила аплодисменты. Вглядываясь, она как бы увидела где-то истерзанного судьбой бродягу, произнесла первую фразу...
  Володя не один раз вспоминал все это и раньше, но именно здесь, среди природы, все это воочию предстало перед ним. В нем появились не только чувства умиления и восторга, но и желание выразить свои чувства без стеснения и, может быть, со слезами. Исчезла эстрада, но присущая ему фантазия изобразила некую девушку, которой не хватало ему и, преобразившись, он обратился к ней словами песни: 'Очаровательные глазки, очаровали вы меня...'
  
  Глава 6. ПРЯМОЙ ПУТЬ
  
  Вера Федотьевна Лесовина, с которой Володя намеревался завести знакомство, была единственным ребенком Федота Матвеевича - бухгалтера сельской кооперации - и Анастасии Гавриловны - фельдшера и заведующей глубинным медпунктом. Долгое время бездетные Лесовины мечтали о мальчике, но рождение девочки не принесло разочарования, тут же нашлись многие соображения в ее пользу. Во внимание было принято, что у матери будет помощница и что она со временем приведет в дом мальчика.
  Анастасия Гавриловна родилась и выросла в доме лесничего между обширной луговой поймой и лесным массивом, с детства свыклась с природой.
  Федот Матвеевич был пришлым, не имевшим в тех местах родственников, отличался честностью и трудолюбием, увлекался охотой и рыбной ловлей, владел многими ремеслами.
  Ввиду занятости матери Вера с ранних пор привыкла к хозяйственным делам, и многие из них ей стали казаться интересными. С ранних пор она полюбила ходить в лес и с удовольствием заменяла отцу мальчика-оруженосца на охоте, прилежно гребла веслами на рыбной ловле.
  Бегая со сверстниками, сдружилась с Володей - сыном объездчика лесов, который хотел стать таким, как отец.
  Когда пришло время, Володю зачислили во флот. Вера без колебания дала слово ждать его, стала работать учительницей, а после гибели друга ни с кем не заводила знакомства и все свободное время использовала для самообразования.
  Недалеко от их усадьбы жил круглолицый, беленький, со слащавым голосом ее сверстник по прозвищу Сахарин - наиболее давний и настойчивый домогатель руки. Он был прямой противоположностью Володи, и Вера не находила в нем ничего интересного. Но однажды, уступив его просьбе и требованиям молодости, она сходила с ним в кино посмотреть 'Бесприданницу'. Будучи нагловатым и самоуверенным, верящим в свои таланты и неотразимость своего ласкового голоска, Сахарин проник к Лесовиным в сад с намерением влезть к Вере в комнату через окно. Возмущенная Вера решительной рукой запустила в его круглую физиономию медный рукомойник. Наутро Сахарин появился на улице с синяком и кровоподтеком на переносице.
  В отместку за это сестры Сахарина - нескладные и морщинистые, похожие на печеные яблоки вековухи, начали против Веры языковую войну.
  Чтобы лучше овладеть специальностью, Вера перевелась в Лыково к дальней родственнице - заслуженной учительнице и поступила в Горьковский пединститут на заочное отделение.
  Анастасия Гавриловна советовала дочери подумать о замужестве, но Вера заявила: 'Замуж пока подожду! Не пожар!'.
  Федот Матвеевич увещевал Гавриловну: пусть сама находит себе пару. Жить с ним ей, она не такая, чтобы остаться в девках.
  В этом году из-за болезни матери во время весенних каникул Вера находилась в Еламе, и тогда снова начались разговоры о будущем.
  - Надо тебе понимать, - нередко говорила мать, - молодость девушки недолговечна. Смотри, какая плохая я стала. Раньше бы и не охнула от такой простуды, а в этот раз едва оправилась. Тебя от дела оторвала.
  - Обо мне в этом заботиться не следует, - заверила Вера, - я не маленькая. Собой распорядиться сумею.
  - Да не в том дело. Была бы ты моложе - тогда так. Скоро двадцать пять, а ты все еще бессемейная. Годы идут!
  - Пока еще двадцать пять сравняется, воды много утечет. Бессемейная от того, что Володя погиб, и поэтому так жизнь сложилась. Что же теперь за первого попавшегося выходить.
  - Не только от этого, а от твоего характера больше. Давно бы за пятым или восьмым замужем была, детей народила.
  - Быть то замужем я бы была, слов нет, а получилась ли бы хорошая жизнь? Это еще вопрос.
  - Ни одной девушке не известно доподлинно о своем счастье, - продолжала 'капать на мозги' мать. - Одна моя подруга, вон ее письма в шкатулке для таких, как ты, сохраненными лежат, выбирала и выбирала и выбирала!.. У этого манера не такая, у этого прическа не на ту сторону, у кого-то каблук сбивается, голос не так ласков... Наконец, нашла по идеалам: красив, как херувим церковный, пальчики стройные и шаловливые, улыбочка сахарная, реверансики хорошо представлять умеет, если попросить, неповторимо 'мяу' протянуть может, а он ей на первом месяце совместной жизни выходные туфли в подарок на размер меньше купил, чтобы реже надевала, далеко не уходила, дроби не праздничных вечеринках не вздумала выбивать... Выбрала, значит!
  - Так-то оно так, - улыбнулась Вера, - а перед глазами у меня другая картина. Ты круглой сиротой была. О венчальном платье только мечтала. У жениха один рукав с дворянским пиджаком пришел, а другой рукав к нему старый мастер из старья подобрал. Теперь же у вас все для умеренной жизни есть. Честным трудом нажили и чаще, чем многие, смеетесь. Играючи как-то у вас все получается. От такой жизни и я бы не отказалась.
   - Молодым-то вам со стороны все легким кажется. Попробовала бы ты голенькой замуж выходить, на полу под себя единственное платье или пальто расстилать и не знать, что утром перед мужем на завтрак поставить. Перед голодными детишками с балалайкой вертеться!
  - Разве я отрицаю. Это же трагедия. Как может восхитить то, что пережила ты в революцию, но я о другом. По-моему, при взаимности и такое легче переживается, а если между супругами постоянная 'гражданская война', то радости мало. Жизнь на пребывание в аду походит.
  - Вон как распелась, когда кровать с пуховой периной под боком и 'вареная курица' ни разу не клюнула. Сидя в тепле, гладко рассуждать, ой как легко, - стала возмущаться Гавриловна, - можно, конечно, со смехом пережить, когда хлеба в магазине к обеду забыли купить, а если всю жизнь на каждый кусок голодным волком смотреть...
  - Я, мама, не против этого разговор веду, а о принципах. У людей разные взгляды могут быть. Для тебя, например, высший идеал - кровать с пуховой периной, а для меня другое. Спать я и на стеганом тюфяке могу. Даже лучше - не потеть. Ты по любви замуж выходила?
  - Да! Мы и теперь друг друга еще больше уважаем.
  - А с нелюбимым при вашей бедности хорошо бы жили? Соединила бы вас так прочно пуховая перина? Нет, мама, пойду за того, который понравится. На одном материальном расчете свою семейную жизнь устраивать не буду.
  - Для такого дела, доченька ты моя разъединственная, нужно еще и самой научиться различать, что настоящая взаимная любовь, а что только простое биологическое стремление.
  - Думала, мама! Думала и об этом! Размышляла не раз, - со вздохом ответила Вера и стала поправлять подушку...
  - Выбор у тебя теперь есть? - поинтересовалась о главном мать.
  - Он всегда был. - Вера подоткнула удобнее одеяло, чтобы не сквозило, и стала рассказывать о своих возможностях, сомнениях, предположительных перспективах, и в конце заключила: - Никому я не отказывала, но и давать согласие воздерживаюсь. Думаю, в этом году решится. Понимаю.
  - Ты перед Колей особенно не заносись.
  - Никуда Коля не исчезнет, - ответила Вера и пошла открывать форточку.
  
  ***
  Оставшиеся до окончания каникул дни пробегали быстро. Повеселевшая после откровенных разговоров Гавриловна крепла с каждым днем, перестала днем ложиться в постель и стала с беспокойством думать, с кем бы и каким путем отправить дочь к месту работы. Ей захотелось переправить ее самым безопасным путем, но Вера опередила ее.
  - Я, мама, письмо в лесничество послала. Там меня ждать будут. Дядя (так она называла знакомого лесника) на лодке меня через луга перевезет. Дальше через Перинку пойду. В магазине побывать нужно, узнать, когда катера пойдут...
  Вечером разговоры возобновились. Федот Матвеевич слушал прения сторон молча, а когда Вера заявила: 'Я прямым путем пойду, он наполовину короче и интереснее, через лес я уже два раза проходила', - незамедлительно вмешался.
  - Пойти ты решилась, а как тот путь представляешь? Как лес переходить будешь? Где какие развилки встретятся, приметы?
  - До леса деревнями. По полю дорога одна. С нее не сойдешь...
  - Это все слова, литература... Бери бумагу, на ней свой путь со всеми подробностями изобрази. Главные приметы вспомни. Справишься, соглашусь, иди, - заявил отец.
  
  ***
  К тому времени весна развернулась полностью. Солнце, умеренно теплое и поэтому особенно ласковое, еще не угнетало жарой, но уже истребило зимнюю скованность. На солнечных припеках оживала зелень. Собрав все необходимое и не обременяясь большим запасом пищи, в надежде быть в лесничестве еще засветло, Вера шла свободно и ровно, обходя лужицы и сходу перепрыгивая небольшие булькающие ручейки. Тренированные, сильные и молодые ноги не поддавались усталости, резво делали свое дело.
  Времени было предостаточно, можно было не спешить, но ноги выходили из повиновения и отмеривали расстояние во все убыстряющемся темпе, пока не усмирялись словами: 'Ну, помчалась!'. Проходя последнюю перед лесом деревню, повстречала идущих в одиночку или небольшими группами из школы малолеток - удивилась, но сообразив, что весенние каникулы переносятся и зависят от местных условий, успокоилась. Однако воспоминание о школе вызвало в душе чувство виноватости из-за длительного отсутствия, и ноги непроизвольно рванулись вперед.
  Обладатели заплечных ранцев, потертых многочисленными предшественниками, резво подскакивая, подфутболивали никому не нужные старые калоши или проношенные лапти, взбегали на сухие пригорки, чтобы захватить лучшие смотровые места и явно не спешили в надоевшие за зиму и казавшиеся им теперь тесными дома.
  В делах и заботах о больной матери Вера не вспоминала, а теперь как бы только что увидела, как коротышки-малолетки трудолюбиво волочили подаренные на повзросление и потому бьющие по ногам портфели. Она увидела побелевшие пальчики, и ей стало совестно за взрослых.
  В узком месте, уступая ей дорогу как старшему, задержалось несколько четвероклассников. Ближе всех к ней оказался рыжеватый, крепкого телосложения мальчик, точная копия ее ученика Макара Трушкина. Вглядываясь в его неторопливую фигуру, Вера вспомнила забавный случай, едва не рассмеялась вслух, и дети, о чем-то догадавшись, с улыбкой глянули ей в лицо.
  Дело было на уроке географии. В напряженной тишине класса, слышным на весь класс, хотя и приглушенным до шепота, явно перепуганным баском Макар воскликнул: 'Паук! Паук на нее спускается!'.
  - Ну и пусть спускается, - успокоил его сосед по парте, у которого было две еще незамужних сестры. - Это жених! Скоро Вера Федотьевна замуж выйдет. Вот погляди! От таких пауков умирают только старухи.
  Она рассмеялась тогда со всем классом, а теперь ее молодая и задорная душа вздрогнула, лицо метнуло в сторону детей добрый взгляд: повеселевшие ноги понесли легкое тело к своей школе, к своему полюбившемуся делу...
   Безлюдные в ту пору поля, то тут, то там блестевшие лужицами, встречали ее пением жаворонков и прилетевших чибисов: 'Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?'.
  На подходе к опушке леса, оглянувшись, увидела только крыши домов и еще оголенные вершины деревьев, украшенные чернотой грачиных гнезд, и она, как бы простившись с полевыми просторами, решила повременить.
  У самого края пахотного поля, на невспаханной земле лежал ствол сосны, раздвоенный на конце в виде змеиного языка, и Вера присела на его оголенную поверхность, чтобы узнать, какая помеха набивает мозоль.
  Освобожденная от резины и уже разогретая нога почувствовала облегчение, и Вера поспешила снять второй сапожок. Отделив от шерстяных носков сгусток шерсти, она поставила удобно ноги, оперлась спиной о поднятый сук, придалась созерцанию.
  Она не спешила. Да и что было ей спешить - оставалось не более часа пути, если идти ровным шагом, а лес был таким ласковым, притягательным, обещал прохладу разогретому телу, смолистый запах и отдых душе, великолепные виды для глаз, певучие свисты птичек восторженному слуху. Ей казалось, что она знает этот лес, но не подозревала и не задумывалась над тем, что ранневесенние лесные дороги - не те дороги, по которым мы ходим летом и осенью за ягодами и грибами, а дороги, скрывшиеся под слоем опавшей и спрессованной за зиму хвоей с листочками, принесенным ручейками мусором. Она не знала и того, что этой дорогой никто не проходил и не проезжал более полугода.
  Она сидела, удобно расположившись, наслаждаясь красотой и пением жаворонков, но девичьи мысли, как бы возникая сзади, возродили Шостку, где не завтра так послезавтра должна решиться ее судьба, и ее мысли тут же перекинулись в Перинку, где живет тот неизвестный, рекомендованный опытной женщиной и потому окруженный таинственной романтикой, человек. Вспомнив это, она почему-то заторопилась и сделала попытку представить его...
  Поначалу лесной путь по беломшистым буграм и склонам древних отложений, по березовым светлячкам и даже непроглядным ельникам не страшил ее. Лес как бы расступался, разваливался на правую и левую сторону. Она совершила один крутой поворот, потом другой, потом спустилась в низину, и лес окружил ее сдержанным шумом и в тоже время мрачной, глухотой, холодом неистребленных весной снежных наносов - рыхлых, серовато-грязных и потому не радующих воображение.
  Привыкшая к сюрпризам своих лесов, большей частью покатых в сторону реки, не столь мрачных и ворчливых, она смело двигалась по извилистой прогалине, похожей на старую дорогу, удивляясь дикости и непроницаемости этих мест и, наконец, почувствовала, что они внушают ей страх.
  В одном месте вспомнилось сказочное чудовище, в другом заметила затаившегося деда-лесовика, зорко глядящего и готового к прыжку медведя, и упавшая в это мгновение колючая еловая ветка напомнила о зубах волка, и она почувствовала его хватку!
  Она вспомнила о солнце, в поисках его огляделась и увидела, что окружена и сдавлена со всех сторон непроходимым ельником. В небольших просветах между вершинами громоздились купола облаков. Дороги не было, солнца не чувствовалось, подступила мгла. Она остановилась. Отыскав глазами что-то знакомое, она торопливо выбралась на более светлое место.
  - Вот здесь! Где-то совсем рядом должна быть дорога, - думалось ей, - а на ней приметная сосна с большим горизонтальным сучком в сторону лесничества. Она сделала круг, но это не помогло и тревожная мысль: 'не на ней ли я сидела перед лесом' дрожью пробежала по спине. Она стала более внимательно приглядываться к местности, но только лишь похожая на дорогу прогалина уходила под воду большого разлива.
  Вера не подозревала, что еще с осени ветром свалило полусгнившее дерево и стволом перегородило сток воде. Осенние дожди намыли песок, хвою, мусор, образовали запруду, и весенняя вода покрыла нужный поворот и подходы к нему.
  Вера хотела обойти разлив слева, но подошла к сплошному еловому буреломнику, завалам, поросшим малинником. Куда бы она ни глянула, всюду угрожали падением от незначительного толчка полусгнившие мертвяки. Она тронула один - он, падая, распался на части, и Вера предпочла возвратиться, чтобы обойти разлив справа.
  Пересекая неглубокие лужицы, не задумываясь, она избегала выходить на снежные пятна и не подумала, что необходимо примечать путь, а когда спохватилась, уже потеряла обратный след и не сумела определить стороны горизонта. Она заблудилась, ей открылся ужас положения: близится долгая и ненастная ночь. Нет ножа и спичек, очень мало пищи, легкая одежда промокла и не могла сохранять тепла...
  Захваченная ужасом, она крикнула, но голос оказался слабым и коротким. Она рванулась вперед, но сухие сучья упавшей ели, как заостренные пики, нацелились в глаза. Она шагнула вправо - чернела болотистая прель. Влево - мрачнела непроходимая чаща. Солнце не угадывалось, наседала полутемь.
  Ей захотелось бежать, рваться вперед, кричать, но она переборола это губительное в таком положении стремление и заговорила спокойными словами отца: 'Успокойся! Успокойся! Одумайся. Перебори страх', и сжатые плечи Веры распрямились, вырвался более легкий вздох...
  Чтобы сохранить и восстановить силы, Вера устало опустилась на лежащую ель спиной к густому можжевеловому кусту, закрыла глаза, чтобы мысленно представить свой путь и хотя бы приблизительно сориентироваться.
  Временный отдых несколько восстановил силы, выровнял дыхание и, когда Вера открыла глаза, одна из сторон показалась светлее. Чтобы исключить возможную ошибку, она трижды повторила прием, и более светлую сторону (она оказалась почти сзади) приняла за запад, и пошла на юг с целью выбраться на луговую опушку, повернуть вдоль нее к лесничеству.
  Лес редел. Появились растущие группами ольхи. Ей овладела радость, прибавилось сил, и она, прыгая с кочки на кочку, устремилась к свету и редколесью, где предполагала край, однако вскоре заметила, со страхом почувствовала, что ольхи становятся мелкими и хилыми, качаются в корнях! Выбирая взглядом, куда лучше прыгнуть, за что ухватиться рукой или удобнее зацепиться домрой, которую несла из дома, увидела, что между кочками пузырится торфяная жижа, почувствовала болотный запах - догадалась: трясинистое болото Клюквинка!
  На размышление времени не было, и Вера прыгнула на ближайшую кочку, но она, проломив рыхлый весенний лед, тоже почти мгновенно скрылась в коричневой болотной жиже. 'Гиблое болото Клюквинка! Засосет!' - промелькнуло в ее сознании и, перекатившись боком, Вера успела укрепиться на корнях ближайшей ольхи. Пользуясь небольшой передышкой, она поняла, что ольха медленно наклоняется и возвращение невозможно, так как позади на месте кочек пузырится желтоватая вода, и что спасение только там, впереди, где начинается крупный лес, нужно бежать! Нужно бежать, бежать! Она прыгнула, цеплялась то рукой, то домрой - подарком родителей, то распластывалась всем телом, пока не упала у корня первой сосны... 'Жива! Выбралась!' - подумала она, закрыла глаза и раскинула руки. Когда дыхание несколько выровнялось и стали возвращаться силы, не открывая глаз, решила: найду удобное место, наберу мха, сделаю укрытие на ночь, немного отдохну, поищу выход к реке.
  Полюбовавшись на дело своих рук, Вера перервала носовой платочек, прикрепила одну половинку к заломленному суку, двинулась в нужном направлении. В вершинах елей шумел ветер, накрывала туча, ее окружила лесная чаща, почувствовались болотные запахи, тело сжалось от тревожного чувства, вновь застучало в висках, и прежние опасения, что она на острове, а кругом болота - потрясли. Началось сердцебиение, затруднилось дыхание, в ушах появились какие-то непонятные звуки. Временами они казались знакомыми, но в такой глуши неестественными и потому страшными.
  Вера остановилась... Прижала рукой сердце...
  Что это? Свист ветра в сучьях? Пересвист дыхания? - спрашивала она себя. - Неужели схожу с ума? Да это же струны! - догадалась она, но глаза увидели пальцы, перехваченные струны... По-нехорошему заболело сердце, к горлу подступило тошнотворное чувство. Качнуло. Чтобы не упасть, Вера ухватилась левой рукой за сук и одновременно зубами у запястья, она чувствовала боль, видела, как оттиски зубов наполняются кровью... Звуки стали яснее, и, вслушавшись, она уловила знакомый мотив...
  - Этого не может быть! - убеждала она сама себя. Я схожу с ума! Никакого запада нет! Никакой дороги нет! Это мне только кажется. И какие могут быть здесь люди, да еще перед вечером? Нет! Нет! Нет! Нужно возвращаться к своему логову - прийти в себя!
  Однако, как только она сделала несколько шагов, голос зазвучал вновь...
  - Нет! Нет! Я не сошла с ума. Это поет человек! Лесничество близко!
  Не прислушиваясь к бьющемуся сердцу, почти бегом Вера устремилась на голос и вскоре утвердилась: поет человек! Она различала: молодой голос то как бы стелился по земле, то, захватывая душу и разум, уносился в вышину. Он пел с чувством и, замечалось, что в песне бушуют, рвутся наружу и страсть, и печаль. Певец решительно заявлял:
  Я опущусь на дно морское!
  Я поднимусь за облака!
  Вера не сознавая и не понимая правды, покоренная глубиной переживаний, боясь спугнуть, разрушить это чудо, замерла едва ли не с поднятой ногой. От мысли, что человек куда-то исчезнет, а с этим опять ее охватит одиночество, пропадет надежда на спасение, потеряла контроль над собой, рванулась вперед, не выбирая пути, не замечая ударов ветвей...
  Лес редел, становилось светлее, но она не замечала этого. Только вперед! Только вперед!
  Перепрыгивая через воду, поскользнулась и упала в канаву. Не отряхиваясь, не выливая воды из сапожек, захватывая раскрытым ртом воздух, остановилась у крайней сосенки, когда открылся речной простор. Она не могла поверить в правду.
  Певец стоял у лодки к Вере спиной, но по всему было видно, что он отдается чувствам, может быть, тайным, всегда скрытым ото всех, и она поверила в правду и ей не хватило ни дыхания, ни сил, чтобы переступить чувства совести, вторгнуться в его душевный мир. Она поняла, что человек выливает свои чувства вместе с душой, как мог сделать это много переживший, уверенный в полном одиночестве и только для себя.
  Окончив пение, певец опустил голову. Задумался, как бы решаясь на что-то...
  Следовало окрикнуть, обнаружить себя, но Вера по- прежнему считала не в праве сделать этого и в замешательстве молча наблюдала, как он, передернувшись, стряхнул с себя что-то цепкое, отступил немного назад и уже с залихватской удалью пригласил даму:
  Поедем, красотка, кататься,
  Я волны морские люблю...
  Вера продолжала стоять и только тогда, когда незнакомец немного оттолкнул лодку и приготовился к прыжку, решилась, а певец услышал за спиной прерывистый от стесненного дыхания женский голос: 'Молодой человек! Перевезите меня на противоположный берег. Очень прошу!'.
  Если бы над ухом рявкнул медведь, лодка оскалила зубы и укусила за руку, было бы неожиданным, вызвало бы в первую очередь интерес, но просящий, при таком внутреннем настрое, в таком безлюдном месте женский голос!
  Володя вздрогнул, что было не свойственно его натуре, неосознанно повернулся корпусом, как бы занимая оборонную позу, а когда разглядел девушку - бездумно воскликнул: 'О, боги! Афродита, возрожденная из пены волн! Лесная красавица!'. Володя мог бы восклицать еще, однако, мгновенно оценив положение незнакомки, участливо и в другом тоне продолжил: 'Вот неожиданность! Такого невозможно было ожидать! В такой глуши - девушка! Это же сказка! Вы, очевидно, заблудились?!'.
  - Да! Едва не погибла в болоте, - на грани слез ответила девушка.
  - Теперь не бойтесь. Все страшное позади. Вы в безопасности. Подходите, не бойтесь. Подходите!
  Девушка не двигалась. Тогда, чтобы снять возможное напряжение и страх перед неизвестным мужчиной, указывая рукой в нужном направлении, добавил: 'Я живу вон в том селе за рекой. Нужно спешить. Садитесь и поедем. Видите, какая грозная туча надвигается, как бегут обрывки облаков. Думаю, что будет ветер с дождем. Проходите на кормовую лавочку. Вам необходимо отдохнуть. Прийти в себя...'
  Он говорил спокойно, как опытный и видавший виды рыбак, участливо, как добрый и чуткий человек, повидавший немало плохого в жизни.
  От его слов Вера почувствовала облегчение, уверенность, ее скрытое опасение отступило, и Володя услышал ее настоящий голос: 'Разрешите мне самой грести. Я умею, а вы знаете, куда и как лучше проехать. Я очень спешила и боялась, когда мчалась на ваш голос, что спасение ускользнет. Ничего толком не соображала. Прыгнула через воду не так - вся вымокла. Теперь дрожу, нужно согреться'.
  Володя хорошо знал, что переправа невозможна, ночевка неизбежна, но ему не хотелось огорчать девушку. Он выжидал, чтобы она сама пришла к правильному выводу и предпочел не говорить об этом.
  - Правильно! Так будет лучше, - согласился он и передал ей причальную цепь, чтобы лодка не отплывала и, усевшись, придержался за куст, чтобы девушка могла влезть в лодку.
  Он видел, как девушка привычно, не обнажая колен, уселась, взялась за весла, представила ему возможность оттолкнуться от берега и в нужный момент загребла правым веслом и одновременно притормозила левым. Володя удивился такому умению, доступному только опытному гребцу, и не мог не одобрить.
  - Вы, оказывается, не только счастливая, но еще и очень умелая. Если бы еще немного промедлила, я бы уехал на остров для ночлега. Там у меня вещи. Оборудована стоянка. Костер, столик, укрытие от дождя. На этот раз я один приехал, но успел кое-какой комфорт создать...
  - Какое у вас имя?
  - Вера.
  - У меня - Володя...
  Озябшая Вера гребла не только усердно, но и равномерно, по-рыбацки не поднимая высоко над водой весел, и первые впечатления рассеивались с каждым движением.
  Володя видел уже другую девушку: ловкую, сильную, сохраняющую женскую пластичность. Он разглядел красивые глаза, приятное, хотя и посеревшее от холода лицо.
  Под мокрым платьем угадывались женственные ноги. Он не мог не всматриваться, хотя и скрывал это...
  Заметив заинтересованный взгляд, не прерывая движения, Вера стала рассказывать: 'Я у родителей одна, а папа - рыболов и охотник. Я с ним часто на рыбалку ездила, на охоту ходила. Даже под стогами ночевать приходилось. Я очень люблю лес и реку'.
  - Это заметно. Можно лодкой не управлять, она сама, как дрессированная прямо идет. Мне как раз такая помощница нужна. По пути у меня сеть поставлена. Ее нужно осмотреть. В ней теперь должна рыба быть. Более часа стоит.
  Холодный ветер продувал фуфайку, и Володя, заметив, как вздрагивает Вера, более энергично стал помогать веслом. Когда приехали к нужному месту, Вера услышала команду: 'Стоп! Не гребите...' И весла замерли в послушной готовности над водой. 'Ловкая девушка!' - отметил Володя про себя и, опустив рукоятку весла в воду, подцепил сеть за верхнюю бечеву, а Вера в нужный момент начала подачу лодки кормой. 'Вот это да! Нечего сказать! Ловкая', - еще раз восхитился Володя и переключил свое внимание на сеть, слушая возгласы: 'Окунь! Стерлядочка! И судачок есть! Вот здорово!'.
  - Я не знал, - тут же за возгласами Веры, занимаясь своим делом, заговорил Володя, - что на свете такие девушки могут быть. С такой помощницей я бы согласился и в море рыбачить.
  Затем отцепил хворостинку, отбросил ее в сторону, опустил сеть в воду и пояснил: 'Пусть постоит еще. Тут недалеко, подъехать всегда время найдется, рыба перемену погоды чувствует, должна еще попасться, а этого на уху предостаточно'.
  Между тем тучи сгущались, угрожая закрыть солнце, и Володя счел нужным сказать правду.
  - Ехать нам далеко и против ветра. Часов пять-шесть до реки только. В реке течение подхватит, унесет вниз. Крутая волна уже и теперь на быстринах гуляет. Скоро начнет темнеть, надо переждать! Ухи наварим, чай вскипятим, обсушимся. Я тоже промок...
  Голодная, дрожащая, мокрая по грудь, сознавая разумность доводов, но опасаясь долгой ночи в глуши наедине с неизвестным мужчиной, она ответила: 'Я, как волк, голодная. С утра ничего не ела. В пути пожевала немного, а когда плутать стала, про все забыла. А ночевать все-таки не будем. Отдохнем, обсушимся, туча пройдет и мы поедем'.
  - Не возражаю. Так и поступим. Луна с вечера должна быть.
  Повинуясь согласованным ударам весел, лодка быстро набрала скорость. Вера, усиливая нажим, энергично откидывалась назад, напрягала тело, пока не услышала: 'Довольно!'.
  В тот момент, когда лодка, раздвигая кустарник, въехала на берег, силой инерции Веру откинуло навзничь, но она с женской ловкостью успела положить весла, повернуться боком, придержаться за борт, и ее колени в чулках тельного цвета обнажились немного выше предела скромности того времени. Они одновременно рассмеялись, обменявшись взглядами начала признательной дружбы.
  
  Глава 7. ПЛАМЯ КОСТРА
  
  Володя вовремя схватился за ветки рукой и предотвратил сползание лодки с берега, а Вера, оправив левой рукой пальто, легко выпрыгнула с цепью на берег и по-рыбацки сноровисто закрепила цепь 'гоголем' (наиболее простым и надежным узлом). Приглядываясь к поведению спасителя, Вера отбросила сомнения, и это отразилось на ее лице.
  Неизвестно с какого времени, может быть, это передалось от матери, но она считала достоинствами настоящего мужчины именно те качества, которые обнаружились в этом человеке, и не обращала внимание на его одеяние. Володя же, к своему удивлению, не видел растерянной, неумелой, требующей постоянной помощи представительницы женского пола, и ее умение и сноровка явно нравились ему.
  Он еще не задумывался о будущих отношениях с ней, но в глубине сознания промелькнуло: эта девушка может полюбить по-настоящему далеко не всякого.
  Туча торопила, не оставляла времени для переговоров, и в этой спешке каждый находил первоочередное дело. Вера обеими руками перенесла вещи к костру, исподтишка наблюдая, как ловкие и сильные руки готовят рыбу к ухе, очищают картофелины, заправляют котелок, чайник. Когда Володя относил сено к шалашу, заготавливал по пути дрова, Вера достала из бокового кармана рюкзака завернутые в непромокаемый материал спички и сноровисто зажгла костер. В это время Володя успел привязать у костра кусок брезента наподобие занавески, и на недоуменный вопрос карих глаз, с логическими ударениями по-деловому объяснил: 'Чтобы ветром не продувало и мои глаза не подглядывали'. Подбрасывая под ноги сена, добавил: 'Теперь хозяйничай. Будь моей женой!'.
  Вера не ожидала такого заявления, вздрогнула и поднялась на ноги, а он, улыбнувшись по-доброму, добавил: 'По-кукольному, конечно, я никаких отношений с девушками без взаимности не признаю. Мне вас спасать нужно. Так что не волнуйтесь. В то время, когда сушиться будете и ужин готовить, я еще сена привезу. Ведь теперь нас двое, а как бы снежная музыка не разыгралась, под тучей полосы подозрительные...'
  - Да ведь я, там где в воду упала, родительский подарок забыла, - спохватилась она.
  - Ничего страшного! И его найду!
  Отъезжал Володя торопливо, а когда перевел глаза на стоянку, увидел обнаженную чуть ли не до купального состояния фигуру.
  Оставшись в одиночестве, Вера стала приглядывать за ухой и чайником, развесила белье для просушки и надела прямо на голое тело плащ-дождевик, почувствовала радостное успокоение. Ей стало легко и приятно, не хотелось думать о плохом. Дров было достаточно. Натянутый брезент защищал от ветра. Внутреннее тепло и физические силы возвратились, страх и гнетущее чувство лесного одиночества исчезли.
  В поисках лаврового листа и других приправ к ухе ей пришлось разбирать содержимое рюкзака. На одной из старых обложек ученических тетрадей прочиталась ясная надпись, и Вера от удивления забыла закипающую уху. 'Неужели это он, - размышляла в удивлении Вера, - и как я не догадалась сразу? Ведь он на свое село показал! Вот совпадение!'
  Отлетевший от елового полена уголек упал на обнаженную стопу ноги. Вера вскрикнула, привскочила с обрубка и едва успела отодвинуть вскипевшую уху. 'Вот растяпа! - беззлобно обругала она себя, рассматривая прогоревшую часть лифчика. - Как сама не сгорела!'
  Заправив уху и уже в хорошем настроении Вера пошла к воде отмывать ногу от сажи и в изумлении остановилась вблизи известной читателям композиции. 'Вот озорник! Вот фантазер!' - изумилась она, разглядывая поочередно то монаха, то русалку.
  Отправляясь в эту поездку, Володя учитывал только одну цель: быть в природе, высматривать тайны лесной жизни, лежать на боку или переползать на животе, не заботился о внешнем виде, но теперь появление несомненно образованной, весьма интересной девушки вызвало внутреннее напряжение, критическое отношение к своей одежде.
  Случайно взглянув в стоячую и потому зеркальную воду, Володя поспешно отвернулся со вздохом. С тяжелым чувством он бродил, собирая клочки сена и никак не мог отыскать ни следов Веры, ни пропажи.
  Времени было мало, но ему пришлось возвращаться к сосенке, где встретились их взгляды. Он не знал, что представляет собой пропажа, и едва не повредил ногой домру. Она лежала струнами вниз, и он разглядел надпись: 'Вере Федотьевне Лесовиной в день совершеннолетия на долгую память от родителей'.
  - Вот тебе раз! Это же она! - воскликнул Володя и представил себя в болотном изображении рядом с ней. Им овладели сомнения: 'Как она воспримет мой теперешний образ? Не будет ли она, как Шура, флиртовать только для вида, только для развлечения, как кошка с мышкой?'. Он не находил достойного ответа на эти и подобные вопросы, а времени на размышление не оставалось, и он сказал себе на пути к лодке:
  - Не следует ничего выдумывать. Нужно быть самим собой. Если умная - поймет, а ежели окажется Бельведерой (читатель узнает о ней) - нужно радоваться и только.
  Выходя к лодке, он увидел, как что-то белое затрепетало между деревьями, понял, что это сигнал, отбросил сомнения и поспешил на остров. Привязывая лодку, он только теперь обратил внимание на отрепанные рукава и грязные руки.
  Торопливо выбросив вязанку сена, быстро нагнулся, чтобы умыться самому и отмыть руки, и в этот момент от напряжения центральная пуговица штанов со щелчком упала в воду, а полусырые и отяжелевшие ватные штаны, сползая, потянули за собой и трусы, обнажив голый зад в сторону Веры. 'Видит!' - ужаснулся он. Такого посрамления он еще не испытывал и ему показалось, что внутри все покрылось льдом. Безрассудно поддернув штаны, он не мог шевельнуться. Лицо горело.
  Голодная Вера, играя роль кукольной жены, мило позвала: 'Прошу к столу, все готово!'.
  - Не видела! - облегченно подумал Володя и признался: - Прости, Вера Федотьевна! Со мной страшный конфуз прошел: на штанах пуговица со своего места оторвалась и в воду упала. Едва штаны подхватить успел. Теперь шагнуть не могу. Не смотри - в воду прыгну! Теперь бы мне пару гвоздиков. Штаны прикрепить, а они в рюкзаке и молотка нет.
  - Ты правду говоришь или пошутил? - со звонким, но не обидным смехом спросила Вера.
  - Я бы перекрестился, но не могу.
  - Не волнуйся! В твоем рюкзаке и гвозди есть, сейчас найду и принесу.
  - Нет! Нет! Один в кармане обнаружился. Сию минуту все в порядке будет. (Володя постучал по лодке, а Вера вновь отозвалась смехом.)
  - Что же за тобой никто не смотрит? Женился бы. Жена в первую очередь в твоем костюме порядок навела.
  - В прошлом году решился, да очень красивая попалась, а у меня ни чуба кудрявого, ни золотых ребер. Вот и отказалась от меня возлюбленная. Теперь по опыту знаю, что красавица собой означать может... как трудно девичий образ в душе истреблять. Самое лучшее - не впускать его туда, а при первых признаках проникновения, как больной зуб...
  - Зачем же его истреблять, если девушка понравилась? Разве все девушки как одна - плохие?
  - Все девушки не могут быть плохими, но безответная любовь - самая большая горечь в жизни. Если взаимности не предполагается - изгонять немедленно!
  Рассуждая таким образом, Володя успел связать обе половинки штанов веревочкой и явился к столу.
  К тому времени и Вера оправилась от трудных переживаний, привела себя в порядок и предстала перед Володей в ином виде.
  - Прошу, - указывая на обрубок бревна, пригласила она.
  - Поразительные вы женщины! - восхитился Володя, - и какой у меня сегодня необыкновенный день! Уезжал из дома бобылем, а теперь кукольная жена к столу приглашает. Можно все это людям в форме сказки рассказывать, - усаживаясь, восхищался Володя, - одно чудо не завершилось - другое начинается... Это у меня аварийный запас, - вынимая из рюкзака заветную посудину, пояснил Володя, - на непредвиденный случай. Ты же для профилактики от простуды и в ознаменование необычного знакомства. За будущую дружбу позволим.
  'Кукольная жена' замедлила движение, глянула выжидательно. 'Я ведь раньше о вас слышал. Очень хотелось познакомиться, да предлога не находилось, времени не выбиралось. Я за рекой в Перинках живу, а в соседней деревне работаю'.
   - Я тоже слышала о тебе, а когда тетрадная обложка от поурочных планов в руки попала - почти догадалась. Вот мы и познакомились.
  - Да еще нужно подметить, при каких обстоятельствах! Не то ты ко мне спешила, не то я тебя отыскивал. Бывает же такое! Можно семейную хронику с этой истории начинать. В обиходности во спасение наших душ 'Шумел камыш, деревья гнулись' дуэтом исполнить.
  - У тебя всех аварийных запасов только одна чернильница неполная, с этого 'Шумел камыш' не пойдет.
  - Много и не требуется. Мало ли что князь Владимир Киевский говорил. Попробуй!
  - Что же, при такой постановке вопроса можно.
  Чокнулись молча, глядя друг на друга. Ели уху с замедленной торопливостью, изредка переговариваясь с вежливой уступчивостью и вниманием к мыслям собеседника. Для них теперь не существовало ни тучи, ни ветра, ни одиночества и забот о завтрашнем дне.
  Володя был немногословен, чувствовал необычное стеснение из-за только что пережитого конфуза, из-за отрепанных рукавов фуфайки и других особенностей одежды - ведь перед ним сидела не просто случайно встретившаяся девушка, а 'предмет надежд', к тому же он чувствовал, что его захватывает, как он любил выражаться, 'женское магнитное поле'. Даже после столь трудных переживаний Вера была притягательной. Ее волосы, уложенные и связанные в пучок, как-то по-особенному переливаясь в отблесках огня и зари, переваливались через капюшон плаща-дождевика, раскрытые полы которого обрамляли веселой расцветки платье, которое уже не носило следов блуждания и, словно отглаженное, свободно спадало с колен... Ему нравились и ее манеры вести разговоры, и белые шерстяные носочки, и блеск глаз...
  После рассказов квартирной хозяйки тети Шуры и ее сестры, известной читателям Малинки, Володя сравнивал два образа: действительный и созданный воображением. Перед ней сидел человек в одежде, видавшей всякие виды походной жизни, в одежде, которую не без основания можно было назвать нищенской, но это не замечалось, а в его образе проступало что-то другое, более интересное и занимательное.
  Еще не освободившаяся от симпатий к Володе первому, четко представляя Колю Жилина, она отвлеклась от них обоих, и ей хотелось слышать, что скажет он, еще не понятый человек, как поступит, что можно ожидать от него.
  - Ты заметила, что уха исключительная? - спросил Володя.
  - Мне показалось, что я такой никогда не ела, несмотря на то, что папа большой специалист подбирать сорта рыб на уху.
  - Тогда разреши, я поухаживаю за тобой и подолью. У нас еще много осталось, - предложил свои услуги Володя.
  - С удовольствием бы, но я сыта. Теперь с большим удовольствием выпью чаю, особенно из таких прелестных чашечек. Откуда у тебя такие?
  - Я тоже всегда любуюсь на них. Мне кажется, что это превосходная работа мне неизвестного русского мастера. Еще подростком я обнаружил одну из них на бывшем барском дворе в помойной яме и не мог не оценить ее достоинства. Я даже запрыгал от восторга и спрятал ее на липе в специальном углублении, а показал только бабушке Настасье, которая удивилась и сказала: 'Ищи! Еще такая должна быть. Барыня очень берегла их'. Подобно археологу, но в тайне ото всех день за днем я раскапывал помойную яму и все-таки обнаружил вторую. Теперь вожу аж с собой.
  Вера почему-то не стала расспрашивать, а, полюбовавшись, налила чая и предложила: 'Пей, Владимир Николаевич, пирожками угощайся, не обращай внимания, что они раскрошились'.
  - Не изволь волноваться. Жевать легче. Обед на обед - не палка на палку. Ты в следующий раз сюда опять такие принеси. Я специально приеду и памятный камень с датой знакомства привезу.
  - Принесу, но только в Шостку, - в раздумье согласилась Вера и добавила: - однако пора в путь...
  Она молча собрала посуду, взяла в руку котелок и, не решаясь выливать оставшуюся уху на землю, замедлилась.
  - Не выливай, - сказал Володя, - лучше с собой возьмем. Дорога дальняя. Возможно, на мель сядем и придется, стоя по колени в воде, лодку до утра придерживать, чтобы волнами не разбило и волнами не захлестнуло. Может быть, и на случайном островке под лодкой от дождя укроемся. Тогда уха еще вкуснее будет...
  Решая как быть, Вера спустилась к воде, и ей показалось, что кто-то приложил к глазам мокрую холодную тряпку. Содрогаясь, она поспешила к костру.
  - Мне что-то не хочется в такую тьму ехать, а погода ухудшается. Как ты думаешь? Не лучше ли у костра всю ночь сидеть? Вдвоем не так страшно.
  - Ты права. Ехать по лугам во время весеннего разлива ночью, тем более перед возможной бурей, крайне опасно. За себя не боюсь - обо мне плачущих будет мало. Несовмещающийся я. Поэтому жизнью можно не очень-то дорожить, а ты еще молодая, на вид симпатичная, любящую мужскую душу способна водить за собой, как покорную собачку на цепочке. Меня больше смерти не бойся. Я уже сказал.
  - Я не боюсь. Я у костра посижу. Мы с папой тоже в ночную грозу среди леса попадали.
  - Я уже заметил, что ты большой опыт в походной жизни имеешь, - поправляя в костре дрова, заметил Володя.
  - Когда у родителей летом отпуска совпадали, мы втроем на несколько дней из дома уходили. Родители и мне советовали своих детей к такой жизни приучать.
  От этих слов Володя оживился, хотел было приблизиться к ней, но сдержался и сказал совсем иное: 'Кончилось наше кукольное супружество. Пойду на случай дождя квартиру разгораживать. Будь добра, поднеси, если не затруднительно, вон ту штуковину'. (Он мог бы достать рукой фоторужье.)
  Вера знала: и Володя первый, и Коля Жилин воспользовались бы случаем приблизиться к ней, как бы невзначай задеть рукой, но Володя поступил по-иному.
  - Эта штуковина не стрельнет? - подавая предмет, поинтересовалась Вера, несколько приблизившись, но Володя отодвинулся на столько, насколько приблизилась она. - Интересно, кто это изобрел?
  - Фотоаппарат и фотографирование совершенствовали многие, но это приспособление изготавливал я сам по своим фантазиям и возможностям. Для фотографирования животных в природе. Дело в том, что мы, пожалуй, последнее поколение из людей, которое может наблюдать природу в первозданном состоянии. Дичи становится все меньше и меньше, и, хотя ни в газетах, ни в журналах об этом не пишут, но старики уже предрекают неладное, а мы не признаем законного права на жизнь животных в их же доме. Поэтому мне хочется запечатлеть наши места для будущих сравнений.
  - Папа тоже говорит так и возмущается. Теперь и на охоту стал реже ходить. Часто вспоминает, как на тетеревином току его совесть замучила. Ранил он одного тетерева в бок. Все улетели, а он один остался. Самочка подбежала, зовет, а он взлететь не может, покувыркался, покувыркался, чего то ей сказал и упал... Самочка поднялась на крыло, два круга сделала, звала и прощалась... - Вера вздохнула и задумалась, а потом добавила с горечью: - Мама мне сказала, что папа тогда ружье на землю бросил, а я слезы пролила. Мне и теперь тяжело об этом вспоминать.
  - Он правильно сказал. Я тоже близкое к этому испытал. Теперь за свои дела совестно. На себя зло берет. Весна для животных - единственный праздник в году. По-моему, весеннюю охоту навсегда запретить нужно. Володя хотел добавить что-то, но только махнул рукой и сказал: 'Ты досушивайся, а я пойду наше обиталище в порядок приводить'.
  - Я еще раз лодку проверю. Это моя обязанность.
  Удаляясь в сторону тьмы и затаившихся страхов, она как бы теряла близкого по духу человека, который, как и ее мать, и дед, и отец общественное ставит впереди личного, чего никогда не замечалось у Коли Жилина. С Володей хотелось говорить и говорить и о том, и о другом, было легко принять его точку зрения, но в отношениях с Колей - этого не было. Вся Колина сущность укладывается в недлинную формулу: 'копейкой больше - хорошо. Копейкой меньше - плохо. Нашел - молча домой неси'. Такие, как Коля, никогда не задумываются о том, о чем не может не думать Володя.
  Вечер незаметно перешел в ночь, усилился плеск воды в залитых зарослях, появились непонятные стоны в оголенных сучьях и сама тьма стала непроницаемой для глаз, давящей со всех сторон, испускающей такие вопли, которые никто не может испустить, кроме жертвы в зубах страшилища.
  - Не пойму, что у тебя, Володя, за нервы и какой ты человек. Как можно было решаться ехать одному в такое страшное место? - обратилась Вера к сидящему у костра Володе. - Я бы ни за какие деньги на это не решилась. Так и кажется, что за спиной кто-то есть и вот-вот вцепится зубами в шею. Я никогда такого чувства не испытывала.
  - Ты в знакомых местах с отцом ночевала, светлее было. Передвинься вот на это место под защиту брезента. Когда спина защищена, чувство страха не так сильно действует или совсем исчезает. Если нет огня, нужно садиться спиной к толстому дереву, лучше знакомому, предварительно осмотренному.
  Вере хотелось сесть к нему ближе, почувствовать защиту, но когда передвинулась - он отполз боком и улегся спасая нос от огня и дыма.
  - Сгоришь ведь! - воскликнула удивленная и озадаченная Вера, - и так весь костюм в подпалинах и прогарах. Смотреть жаль!
  - Ну и сгорю! Это лучше, чем в женское магнитное поле влипнуть. Из-под огня вывернуться можно и в воду броситься, а из женского магнитного поля просто не выпутаешься. Оно и прилипает, и внутрь входит! Считай: был человек!
  - Не мудри! Не мудри! Садись, где я только что была. Равнодушно смотреть не могу. Как бы не пришлось подзащитной девице защитника в чувства приводить...
  Молча переместившись, Володя поправил носком сапога отгоревшие сучочки и продолжил мысль: 'Стоит только немного душой прикоснуться - оно и потянет в себя, как с крутого берега в омут. Я влипал!'.
  - Интересно! Я об этом впервые слышу, в книгах про такое не написано.
  - Мало ли про что в книгах не написано, а я из-за этого едва голову не потерял, кочерги не отведал.
  Чувствуя пристальный взгляд собеседницы, Володя снял шапку, повесил на сучочек ближайшего деревца, зачесал назад волосы, уселся поудобнее и со вздохом начал рассказ.
  - Когда я на краткосрочных учительских курсах обучался и жил на квартире, со мной на одном дворе две девушки, родные сестры, жили: Эста и Бэла. Стройные! Красивые! Особенно Бэла. К тому же они еще красивее хотели быть, а характером в свою бабушку Ефимию удались, от которой оба зятя в петлю пытались залезть. Бэла часто заходила к нам в квартиру. То безмен попросит, то карандаш починить, то еще зачем-нибудь ко мне оборотится. Вот и захватила меня непонятная сила, завертелась в моем воображении Бэла черноглазая и днем и ночью. Теорему Пифагора доказывал на классной доске, так она в основном треугольнике, как в своем окне, показалась. Я и запутался, едва двойку не получил. Хорошо скоро догадался все мокрой тряпкой стереть, глаза проморгать, в разум войти и рассудить по порядку. Как только за парту сел, в ее честь хвалебную оду сочинять начал, ее глаза на своем ногте рисовать. Вот до чего дошло! Теперь самому совестно. Много лет прошло, а как вспомню, - лучше бы ничего этого не было, но поскольку об этом речь зашла, попробую облегчить душу рассказом. Может быть, досада в смех переродится.
  Однажды встретила меня во дворе Бэла и шепнула на ушко: 'Завтра в кино новую картину показывать будут про красавицу Хариту. Вот бы посмотреть, какая она красавица!'.
  - Пойдем, говорю, посмотрим...
  Взломал я свою копилку - денег мало. Пришлось у товарищей под честное слово занимать. В кассу за полчаса пришел и в числе первых на среднем ряду средние места захватил. На обратном пути все ямки просмотрел и сообразил, где удобнее Бэлу провести. На пути лужа, на канаву похожая, была. Ее все по тонкому горбылику, как клоуны, переходили - я и это учел. Набрал кирпичей в разных местах и вдоль забора переход сделал, кирпичи каблуками пристукал, приметил, за какую щель в заборе лучше придержаться, два раза сам с закрытыми глазами перешел, чтобы деловой совет подать.
  Однако идти этой дорогой Бэла не согласилась, ей, как по пути выяснилось, под окнами подруги Зои на высоких каблуках со мной пройти захотелось, чтобы ту от зависти перекосило. Большой крюк по переулкам сделали. Я даже рад был. Если бы она меня пригласила, я бы с ней вместе и на облако полез.
  В зале Бэла в мою сторону головой наклон сделала и мгновенно с ума свела. Опыта тогда у меня не было, и я не догадался, что от этого раскисание может быть. Возрадовался и стал ей на ушко нашептывать стишки мгновенно мной сочиненные:
  Ты Харита! Ты Харита!
  Душа-ягодка моя!
  Это ты, моя Харита,
  Душу чаем залила!
  Тут экран осветился, поморгало, какие-то червячки пробежали, и второй куплет я досказать не успел - красивая надпись во весь экран появилась: 'КРАСАВИЦА ХАРИТА'. Кино оказалось про корову-рекордистку черно-белой масти, а коробки с лентами, знать, под свинцовыми пломбами были и никто ничего узнать не мог.
  Постояла та надпись минутку одну или две, буквы рассыпались, закружились, как в муравейнике, и возник коровий зад с выменем до земли и толстыми сосками.
  Гляжу, Бэла голову прямо поставила. Когда же в зале ойкнули, Харита будто бы от этого повернулась и на нас острые рога наставила, черными большими глазами, как у моей Бэлы, сверкнула, хвостом и ушами лохматыми помахала - вся публика затихла, а Бэла спину прогнула, как будто бы второпях гвоздь проглотила и поняла... Когда же Харита языком в ноздри свои широкие слазила, на публику фыркнула, Бэла с мест вскочила и крикнула мне в лицо: 'Нахал! Идиот! Это ты нарочно про меня стишок выдумал!'. Тут все захохотали, а некоторые еще и в ладоши захлопали. Оператор перепугался, ручку вертеть перестал, а Харита замерла на экране с раздутыми ноздрями и длинным языком, покуда пленка не воспламенилась.
  Бэла не выдержала и крикнула во весь голос: 'Кровопивец ты, Володька, вот ты кто!'. И побежала к выходу, как на пожар. Я за ней, чтобы объяснением успокоить. Обиженные зрители крик подняли. Свет включился. Мимо мужчин благополучно проскакивал, а женский пол всего меня исщипал. Та, которая одна в шляпе сидела - с вывертом до синяка. Ниже спины! Помню, кто-то еще в дверях на выходе в спину напутствие сделал.
  Я бы задержался для выяснения, кто же меня так ошарашил, да вижу, Бэла без оглядки к опасному переходу побежала. Отстать нельзя. 'Левее нужно, - кричу. - Бэла! Бэла! Опомнись! Выслушай меня! Подожди!'. За руку хотел удержать, да где там!
  Она наотмашь руку мою отбросила - ругать начала: 'Не подходи, я сама лучше тебя знаю, злодей злоехидный! Я знала, что ты недотепа. Я сама знаю, где ходить нужно!'. И с разбега выкатилась на ту доску злосчастную. Доска спружинила, каблук подвернулся - она и села верхом...
  Я хотел было ее со спины обратно на сухое вытянуть, стал под руки подбираться, а она и вовсе осерчала. Слова непечатные употребила и едва мой глаз не выдрала. Тогда я по своему переходу перебежал, подскочил впереди, протянул руку и позвал: 'Бэлочка! Бэлочка! Передвинься потихонечку в мою сторону, я помогу...' Она попробовала - хуже: брызги полетели, вонь пошла...
  К тому времени прохожие собрались хихикать и советы подавать стали, на смех нас обоих подняли. Бэла и решилась: перекинула ногу, на четвереньках выбралась и в одних чулках побежала к своему дому. Я за ней: 'Бельведера! Бельведера! Предупреждаю, туфельку потеряла! Подожди! Вот она! Нужно другую найти!'.
  Она даже и не оглянулась, как была грязной, так и в комнату вбежала и на бабушкину софу плюхнулась. Когда увидела у меня в руках свою туфельку, выхватила и с криком на меня в наступление пошла, чтобы к углу припереть. Гляжу, и бабушка Ефимия с кочергой около, и остается мне только в окно выпрыгивать.
  - Вот, гляди, - кричит, - жених нонешный, до чего ты девушку невинную осрамил. Молчал бы лучше. Меня не обманешь, я не дура какая-нибудь, не девчонка безмозглая. Эста! Зажигай фонарь, пусть идет туфельку вылавливать! Она больших денег стоит!
  Я бы, конечно, в окно выпрыгнуть мог, но принцип не позволил до такой низости спуститься, чтобы от баб, какими они ни были бы, бежать. Так и пришлось мне с фонарем кочергой лужу мутить до тех пор, пока туфельку не выгреб. Знал ведь я, что с курсов отчислить могут. (Володя плюнул в сторону.) Чувствую, что с той поры моя душа несколько скособочилась. Мало того, что меня зрители женихом называли, советовали навозную жижу руками цедить - после на курсовом собрании обсуждали. Строгий выговор записали за нечуткость к девушкам. Не посчитались и с тем, что курсовые девочки глаза в парты прятали.
  Руководительница курсов и сестра более месяца до ума доводили. Специальные примеры трогательной чуткости приводили с известными всему миру именами.
  - За месяц-то они успели тебя до ума довести или больше времени понадобилось? - спросила Вера с приятным и потому ободряющим смешком.
  - Очень старались, но хотя про рыцарские чувства я и сам хорошо понимал, у них не получилось, а до ума довела следующая моя возлюбленная в недалеком прошлом. Вот та по-настоящему мозги поправила. Из-за нее человека ранил. Едва в тюрьму лет на десять не попал.
  - Неужели и такое с тобой было? Да как же это так? Неужели рассудок свой терял? - с участием и очень серьезно спросила Вера и стала ждать ответа.
  - Все это, как теперь выяснилось, из-за односторонней любви, женского непостоянства, потребительского отношения к мужскому полу. Вначале я ее во всем винил, а не так давно открылось: она сама жертвой стала по своей женской слабости.
  - Может, и этот случай расскажешь, но я не настаиваю.
  - Все подробности я еще никому не рассказывал, да, откровенно сказать, я еще сам во всем не разобрался, однако в данном случае буду рассказывать, как получится. Только учти: очень прошу никому не пересказывать. Эти герои и свидетели живы. Времени прошло немного. Потянуть могут.
  - Неужели потянуть могут? - насторожено спросила Вера и заверила: - Согласна! Я тайны хранить умею!
  - Тогда слушай! Техникум я окончил. Поступил в пединститут. Моя действительная подруга Нина трагически погибла. С трудом, но пережил. Душа опустела, да и время пришло о семье подумать.
  - Что же с твоей невестой получилось? - скороговоркой спросила взволновавшаяся Вера.
  - Руку в молотилку втянуло. Спасти не удалось. По-моему, она сама без руки жить не захотела. Для меня все это дорогое и запретное. Я бы не упомянул о ней, да не считаю возможным гасить память о ней.
  Ну вот, приглянулась мне учительница молодая. Завшколой была. Шурой называть буду. Теперь в нашей области ее нет. Может быть, доверчивость и скука ее сгубила, а о степени любви к моему сопернику судить не могу. Я живу от города к востоку, а она работала в противоположной стороне. Расстояние между нами около сорока километров. Виделись редко. Сладостными трелями рассыпаться в письмах как-то стеснялись. Какая это любовь, если более полугода рядом не посидеть, глаз не видеть. Намерения мои угадывала. Разговаривала хорошо. Спесивилась, конечно, но не очень. Скорее, для вида и оживления моей души. Глазки ласковые делала, этим надежду подкрепляла. На августовском совещании с подругой по обе стороны от меня сидели, в столовой за один стол попадали. Чего же лучше!
  Занятый самообразованием, я не мог уделять много времени письмам. Шуру же начальное педагогическое образование вполне устраивало. Она хотела жить. У меня летом был институт, а у нее - свободное время. Ей признался - отказа не получил. Тогда и обоих родителей в известность поставил.
  Двадцатого марта, как обычно, пошел в РОНО за зарплатой с твердым намерением окончательно обо всем договориться. Так как в том году потепление началось раньше и дороги испортились, я вышел из дома до рассвета, чтобы пробежать по замерзшему снегу, в числе первых получить деньги и на свою школу, и на две соседние по доверенности, успеть повидаться с Шурой, и вечером, когда начнет подмораживать, возвратиться домой. Вначале все шло, как по расписанию. Однако Шура явилась с подругой, когда я был уже у кассы, и удивившись столь большой денежной сумме, перешептались между собой, и Шура сказала: 'Засиделись мы в деревне. В кино бы сходить. (Я не возразил.) Пока мы к портнихе сходим, ты билеты на четыре часа бери и приходи к началу сеанса'.
  Ночных похождений я никогда не боялся; в этот раз должно было подморозить. Думал: 'Выведу их за город, узнаю, что надо. Или они у знакомых переночуют'. Знал, что они так раньше делали.
  Времени у меня было достаточно, и я для предосторожности выпросил у одного знакомого пугач по образцу нагана изготовленный, который громко стрелял и цементными пробками лист фанеры пробивал, и еще успел в столовую зайти. Подошел я кинотеатру из-за угла минут на десять раньше и увидел, что около моих подруг два парня стоят с ними переговариваются, какие-то знаки делают и в ту сторону, откуда я появиться должен, глядят. Я насторожился, круг сделал. Те ребята безразличными сделались: 'Я не я и лошадь не моя' и затем исчезли.
  Спутницы мои смутились, но я внимания не придал, только небольшое подозрение промелькнуло. 'Пойдем в фойе, - говорю,- там посидим. Мне далеко идти, а я уже по городу набегался. Пока мы с тобой поговорим, Клава в буфет сходит, за мой счет конфет купит'. 'Нет, лучше все вместе посидим и без конфет обойдемся', - отвергла мое предложение Шура.
  Когда вышли из кинотеатра, солнце садилось и мои подруги попросили проводить. Я быстро сообразил: по городу в любое время не опасно. Ведь никто не знает, что я с деньгами, а ночью в лугах тем более. С волками в эту зиму никто не встречался и следов на дороге не было. Шли с шуточками и незаметно оказались вблизи перелеска далеконько за городом, и тут стал я замечать: Клава смеется как-то истерически и плечом меня притормаживает. Первый перелесок прошли, я к городу от ветра лицом отвернулся, чтобы прикурить, а Клава в спину толкнула, как бы в сторону города направила, но я не придал тому значения. Если бы, как теперь, поопытнее был или вспомнил Хому Брута, которого, как известно, панночка до изнеможения заездила, я бы поступил по другому, но я любил Шуру и верил в нее... Идем, по сторонам мелколесье. Думаю: перейдем перелесок - им немного идти останется, а для меня разница небольшая.
  Что и говорить, неуютно на душе было, а о расставании не заговорил. В ботинках вода хлюпать стала, под ложечкой забота грызть начала: как бы подметки не отлетели, но вида не подаю. Креплюсь, себя успокаиваю: до мостика дойдем (от которого дороги в разные стороны расходятся и под которым весенние воды бушуют и в старину купеческие тела в реку уносили), подруги меня отпустят. Так и дошел до их дома с надеждами, что ночевать оставят, и тогда с Шурой договорюсь окончательно. Минут десять у них побыл - разговоры не получались. Шура глаза в сторону отводила. Потом спросила: 'Тебе не пора? Ты дойдешь?'. Тут меня зло природное за чувствительное место взяло. 'Дойду, - сказал я им как можно язвительнее. - Лишь бы подметки не отвалились, ботинки старые. Нет ли у вас веревочки, если привязать потребуется'.
  Клава побледнела. Сбегала и принесла бельевую с узлами лохматыми. Подала с дрожью в руках 'На, возьми, больше никакой нет!'. Шура промолчала.
  Вижу, что мной не нуждаются, разогреваться стал, как пружина сжался: 'Ну, что же! Мне пора! Будьте счастливы!'. Не успел и порога переступить, - рука в спину подтолкнула, запор щелкнул, и знакомый голос по душе резанул с усмешкой: 'Вот дурачок! Наше дело сторона!'. Это я отчетливо расслышал и ни на минуту никогда не забывал.
  Рассказывая и вспоминая подробности, Володя взволновался до предела, и Вера поняла, как глубоко он переживает свое унижение, не находила слов, выжидающе молчала...
  - Как огненной спицей пронзило меня, - наконец продолжил он, - Пришел в себя только тогда, когда вышел за деревню. Стал вспоминать и ребят, и поведение подруг. Прозрел окончательно - почувствовал опасность.
  Засунул поглубже деньги, заткнул карманы перчатками и тем, что нашлось еще, разложил нож, взвел курок.
  Подходя к мостику, пригнулся посмотреть и показалось мне, что будто бы папироса горящая упала. Ну, думаю: точно! Они стоят! Нужно идти прямо на них. Обе руки в боковых карманах. В правой пугач на взводе, а в левой нож наготове, чтобы обоим враз досталось.
  Грабители меня срединой пропустили, шагов несколько сделали и мне послышалось: 'Он!'. Я повернулся, а они с двух сторон приближаются, чтобы за руки меня схватить. Я и выстрелил правому в ногу. Тот с криком через перила бросился, а другой в другую сторону перевалился. Не ожидали такого маневра.
  Пламя костра, то ярко желтое, то кроваво-красное, отблесками оживляло лицо с зачесанными назад волосами. Вера не отрывала взгляда от этого лица. Его рассказ отбросил все другое, кроме оправдания Володи и осуждения коварства.
  - Что они все-таки замышляли и какова их роль? Вы после встречались? Если она или они вместе встретятся? - спросила взволнованная Вера.
  - Они, те особы, попадались мне навстречу, но я не замечал их. Не видел. Они громко смеялись, но я не слышал их смеха. Излечился не сразу, но до того, как они уехали со своими друзьями на Дальний Восток. Ту оплошность себе не простил. Говорить, что они способны или способствовали грабежу или убийству, не поворачивается язык.
  - Ты не вспоминай больше об этом. Не терзай себя воспоминаниями. Они не стоят этого. Ты ни в чем не унизился, - заключила сочувственно Вера. Расскажи лучше что-нибудь смешное или спой потихонечку.
  - Петь не получится. Волком выть - дело другое.
  - Нет! Нет! Волком выть не надо, и так не могу в себя войти.
  - Можно бы и еще кое о чем рассказать, да ты устала. Километров под тридцать прошла, из них неизвестно сколько в страхе туда-сюда металась.
  - Я уже отдохнула и не заметила как. У меня всегда такое бывает. Когда с грибами возвращаемся, ноги едва переставляются, одна за другую цепляется, а после того, как закусишь, грибы переберешь, немного походишь, усталость наполовину проходит. В лесу с нами тоже случаи были. Однажды все втроем - мама, папа и я - в березняк за грибами-колосниками пошли. Жарко было, а грибы только что показывались. Некоторые совсем желтенькие, как птенчики, а иные с темноватыми шляпками, как куколки.
  Родители тогда мне высокими казались, а я себя маленькой чувствовала. Зашли мы в березняк, а там - куда ни гляну, грибы перед носом стоят! Один беру - другие показываются. Иной ждет, ждет и опять спрячется. Я бегать стала, кричать, удивляться. Даже мама заругалась: 'Что ты, как коза сумасшедшая бегаешь? Так грибы не ищут, а только ногами сбивают, коверкают. Вон опять сразу два раздавила. Я даже слышала, как они запищали бедненькие'.
  Мы тогда грибов набрали много, даже класть некуда стало. Мама начала было с себя кофточку снимать, чтобы грибами загрузить, а папа не одобрил: 'На сегодня достаточно, другим оставить нужно. Лучше вечером придем, а те, что уже есть, едва обработать до вечера успеем'. Стали мы грибы плотнее укладывать, чтобы не терять по дороге, вдруг темнеть стало. Оказывается, туча престрашенная нашла. И откуда только такие появляются! Весь лес испугался. Деревья смирными стали. Тоже боялись и ждали, какое из них с корнем вывернет или переломит. Папа вовремя спохватился, понял в чем дело.
  - Пойдем скорее к оврагу, - крикнул он, - ураган находит!
  Мама меня схватила, а папа обе корзины. Только успели до оврага добежать, тут и началось. Мы с кручи от дерева к дереву едва не кубарем на дно оврага скатились. За нами сучья сверху ветром бросало, гром грохотал. Мы под обрывом между валунами спрятались. Там тише. Ветер верхом проносился.
  Родители меня между собой посадили, руками прикрыли, а наверху треск начался. Мама от испуга дрожать стала, а папа шутить вздумал: 'Что же ты, генерал мой, в панику впадаешь. Бери пример с Веры. Вон какая она молодчина, ей даже интересно стало'. А мне и вправду интересно было узнать, что же такое наверху делается. А там дождь хлынул, шум страшный начался, под нас подтекло. У ног откуда-то речка мутная появилась, стали камни перекатываться, до наших ног добираться, под обрыв поджимать.
  Как началось, так и затихло. Как будто кто с последним громом ножом отрезал: все замерло.
  Когда из оврага вылезли, мокрыми до нитки оказались и леса не узнали. Все переклочилось, почти половину деревьев поломало и корнями вывернуло. Многие места обходить пришлось. С тех пор на всю жизнь запомнила: когда в лесу ураган застанет, надо на поляну выбегать, пусть лучше дождем хлещет. Или в овраг, или в канаву прятаться, чтобы деревом не пришибло. Когда сегодня заблудилась, думала, что ночевать придется, долго удобное место присматривала. Соображала: что бы папа посоветовал? Тоже страху натерпелась. Думала погибну.
  - Как же ты через болото перебралась?
  - А и сама не знаю. Когда из сил выбилась, сумела за упавшее дерево ухватиться, едва сердце не лопнуло.
  - Такой экзамен, который ты выдержала, редко кому удавался.
  - Я даже об этом пока вспоминать не буду, слезы навертываются. Всегда папе спасибо говорить буду за науку.
  - А матери не скажешь?
  - Мама у меня тоже замечательная. Ее все тоже уважают. Она с папой тоже немало всего повидала и мне однажды сказала: 'Помни! И плохое нередко в хорошее превращается'.
  Вот однажды с нами какой случай был. Трудный, а вспомнить интересно. Пошли мы тоже втроем. Я уже подросла. Плавать хорошо научилась. Ныряла с переплывом и с крутого берега головой вниз научилась нырять. Пиявки ко мне не присасывались. Мама сказала, что им моя кровь не нравится, а кожа непрошибаемая, бегемотная. Бреднем мы тогда щурков ловили по мелким болотцам, что от половодья остались. От такой ловли вреда не было. К осени болотца те высыхали. Мы по примеру папы тарелочками эти болотца называли.
  Над тарелочками чайки черноголовые, как осы кружились, и когда в воздухе повисали, крылышками трепетали и смотрели внимательно. По берегам, не торопясь, глубокомысленные вороны прохаживались, как барыни. Среди мелочи и покрупнее рыбки попадались. Как зайдем в воду, хорошо делается. Вода теплая, приятная, тина неглубокая, ласковая, без ракушек. Воды немного. Трава только по берегам, ходить легко. Щурки в траве прячутся. Быстрые, летучие, все через верхнюю бечеву перепрыгнуть стараются. Которые ошибутся, в ячейках застревают, трепыхаются. От этого смеяться и кричать с радостью хочется. То в живот, то в плечо, то в ногу ударяют. Иногда карасики, как медные старинные пятаки, кирпичом натертые, иногда и линьки гладкие в руках губами чмокают, из рук вывертываются.
  На моей обязанности было всех их из травы выгонять, из ячеек выхватывать на ходу. Ловим, из одной тарелочки в другую переходим. Увлеклись, про все забыли. Мама после упрекала, что я на все луга пищала и поэтому не заметили, что градовое облако солнце закрыло. Опомнились, когда уже поздно было. Бежать к копнам, где белье спрятано, далеко, а град полосой белой идет, шумит страшно, голоса наши заглушает...
  Не успели придумать что-либо, холодным нестерпимым ветром и капельками по голому телу ударило, сено с рядов ветром подхватило, клочьями понесло. Ужас! Папа крикнуть успел: идите скорее в мою сторону, здесь глубже. Град крупнее гороха ударил, даже мою кожу бегемотную просекать стал, по плечам и по спине, как огнем прижигало. Выразить слов нет. Залезли мы в воду, в тину закапываться стали, родители себя не жалели, лицо мое своими руками и бреднем прикрывали, а что он бредень-то при таком граде. В одном месте прикроет, по другому еще больнее хлещет и рот открыть нельзя! Оголенные места кровоточить стали, от воды все тело щипать начало. Низом холодная вода пошла, судороги начались, а это уже совсем... Мучительно! Пытка! Думали не выживем. Я на спину повернулась, лицо травой накрыла - в глаза бьет. Такого мучения никогда не переживала и не переживать бы. Не знаю, как дождались прекращения мук. Град кончился - холодный дождь с ветром ударил, нырять пришлось.
  Выскочили мы из блюдца спасительного, как африканцы.
  Бредень кое-как свернули и к белью, а оно все мокрое, в разных местах разброшено и на кустах развешено...
  Грязными до реки бежали без передышки. Дома еще теплой водой отмывались. Мама все тело йодом испестрила и попутно заявление сделала: 'Теперь с такими ненормальными никуда и шагу не шагну'. На это папа посмеиваться стал: 'От такого только польза: ты в образе африканки передо мной представлялась, ожившей греческой скульптурой экзотические номера выделывала и тем луговую жизнь украшала, а болотные ванны лечебного свойства. Мне даже еще раз хочется на свою подругу жизни полюбоваться, когда она в ином цвете'.
  Мама после таких речей пригрозила температуру измерить, медицинским правом воспользоваться и особый режим ввести в специальной одежде.
  Чтобы мамин гнев на смех переключить, тоже похваляться стала: когда еще крупнее град будет, из-за спортивного интереса по двору русалкой пробегу, перед домом Сахариновых скульптурой постою, пусть Фофа и Мофа посмотрят. Мама мою выходку раскусила, рукой безнадежно махнула и успокоилась словами: 'Ты и раньше была ненормальной. Такой, как отец получилась. Тебе только по колодцам лазать. С тобой любой муж горя хватит. Ты его скоро в гроб вгонишь'.
  - Гму! - выразился Володя. Похоже, что твоя мать мою подслушала. Ты своих поклонников о своих доблестях в известность не ставила?
  - С тобой первым разоткровенничалась...
  - Вот это номер! - хотел сказать что-то Володя, но внезапный порыв ветра сорвал одну сторону брезента, поднял роем искры, пахнул в лица дымом и гарью. Вера, как ближе и удобнее сидящая, подобно пружине выпрямилась, поймала верхний угол и прижала его к нужному месту. - Отличная реакция у тебя, Вера Федотьевна, и поза выразительная. Замри так! Я около поползаю, но ты не обессудь, ежели я до твоей прелестной ножки во время привязывания брезента коснусь.
  - Не началось ли? - подумала Вера и как бы в шутку сказала: - Больше скромности, Владимир Николаевич. - Я свой угол уже прикрепила. Так что можешь считать: с моей стороны граница на замке. Дело за тобой.
  - Весьма похвально! Весьма похвально! - отозвался Володя и, завершив дело, откатился на прежнее место, выждал, когда Вера займет свое место у костра и спросил: - Чем же завершились тогда ваши семейные дебаты?
  - Как и всегда, мама про свои угрозы забыла, теперь иногда вспоминаем, но только со смехом. Для развлечения. У нас принято так: что бы ни случилось, об этом вспоминаем без взаимных упреков и стараемся без раздражения в голосе. Мы уверены, что так лучше, что зло имеет многократное эхо...
  С нами был еще и такой случай, который и забыть нельзя. В один из выходных дней, когда тяжело больных не было и вызовов по родильным делам не предвиделось, после завтрака папа постучал по барометру пальцем и сказал: 'Сегодня весь день жаркая погода продержится. Обязательно выход карася должен быть'.
  Папа еще от барометра не отошел, а мама на угол стола шесть пирожков положила и к пищевой походной сумке направилась.
  Я тоже все поняла, спрашивать не стала, а пошла под навес сарая рыболовное снаряжение готовить: оно там на трех крючках висит.
  Пришли на Кувшиночное - у нас так озеро называется. Караси в нем сытые и очень хитрые. В корзине некоторое время лежат смирно, лишь губами чмокают и думают, а потом все вдруг взбунтуются и начнется у них 'голова-хвост, голова-хвост'. Выпрыгнуть стараются или другого выбросить или самому выпрыгнуть. Или между рук проскользнуть.
  В этом озере мало кто ловил. Трава там растет колючая, на столетник похожая.
  - Знаю такую траву! Знаю! - улыбнулся Володя. - У нее в народе название очень образное.
  - Я в специальном костюме была. И руки, и грудь, и ноги закрыты. Ловили мы всегда молча, а переговаривались специальными знаками. У каждого своя роль. Мама по берегу ходила, папа в глубину забредал, а я вдоль кустарника пробиралась.
  Подошли к заливчику - папа знак подал: 'Я глубиной обойду, а ты за кусты подергай и водой брызни, ладонью по воде шлепни'. Я давно знаю, что в таких местах всегда щуки прячутся, караси кормятся и все рыбы плеска боятся.
  Только за куст дернула и водой плеснула - папа ойкнул, под воду скрылся, и его шляпа поплыла. Только вынырнул, отплеваться не успел, опять под воду скрылся и пузыри пустил. Третий раз вынырнул, говорить не может, захлебывается. Вижу, что дело плохое, - за бредень его подтягивать стала. К мелкому месту подтянула - он дно ногами доставать стал, одной рукой подгребаться, себе помогать, а другая так и осталась вниз опущенной. Не столько шел, сколько барахтался, а на мамины вопросы только мимикой отвечал.
  Мы перепугались, подумали: не паралич ли?
  Оказалось, как ты выразился, ему в конфузное место щука влетела, он ее ногами зажимал, рукой придерживал, а она впереди его хвостом махала. Мама расхохоталась, караси взбунтовались. Она хотела их удержать - и вместе с корзиной на животе носом вперед в воду поехала.
  Мне этого не видно было, а папа крикнул: 'Держи! Держи!'. Я подумала, что отец помощи просит, боится, как бы щуку не упустить - к нему подбежала. Мама тем временем почти всех карасей распустила, лицо о колючую траву оцарапала, стыдом обожглась, на мне зло сорвала: 'Ты, бесстыдница, хоть бы из-за приличия в мою сторону отвернулась и мне помогла, и я бы карасей не распустила и носом в воду не клюнула, и прическу не испортила'.
  Вера помолчала немного и добавила с восторгом: 'Почти на два кило та щука была! Сама на весах взвешивала'.
  - А как твой отец к этому отнесся?- спросил с улыбкой, сознающий опасность щучьих зубов, Володя.
  - Он об этом и теперь не распространяется, а тогда лишь к вечеру сказал: 'У меня одна гордость: такого ни с кем не было!'. Мы тоже помалкиваем.
  Увлеченный рассказом, Володя не чувствовал жары и не заметил, как отлетевшая искра воспламенила перегретую ткань. Увидела Вера и с возгласом 'Горишь ведь!' сбегала за чайником и, прежде чем Володя успел почувствовать, подала команду: 'Ложись на живот! Пожар заливать буду!'.
  Володя вынужден был мгновенно подставить зад, а Вера, давясь от смеха и, поливая тонкой струйкой, утешила: 'Не волнуйся! Не волнуйся, Владимир Николаевич! Насквозь еще не прогорело. Когда по селу пойдем, можно будет ладонью прикрыть'.
  - Чего же мне волноваться? Пожарная команда свое дело сделала очень добросовестно, жизнь спасена, - посмеявшись вместе с Верой, ответил Володя, потрогал рукой прогар и повернулся мокрым местом к огню. - Однако должен сказать, что ты изо всех моих знакомых особенная и в словах, и в действиях. У всех глаза постоянный цвет имеют, а у тебя иногда красноватые, прожигающие, а иногда темные до черноты, а если еще принять во внимание, что с градом имела дело и потому пестренькая, так вообще феноменально...
  - Нет! Не вся пестренькая! - опровергла Вера, - лишь кое-где на спине пятнышки проглядывают, а глаза а от природы карие. У тебя тоже в глазах костры горят, особенно, когда смешное рассказываешь.
  - Выходит, у нас что-то общее есть, а воспитание различное. Ты у родителей одна, а наша семья, как колхозная бригада.
  - Как же вы живете! Это интересно послушать, расскажи.
  - Я бы с удовольствием, но теперь не готов к этому. Представить жизнь нашей семьи в коротком рассказе невозможно. В повседневной жизни велись и ведутся постоянные споры о прочитанных книгах, затрагиваются различные научные проблемы, вопросы ближайших дней.
  Я уже пытался кое-что записать на память для дальнейшего осмысливания, но еще не понял чего-то такого, без чего нельзя писать, и поэтому, или к сожалению, или к счастью, многое пришлось сжечь своими руками, а остальное исчезло непонятным образом.
  Наша жизнь была своеобразной. Мне, например, приходилось вести полудикий образ жизни, особенно в праздничные дни, когда нам представлялась полная свобода. И тогда, путешествуя по оврагам, озерам и где придется, мы обходились на подножном корме.
  - Это как так 'на подножном корме'? - удивилась Вера.
  - Питались тем, что предоставляла природа в зависимости от времени. И овощи, и фрукты, и разные травы, и печеные раки... Весной в грачиных гнездах разрешалось брать по два яичка, если их в гнезде не более четырех. У галок можно было яиц не оставлять, потому что они в трубах живут и их гнездами засоряют, вызывают пожары.
  - Почему же не все пять яиц брали?
  - Если в гнезде их пять, значит они уже насижены и в них птенчики зародились, а это душегубство. Тогда слово 'душегуб' считалось самым позорным прозвищем.
  Выбегать во двор зимой даже в самые большие морозы в одной рубашке или босым разрешалось, лишь бы на голове была шапка. Говорили: 'Замерзнуть не успеет, пусть привыкает; с него никто пылинки сдувать не будет; если заболеешь, полынным отваром от кашля лечить будем...'
  Отелится корова - теленка в дом на солому, чтобы не замерз и корова быстрее забыла. Объягнится овца или две одновременно - их с приплодом тоже в избу и на наше попечение: вовремя посудинку поставить и глядеть, чтобы мимо не было. Случалось на моей памяти, уже не помню по какой причине, но свинью со всем приплодом на две недели поселяли. И вот, что примечательно: животные-мамы скоро понимают, что и как лучше. Если за малышами ухаживаешь, не обижаешь их, и овцы-матери, и свиньи делаются ручными и доверчивыми, издают материнские звуки и за это их обижать не хочется.
  Тогда я не понимал, что доброта в человеке в обращении с животными шире делается, человек себя человеком чувствовать начинает.
  С курами хуже: петухи задиристые, крикливые, все вместе часто и без понятия оправляются, могут от падения лаптя с печи невообразимый крик поднять, сами себя перепугать и в окна броситься, цветочные горшки свалить, еще больше перепугаться и в посудный шкаф залететь, посуду перебить и распустить по всей избе перышки, да еще на обеденном столе скверности размазать. Мне за них по затылку попадало. На них лучше с печки смотреть, - твердо заключил Володя, а Вера с улыбкой покачала головой.
  По зимам волки под окна подходили и наших собак утаскивали.
  - Про волков вспоминать не нужно, - попросила Вера. - В другой раз поговорим. Мама на людях смелая, больную девочку из горящего дома вынесла, а волков боится. Они на нее нападали, когда к больным ездила. И без того страшно: и ветер завывает, и волны хлещут, и сырость кругом. Хорошо, что мы вдвоем и не поехали... Не представляю, как бы я эту ночь в лесу переживала или мы на лодке плыли... Расскажи, Володя, еще, но только не очень грустное. Такое отвлекает, а время быстрее проходит.
  - Это можно. Только помни: в основе этих рассказов лежит правда.
  - Вот это хорошо. Я очень люблю такие рассказы.
  - А если я к разговорному фольклору по необходимости прибегну?
  - В известных пределах, если только без грубых слов.
  Володя подбросил в костер дров, подумал, оправил прическу, потер руки и начал с мала и с небольшими паузами.
  - Изо всех, прилагаемых ко мне в разное время прозваний, наиболее прилипчивыми оказались 'Непокорный', 'Наказание Божье', 'Кара небесная'. Были, конечно, и другие, но недолгоживущие.
  - Ну, вот! - усмехнулась Вера. - И с такими-то прозвищами ты о монахах и монастырской жизни задумываешься?
  - Ты уже заметила? Правильно! Я об этом задумывался, особенно с прошлого года. Однако вряд ли из этого может что-то хорошее получиться. Невесты опять наклевываться стали. Да и к монастырской жизни сортом не подхожу. По грехам-то я бы и подошел, но вот по молитвам едва ли. Точно знаю: у меня и в монастыре всякие недоразумения возникать будут. Суди сама...
  Однажды послала меня мама в церковь, чтобы люди с ранних пор безбожником не считали, и я бы к праведной жизни приобщался, душой в песнопениях под сводами рокотание судьбы улавливал. Встал я у окна, чтобы и улицу видеть, и на мух посмотреть. Левой рукой в кармане за пустой спичечный коробок держался, чтобы по ошибке левой рукой не перекреститься, чертенка не порадовать.
  Я уже после догадался, что на этот раз на грех меня знакомый чертенок навел.
  - Ты даже и с чертями знакомство имеешь? - осведомилась Вера.
  - Не со всеми, но один с детства около меня увивается. Первый раз он на потолочине за печной трубой из сучка изобразился. Когда же я его же хвостом ему ноги опутал, чтобы не очень прытким был, во всем стал вредить.
  - Интересно! Чем же и как он тебе вредил?
  - По разному. Чаще научал что-нибудь выдумать или нужную вещицу прятал. Даже чертовы молитвы не всегда помогают. Раньше, бывало попросишь: 'Черт! Черт! Поиграй и опять отдай' - и, глядишь, она или под ногами, или под задницей окажется, или просто вспомнится, а после оскорбления с моей стороны иногда по несколько дней подряд издевался различными способами. Когда этого ему мало казалось, так он на меня через невинных людей воздействовать умудрялся. Однако я его маневры понимал и тут же за такие выходки или пальцем грозил, или кулак показывал, или глаза страшные делал. Ничего не помогало, а люди, особенно посторонние, думали, что я 'таво'.
  - По моему ты нисколько не 'таво', я, лично, не замечаю, - утешила повеселевшая слушательница.
  - На этот раз мой 'приятель' внушил, чтобы я сосчитал, сколько раз наш батюшка Бога попросит о нашем помиловании, и с меня грехи тоже снимутся. Чтобы не сбиться со счета и в разговорах с Ваней обмана не совершить, я стал мух в окне вылавливать, за каждую просьбу по одной, и в коробочку сажать, чтобы дома еще раз пересчитать и на них уклеек наловить. Иногда по нескольку штук сразу хватать приходилось, чтобы ни одной просьбы не пропустить. соблюдал осторожность. Со всеми вместе нагибался, а чтобы мухи не взбунтовались и, как у твоей мамы караси из-под пальцев не вынырнули, я им ноготком головки придавливал. Две все-таки вырвались, под купол к самому Богу улетели. Та, которая пожаловалась, почему-то при Боге осталась, а другая спустилась, вокруг моей головы прожужжала и на спину старушке села, когда та поклон совершала. Я хотел ее с горба рукой снять, смахнуть, как со стола, а старушка выпрямляться стала. Я и задел по спине. (Вера смехом рассыпалась, передернулась телом, чего он и добивался.)
  - Вам, уважаемая Вера Федотьевна, как я отмечаю, в душе ликование, а мне даром не прошло. Чертенок отступился, а Бог наказал.
  - Ой, озорник! Ой, озорник! - закричала на меня старушка. - До чего же ты безбожник и душегуб! В храме охальством занимаешься! Старушка - ее 'Бубенчиком' называли - в тот день по всему селу раззвонила, до моей матери и до жены бакенщика довела (на их ботике я сегодня сюда приехал). Та самая бабушка - жена бакенщика к нам часто ходила и помогала меня воспитывать. К вечеру она была уже у нас с толстой книгой. Которая 'Паломник' называется. Раскрыла безошибочно, потому что у нее на нужном месте закладочка была, и представила перед моим носом картину 'Мучение грешников в аду'. Указала на самого большого черта с железными вилами, похожими на рыболовную острогу, и говорит: 'Кайся! Рассказывай всю правду! Ежели соврешь, черти к себе заберут да еще в смоле кипятить будут. Видишь котлы? Видишь, как грешники рты разинули? За свои дела ты еще громче орать будешь!'.
  Я сразу признался: 'Да! Правильно! Тогда в церкви по мухам подсчитывал, сколько раз батюшка и с ним другие пропоют и попросят о помиловании. Что таким образом многих мух загубил и что загубил бы и больше, но их на окне не осталось'. Когда стал рассказывать, как одна муха к Богу приблизилась и про меня донесла, бабушка по лбу наперстком стукнула: 'Помни! За грехи тебе, если не всю правду сказал, придется в смоле кипеть, мучиться и после второго пришествия'.
  Пришлось про чертенка рассказывать.
  Вначале никто не поверил, а когда на печку полезли, и я показал, как надо смотреть, какой глаз прищуривать, на какое место давить, чтобы чертенок ожил, он у них сквозь туман и зашевелился. Тут с печки все быстро спрыгнули и его смольной лучиной, которой сырые дрова разжигают, выжгли и закоптили!
  - И что же? Польза от этого была?
  - Была! Может быть, и еще будет. Дело в том, что эту книгу мне надолго для чтения дали, чтобы до ума доходил. Все даже радовались, а я тем более. Сяду бывало спиной к печке и листаю, и листаю, и читаю. Мне выгодно было, если на иконы долго гляжу, то вместо меня курам месиво кто-то другой вынесет.
  В этом году на зимней сессии пришлось досрочно экзамен сдавать, чтобы летом свободнее было. Принимал экзамен не профессор, а доцент. Он мне и подсунул вопросик (сам он диссертацию на эту тему защищал), на котором все срезались: 'Кто такой Савонарола?'. У моих товарищей даже физиономии вытянулись, - о нем никто никогда ничего не слышал и в учебниках не упоминалось.
  Сел я за отдельный столик без выдвижного ящика и без скатерти и оказался, как на булавке. Кругом смотри! Сижу, размышляю: на основные вопросы без труда отбрею, а на дополнительный - все знания в одном слове сосредоточились. Стал напрягаться, мысленно всякие листочки и книжечки пробегать и показалось мне это имя знакомым. Я еще раз прием тот повторил. Стал вдумываться - и что же? Ведь вспомнил: на одной из страниц 'Паломника' с правой стороны изображен проповедник в белом одеянии с крестом католическим в руках. Надпись: Савонарола. Не успел я еще в себя прийти, экзаменатор мою зачетную книжку в руки взял, ручкой с пером золотистым повертел и спрашивает: 'Вы готовы?'. 'Готов!' - по-солдатски отрапортовал я. Перелистал он мою зачетную книжку, глянул затяжным взглядом и разрешил ласковым голосочком: 'Начните с дополнительного'.
  Я к тому времени ответ сочинил: 'В современных учебниках мне ничего о Савонароле не встречалось, но вот в реакционном богословского направления журнале 'Паломник'...' Вскоре я уже оказался на краю своих знаний, но тут услышал желанное: 'Довольно! Довольно!'.
  У моей однокурсницы, которая любит со мной сдавать экзамены и готовиться к ним (она из Ермишинского района, кстати сказать, очень хорошая девушка) от удивления и восторга красивые губки в букву 'О' преобразовались, щеки порозовели. Такой она мне всегда представляется. Отец у нее пчеловод. Очень хороший мед собирает...
  Вера улыбнулась и тут же сосредоточенно засмотрелась на угли, пожевала травинку и сплюнула...
  Ветер почему-то стих, притаился, а дым, защищенный брезентом, поднимался круто вверх и не тревожил глаза. Мир для них разделился надвое: костер - ровный и ласковый, и мысли, живущие внутри сознания.
  Каждый видел свое, но не обнаруживал этого. Было уютно, стихия не тревожила.
  - Что у тебя дальше было? - прервала молчание Вера.
  - Мы, кажется, отвлеклись, мысли в стороны ушли. Не иначе, как над нами чертенок подшутил, как бы он тебя не смутил, - сказал Володя.
  - Этого ему не удастся. Я чертей не признаю и никогда не боялась. Но слушать о них мне интересно, как сказку. Умелый рассказчик о них столько может рассказать, что дух захватит.
  - Я тоже так считаю и понимаю. Может быть, не случайно мне нравится рассказывать о его проделках, но некоторых слушателей почему-то коробит. У меня сложилось такое впечатление, что большинство людей не готово воспринимать черта как поэтический образ, и черта боятся больше чем Бога. Я веду антирелигиозную пропаганду не только с трибуны, но и в личном общении. Поэтому не только чувствую, но и знаю: люди не верят в искренность моих высказываний и говорят: вам велят, вот вы так и рассуждаете. У вас работа такая.
  У меня есть постоянный собеседник, так тот слушает меня всегда внимательно. Доверяет мне, но делает всегда примерно одни и те же противопоставления: 'И без Бога, и без черта люди обходиться не могут. Без них нельзя. Люди между собой передерутся. Человек не скот. Ему без веры нельзя'.
  В связи с этим мне на память пришел вот какой эпизод. В нашем селе живет некий Семен Семенович Галкин - бедняк потомственный. Пришел он однажды домой и говорит жене: 'Зинка! Отнеси иконы в школьный туалет. Я в коммунисты записался!'.
  - Что ты, Семка, как это так?- оробела жена.
  - Молчи, атрибутина старая! Теперь жизнь новая. Палки захотела? Неси без разговоров.
  Прошло какое-то время, заболел у него зуб. Чем ни прикладывал - хуже. Ни жевать, ни спать. Проняло до невозможности, он и возопил: 'Зиночка, принеси иконки, может, легче будет! Согрешил!'. Похоже на анекдот, а факт был.
  Однако меня опять черт попутал. Я даже забыл, о чем рассказывал. Кажется, про ос хотел.
  - Расскажи про ос, - согласилась Вера, - послушаю, как ты про них сумеешь, что испытал.
  Володя осмотрелся, обулся, поднес еще дров, подергал за брезент и подумал: такое затишье бывает перед ураганом...
  Усевшись удобнее, глянул на ожидающую Веру и, выдержав паузу, стал рассказывать.
  - Пошли мы однажды за грибами. Мне тогда на одиннадцатый год перевалило. На краю обрыва в кустарнике разглядел я осиное гнездо с человеческую голову. И захотелось мне это гнездо у себя над кроватью иметь, чтобы все удивлялись и спрашивали, где нашел такое, как сумел с справиться, почему они до смерти не заели?
  Друг мой Ваня отговаривал: оставь их в покое. Они же тебя до смерти заедят. Нет, ты как хочешь, а я подходить к ним не буду, лучше наверху подожду.
  Попробовал я к ним потихоньку подобраться, чтобы ножом ветки перерезать и гнездо в речке утопить, да где там! Самому пришлось кубарем под обрыв скатываться. С тех пор они меня возненавидели, метров на десять не подпускали, то одну то другую щеку раздували. Тогда и я за характер взялся: срежу злодейское гнездо! Срежу!
  Выбрал дождливый день, когда, по моему расчету они должны были в гнездо убраться. Взял с собой веревочки. Гляжу, не ошибся. Только одна или две вокруг входа ползают, сторожат. Снял с себя рубашку новую (день праздничный был), сделал все по замыслу и возликовал: положу гнездо в кадку, заморю серой и вся недолга.
  Иду по тропиночке, насвистываю: 'Горя нет! Победа полная!'. И прошел-то немного, и мотивчик не закончил, а вдруг одна меня в губу - щелк! Стал оглядываться. Почти тут же другая в бровь - щелк! И они вокруг моей головы уже карусель устроили, очередность установили. Щелк! Щелк! Щелк! Сообразить не успел - глазами увидел: рубашку в нескольких местах прогрызли и выныривают то одна, то сразу несколько!
  Расставаться с рубашкой было нельзя, я и пошел галопом, чтобы их позади оставлять, а они от этого еще злее стали. Щелк! Щелк!
  Под чердачную лестницу, где обычно ведра ставили, в грязное белье свой узел засунул и явился, когда все за столом сидели. Обычной дорогой под столом между ног ужом подлез, сел, прикусив губы. Голову и шею, как огнем жгло.
  - Тебя опять перекосило. Или в дупле пчелиный рой отыскал? - спросил отец.
  - Где твоя рубашка? - спросила мать.
  - У него и руки покраснели. Пирожками вздулись, - доложила сестра.
  Рубашку, говорю, снял и под лестницу положил. Она новая, день жаркий, загореть захотелось.
  Ответом все удовлетворились. Осы - это мол не страшно. До смерти не заедят. Убежать успеет, а наука хорошая. Лишь бы с пчелами чего лишнего не придумал. Рубашку снял - хорошо, целее будет! Не велик жених, и с голым пупком походит.
  Посмеялись и над моей физиономией, а когда появилась на столе чашка, не до разговоров стало.
  Перед окончанием обеда, когда у меня, как говорится, от сердца отлегло и победные планы возвеселили душу, подошла к окну соседка. Она еще жива, ее ото всех отличить можно. Двумя голосами разговаривает. Когда сама чего просит - первым голосом разговаривает: мягким, нежненьким, как бархатная тряпочка тепленькая, а когда ей что не по нутру, не по душе приходится - басистым, отрывистым, собачья будка вспоминается. (Вера покачала головой!) На этот раз она всю душу в просьбу вложила и даже головку на бок наклонила, как будто кому-то на плечико:
  - Дайте, пожалуйста, ведро за самоварной водой на родник сходить. Мои колодезной все заняты на случай пожара. Налью самовар и сразу принесу.
  - Возьми на лестнице сама. Ты знаешь. Мы обедаем, - разрешила мать.
  Не успели по две-три ложки съесть - дурной визг начался, ведра загрохотали...
  Отец побледнел, думал, что дом горит, а я понял в чем дело, пронырнул под столом и дверной крючок накинул, дорогу загородил с предупреждениями: 'Нельзя! Там осы!'. А соседка визжит, дверь дергает, кулаками по стене барабанит, чертей вспоминает. К тому времени наши семейные уже догадались, что меня или осы, или пчелы, или шершни искусали, но не могли понять, что в сенях происходит, какой совет соседке подать; только думали и молчали. Видит соседка, что мы дверь не открываем, по сеням метаться стала, но открыть ни одну дверь не сумела второпях-то. Я их особого устройства самозапирающимися запорами снабдил. Соседка про это не вспомнила. Да и как она догадаться могла, коли подолом голову прикрывала. Хорошо, что дядя Тима в это время мимо нас шел, лыки нес, открыть догадался. А когда соседка мимо него в таком виде промчалась, только и успел перекреститься, как осы на нем стали свое зло срывать. И довелось дяде Тиме до конца переулка с 'лошадиными молитвами' бежать, пучком лык отмахиваться...
  Осы успокаивались долго; дверь открывать и показываться в коридоре мы не решались; стали выяснять, как и что было. Отец глянул на меня, видно, пожалел и спросил: 'До вечера доживешь?'.
   - Доживу, - ответил я, - меня и раньше шершни кусали.
  - Ну, если так, то хорошо, а ей следует. Какой черт ей велел в чужом белье рыться.
  После обеда тогда у нас у всех дела находились, и на этот раз пришлось всем через окно вылазить, а мне остаться и придумывать, как ос успокоить и гнездо убрать. Сел я на подоконник и задумался: как же быть? Потрогал шею, а она твердая, никогда так не было. Стал проверять, как голова вертится, в зеркало глянул - себя не узнал, но на стене через зеркало решето увидел, через которое отец курительный табак просевал. Я и про боль забыл. Подобрал картофельный мешок с дыркой сбоку. В открытый конец решето вставил, веревочкой обвязал и на голову надел, а на ноги валенки, на тело - пиджак овчинный, на руки варежки. Взял узел вместе с рубашкой изъеденной, гнездом осами кипящим и пошел. Скоро дышать нечем стало. Картофельная и табачная пыль в горле защекотала, дыхание перехватила. Чихание началось, а вздохнуть нечем. Я, не дыша, к оврагу хотел добежать, но сил не хватило, упал на краю, сознание потерял... хорошо, что решето выпало...
  - Они тебя не заели? - участливо спросила Вера.
  - Заесть не заели, а сердце едва не лопнуло. Оказывается, теряя сознание, я узел в овраг отбросил, он на дно и укатился... Обессилел так, что подняться не мог, не то кровь горлом идет, не то слизь какая-то. К счастью, девочки с родника воду несли. Все убежали, а одна поняла, что плохо мне, воды не пожалела, лицо и голову своей рукой обмыла, попить дала, встать помогла, стояла и плакала, пока не отдышался и в себя не пришел.
  Ночью казалось, что не выживу, боялся, что горлом кровь идет, тело огнем палило, местами до крови расчесалось, это я по подушке узнал. По росе катался, когда все тело тосковало, с травы росу облизывал.
  - Родители знали, что тебе ночью так плохо было? Той девочке, которая тебе помогла, ты рассказал, как тебе плохо было? Тебя наказывали?
  - Соседка на вас обиделась? - интересовалась сострадательная Вера.
  - Соседка в сельский совет, как и ожидали, пожаловалась. Отец там всех урезонил: какой черт ее надоумил под лестницей в чужом белье копаться, узлы развязывать. Пришла за ведром и брала бы ведро. Наружную дверь мы не запирали, а какие у нас запоры, не только она, а все село знает. Дядя Тима подтвердил, что запоры автоматические и исправные, и что Нина Васильевна сама виновата больше всех, да еще его едва не сбила с ног, своим видом его перепугала и, если бы она их не тревожила, они бы на нее не напали. А про меня сказали, что я осами наказан. Пускай теперь еще с голым пупком походит. А как я ночь в саду переночевал, зачем было спрашивать, я же к завтраку пришел!
  - На этом все и закончилось? - спросила со вздохом Вера.
  - Закончилось, но связь с другим есть. Были у меня, как я уже сказал, прозвища оригинальные, ими гордиться можно. Взять к примеру 'Наказание божье'! Звучит выразительно, а придумала его дьяконица, соседка наша, скорее всего самой себе в назидание.
  - Ты, Володя, не перепутал? Мне кажется, ты перед этим сказал 'Кара небесная', - спросила с легкой усмешкой Вера.
  - Не изволь сомневаться, не перепутал. 'Наказанье божье' - предыдущее, а 'Кара небесная' - последующее. В существе этого явления тоже предстоит разобраться. Не знаю, как в самом деле получится, однако, откровенно говоря, я побаиваюсь: как бы ко всем моим прозвищам Лесовина Вера Федотьевна еще какое-либо не присоединила.
  - Не бойся, Владимир Николаевич, прозвища не прибавится. Начни с них, если не стесняешься.
  - Немножко есть, немножко коробит, но ведь из песни слова не выкинешь, как гласит народная мудрость.
  В то, теперь уже далекое, время у дьякона было три сада, а у нас на большую семью один. Дело происходило до того, как эта несправедливость была исправлена. Иду однажды по своему вишняку вдоль изгороди, которая в некоторых местах сгнила, и понять было трудно, какое дерево к какому саду относится.
  Самые сладкие вишенки выбираю, а косточки в дьяконову сторону как можно дальше сплевываю: как пульки пускаю, чтобы дьяконица не собрала, как вещественное доказательство.
  В густой крапиве с высокой табуреточки на самой границе наших садов дьяконица вишни обрывала. Когда меня увидела, к себе подозвала, за ухо поймала и спрашивает: 'Это ты наши вишни обрываешь и всю траву косточками усыпал?'.
  - Нет, говорю. Я ваших вишен не трогаю, у нас своих много, обрывай только, а траву сельские ребята примяли, у кого своих мало.
  - Скажи кто! - и дернула за ухо.
  - Я их не видел.
  - А это что?
  - Это птицы вишни оклевали. Дрозды. Я их каждый день из своего сада выгоняю. Глядите, сколько оклевышей на вершинке. До них мне и с табуретки не дотянуться.
  Она опять дерг за ухо! 'Смотри! Это чья ветка?' 'Не знаю, - говорю, - снизу не видно. Вы пальчиком покажите, где тот сучок отрастает'.
  Ей надо было мое ухо отпустить, а она левой от вишни отцепилась, равновесие потеряла, табуреточка из-под ног вывернулась, юбка за сучья зацепилась, она и села голым задом в крапиву. В это время она и ухо надорвала, и крикнула: 'Иди с глаз моих, Наказание божье!'. Может быть, она и забыла бы это прозвище, да я на нее осерчал: мало того, что прозвище дала, еще и ухо надорвала. Пощупай!
  - Зачем щупать. Я и так верю! Ты родителям рассказал, как пострадал невинно?
  - Нет. Я Ване рассказал - ему жаль меня стало. Мы и решили: нужно отомстить. В том году у дьяконицы в огороде тыква серая в кадушку величиной выросла. Она ее ото всех скрывала. Когда созрела, мы с Ваней едва ее повернули, чтобы потом снизу окошечко вырезать, семечки выскоблить. Она после за неделю так дозрела, что из нее потекло, а мы семечки на известняковых плитках пережарили и в пищу употребили.
  Глядим, однажды, дьяконица с дьяконом с носилками идут к своему огороду. 'Видишь? - сказал Ваня. - Это они в огород за тыквой. Нужно в вишняке прятаться и посмотреть, как и что они делать будут, а то мы знать не будем. Не согласиться было нельзя. Ваня в таких делах хорошо разбирался. У него чутье тонкое было. Поставили они носилки рядом с тыквой. Слышно было, как отец дьякон с третьего раза оттяпал. Подобрались с двух сторон, с силами собрались, а она с сюрпризом оказалась - легче перышка!
  - Ты, все-таки, Вера, пощупай рубец, - попросил еще раз Володя.
  - Не проси. Не проси, не буду щупать. Я и так верю. Лучше о другом прозвище расскажи.
  - О каком, о Каре небесной или о Фантазере?
  - Начни с Кары небесной, в этом прозвище необыкновенное угадывается, а за что Фантазера получить мог - догадаться не трудно...
  - Ну что же, можно! - подкладывая дров в костер, со вздохом согласился Володя, - я сегодня, как на исповеди, в грехах каюсь. Слушай и это.
  Позади нашей усадьбы построили дома молодые семьи, которые только еще начинали самостоятельную жизнь. Садов у них не было. С нашим садом граничила усадьба того дома, где жила та девочка, которая спасала меня на краю оврага. Назову ее Ниной. В отличие от других подруг, Нина обращалась со мной, как с братом, и во многих случаях доказывала, что Володька, то есть я, - вовсе не плохой, любит правду, и к тому же не боялась указать на истинного виновника и не раз спасала меня от наказания.
  Бегал я как-то раз по саду, яблоки другим яблоком сшибал. Она подошла к изгороди, просунула руку сквозь щель и попросила хотя бы кисленьких и зелененьких яблочек. До этого я не задумывался, что для кого-то 'зелененькие и кисленькие' яблоки - редкость, лакомство. Не задумывался подобающим образом и над тем, что отец всегда строго-настрого приказывал никому не отказывать в бесплатных яблоках и, более того, в праздничные дни заставлял сидеть под окошком с полной корзиной и всем прохожим из соседних деревень давать, пока корзина не опустеет и, если нужно, принести еще. Я выполнял его приказание добросовестно, но как простую и иногда нудную обязанность.
  Просьба дать 'зелененьких и кисленьких яблочек' поразила меня тогда так, что я тогда не мог долго оправиться. Я и теперь вижу ту девочку в платье без пояса и с протянутой рукой. Тут же набрал самых лучших, сколько мог удержать в подоле рубашки, отдал и сказал: ты всегда приходи, мне их не жаль. У нас - гляди сколько. Показал место, где буду класть специально для нее.
  Вскоре в поповом саду, который тоже граничил с нашим, созрели большие наливные яблоки, и я решил их сорвать, угостить Нину, чтобы знала, какие яблоки хорошими называются. Выбрал удобный момент, влез на ту яблоню, сорвал и положил за пазуху несколько самых лучших, стал спускаться...
  Хотел уже на землю спрыгнуть, да вовремя заметил, что хозяин-то от меня за две яблони... Я скорее обратно вверх и затаился, где листья гуще и яблок больше, сижу, головы не поворачиваю, не шевелюсь, жду, когда он уйдет, а поп подошел к стволу, расстелил подрясник, лег на спину и стал читать толстую церковную книгу с крестом на крышке, знаю: 'Жития святых мучеников'.
  Долго я сидел, а он читал и читал. Хотя бы зачитался, задремал на минутку. Мне ведь терпения не стало. Ты прости, Вера, попросту приспичило...
  Я и к стволу прижимался, и ногами перебирал, а он все же что-то подозрительное почувствовал, книгу отложил, соломенной шляпой глаза накрыл, но я усмотрел одним глазом через пролом в шляпе подсматривает. Хотел было по стволу струйку пустить, да побоялся: как бы ветром на священную особу не надуло, брызги не попали. Знал ведь я, что за это прощения не будет. Когда глаз закрылся, я полез по сучку, чтобы на другую яблоню перебраться или спрыгнуть в сторону так, чтобы поп за ногу не мог ухватить. Вдруг подстава не выдержала, рогатинка расщепилась, и я свалился с большим суком на него...
  Как батюшка из-под сучка выбирался, я не видел, уже на кладбище за часовенкой в шиповом кусту прятался, дышал тяжело, не знал, куда голову спрятать.
  А ведь тогда ему глаз повредило, и с тех пор он криветь стал.
  На дороге ему я уже не попадался. Глядел в оба. Всегда был начеку.
  Скоро выяснилось, что он на меня не серчает, но говорит, что на него 'Кара небесная свалилась'. Однако сельские девчонки мне не давали прохода: замечали, что злюсь, и нарочно Карой небесной называли, говорили, что было для меня нестерпимо, что я себе невесту завел и злодейством батюшку кривым сделал.
  - Как отнеслась Нина к этому? - спросила осторожно Вера.
  - Она сказала - больше яблок не клади, брать не буду. Батюшку не бойся, он не обижается. Мама ему всю правду рассказала. Девчонки на нас обоих злятся.
  
  Глава 8. УРАГАН
  
  Когда сильные порывы ветра сорвали верхний край брезента и отбросили его на костер, Вера оказалась в дыму и пламени и стала задыхаться. Сидящий в стороне Володя не растерялся. Отскочив в сторону, он незамедлительно поднял край брезента и дал возможность Вере вдохнуть свежий воздух, и она, кашляя, отползла от костра.
  Вокруг все изменилось - развернулся бушующий мир. Холодный упругий ветер напирал то справа, то слева, то сзади, пытаясь толкнуть в костер, в котором пламя то пряталось между горящих дров, чадило, окутывало дымными клубами, кололо суетливыми искрами.
  Накинув на стоящую Веру плащ, не объясняя действий, Володя стал набрасывать в костер толстых дров, а опомнившаяся Вера спрятала под столик и накрыла дощечкой уху и чайник, взяла в руки рюкзак. Начинался дождь. Еще редкие, но крупные капли с силой ударяли по одежде, шипели в костре.
  - Нужно идти в укрытие, - выговорил Вере в лицо Володя. - Пойдем скорее в шалаш.
  - Ты иди, - решительно возразила Вера. - Я здесь у костра под брезентом сидеть буду. Дров много.
  - Куда как занимательно получится, - начал разрушать ее замыслы Володя. - Девушка, как лиса под бороной, утешаться будет: 'Что мне! Ведь не каждая капелька на меня капнет', а молодой человек без угрызения совести в сухое сено почивать отправится. Нет, ты иди в убежище! Там тепло. Дождь не страшен. Охрана близко. Смотри! Костер уже дымит, скоро погаснет. Я одет теплее. Под елью и брезентом у входа устроюсь. Мне не привыкать.
  Ураган нарастал. Дождь переходил в ливень.
  - Иди! Иди! - подталкивая ее, настаивал Володя. - Из-за твоего упрямства оба вымокнем, сырости в шалаш занесем. Тебе-то что? Привыкла в ледяной воде купаться...
  - Дай честное слово, что ничего плохого себе не позволишь.
  - Я еще раньше сказал, раньше слово дал. Бери вещи в руки и пойдем.
  Прикрывшись брезентом, двинулись. Володя помогал выдерживать направление, продолжал шутить: ты, как в шапке-невидимке, которая и голоска твоего не пропускает, и идешь, как на казнь.
  Под елью было еще тихо. Пахло хвоей. Ветер шумел где-то наверху. Дождевые капли еще только накапливались в мохнатых лапах. Отблесков костра не было видно. Володя двигался немного впереди, предупреждая о препятствиях, и Вера как бы отдалась во власть обстоятельств. От этого ей сделалось страшно, захотелось вернуться к свету к костру, но тут услышала над ухом произнесенные знакомым голосом слова: 'Нагнись немного, я поднял еловую лапу и сделал два шага. Мы пришли. Перепугалась? Ничего, не бойся, сейчас ветки обломаю. Только ты не очень... Я ведь тоже ничего не вижу, как с закрытыми глазами, наощупь действовать буду. Дай руку, да согни в локте, чтобы ориентироваться, где лицо, а где спина, стой смирно. Я около твоих ног ползать буду. Учти! Фонарик достать намереваюсь. Левой ножкой шевельни. Футболисты чаще с правой бьют'.
  Вера чувствовала возню неунывающего человека у своих ног, который, судя но всему, нисколько не волнуется, а считает происходящее обыкновенным, неопасным и, может быть, занимательным... Сквозь мощный еловый шум до нее доносились отдельные слова, но по-прежнему спокойных и уверенных фраз. Она представила Володю ползущим к ногам в прогорелых ватных штанах в готовности просить руки, и ей стало смешно, захотелось шутить, но в это время услышала: 'На! Возьми! Ослепла что ли?'.
  - Я давно жду, или даже моей руки не видишь? - ответила Вера в тон.
  В ответ на это зажегся свет, но не в том месте, где ожидала.
  - Прозрела что ли? - спросил шутействующий Володя.
  - Прозрела!
  - Тогда бери фонарик, лезь и укладывайся, твоя комната справа.
  - У нас, оказывается, не шалаш - дворец!
  - Когда с Ваней ночуем, обувь снимаем. Я на подстилку плащ кладу, на одну полу ложусь, а другой со спины накрываюсь. Теплее. Сверху другой одеждой накрываюсь, чтобы знать, где что лежит. Мало ли что ночью может быть!
  Пока Вера что-то перекладывала, разравнивала, временами освещая фонариком, Володя углубился в размышления. Несомненно, лучшей девушки среди всех знакомых не было и, кажется, не может быть. Если объясниться? - задал себе вопрос. Но не преждевременно ли это? Ведь мне идти в армию. У нее есть жених или близко к этому, она не говорит об этом. Неизвестно, каковы в действительности их отношения. Его тревожило то обстоятельство, что, по его мнению, некоторые женщины неохотно прощают мужчинам неумение понять их состояние.
  На грани уважения и любви к ней, он уже чувствовал прилив ревности, содрогался от предположения, что существующий соперник его опередит решительными действиями и Вера будет потеряна навсегда. Ему следовало на что-то решиться, но он считал недопустимым нарушение данного обещания, не считал возможным выйти из рамок корректности, и в то же время боялся упустить представившуюся возможность выразить свои чувства.
  Между тем, ветер перешел в ураган с дождем. Все пришло в движение. Деревья как бы отмахивались от напиравшего ветра, содрогались до основания, скрипели, стучали друг о друга, бросались отломанными сучьями. Боковые удары водяных струй проникли сквозь мохнатые сучья, ручейками скатывались по стволу, перескакивали с ветки на ветку. Шум нарастал и становился неистовым.
  Володя понимал, к чему может привести такое напряжение, старался утешить себя, полагаясь на то, что ель, под которой они спасаются, без вершины и, следовательно, устойчива, а вблизи нет перестаревших деревьев.
  Вера, устроившись поудобнее, пошевелила плечами, затем, укрывшись, вздохнула и, прислушавшись к тому, что происходит вне шалаша, представила себя одинокой в лесу, потом в лодке среди тьмы и волн, содрогнулась, но эти мысли прервал вопрос:
  - Улеглась?
  - Улеглась, - ответила она незамедлительно.
  - Переборку не сломала? Если пошатать, не падает? Домовой не тревожит?
  - Все хорошо, мягко и тепло. А как ты там снаружи?
  - Как лиса под бороной. Утешаюсь! Ветер усиливается. Боюсь за лодку.
  - Не беспокойся. Я правильно привязала. Что, думаешь, цепь не выдержит?
  - Выдержит. Лодка за берегом между невысокими деревьями.
  - Чего же ты мокнешь? Твоя комната пустует. Папа в таких случаях говорил: 'Одежда лежи, а шкура дрожи!'. Посветить?
  - Не надо, батарейка уже на исходе, а ночь долгая, ураган с дождем с каждой минутой усиливается: как бы не пришлось долго светить.
  Ожидающий приглашения Володя влез в шалаш и завесил вход брезентом. Сделалось тише, теплее, казалось, безопаснее, как-то по-домашнему.
  - Сапожки сняла? - спросил Володя, протягивая руку.
  - Нет! - ответила приготовившаяся Вера.
  - Напрасно. При ночлеге лучше снимать. Я помогу.
  Его рука неожиданно для обоих коснулась выше колен. Вера не сказала, а, подбирая ноги, крикнула: 'Такое разрешу только мужу!'.
  Может быть, она не хотела так ударить, но тяжелое фоторужье окованным прикладом ударило с силой в глаз.
  - Ты с ума сошла! Кажется, вышибла глаз! - прижимая ладонью ушибленное место, с болью воскликнул Володя.
  - Заслужил - получай! Вспомни, что обещал!
  - Я и не забывал. Рассудок терять не следует, - сквозь зубы упрекнул Володя, едва сдерживая стон; он чувствовал жrучую боль, казалось, что глаз ослеп и наливается кровью. Однако он стиснул зубы, но не обратился с просьбой посветить фонариком. Открывая и закрывая поочередно глаза, он пытался определить, как обстоят дела, но не мог решить, пока не догадался выглянуть и освежить лицо.
  - Кажется, у меня очень плохо с глазом, - предупредил он и приоткрыл брезент. Толстый слой кровли и брезента глушили звуки, а как только открылся вход, вместе с холодом и дождем ворвался неистовый шум и треск ломающихся деревьев - неопровержимое доказательство урагана.
  До этого, лежа удобно и в тепле на мягкой подстилке, сбрасывая остатки усталости, Вера не представляла, что происходит вне шалаша, но как только трудновообразимый шум ворвался в убежище, покой сменился тревогой, а молчание спасителя обернулось укором за необдуманный поступок, за неправомерность удара ей стало горько и душно. Ей захотелось близости, мягких слов утешения...
  Удар холодных брызг освежил лицо; Володя понял, что зрение не потеряно, что обрадовало, но вместе с тем он понял, сколь велика опасность для их жизни. Он знал: стоит только хотя бы одному дереву не выстоять, начнется массовый повал, и близко стоящая старая осина-гигант может накрыть их убежище, придавить тяжелой кровлей...
  Он чувствовал, как под слоем хвои и мха напрягаются и рвутся корни ели. Его настороженный слух улавливал треск и падение деревьев. Он знал, что каждую секунду их может накрыть сучьями упавшего дерева, расплющить, переломать кости, подбросить вверх корнями поврежденной ели, но что искать спасения вне шалаша - явная гибель.
  Он знал, что принимать решение, мгновенно отыскивать путь к спасению Веры должен только он сам, не посвящая в эту страшную возможность, и, что в этом состоит, может быть, единственный очень небольшой, но все же шанс к спасению, и Володя вынужден был сосредоточенно молчать.
  Вера не понимала истинных причин тягостного молчания, и в начале злорадствовала, потом злилась, потом недоумевала, но когда внешний шум несколько стих и молчание стало еще более невыносимым, представила Володю с бельмом на глазу: мысленно ужаснулась: что я, дура, наделала?
  Когда же Володя убедился, что ураган пронесся, опасность полностью миновала, тут же облегченно вздохнул и хотел сказать об этом, услышал из тьмы голос Веры:
  - Ты обижаешься? (Луч света ударил ему в лицо и тут же погас.)
  - Видите ли вы, уважаемая Вера Федотьевна, - послышался ей спокойный, с озорным оттенком знакомый и теперь радостный для нее голос, - мне следует не обижаться, а радоваться. По всей видимости, дело ограничится почетным синяком, а это значительно лучше слепоты. Если обижаться, то самому на себя, а эти персоны в неразрывной связи. Как-нибудь общий язык найдем.
  - Ты боишься? - не то с усмешкой, не то с укором прозвучал голос из-за перегородки.
  - Теперь ураган пронесся. Опасность миновала. Выстояла наша защитница - это наше счастье...
  Он опять замолчал, а Вере захотелось сказать ему что-нибудь с целью прервать молчание, но тут услышала спокойный и певучий голос: 'Красавицы-ели, вечно свежие и задумчивые, тихо шумящие по-особенному, пахнущие кристально чистой и липкой смолой, видимо, неслучайно стали символом домашнего уюта, благополучия и любви к детям. Ни одно дерево так не любит ласку, как ель. Погладишь ее сверху вниз, и она покорно, доверчиво протянет гостеприимную ветку. Ни одна иголочка не запротестует...
  Стоит только грубо поднять ее зеленый шатер, и все ее иголочки возмутятся. Ветки станут упругими, готовыми нанести удар.
  Красавицы-ели, готовые миролюбиво и гостеприимно укрыть любого в тишине своих ветвей, не имеют центральных корней, а все корни, ее питающие, неглубоки в одну сторону. Налетит внезапный порыв, и рухнет красавица, подняв корни, похожие на ногу с растопыренными пальцами. Занесет туда ветром семечко и вырастет под защитой вначале слабенький росточек.
  Прикроет она своими ветвями молодую поросль, отдаст все соки свои, и окружит эта поросль ее упавшую, иссохшую, как любящие дети свою, лес станет гуще и таинственнее'.
  Вера отозвалась: 'Это ты сам так замечательно придумал или вычитал где?'.
  - Это из моего дневника вспомнилось.
  - Интересно почитать, что ты еще там написал.
  - Я уничтожил тот дневник, когда возникла необходимость девушку в душе истреблять.
  - Если тебе еще какая-либо девушка понравится, а она не ответит или чем-либо провинится, ты тоже все о ней из памяти изгонять будешь?
  - Если объяснюсь и она мне 'Фи' скажет, истреблю немедленно. С пищеводом своим вырву! Чтобы любить, мне не тело ее нужно - душа! В качестве непрощаемой провинности в первом ряду считаю измену и стойкое безразличие к переживаниям другого.
  Вера поняла: он не пересмотрит своего решения. Они замолчали...
  После урагана ветер еще немного шумел, но это уже не внушало страха.
  Вера освободилась от тревожного ожидания, но в эту минуту что-то свалилось с вершины, простучало по сучьям, как бы убегая от преследования, с грохотом ударилось по железному листу (его привезли для кровли еще в первый приезд) и как бы сбежало вниз.
  - Что это? - испуганно спросила Вера.
  - Волк, - спокойно и безразлично, с упором на последнюю букву, сообщил Володя.
  - Да какой же это волк, - рассудила Вера. - Он бы кровлю продавил.
  - Лисица, - в том же духе заявил Володя.
  - Какая же это лиса. Она в ветвях не живет.
  - Колобок.
  - Это же шишка! Она где-то в ветвях застряла, а теперь вздумала падать.
  - Волк! - в форме детского упрямства воскликнул Володя.
  - Ну и пусть волк, - уступчиво согласилась Вера. - Я его не боюсь. Я его фоторужьем, у него настроение изменится.
  - Он же тебя съест, мимозонька!
  - Ты у входа, с тебя он и начнет, сытым станет, про меня не вспомнит.
  - Меня не съест, я могу обороняться, кроме того у меня сухожилий больше, мясо не так вкусно, а у женщин косточки сочнее и их больше. У мужчин 222 косточки, а у женщин 223, копчиковый отдел позвоночника длиннее, - съязвил Володя.
  - Ничего подобного! У мужчин, как и у женщин, число косточек может быть различным. От природы это. Рудимент. А вот в принципиальном плане поразмыслить - дело другое. Неужели ты способен в уголке помалкивать, дыхание таить, когда твою подзащитную волк зубами рвать начнет?
  - Это я в шутку такой разговор завел. Недолюбливаю всегда серьезным быть, это для меня самое трудное всегда серьезным быть. Я и дела стремлюсь разнообразить, а в разговорах, так сказать, лирические отступления делать. Только, к сожалению, это не все принимают. Помимо моего хотения могут на свой счет перекладывать. Я теперь стремлюсь с этим осторожнее быть. Жизненный опыт обязывает следовать совету одного из наших преподавателей: 'Прежде чем свою мысль высказать, полезно пять-шесть раз своим языком по своему нёбу провести'. Однако ты не бойся. Теперь тебя никто не съест. Я, как солдат, на часах стою. В этом, к твоему сведению, первейший долг вижу.
  - Как я понимаю, рыцарство проявляешь?
  - Если хочешь прямой ответ - да! Рыцарство! Когда перевезу на противоположный берег реки, выведу на прямую дорогу, освобожу от зависимости - расправляй, Вера Федотьевна, крылышки! Хочешь - плюй, хочешь - целуй. На этом сегодняшнее рыцарство и кончится. Так ли оно или не так, но в рыцарстве только плохое не вижу. В этом вопросе ни перед кем секрета не делаю. Не раз размышлял: а что, рыцарство по отношению к женщинам явление позорное и отрицательное или положительное? Не содержит ли оно то, что поможет создать более счастливую жизнь, осчастливит детство, укрепит семью?
  Вера не выразила своего отношения.
  Привыкшая к мужскому вниманию, признательности, но столкнувшись с решительностью и твердостью взглядов уже заинтересовавшего ее человека, она чувствовала ущемление женского самолюбия, что-то близкое к досаде.
  Она понимала, что, сохраняя уважительное отношение к ней, он остается неуправляемым, и ей захотелось вывести его из равновесия, уколоть, и понаблюдать, каков же он в самом деле.
  - Володя, почему мужчина считает для себя унижением, если женщина назовет его витютнем?
  - Смотря по тому, какой мужчина. Возможно, некоторые женщины считают, что витютни живут не так, как подобает мужскому полу, ото всех прячутся, одно только - воркуют, нагоняют тоску, и что они скрытные.
  Однако некоторые охотники-острословы рассказывают, что витютень слишком хитер: забьется в чащу и воркует, и воркует. Самочки слышат, им жаль его становится: они сквозь сучья к нему пробираются, самые красивые перышки теряют, но все-таки пробираются. Одна уходит - другая приходит. Воркует же на самом деле самочка. Найдет удобное место, положит несколько прутиков для гнезда и сигналит и сигналит: возможно, иногда и нервничать начинает, обижаться... Витютень - всего лишь крупный лесной голубь, обыкновенная птица.
  - Почему во время урагана ты неразговорчивым был? - не отступала Вера.
  - За тебя и за себя боялся. Слушай! То дерево, которое стояло недалеко, могло упасть в нашу сторону, и оно могло бы достать до шалаша. К тому же и нашу ель могло повалить. Хорошо, что мы в свое время учли эту возможность и выбрали ель со сломанной вершиной. Я был наготове в случае необходимости что-то предпринять.
  - Я не знала, что над нами нависала такая опасность. Отдыхала. Почему же ты не предупредил? Ты мог и сам оказаться в трудном положении. Нужно было быть и мне настороже.
  - Ты бы волновалась. Может быть, предпочла выйти, возникли бы разногласия, рассеяли внимание. Наш же шалаш стоит на корнях ели, а ель могла упасть только в противоположную сторону: нас подбросило бы. Всего предусмотреть нельзя. Вне шалаша было значительно опаснее и хуже, а в наших хоромах, как в люлечке - разлюли малина!
  - Значит, нас на корнях качало! Я-то думала от усталости...
  - Теперь закрывай глазки... Баю-бай... Прости! Больше петь не могу - необходимо посмотреть, что ураган натворил, да и лодку проверить.
  - Мне тоже выйти надо, интересно посмотреть. Кажется, уху небрежно поставила...
  - Пойдем, глянем.
  
  
  Глава 9. УГОЛЕК
  
  Володя вышел первым и представил спутнице возможность поступить по своему усмотрению. Пробравшись через завалы и нагромождения поломанных стволов, спустился к лодке, и Вера, услышав плеск отливаемой воды, успокоилась - лодка в порядке.
  Ветер затих. Луны не было, но кое-где уже мерцали звезды. Туча распалась на клочья. Ковш Большой Медведицы угадывался ручкой вниз. Кругом посерело и промокло. Дуплистая осина переломилась надвое и потому не достала до другой, что нужно было отнести к счастливой случайности, и Вера вспомнила об опасениях Володи. 'Лесной человек', - подумала она.
  Обугленные концы хвороста и толстых поленьев лежали мертво и холодно. Поворачивая несгоревшие поленья, разрывая палочкой золу, ей хотелось возродить огонь этого костра. Вера отыскала живой уголек, и вскоре ожившее пламя отблагодарило за старание.
  - Почему же ты все-таки не сказал о такой опасности? Мы бы перешли в другое место. Нас могло придавить, - укладываясь на свое место, упрекнула она.
  - Потому не сказал, что невозможно было все предусмотреть, определить, какое дерево рухнет, спастись от дождя. Самым надежным местом был наш шалаш. Если бы упало дерево на нас, толстые сучья ели спружинили. Вы же, женщины, в таких случаях способны вдаваться в панику, терять чувство меры. (Володя ощупал ушибленное место, чего Вера не могла не видеть.)
  - Ты сюда опять приедешь свой характер испытывать? - Попыталась уйти от разоблачающего разговора Вера.
  - Только если на другой год. В армию могут призвать. Жениться могу, если какая-нибудь по-настоящему полюбит, но это маловероятно, несовместимый я...
  - Как, то есть, несовместимый? Понять трудно. А та однокурсница, про которую ты рассказывал, разве отвергнет? Разве плоха?
  - Может быть, и не отвергнет. И недурна собой. Мы с ней не один раз в столовой за одним столиком обедали. Она меня медком подкармливала, но с ней еще нужно на эту тему разговаривать. После января только одно письмо написал, для второго времени не нашлось. Я еще не уверен. Возможно, она и сама еще не разобралась в чувствах. Может быть, ей только кажется, что нравлюсь, а настоящей любви и в зачатке нет. Мне такая женитьба не по душе. Не устраивает такая женитьба. Чего хорошего, если в армию призовут, а жена рога наставлять будет. Я - ладно, выгоню ее из сознания и вся плата, взбрыкивай, как нравится, а каково ребенка своего лишаться из-за женской ветрености или мерзость между ней и собой ощущать...
  Мне один случай стал известен: некий гражданин, скромный и тихий, работящий (я на месте любой красавицы за него пошел бы) женился по принципу 'стерпится - слюбится', а когда его в армию взяли, она изменять стала. Не стерпел я, спросил: зачем же ты так поступаешь? Он государственную службу выполняет, хорошие письма пишет, продолжает любить. Вернется.
  - Мало ли, что любит, - отвечает, - я по глупости за него пошла, поторопилась, жизни не знала. Напрасно свою красоту загубила. Он своего 'я' не имеет. Мягонький, как тепленькое местечко...
  - Он ведь узнает о твоем поведении. Тогда как? - задал я ей вопрос.
  - Пусть узнает. Хочет прощает, хочет не прощает. Другого найду. Теперь женщина раскрепощена. Имеет право на свободную любовь, - ответила она.
  Такой перспективы, прямо скажу - боюсь. Не желаю такой перспективы... Лучше век неженатым быть, витютнем. Убеждение у меня другое, да и ревнив я до безрассудства. Сыт я Шурочкой-изменницей до тошноты.
  - Ты теперь ее презираешь и ненавидишь?
  - Презрение питаю только за подлость, за то, что играла мной, а поскольку был неженатым, и теперь считаю себя не вправе ненавидеть за нелюбовь. Может быть, людей уважать нужно за своевременную твердость в этих вопросах. Нельзя же в таких случаях и себя, и другого в жертву приносить. Нет! Достаточно для меня такой 'роскоши'! Если буду любить и почувствую, что она ответит тем же, тогда разговор начну.
  - Я не отвергаю таких доводов. Они не надуманы, но представь и другое: если бы и девушки, и молодые люди только анализировали свои чувства, боясь, что их симпатии друг к другу - явление только еще предварительное, еще не настоящая любовь, как бы они определяли начало твердой любви? Не дает жизнь таких рецептов. Мои родители приглянулись друг другу, поженились и живут дружно до сих пор. Могут служить примером.
  Неторопливо рассуждая о том, и о другом, они лежали каждый в своем отделении, укрывшись на мягком сене. Отсутствие страхов, тепло и утомленность делали свое дело. Мысли стали путаться. Володя не стал возбуждать разговорами Веру. Володя предпочел дать Вере возможность уснуть, но сам уснуть быстро не мог - мешали мысли... Ему казалось, что Вера, уже ставшая близкой и желанной, не в состоянии предпочесть его тому неизвестному знакомому, который, по словам Малинки, готовится к свадьбе...
  Рассвет не мог потревожить их. Густой ельник, непроницаемые стенки убежища не впустили утра, хранили теплую тишину и тьму ночи.
  Омытые дождем и отряхнутые ветром деревья и поросль впитывали весеннюю влагу, сбрасывали зимнее оцепенение, развертывали крошечные листочки.
  Омертвевшая, прижатая к земле снегом и дождем прошлогодняя листва не могла сдержать жизни, которая проглядывала всюду зелеными иголочками молодой травы, кулочками почек.
  Освободившаяся от мути и уже подогретая безморозными днями вода в низинах и спокойных луговых разливах превратилась в зеркало, повторила небесную чистоту. Подкрашенный утренней зарей небосвод оперся на ожившую землю, соединился с ней, и в который раз совершилось 'сотворение мира'.
  Вода не морщинилась, подобрела, улыбнулась бездонной вышине. Птицы, выставляя напоказ лучшие наряды, единым хором взорвали тишину, встречая солнечный день жизни.
  Тут же за ельником, на едва позеленевшей поляне в кольце ожившего кустарника собрались тетерева. Они вытягивали шеи, чтобы их красные брови огнем солнца устрашали противника, возмущались и чуфыкали, булькали весенними ручьями, когтистыми лапками, загнутыми, как мечи янычар, перьями крыльев царапали землю, распускали кудри хвостов и этим доказывали свое превосходство и право...
  Скромные и чистенькие тетерочки, как преданные болельщицы, выглядывали себе самого хорошего, несомненно чем-то замечательного друга.
  Под напором весеннего дыхания Володя проснулся и, чтобы не разбудить Веру и соблазны молодости, тихо выполз, закрыл за собой вход, направился разгонять разбушевавшуюся тетеревиную стихию.
  Испуганно взлетев, стая выговорила всплеском крыльев 'по ка-ко-му пра-ву' и, подобно взрыву, разлетелась. От такого сходства Володе стало смешно, и он, добродушно улыбнувшись, погрозил им хворостиной.
  Умывание освежило не только лицо, но и голову. Ночная путаница мыслей заменилась прозрением: нужно завоевывать душу. Пусть спит.
  Потревоженная стуком о лодку и осторожным позвякиванием цепью, Вера поняла: он готовится к отъезду.
  Переместив удобнее ноги, свободно и без опасения потянулась. Ей можно было не спешить, ничего не остерегаться, и поэтому она не стала прерывать дремотного состояния и, повернувшись на другой бок, продолжала безмятежно лежать, но сон покинул ее.
  - Вот и утро. Ночь прошла благополучно, - думала она. - К вечеру буду дома, завтра уроки... Придет Коля Жилин! Что сказать? Как поступить?
  Она сделала попытку представить себе, как это все произойдет, но Колю оттеснил образ Володи. Она не сделала попытки вернуть образ Коли и поспешила из тьмы глянуть, где он, быстро откинула тяжелую занавеску: ей открылся иной мир, ее поразили следы буйства стихии: то тут, то там лежали поваленные, погнутые, искрученные деревья, но большинство их выстояло.
  Чувствуя всем телом холод, она поспешила на берег. Перед ней открылась еще невиданной красоты просветленная даль с лодкой на фоне залитого водой луга, где произошла их встреча. Вера умылась, прибрала волосы, улыбнулась своему отражению и не спеша пошла к костру, который безжизненным видом пробудил грустные чувства.
  Она могла использовать спички, но ей захотелось, как и ночью, оживить именно тот огонь, который грел и объединял их. Может быть, в ней пробудились чувства далеких предков, может быть, проявились чувства доброты и благодарности, может быть, это запела романтическая натура, но она, повинуясь этим сложным чувствам, опустилась на колени и с осторожной неспешностью стала раскапывать и перекатывать черные и холодные угольки, все глубже и глубже врываясь в золу, и все же отыскала, может быть, тот единственный уголек, который сохранил жизнь костра.
  Уголек! Эта небольшая искра передала жизнь огня другому, третьему, и уже легкая струйка дыма свилась в живые колесики.
  Вера выпрямилась, вздохнула облегченно и, глядя на трепетные живые язычки огня, ощутила радость победы тепла и счастья жизни. Насладившись возрождением 'своего' костра, оглянулась, и окружающие ее дела закричали: 'Я, я, я!'.
  С незапамятных времен, с той глубины веков, которую и представить трудно, женщина и огонь существовали в неразрывном союзе, составляли основу семьи. И вот теперь, как и в древности, тепло огня, запах дыма провозгласили: 'Здесь женщина!'. Безлюдный остров оживился. Вера - то есть женщина - то приближалась с какой-то ношей, то исчезала, преображая все вокруг. Вновь появился разрушенный ураганом стол, сидения, закипел чайник, появилась чистая посуда. Ловкие пальцы выбрали из застывшей ухи косточки, затрепетали у огня простиранные тряпочки.
  Умытая, хорошо причесавшись, она села лицом не в сторону Еламы, где были ее родители, не в сторону, где был Коля, работа, многочисленные знакомые, а в ту сторону, где виднелась лодка и был он. Ей стало одиноко, скучно.
  Привыкшая к самостоятельности и волевому воздействию на других, вглядываясь в его сторону, она ждала не потому, что сознавала свою зависимость, и не для того, чтобы воскликнуть 'сделай то', водить указующим перстом, а обобщить: 'Все готово!'. Ей желалось увидеть его с успехом, быть вместе, понимать его чувства. Грусть и улыбка уживались в ней, и она не видела рваной фуфайки, прогорелых штанов.
  Вынимая сеть чуткой рукой охотника-рыболова, Володя чувствовал волнующие и знакомые подерги крупной рыбы, а с этим вспомнилось желанное и притягательное лицо, радостные возгласы: 'Окунь! Стерлядочка! Судак!'. Ему захотелось сделать Вере приятное, то есть предоставить возможность самой выбрать сеть, и в тоже время самому посмотреть на ее действия, сосредоточенное и удивленное лицо и поэтому взял только часть рыбы, и со словами 'Пусть порадуется еще', опустил сеть в воду. Вера уже стояла у места причала. Ей не терпелось узнать результаты, полюбоваться на живую рыбу, и, прежде чем привязать лодку, спросила: 'Попалось?'.
  - Есть! Вот смотри!
  - Как хорошо! Жаль, что проспала!
  - Не сожалей! Еще попадет. День только начался. Рыба из укрытий выходит. Я сеть в воде оставил. Когда возвращаться будем, сама ее вынешь.
  - Я всегда веслами гребла. Сеть выбирать не умею.
  - Ничего, научишься! Не боги горшки обжигают.
  Она стояла так, что Володя должен был пройти очень близко, рядом, так как и справа, и слева сплелись корневища, валежник и молодые побеги.
  Однако Володя пошел в обход, украдкой озираясь на нее, как на взрывоопасный предмет, временами закидывая ногу до уровня глаз, и ей оставалось только прикусывать губу, чтобы не рассыпаться смехом. Когда же он умудрился зацепить прогаром в штанах за сук и его трусы блеснули маковым цветом, Вера зашептала: 'Боже! Какой же он озорник! Есть ли предел его фантазиям!?'. Однако душа ее пела и смеялась.
  Он опередил ее, и она остановилась, выжидая, у скользкого уступа.
  Володя повернулся, и, прежде чем подать руку, продекламировал:
  Я букет любви весенней
  В золотой тот день осенний
  Не дарил.
  Я тогда в дыханье чистом
  Лепестком цветка душистым
  Только жил.
  Я сердечные волненья
  Призывал в оцепененье
  И грустил.
  Я летал на крыльях вольных,
  Мне казалось недостойным
  В небе плыть.
  Я не знаю, как вмещались
  Пламень, лед, слезинок нить,
  Я хотел в молчанье строгом
  Молча сохнуть, но любить!
  Я в твою любовь не верил,
  Но хотел душой измерить,
  Вместе быть!
  Вера смотрела снизу, слушала строчки стихов и ждала.
  Когда же его рука пригласительно повисла в воздухе, с благодарностью протянула свою и неожиданно почувствовала удивительно крепкую опору, подалась вперед и, не ощущая тяжести своего тела, поднялась на уступ и тут же обратилась с вопросом:
  - Это тоже из дневника продекламировал и тоже сжег?
  - Да, с чувством писал, где-то в душе носил, а теперь всплыло...
  - Не нужно было спешить. Однако пора завтракать, я уже чай вскипятила... И уже показалось, что тебя долго нет. Бояться начала: уж не потонул ли? Как тогда до дома добираться?
  - Не бойся! Не потонул и не собираюсь. Не скатертью ли самобранной обладаешь? Вижу, что не напрасно мужчины женятся. Где женщина, если она настоящая женщина, там больше порядка. Рубашка чище, в театр легче собраться. Если были бы с Ваней, хлеб отрезали бы каждый себе, а теперь в обществе кукольной жены ломтики хлеба в живописном порядке. Нет! Не напрасно мужчины женятся. Мне никогда еще не приходилось быть в такой обстановке с девушкой, думал, что она только помехой будет, а теперь тот же мир вижу по-новому. Когда увидел издалека дым костра, тебя на стоянке, почувствовал совсем иное, захотелось показать добычу, услышать слова одобрения. Если бы тебе угрожала опасность, закричал бы гневно, нажимал бы на весла всей силой. Подобных мыслей раньше у меня не было, да я и не задумывался.
  - Вот почему мне хорошо с ним, - подумала втайне Вера, но вслух сказала: 'У нас рыбное заливное есть. Чай давно готов. Прошу!'.
  - Я предполагал, что тебе ухи пожелается.
  - Нет. Если к обеду только, а на завтрак всего достаточно.
  - Тогда рыбу следует поместить в садок, чтобы до отъезда живой была.
  - Иди один. Вдвоем тропинка узкая, - улыбаясь, объяснила Вера. - Остерегаться нужно.
  - Поэтому я все меры и принимаю. Мне Ваня про такое дело рассказал страшную историю.
  - Интересно! Даже с Ваней подобные истории были.
  - Про себя он не говорил, но, по-моему, что-то было. Иначе не женился бы. Пашенька бы не родился... Думай сама. Вот его рассказ.
  'Красавица-лягушка в уютном месте грелась и от удовольствия иногда закрывала глаза, надувала пузыри. Хитрый уж незаметно подкрался и стал на нее смотреть без движения. Когда лягушка отрыла глаза, по ней, как током, ударило и она замерла, притаилась. Во второй раз глянула - начало ее трясти, задние ноги подбирает, подбирает, а передними, хотя и упирается, но слабо. Кричит как-то по-другому, ногами задними упирается и все вперед, все вперед незаметно для себя двигается.
  Когда подобралась достаточно близко, уж глазами прицелился, рот раскрыл и стал языком поддразнивать. Лягушка и прыгнула ужу в пасть, да еще ногами в траву уперлась чтобы сквозь горло пролезть.
  Видно было, как и в животе ногами дрыгала и лезла до своего места'.
  - Не лягушка же ужа проглотила, - заметила Вера.
  - Мы тоже так думали, но потом догадались. Это ведь не лягушка была, а лягуш, не уж, а ужа. Потому его так и тянуло.
  - Плохое твое дело, Владимир Николаевич, но лучше сказать не ужа, а ужиха.
  - Что делать! Что делать! Однако заговорились мы с тобой, не только о времени забыли и даже о фотографировании. К счастью, облака не все исчезли. Самое время фотографироваться. Много времени на это не потребуется. Ты не голодна? Желание есть?
  - Не беспокойся! Чайник и костер рядом, с голоду не умрем, а фотографироваться буду с удовольствием.
  - Тогда начнем. Сядь у стола и занимайся своим женским делом. На меня внимания не обращай. Так! Вообрази, что ждешь не меня, а любимого человека. - Вера глянула с улыбкой и услышала щелчок затвора.
  - Так скоро!
  - Это же моментальный снимок. Такие снимки не могут повториться и отличаются жизненностью. Я предпочитаю такие...
  Когда фотографирование закончилось, Вера поглядела на часы и спросила: 'Володя, не пора ли нам уезжать? Мне еще далеко идти'.
  - В принципе, конечно, можно, но спешить мне не хочется. Времени у нас много, а интересного еще больше. Погода к худшему не изменится, и мы можем побродить по острову, осуществить мой первоначальный замысел. Может быть, встретим лося, попадутся его рога. Найти их - моя мечта. Не лишним будет и запечатлеть в памяти буйство стихии. Многому найти объяснение... Куда ни глянь, всюду интерес и загадки. Обрати внимание на этот дуб. Его не обхватить и трем мужчинам. Таких в наших местах остается все меньше и меньше. Часть принудильщикам в наказание приказали на вершок от земли спилить, часть на дрова, а часть просто так - постольку поскольку лес к вырезке отведено. Видишь, на нем сверху вниз полосы, это следы ударов молний. На этом дубе их десять, а на других деревьях, скажем, на березах и елях, такое не наблюдается, хотя они не ниже.
  - Почему ты считаешь, что эти полосы - следы ударов молнии? Может быть, это не так, а от мороза древесина треснула?
  - Я мог бы показать тот дуб, в который при нас (мы вчетвером были и перед этим спорили, под него или под рябину спрятаться) молния ударила. Это было три года назад, а теперь образовался именно такой шрам. К тому же и люди говорят то же самое.
  - Мало ли чего люди говорят, только слушай. И про чертей, и про колдунов, и про ведьм. Я не раз спорила, но еще никого не убедила. Спорить я спорила, а не понимала, откуда это в сознании людей набирается. Ведь это абсурд - баба Яга в ступе метлой след заметает...
  - Мне тоже не один раз приходилось на эту тему спорить и категоричные утверждения публично разбивать. Однако, должен тебе как учительнице, осуществляющей антирелигиозную пропаганду, признаться: успеха большого не имею. Поэтому я теперь не упускаю случая на своем личном опыте определить: как же все-таки возникают у человека мистические чувства и представления, почему все народы придумали себе Бога. Я хорошо знаю, что вовсе не случайно и Горький, и Луначарский занимались этим вопросом, и что они не были первыми, и что наши потомки не сразу решат этот вопрос. Но как быть нам, проповедующим атеизм? Я лично твердо утверждаю, что Бог существует только в воображении и мысли о нем зарождаются прежде всего в условиях непонимания данного явления. Со мной был такой случай.
  Мне было тогда лет одиннадцать. Дело происходило в начале лета. Однажды, после захода солнца, оказалось, что наша супоросая, и потому строго подопечная, свинья пропала. Начался переполох. Сколько по ведру с пищей ни стучали, сколько ни кричали: 'Чунека! Чунека!' - свинья не появилась, и отец распорядился, кому где искать, чтобы не одичала или волки не растащили поросят. Мне достался участок за кладбищем в оврагах, где жили филины и, конечно, собиралась вся нечистая сила.
  В поисках я излазил все овраги, все малодоступные места, даже выходил к картофельным бороздам. Нет, да и только!
  На обратном пути, когда переходил кладбище, послышалось мне будто хрюкнула свинья. Глянул я в ту сторону и вижу: на краю кладбища у оврага стоит большой беловатый крест с распятием. Я знал, что ничего похожего никогда там не было. Стал вглядываться - даже яснее делается. Не верить нельзя, но и сомнение есть. Я же туда шел - не было, а теперь стоит. Страху вроде бы не было, а сердце рысью пошло. В галоп... Как же можно было идти домой, не узнав, в чем дело? Не рассказать нельзя, а рассказать - никто не поверит. На смех поднимут. Могут штанами поинтересоваться и сказать: это тебе от страха показалось. Фантазером назовут, выдумщиком, потому что этого не может быть. Девчонки, как осы, зажиляют.
  Я и пошел напрямик к тому распятию, глаза не зажмуриваю и не моргаю, чтобы из вида не потерять. Иду - стоит! Страх со всех сторон забирать стал, а глаза отвести не могу, кажется, в стороне еще страшнее. Так и тянуло через могилы, памятники, кустарники. Где коленом стукнусь, где оцарапает или за рубашку потянет руками мертвецкими... Сердце бьется, в виски отдает, а я все лезу... Под ноги глянуть не решаюсь... Чем ближе подхожу, тем яснее становится. Стал голову склоненную различать, повязку набедренную, гвозди окровавленные... Остановился, чтобы сердце унять, глаза протереть - ничего не помогает... Яснеет только...
  Дело прошлое: о молитвах не вспоминал, сам сомнения разрушить пытался, себя убеждал: не может этого быть. Это обман зрения, нужно обязательно подойти.
  Подобрался совсем близко, уже голову назад откидываю. Можно было рукой дотянуться, ноги и гвозди ощупать, а сразу не мог...
  Сколько времени стоял и все не решался - не знаю... Когда решился, тронул, жаром и холодом обдало - и все пропало, и от этого легче не стало, но уже догадываться стал. Я еще раз пощупал и понял: старая липа, на которую, может быть, сто раз лазил по зарубкам и гвоздям, чтобы в дупло посмотреть, где филины прятались, а иногда и пчелы приживались. На этой липе два толстых сука в сторону отходили. Оказывается, Семка-гусек лубки с них содрал, новых зарубок наделал, а я и не знал. Все эти зарубки и наплывы при ночном освещении такую картину создали, а воображение дорисовало, уточнило.
  Для проверки стал задом пятиться - нарисовалось. Два раза подходил и ощупывал... Прибежал домой потный, поцарапанный. Рассказал все по порядку. Слушали молча. Отец подумал и сказал: 'Пойдем на то место посмотрим, неужели такой обман зрения может быть?'. 'Правильно, - сказал он, когда в ту сторону поглядели, - ошибиться вполне можно'. Смотрели и на другой день, но все поблекло, распалось. Вот и суди: если бы струсил, мог бы я с определенностью сказать, что это было не знамение Божье, видение пророческое? Теперь же точно знаю, хотя и хорошо представляю виденное, суеверного страха у меня нет, и рассказываю, как о рытье картофеля.
  - Ой! Пропасть меня возьми! - воскликнула Вера по примеру женщин односельчанок, которые таким образом выражают крайнюю степень удивления по причине забывчивости и своей растерянности, - от твоего рассказа я и о чайнике забыла! Хорошо, что вспомнила. Кажется, весь чай выкипел, подбираясь под крышку чайника, - сокрушалась она, - попили чайку!
  - Ничего опасного нет, - утешил Володя, - здесь воды кругом вполне достаточно. разреши, я пойду зачерпну, чтобы мало не было.
  - Не нужно, Володя, по-моему, вполне достаточно.
  - Тогда разреши, я за тобой ухаживать буду. Мне еще не приходилось такого. Ежели что не так получится, не суди строго, и кротов обдирать, и белок, и хореи, и выхухоль пахучую, и ежа колючего приходилось, а вот девушке чай подавать с улыбочкой - не умудрил Господь.
  - Не тушуйся, не расстраивайся, - улыбнулась Вера и душой и лицом, - этот пробел восполним. Против такого ухаживания не возражаю. Мне ведь тоже чая не наливал ни один молодой человек, но учти: у нас ведь еще рыбное заливное есть. Может быть, с него начнем?
  - Не возражаю. Начнем с заливного, холодного. Я мороженые хлебные корочки еще с жительства в Москве люблю, могу с кем угодно спорить, что нет вкуснее пищи, если два дня не поесть, да еще одну-две крупинки в рот подбрасывать...
  Володя не ожидал такого. Вера быстро выпрямилась, немного устремилась корпусом в его сторону, глаза глянули в глубину его души с удивлением и состраданием, и душевно спросила:
  - Это выходит правду о тебе говорят, что беспризорником был, едва ли по тюрьмам не скитался?
  - В полном смысле не был, но близко к этому случалось... Поскольку разговор возник и об этом, некоторые эпизоды вспомнить можно. Таить не буду.
  Закончив курсы плотников, я уехал на торфоразработки под Шатуру. Там незамедлительно поступил на обучение в Рабоче-техническую школу (РТШ). Учение давалось легко, а до этого я и не знал, что лучшим учеником могу быть.
  Поработал сезон, купил кое-что для себя. Домой вернулся осенью - и опять за старое. Все дела, дела: навоз, грабли, вилы и полная бесперспективность. Не было у меня ко всему этому желания, и как только представилась возможность, я уехал в Москву как сезонник-отходник. Сезонниками-отходниками назывались мастеровые люди из деревень, в большинстве бывалые знатоки многих тайн мастерства. Учение не бросил, но оно стало шире и разнообразнее. Меня интересовало все: дома, лепные украшения, каким образом подвешены провода над трамвайными рельсами, как переводят стрелки путей. Я как бы двигался по страницам книги неисчерпаемой новизны.
  В самых случайных встречах с чем-либо новым у меня находилась причина для размышления. В системе 'Мосстроя' - так называлась наша строительная контора, объединялось все строительство Москвы, были различные курсы по строительным специальностям, и я в полной мере использовал эти возможности. На отдых и на сон времени оставалось мало. Питались в столовой, но кормили нас плохо. Получали продуктовые карточки, но мне это приносило мало пользы. Затоп у печи один, а желающих поставить чугунок набиралось много, а времени у меня не находилось.
  Чтобы не прерывалась учеба, нужно было жить поблизости, но нас часто переводили со стройки на стройку из одного конца Москвы в другой. Чтобы не прерывалась учеба, менял специальности, а это снижало заработки. За такое неподчинение меня с товарищами в конце концов лишили прописки и койки в общежитии.
  У друзей нашлись родственники, а у меня никого не было. Всем таким, как я, присылали из деревень посылки, а для своих родных я пропал без вести. Ни сухарей, ни писем, конечно, не получал: пробивался ночной работой на железной дороге, чаще всего выгружая шлак, цемент и те грузы, на которых нельзя было хорошо заработать.
  В то время в Рахмановском переулке почти на самом углу Неглинной улицы поставили котлы для варки асфальта. Около них всегда были дрова. В этих-то котлах я и ночевал с новыми приятелями. Заберемся, бывало, вдвоем или даже втроем, сложимся поплотнее, накроемся тряпьем или куском толя и поочередно подтапливаем помаленечку, чтобы товарищей не поджарить. Если делалось горячо, знак словесный подавали. Нерадивым дежурным отрубали банки.
  - Это как понимать?
  - Банки рубили так: один оттягивал кожу на животе, другой ударял вдоль живота ладонью. Это было очень больно и появлялся обширный синяк. Сколько банок отрубить, устанавливалось большинством голосов. Эта демократия соблюдалась неукоснительно. За особо серьезные проступки могли отрубить банки на заднице или с пятаком, что означало: виновный обязан дать пять копеек. Пятак подкладывали под кожу и рубили. После этого пятак переходил в пользу пострадавших. Если у виновного денег не было, рубили простые, но в большем числе. Повреждать кожу виновного не разрешалось под страхом наказания...
  Мои друзья терпеливо учили меня приемам извлечения денег из чужого кармана. Прививали восхищение крупными 'делами', знакомили с более удачливыми 'спецами'. Это, конечно, меня не устраивало, а зима наступала. Приятели молча куда-то исчезли, а я сделал себе в неотапливаемом подвале среди тюков соломы и стружек логово. Заберусь, бывало, в свои перины и кручусь, и кручусь пока подстилка не прогреется. Босые ноги мешковинами завертывал. Там меня милиция и накрыла. Стали спрашивать, кто я. Принимал ли участие в настоящих делах. Скрывать мне нечего, рассказал все по порядку. Теперь гордиться могу: в МУРе, на Петровке со мной занимались.
  - Чем же гордиться-то? - спросила сострадательно Вера.
  - И собой, и милицией! - дрогнувшим голосом ответил Володя.
  - Собой-то понятно, а за что милицией?
  - Как за что? Я без волнения и теперь не могу вспомнить. Обходились со мной по-человечески. Дело было вечером. Переночевать в тепле нашли место. Покормили пирожками справедливо: кусок пополам. Спросили, не знаю ли я, где еще можно спасти кого-нибудь. Помогли в то же общежитие разместиться, с преподавателями РТШ поговорили. Я опять штукатуром стал работать, потому что нравилось лепное дело.
  Если бывала когда в старом здании Курского вокзала или будешь, обрати внимание на потолки. Там моя душа, я и теперь всегда любуюсь теми узорами, которые сантиметр за сантиметром своими руками возрождал: сожалею, что мало сделал...
  Со временем стал больше зарабатывать, рубашку купил, в парикмахерскую стал чаще ходить. В читальных залах конфликтов не стало. Люди не отодвигались, за нищего не принимали. Иногда и девчонки подсаживались (может, думали, что студент), но я от них отодвигался потихонечку, чтобы незаметно было, ежели поползет какая... Меня от их близости в стул вжимало, а когда на свои штаны смотрел, магнитное поле в обратную сторону действовало. Они, москвички, какие-то особенные: чистенькие, воздушные, смотрят, как в Третьяковской галерее на картину удивительную, могут на 'вы' назвать, когда у этого 'вы' руки известью изъеденные и от этого душа в пятки ушла.
  На современном языке это все одной фразой выражается: 'Трудности роста, конечно, были, но мы их достойно переживали'.
  Однако, чтобы эти 'трудности роста' человек, хотя бы частично, не только уразумел, но и телом прочувствовал, его нужно в худые ботинки с худыми носками обуть, с утра до вечера на крыше многоэтажного дома, где все ветры северные и гвозди к пальцам примораживаются, в одной брезентовой спецовке хотя бы недельку изо дня в день продержать, а за обедом ковш жижи с небольшой картофелиной нерезаной плеснуть, и пусть бы он Богу хотя бы раз помолился, чтобы-таки ему середочку, а не хвост или, того хуже, голову от сушеной воблы в тарелку с надписью 'Общепит' послал, а утром на завтрак три ложечки квашеной капусты без кочерыжки выпало...
  - Почему же ты домой не возвратился? - голосом, за которым угадывается глубокое душевное волнение, спросила пораженная Вера. - Ты не раскаиваешься, что так жил?
  - Нет! Нисколько! Ни тогда, ни теперь. Как ни трудно приходилось, все же это очень интересная жизнь, - произнес Володя твердо и решительно, но потом сосредоточился на чем-то, смягчился, и на лице проступило другое - душевное и мечтательное.
  Когда на улице Каляева бываю (иногда специально), на большой дом любуюсь. Много своих дел вижу...
  На углу Неглинной и Рахмановского переулка стоит шестиэтажный дом, так я к нему подхожу и кладу руку на фундамент. Постою, вспомню, а слова только в мыслях. Только душой все пережитое выражается. Гляну со стороны Цветного бульвара и вижу, где крышу крыл, обмерзшие пальцы языком отогревал... не могу и прораба Истомина не вспомнить, как он дело свое знал и любил, нас, молодежь, воспитывал. Не верю я, что он вредителем был... да дело ли, что вспоминается... Еще и теперь ногами холод чувствую, а глазам тепло... Но сожаление есть: мало в Мосстрое работал...
  Володя замолчал, но своим видом продолжал рассказывать, а Вера слушала, не отрывая взгляда, ей хотелось приблизиться к нему, но она не приблизилась, а попросила: 'Расскажи еще что-нибудь, только не очень грустное'.
  - Чтобы можно было доброкачественно работать, - начал он, - в каждой комнате нашей постройки стояли временные кирпичные печи для обогрева и сушки стен. По ночам их топили женщины и девушки-истопницы. Все двери на ночь запирались изнутри. За этим следили и прораб, и десятник, и сами истопницы.
  Мне нужно было место для чтения и размышлений, но в общежитии на веревках сушилась обувь, белье и создавалось затенение. Кроме того, часто возникали кулачные схватки. Известное дело: достаточно было одному сказать: 'Вятский народ хватский. Семеро одного не боятся', а другому ответить: 'Губерню не скажу, а пузо покажу', тогда кровати-топчаны 'разбегались от средины', раскрытые самодельные чемоданы взвивались ввысь, подобно стрекозам, и начинались рукопашные схватки 'на силу' по принципу: 'Свой своего - чтобы чужой дух боялся твоего'. Такое зрелище было занимательным, так как разыгрывалось весьма натурально и не обещало больших неприятностей для зрителей, если кровать стояла в углу или близко к стене. Однако и там необходимо было помнить: 'Не разевай рот!'.
  В последующие дни действия сторон анализировали с помощью специальных терминов. Если в ходу был сапог - 'Прикаблучил'. Если применялся чемодан - 'Причемоданил'. Если касалось кулака и глаза - 'Притеплил'. (При упоминании кулака и глаза развеселившаяся Вера улыбнулась, а Володя, заметив это, рассмеялся.)
  Но мне нужно было уединение, - продолжил рассказ Володя, - и я его отыскал. На одной из лестничных клеток был подъемник для доставки строительных материалов, плотно обитый тесом. В нем на третьем этаже я устроил тайную лазейку. Поднимался я до ее высоты по стальному тросу подъемника в рукавицах, раскачивался, прикреплял трос, открывал отверстие и уединялся в небольшую комнату, доверху набитую стружечными плитами и другими утепляющими мягкими материалами, там и занимался своими делами.
  Бдительные женщины не догадывались о моем присутствии, и я постепенно осмелел. Мне было хорошо. И, конечно, мой давний смутитель нашел меня и там... Отыскал меня в этот вечер опять тот бесенок пронырливый и застрекотал во мне: 'В соседней комнате ведь девочки теперь около печки собрались для ночных бесед. Их позабавить нужно: там ведь теперь и та рыженькая...' Спрятал я книги, истребил следы, чтобы можно было исчезнуть, не заходя в комнату. Открыл бочонок с мастикой, которую паркетчики применяют, накрутил из волос со стружкой рога, напудрился, на штанах живописания красителями прибавил, губами поводил для воображения...
  Подошел с темной стороны неслышным шагом, наставил рога, мемекнул для убедительности и спросил: 'Вы обо мне вспоминали? Здравствуйте! Я - черт!'. И наставил на них рога.
  Они как сидели, так и застыли на месте. Забыли даже коленочки прикрыть. Мне, Вера Федотьевна, жаль их стало: захотелось в нормальный вид вернуть уговорами: 'Только вы, мои физиолимпопончики, не беспокойтесь, - начал я обыкновенным голосом. - Я добрый черт. Девушкам никогда вреда не делаю. Просто мне скучно стало, запах приятный учуял, слюнки потекли'.
  Я тогда подумал, что они уже догадались и поняли, что перед ними человек, мою шутку приняли, а для веселия наткнул на длинный ноготь (я ими лепные украшения кое-где подчищал) небольшую картофелину, повертел и так и сяк, подул со всех сторон, чтобы не поняли, как она на пальце держится.
  Они от этого маневра дрожать стали, нижние челюсти опустили. Незадолго до этого госцирк на Цветном Бульваре сгорел, многих под стражу взяли. Ну-ка, думаю, со страха убегут, горящие печи оставят, пожар сделают, тогда ведь всех нас заметут и до меня докопаются... Стал выкручиваться: 'Да вы не бойтесь, я не настоящий черт. Могу даже пупок показать. Пупка у чертей не бывает. Мне ведь картошечки варененькой в тулупчике захотелось'.
  Стал резинку у штанов оттягивать, а картофелина недоваренная была, крепко на ногте держалась, как чудом.
  От этого номера девочек еще больше трясти стало. Румянец пропал, глаза побелели. Пришлось на клятву идти: 'Смотрите, что не черт!'. Перекрестился перед печным затопом. 'Отче наш иже еси...' сказал.
  Гляжу одна, потом другая колени юбками прикрыли, толстенькая под собой удостоверилась, нет ли мокроты.
  Вздохнул я от удовлетворения. Волосы разгладил. Спросил: эту картошку вам из деревни прислали или по карточкам на седьмой талон дали?
  Это подействовало. Одна осмелела и голос подала: 'Ты нас до смерти напугал. И откуда только выискался? Все двери заперты изнутри. Мы сами проверяли'.
  Тут и я понял, что дело мое совсем дрянь. Нужно уходить, пока не присмотрелись, имя не спросили.
  Перекинул я картофелину из руки в руку, чтобы отвлечение глаз сделать. Такое в карманном деле хорошо помогает. (У Веры от такого признания глаза особой любознательностью наполнились.) Головкой поклонился, спасибо сказал, унырнул в темноту за печку и пропел: 'Ты, смотри, до обрученья не целуй его. Ха! Ха! Ха!'.
  Пробрался в темную комнату, где строительное барахло лежало и оттуда к потайной тесине по лазейке вдоль водопроводной трубы спустился, как и появился, по стальному тросу...
  Наутро и десятник, и прораб с кем-то вчетвером все запоры внимательно проглядели, но тесину не обнаружили и не могли понять, откуда человек мужского пола появился и куда мог исчезнуть. Видно, бабу заподозрили.
  Печки сутки холодными стояли и разогрелись только тогда, когда все другие, и молодые и старые истопницы появились.
  Вера некоторое время молча покачивала головой и, наконец, спросила:
  - Неужели ты такое придумать мог?
  - Я такого не придумывал, это само по себе получилось, но теперь с чертями стал осторожнее. Однако казусы и позднее были, не только с чертями, но и на что подумать нельзя. Вот, к примеру, когда я работал на торфоразработках под Шатурой, однажды перед вечером тут же после окончания рабочего дня, я и не замышлял ничего хитромудрого. Дело было майское, весеннее, а душа моя молодая неопытная, а накрыло меня томление души непреодолимое... Повздыхал, повздыхал я в общежитии и пошел в одиночестве к еловому лесу, где мрачная таинственность даже днем не исчезала. Прошел по лесу немного, солнце еще к вершинам елей спустилось, и открылась мне поляна чудесная, а на ней черемуха вся в цвету, как невеста подвенечная рядом с елью густой высокой прильнула, вроде бы защиты искала у той пирамиды густой темно-зеленой. Я и решил от душевного томления по той ели к небесам осветленным подобраться, окрестность оглядеть, дорогу и направление для будущих путешествий наметить, воздушное парение души на гнезде какой-то птицы испытать, прощальным солнечным лучом свои темные внутренности осветить.
  Поднялся на самую вершину, уселся на гнездо поудобнее, охватил уже тонкий ствол и качаюсь, как на качелях. Гляжу, девушки-мордвинки в широченных юбках с поперечными разноцветными ленточками стайкой идут, подолами дорогу прометают, посмеиваются, прямо к черемухе направление взяли... Уже слышу, стали букеты наламывать, как гусеницы непарного шелкопряда, к верху переползать. В это время я и прокуковал, а одна из них спросила: 'Кукушка, кукушка, золотая макушка, скажи, сколько лет мне осталось жить?'. Я без размышления замогильным голосом ответил: 'Один год!'.
  Вначале все стихло, а затем затрещали сучья, тела, как сыроглинные плюхи, на землю падать стали со стонами... По дороге, как осенние листочки ветром понесло, только с визгами. Все мои печали с собой захватили.
  Жили те девушки в соседнем бараке. Мы им всей молодежной бригадой спальные щиты на козелках устанавливали с тумбочкой для каждой персоны отдельно. Само собой разумеется, не без разговоров, присмотрелись друг к другу... Они свои наряды показывали. Вышивки на полотенцах как будто не имели строгих линий, но во всем том сквозила прелесть и невыразимое мастерство. Непонятным образом цветные ниточки переплетались, исчезали, меняли цвет. Особое удивление вызывали шитые бисером головные уборы. Сколько по музеям ни ходил, сколько ни вглядывался, такого искусства не видел. Некоторые узоры создавались из бусинок микроскопической величины и прикреплялись бусинки женским волосом, да так искусно, что мои глаза не различали узелков.
  Пришел я к ним, оценил обстановку и спросил: 'Почему у вас сегодня уныние, всех как пришибло? Или умерла какая?'.
  - Никто, - ответили они хором, - пока не помер, но одна через год умрет обязательно, молодая совсем. Ей сегодня кукушка человеческим голосом напророчила. Мы все слыхали.
  - Которая же из вас умрет, посмотреть хочу, - спросил я.
  - Не видишь что ли. Вон она на постели лежит не раздетая. Сама не своя.
  - Про какую кукушку вы говорите, - спрашиваю, - про ту, которая от меня на ели сидела или еще про какую?
  После этого вопроса мгновенно все притихли, молчали какое-то время, а потом разноголосицу устроили, загалдели хором так, что мне и слова сказать нельзя было.
  Когда окружили меня плотным кольцом так, что самим двигаться некуда стало - затихли.
  Я в это время выход нашел и сказал: 'Вы не расслышали, при мне это дело было. Она сказала - не один год, а один век. Сто лет, значит. Мне сверху смотреть на вас смешно было, как вы все с ума спятили и вас понесло. Вот я и пришел сказать, чтобы она не тосковала, вот эту шишечку ей передайте, когда в себя войдет. Пусть в свой сундук положит. Когда парень понравится, пусть ноготком одну чешуйку оторвет, да за него и замуж выходить соглашается. Пусть смерти больше не боится. Нет ей скорой смерти...' Не успел я, как говорится, и шагу шагнуть, смертница растолкала всех, бросилась мне на грудь, обвила руками за шею, стала целовать и в лоб, и в щеки, и в губы!
  - Спаситель ты мой ненаглядный, - приговаривает со слезами. - Вовек не забуду! Я бы в омут бросилась.
  А сама прижимается... Вот тогда я узнал, что у некоторых девушек затаившаяся в душе любовь есть.
  - Вы после с ней встречались? - скороговоркой спросила Вера.
  - Нет! Не мог я к ним в помещение заходить. Через два дня на другой участок перевелся. От нее несоленым, немного с душком, свиным салом пахло. Может быть, перестарелым. Это я прекрасно помню.
  - Ну и ну! Ну и ну! - После некоторого молчания и растерянности воскликнула Вера. - Перевелся! Не встречался! Свиным протухшим салом от нее пахло! Боже мой! Боже мой! Это же невообразимо!
  - Я тоже думаю, что невообразимо! - выразил согласие Володя...
  Вера промолчала и этим не только озадачила Володю, но и воскресила опасения: не слишком ли крепко связано у нее с Колей?
  Володя искренне и тягостно вздохнул: 'Жития вы, жития! Не могу теперь и вспомнить свои с детства бытия! От рождения шершавый я. Мне шлифовочка нужна'. Вера вновь промолчала, а Володя выдержал какое-то время, покопался в памяти, начал о другом.
  Вот что у меня еще получилось: когда ремонтировали Большой театр, и нам поручили счистить наслоение красок на колеснице, не мог я удержаться, влез на коня верхом и за уши держался, не ведая, что это кощунство.
  Рассматривая экспонаты в Историческом музее, где я с тремя своими товарищами был, захотелось мне похлопать по животу одного из двух двуглавых орлов, которые еще на моей памяти красовались на Кремлевских башнях. Ведь похлопал, а на укоризненные жесты сотрудницы объяснил: для памяти. Удастся ли когда еще такое?
  Откуда было мне знать, - в раздумье продолжал Володя, - что сыр с тарелки нужно брать руками, а хлеб можно вилкой. Во многих случаях мы руководствовались, да и теперь руководствуемся целесообразностью жизненной практики. Теперь мы строим новую, более красивую и современную жизнь, и нам нужны этические нормы общественных и личных взаимоотношений, а у нас нет описаний правил приличия. Неужели придется ждать самовозникновения?
  Вера и на этот раз не включилась в разговор, размышляя о чем-то своем.
  - В связи с этим мне хочется рассказать и вот о чем, - продолжил Володя начатый разговор. - Захотелось мне в Авиахимический музей съездить, самолеты в натуральном виде посмотреть, про Циолковского что-нибудь новенького узнать, и не найдется ли там рецепта, как изготавливать горючее для ракет. Музей тот в Петровском парке недалеко от Ленинградского шоссе. Товарищи со мной не пошли. Тогда я к новому другу, с которым в асфальтовом котле познакомился, обратился с предложением. Он долго размышлять не стал, но спросил: 'С прицелом?'. 'С прицелом, - говорю, - еще с каким...' 'Если так - надейся! В случае чего сигнал подам. Могу и обозваться. То есть, в случае несдержания слова, себя на букву 'Б' назвать'.
  Начал я готовиться за несколько дней с учетом ошибок прошлого, и во избежание конфуза или попадания в милицию, чтобы не упрекнули: мы тебе верили, а ты как поступил, и нас, и себя осрамил.
  К тому времени домашние штаны развалились, в задних местах с подсветом стали, а на новые еще не заработал. Козырек у фуражки переломился, правый глаз закрывал. Пошел на Сухаревский рынок. Там всякая шпана собиралась, на нем и я много раз был, нужные понятия приобрел, входы, проходы и выходы изучил. Иду эдак мимо рядов и вроде бы ни к чему в руках 'фомку' вращаю (фомка - это небольшой ломик изогнутый, приспособленный для взломов), и я узрел, что из-за ларька, в котором старые замки всех систем продавались вместе с ключами, ко мне человек вроде меня, но с ожерельем из ключей, и подваливается. Подвалился вплотную и спросил негромко: 'Ты не к Огурчику?'.
  Сплюнул я тогда в нужном фасоне по-блатному сквозь зубы, чтобы время на размышление выкроить, и сочинил на ходу: 'Бублики вареные! Огурчики соленые! Я не глуп, мой хозяин - Пуп!'.
  - Пардон! Я про такого не слыхал, - ответил тот и уступил дорогу.
  - Иди баюкай, котом не мяукай, - отозвался я.
  - Ого! Пойдем, дело найдем...
  - Некогда, - ответил я, - шмотки нужны.
  - Какие?
  - Фуражку, - и показал знак 'На большой, с покрышкой'.
  - Найду! Пойдем!
  За палаткой в маленькой пристроечке без лишних формальностей выменял я дореволюционную военную фуражку с кокардой. Передавая фомку из руки в руку аттестовал: 'Гвозди дерет, деньги гребет, никогда не подводит, на след не наводит', за что получил 'мерси'.
  На обратном пути, чтобы не привлекать внимания, на Цветном бульваре кокарду снял, от нее остался хорошо видимый отпечаток овальной формы. Оставалось добыть штаны, но на Сухаревку больше ходить не следовало: могли пригласить 'на дело', узнать, где живу...
  В одной из комнат на нижнем этаже нашей постройки складывали пустые мешки. Среди них попадались плотные, неколючие. Выбрал два мешка поновее с продольными неширокими полосами синего цвета. К себе приложил и так и этак, подмерил умом, прикинул и убедился: ширина подходящая, длина нормальная.
  Утюг и ножницы по колдоговору полагались, а швейной машинки не могло быть. Портновская работа началась с того, что толстой иглой верхний край обшил и ремень продернул. Около меня вся бригада собралась и все искренние советы подавали: до какой глубины лучше разрез сделать, где какие клинья вшить, как фронтон оформить.
  Получились порточины, как у казака, с лампасами.
  За сутки в санпропускник сходил, он тогда на Орликовом переулке был, теперь это место историческое. Его по всему Советскому Союзу и даже во всех заграницах знают. Там, как положено, всю одежду высокой температурой обработал, дезинфекцию сделал, документ получил.
  - Зачем же документ еще нужен был? - серьезно спросила Вера.
  - А как же? Тогда строго было. Если найдется живая неприятность, начнется установление: где проживаешь, кто комендант, остригут под первый номер, где видно и где не видно. И придется тогда всю одежду и постель в узлы связывать, в двугорбого верблюда превращаться, до Орликова переулка в общем караване идти, по всем тротуарам и перекресткам шествовать. У меня и без того многие пуговицы сухими стручками свернуло...
  В тот значительный в моей жизни день Голубок - так звали моего друга - человек весьма неплохой и верный - дожидался меня на Трубной площади около продуктового магазина - в узких штанах, чтобы быть быстрым и не зацепиться на заборе.
  В музеях торопиться я не люблю, а Голубок то отвернется, то на блестящий предмет уставится, однако незаметно для себя постепенно интересоваться стал, меня спрашивать. В самолет по очереди лазили, проверяли, как рули действуют. Голубку тоже очень понравилось, он даже глазам не поверил, что самолет из деревянных реек собран и тонкой тканью оклеен. Я тоже увлекся и про штаны забыл, а что знал про самолет, вспомнил. Стал рассказывать про фюзеляж, стабилизатор, что костылем называется, для чего элероны нужны. Увлекся. Рассказал и о том, как в наш город агитсамолеты прилетали и мы с ребятами их за хищных птиц приняли, как летчики мертвые петли показывали, о чем летчиков расспрашивал, что они говорили и как на прощание по плечу похлопали.
  Около меня народ собрался, даже экскурсия раздвоилась. Все смотрят по-особенному, внимательно, без смеха, мне даже неловко стало. Как будто бы от земли высоко оторвался, боязно...
  Когда к портрету Константина Эдуардовича Циолковского подошел, как из песка на мощеную дорогу вышел. Только свой разум чувствовал. Начал про космические скорости рассказывать. Почему дирижабли не падают, могут любую лошадь с любой груженой телегой поднять и еще печку прихватить. Как можно к другим планетам лететь. Свои мечтания с книжными знаниями так тесно перепутал, что и экскурсоводов, и слушателей с толку сбил.
  Для лучшего понимания ракетной силы рассказал, как мы вчетвером на Пасху во время крестного хода одну вертушку в дом принесли, чтобы посмотреть хорошенько. Черный шнур подожгли. Показал, как она по избе носилась, искрами сыпала, на шесток русской печи запрыгнула, как там ее крышкой от стола зажали, как она по чугунам барабанила, горшок с топленым маслом опрокинула, пасхальные яйца почти все перебила.
  Я бы рассказал и показал, в каких местах у меня и друзей Вани и Феди штаны прожгло до красноты, но экскурсанты к стене прижали и женщина-экскурсовод что-то сказать пыталась.
  Я теперь уже не помню, что тогда проповедовал, но знаю, что напутал немало, и среди всего этого один момент выделился. Когда твердо заявил, что на ракете люди улететь-то улетят, но обратно им возврата не будет, сгорят обязательно. Кто-то из присутствующих отметил: 'Это вопрос большой политической важности'. Все затихли, а я подумал, что вот-вот скажут: 'Ты, парень, заврался окончательно, давай отойдем на пару слов', и привел доказательства: даже железные метеориты от удара о воздух сгорают, на части рассыпаются.
  Как только передышку сделал, одна девушка приблизилась и заговорила со мной: 'Вы, молодой человек, оригинальный, интригующий. Скажите, пожалуйста, в какой институт поступать будете? Я тоже в авиационный мечтаю. Это дело не только интересное, но и большое будущее имеет. Скажите, кто вас так хорошо подготовил?'.
  Девушка та мне сразу понравилась: и смотрела хорошо, и подходила правильно, и голос приятный, и пахло от нее удивительно: не то конфетой, не то земляникой луговой. Никто, говорю, меня не готовил, это я сидя на липе все в книгах прочитал и догадался, а что метеориты сгорают в воздухе - сам наблюдал и все другие видели. Над нашим селом такое произошло. Тогда все наши сельские бабы догадались и говорили, что это ко вдовой Федосье змей прилетал, потому как она о мертвом муже в постели нехорошо думала. Вот змей ее обмануть захотел. Всю конфетками осыпал, а на утро оказалось, что это не конфетки, а овечьи какашки.
  После этого рассказа все опять присмирели, а одна женщина от меня сбоку даже ахнула. Потом разговор начался: 'Это какой-то феномен под казака или под генерала подмаскировался'. 'Своим красноречием бравирует, таких надо выискивать и обучать хорошо'. 'Нам нужно право дать таких высматривать, адреса записывать, в нужные учреждения сообщать, на государственное обучение устраивать'.
  Мой друг Голубок раньше меня такие разговоры слышал и смекнул, в чем дело: значит обо мне уже и здесь известно и фамилия у меня не Зиновин, а Феновик, по чужому паспорту хожу, что уже собираются на Петровку звонить, чтобы хорошенько выучили и на государственную баланду посадили.
  Хотел я еще один случай рассказать, да заметил Голубка, который смотрел страшно и ворочал нижней челюстью, знак подавал: 'Раскусили'.
  Я мгновенно и про фуражку, и про штаны, и про 'вопрос большой политической важности' вспомнил: сидеть, как милому! Мгновенно остыл и заикаться стал. Когда же Голубок рукой крутанул знак: 'Винты резать' и с места тронулся, почувствовал, что наше дело совсем плохо и за Голубком вслед прыжок сделал... К пруду подались. Оттуда - к стадиону Динамо, в нем под велотрек спрятались, и между нами все выяснилось. Пришлось зуботычинами обменяться, по Ленинградскому шоссе до Белорусского вокзала 'драпака задавать' и больше в этот музей глаз не казать... Беседа прервалась...
  
  ***
  ...Над ними со свистом пролетела дикая утка в паре с красавцем-селезнем так низко, что, казалось, можно было дотянуться до них рукой, но они не обратили на них внимания. Вблизи берега всплеснула большая рыбина, но они не заметили и этого, а Володя, после некоторого раздумья спросил Веру и себя: 'Может быть, я тогда убежал от своего счастья?'.
  - Может быть... - так же задумчиво ответила Вера.
  Помрачневший Володя видел жидкие щи с несъедобной головой сушеной воблы, Вера видела другого Володю и через его голову смотрела в свою юность...
  - Знаешь, Вера, - после паузы первым начал Володя, - мне хочется написать для молодежи. Пусть знают, чего нам стоила эта жизнь! К сожалению, не уверен, все ли поймут это как добрые намерения, необходимые для будущего, а не унижение действующих лиц современности. Ведь несмотря на все невзгоды, мы имели красивую мечту и она увлекала нас каждодневно к чему-то хорошему, хотелось быстрее выйти на более легкую дорогу, оставить за спиной и холод и голод, омыть ноги...
  Мне не хочется расставаться с этими надеждами. Они ведь светятся, и при этом манят... Я уже пытался писать, но еще не научился, как это делать. У меня почему-то не сходятся концы с концами...
  - Скажи! - после длительной паузы спросил Володя. - Ты не ошиблась в выборе профессии?
  - Уверена, что нет. Я не ощущаю тяжести в общении с детьми. Для меня существует не просто группа детей, класс, а индивидуальности, и каждая из этих индивидуальностей по-своему интересна. Я не боюсь смеяться и шутить в классе, и это не нарушает дисциплину, не вынуждает повышать голос. Я чувствую что дети стремятся к знаниям, ждут ответов на вопросы.
  - Я тоже не обижаюсь на дисциплину, но когда спрашивают, почему теперь велят делать сверхранний сев в холодную землю и я объясняю газетными статьями, перестают спрашивать и о другом.
  - Нужно уметь направлять внимание детей в другое...
  - Но задают вопросы не только дети, и мне кажется, что после моих ответов люди вообще перестанут спрашивать.
  Неожиданно Вера вздрогнула, подобрала ноги, наклонилась в его сторону, как бы предостерегаясь, и прошептала: 'Смотри! К нам подкрадывается странное животное. Я боюсь его! Не лиса не собака, мордочка уморительная!'. Животное скрылось под ближайшей коряжиной.
  - Это интересный объект для фотографирования, так называемый енот: два года назад их выпустили в наши леса. Они прижились и быстро размножаются. Теперь начались споры. Начальство считает, что это очень хорошо - увеличится поступление пушнины. Большинство же охотников считает, что тетеревов и глухарей теперь станет меньше или они совсем исчезнут, так как эти птицы делают гнезда только на земле, а еноты поедают не только их яйца, но и птенцов. Для таких птиц енот - бич!
  - Зачем же их выпустили?
  - Пойдем, Вера Федотьевна, вон туда, где так прекрасно, где особо красивые птички, - нарочито ласковым голосом стал уговаривать Володя.
  - Пойдем! Пойдем!
  - Нет, ты ответь в начале на мой вопрос, - настаивала Вера.
  - Забудь ты про свой вопрос. Зачем тебе над этим вопросом свои мозги утруждать? Пойдем, я покажу тебе, где может вырасти елочка! Пойдем, моя крошечка, я ч-е-г-о еще п-о-к-а-ж-у-у-у-у, - ласкающим голосом и с материнской интонацией продолжал уговаривать Володя.
  Тут Вера догадалась: 'Ты что? Меня отвлекаешь?'.
  - Ведь я тоже учитель, а ты в данном случае моя ученица чрезмерно любознательная, - рассмеялся Володя, а вместе с ним и его собеседница. - А в отношении затронутого тобой обстоятельства, могу доложить: официально - для обогащения природы. Енотов не было - теперь они будут, а глухари и тетерева у нас с незапамятных времен водились.
  Если не возражаешь, можем лучше познакомиться с этими местами. Можем встретить еще что-то, кстати посмотрим, что натворил ураган, запечатлеем в своем сознании, только учти - это небезопасно, будь осторожна.
  - Разве в этих местах и медведи есть?
  - Медведей теперь нет, но в недалеком прошлом встречались. Самый неприятный в этих местах зверь - это волк и рысь, волки в это время года не опасны, а рысь вообще встречается редко.
  - Ты фотографировать будешь?
  - Нет. При случайных встречах, да еще в затененных местах звери не любят позировать. Слышишь, застрекотали сороки? Это они лес оповещают. Пойдем в ту сторону, нам, может, посчастливится, увидим редкостное, занимательное, - предложил Володя.
  - Пойдем посмотрим, что там. Ведь это небывалое, - согласилась Вера.
  Они двигались медленно: Вера впереди, соблюдая дистанцию, а Володя несколько позади в постоянной готовности прийти на помощь. Он не ошибся. Вера почему-то не обратила внимания на опасность. Володя не успел предупредить: она оказалась под вершиной сломанного дерева; отстранила толстый сук и этим нарушила равновесие. Дерево шевельнулось и должно было сильно, может быть, смертельно, ударить.
  Володя понял неотвратимую опасность, без предупреждения сделал прыжок, не выбирая, где и как, схватил Веру, оттянул немного в сторону... Вера не ожидала такого действия и не понимала опасности - вступила в борьбу. Вершина дерева постепенно убыстряясь, сползала...
  Вера с силой самозащиты уперлась в его подбородок: 'Пусти! Пусти! Я не согласна!' - выкрикивала она, вырываясь... Володя пригнул голову, чтобы обезопасить лицо и глаза, не обращая внимание ни на что, успел вывернуться из-под падающего дерева...
  Вера в пылу борьбы не заметила миновавшей опасности и, когда разжались объятия, с силой ударила по щеке: 'На!'. Ей казалось, что нападение повторится, приготовилась, но, к ее удивлению, с трудом преодолевая одышку, Володя обиженно сказал: 'Так порядочные люди не благодарят за спасение. Гляди! Если бы промедлил или потратил какую-то долю секунды, вот где теперь лежала бы с переломанными костями!'.
   Вера поняла - ей стало совестно; слезы залили глаза, она прерывисто вздохнула.
  - Прости, пожалуйста, Володя! Я не понимала, где настоящая опасность. Войди в мое положение. Мне очень небезразлично все это... Прости! Она сделала попытку приблизиться, но он отступил и, стоя с оторванной пуговицей на вороте рубашки и красноватыми следами ее ногтей на шее, беззлобно сказал:
  - И ты, Вера, прости за то, что я тебя в объятиях немного передержал. Это ведь не от злого умысла, а, возможно, от душевного состояния. Зачем теперь наши действия на весы укладывать, высчитывать какая чашка перетянет. Главное теперь для нас - оба живы и больших повреждений нет, можем продолжать наше путешествие. Здесь так хорошо! Можем встретить лося, отыскать его рога, чтобы ты их в своей комнате для памяти повесила.
  - В другой раз когда-нибудь поищем. Здесь действительно очень опасно, - заключила Вера и, повернувшись к нему спиной, не оглядываясь, пошла к костру. Следуя позади, Володя понимал состояние Веры, не имел желания упрекнуть ее и в тоже время не чувствовал и своей вины.
  Сидя на бревне у костра и подгребая палочкой мусор к огню, Вера возобновила разговор:
  - Мне кажется, что нам пора отъезжать.
  - Да, пора, - согласился Володя, - но мы можем повременить. До вечера еще очень далеко, а погода хорошая. В прошлые разы мы с Ваней намного позднее...
  - Мне нужно не только переправиться через реку, но еще километров двадцать идти, затем готовиться к урокам.
  - Я понимаю тебя. После таких переживаний, конечно, хочется скорее прийти на место, с кем-то поговорить, поделиться переживаниями, но мне уже дорого общение с тобой.
  - Не отрицаю, мне здесь неплохо. Зимой я тоже вспоминала и лес, и реку с ночевками на берегу, но не следует забывать и про действительность. Ведь мы не муж и жена, не жених и невеста. Знакомство только начинается. Ты для меня добрый и веселый спаситель, за что буду всегда благодарна. Ты принес мне незабываемые минуты своими рассказами, раскрыл такую жизнь, о которой не имела представления. Учти, мне очень хочется сохранить о тебе добрую память. Не оскверняй себя вольностями.
  - Конечно, так лучше, но и ты учти, что я не бесчувственный пока еще витютень, денег за перевоз не возьму. Можешь расплатиться одной улыбкой, а лучше для меня получить хотя бы один памятный, пусть торопливый, поцелуй... Но, возможно, он предназначен другому?
  - Может быть. Так в природе устроено: девушка долгое время может не знать, кому конкретно все это достанется. Это во многом от мужской персоны зависит. Однако мы опять с тобой заговорились. Я про свои обязанности забыла, - заключила Вера и взялась за кухонные принадлежности.
  - Я тоже про свои забыл. Нужно жилье законсервировать, сено выбрать, низы открыть, чтобы плесень и гниль не заводились, посторонние квартиранты не вселялись...
  
  Глава 10. ТЕПЛО С ВЫШИНЫ
  
  - У меня само по себе сложилось что-то похожее на прощание со стоянкой, - усевшись у костра, сказал Володя. - При уходе не могу не оглянуться, не подумать: не забыл ли чего, не переберется ли огонь в заросли, а теперь давай посидим у этого костра. Он не только обогрел, но и сблизил нас...
  Вера сидела молча, независимой и строгой, подбрасывая в огонь нетолстые веточки и, когда огненные кони побежали по прутикам, глянула на Володю.
  - У нас с папой тоже есть любимые места, где дров много и рыба ловится хорошо. Если от нашего причала плыть вдоль берега, течение медленное, грести легко, по берегу густая трава - дикий рис. В некоторых местах в воде все зеленью опутано, там большие окуни скрываются. Мы их на блесну осенью вылавливаем. У меня лучше, чем у папы, получается, но он не сердится, говорит, что так должно и быть. У женщин движения эластичнее. Немного выше тех мест - родники. Там мы часто останавливаемся. Когда мама свободная, и ей без нас делается скучно, к нам приходит. Там с нами приключение было... однако опять разговорились, а ехать пора...
  - Да, пора. Время не ждет. Садись, капитан, на свое место, сеть вынимай, команды подавай, а я грести буду.
  - Лучше сеть сам вынимай. Я никогда сеть не вынимала.
  - Учись пока я с тобой. В жизни пригодится. Лодку направляй вон к тому среднему кусту. Он выше других. Веревочка от сети привязана высоко, разглядеть нетрудно, кормой подъеду. На меня внимания не обращай. Будь осторожна. Если крупный судак попадется, руками не бери, переваливай через борт, остерегайся зубов. Ежели какая рыбина уйдет, не жалей, вслед за ней не прыгай. Лодка качкая, вода холодная, сушиться долго, ночевать еще одну ночь нельзя. На работу спешим...
  Поднимая сеть, Вера почувствовала подерги крупной рыбы, напряглась и, сдерживая порыв удивления, зашептала, как бы боясь спугнуть: 'Дергает, да еще как! Вон, вон! Я его вижу, едва зубами держится'.
  - Подводи под него сеть и переваливай через борт, - посоветовал Володя, - остерегайся колючек! Сохраняй равновесие! Молодец! - похвалил Володя, когда рыбина грузно шлепнулась на дно лодки. Экзамен на 'отлично' сдала.
  Как бы протестуя, судак вскинулся вверх и всей тяжестью упал на колени и уколол острыми иглами... Вера вскрикнула от боли и неожиданности, подобрала ноги, откинула корпус, но Володя успел удержать ее за руку и предотвратил неминуемое падение за борт, но лодка накренилась и зачерпнула бортом воды.
  - Уколол? - с беспокойством спросил Володя.
  - Уколол! - сквозь зубы и превозмогая боль ответила Вера. - Да так болезненно, едва терплю, как огнем обожгло! Иди сам вынимай!
  - Нельзя так. Когда меняться местами будем, он опять биться будет. Как бы хуже не сделать. Лодка качкая, сама теперь знаешь. Терпи, а выбирай сеть сама. После разберемся, а я его в мешок засуну, скоро присмиреет. Володя по опыту знал, сколь болезненны уколы судака, сочувствовал Вере и подбадривал: 'Потерпи немного, боль скоро утихнет'.
  - Терплю! Но чувствую, что прокол глубокий.
  - Попробуй отсосать яд. Я отвернусь, нужно спешить!
  - Получается? Достала ртом?
  - Немного не дотянулась.
  - Подожди! Не напрягайся. Толку не будет. - С этими словами Володя перебросил сеть в носовую часть лодки и предложил: - разреши я из ранки отсосу кровь. Это необходимо. Этим много раз спасался от нарывов, от выпада сустава.
  - Что ты! Что ты! - запротестовала Вера, - мне уже не больно!
  - Мы не маленькие, должны понимать. В таком положении не до стеснения. Ты опасно больна. Нельзя терять ни минуты. Прокол может быть глубоким. Может в суставе остаться обломок иглы. Пощупай, не колет ли?
  - Кажется, что-то есть.
  - Тем более опасно. Ведь это сустав. Можно без ноги остаться. Не протестуй! Иначе по морскому закону: или на рею, или на необитаемый остров. Он рядом.
  - Отвернись. Сниму чулок, кажется, кровь пошла.
  - Терпи! (Володя сплюнул кровь.) Опять терпи! Я знаю, как делать...
  - Есть обломок, но неглубоко. Попробую еще. Только ты не бойся, всю тебя не съем. Если только отгрызу ногу... Вот гляди, какой он. Теперь можно не волноваться. Чем больше крови вытечет, тем лучше.
  - Отвернись. Я сама знаю, что нужно и как делать без мужских глаз. Хорошо, что ты такой быстрый оказался, удержать успел. Я бы лодку перевернула. Теперь бы мы плыли.
  - Не прозевал, потому что на стороже был. Мне давно известно, какая ты эмоциональная, но все-таки проворонил. Надо бы тебя на веревочку привязать, а я постеснялся вопроса с твоей стороны. Зачем и к чему это?
  - Ты правильно поступил. Меня папа предупредил. Однажды мы с ним подпусками рыбу ловили и кроме них жерлицу привязали. Он рыбу подводил, а я должна была черпаком подхватывать. Я всегда на него смотрела, по рукам узнавала: есть крупная или нет. На этот раз у него рука туда-сюда заходила, потом всю бечеву под лодку утянуло. Папа в таких случаях молчит, а у меня сердце застучало. Оказалось, это щука килограммов на десять, может, и больше. Я таких никогда и не видела. Почти с весло длиной. Из-под лодки вынырнула, в зубах с нашей рыбкой. Только хотела я ее в черпак забрать, а до хвоста дотянуться не могла. Папа за волосы меня успел удержать. В это время щука пасть раскрыла, рыбку выплюнула, на меня глазами внимательными поглядела и стала задом по течению помаленьку отплывать. Я было потянулась, а папа предостерег: 'Я теперь тебя на цепочку, как собачку, привязывать буду. Мало ли какие рыбины попадутся, свои нервы нужно сдерживать. Если сом пуда на четыре попадется, тогда я что с тобой делать буду? В нашей реке раньше и семипудовые попадались'. Я думала, что на этом дело окончилось, а щука опять у самого борта всплыла, хоть рукой бери, а черпала у меня в руке не оказалось...
  Стояла наша добыча, пока я с раскрытым ртом сидела, а когда я руку за черпальником протянула, глянула разумными глазами и погрузилась. Рассказывая о своих дальнейших приключениях, Вера забыла о боли в ноге, посмеивалась на меткие замечания Володи, а он не перебивал ее и все больше и больше проникался уважением к ней. В нем крепло убеждение, что Вера - та девушка, о которой можно только мечтать... Ему хотелось знать о ней больше, выведать об отношениях с Колей, но она говорила о родителях, о прошлом, упоминала часто своего моряка, об учебе в институте, но, к его неудовольствию, обходила главный его интерес - об отношениях с Колей.
  Он греб размеренно и сильно. Вера чувствовала это, наблюдала за ним, желала проникнуть в его мысли, понять отношение к себе, но он не приближался к таким разговорам.
  Их окружал водный разлив, чистое с редкими облаками небо. Едва заметный ветерок приятно охлаждал лицо, запахами весеннего цветения заполнял грудь.
  - Как хорошо кругом! - воскликнула Вера. - Мне еще не приходилось ездить на лодке во время таких разливов и я не могла представить такой чудесной панорамы. Если бы я могла хорошо рисовать, то, очевидно, с большим наслаждением рисовала такие виды. Мне так хорошо, что не хочется в тесные стены школы.
  Володя по-прежнему греб. Ботик был небольшим, его с полным основанием можно было назвать душегубкой, и поэтому с каждым гребком его лицо едва не касалось колен Веры, а при откидывании корпуса представлялись ноги в миниатюрных, блестящих лаком сапожках, и душа не могла вырваться из круга затаенных дум.
  Вера, наблюдая, как скрывается за лесным мысом их остров и с этим вдаль уходит ночь, костер, видела его лицо, временами сосредоточенное, суровое, временами расцветающее, но не могла предположить, какие чувства противоборствуют в его уме.
  Она ожидала, что эти чувства, наконец, выйдут наружу, но, вместо того, чтобы услышать важное для себя, увидела, как весла заложились за борт, как бы обняв лодку с боков, услышала восклицание: 'Больше не могу! Это испытание не по мне!'. Она склонна была принять такое восклицание как намек в свой адрес, как переход к ожидаемым разговорам, но он снял шапку, сбросил фуфайку, помахал рукой на себя, подобно вееру, изнеженной барыни.
  - Вера Федотьевна, вас можно о некотором одолжении, - начал он неожиданно и в не свойственной для него манере.
  - Почему же нельзя, - ответила она, не понимая, в чем состоит его просьба или какую шутку придумал.
  - Подержите некоторое время мою фуфайку на своих коленях. Пусть меня ветерком продует. В организме тепловое равновесие восстановится. Можно, конечно, и под себя положить.
  - Спасибо, Владимир Николаевич, за напоминание, - в тон ему ответила улыбнувшаяся Вера. - Мне тоже жарко, я тоже думаю: не снять ли пальто, вы как думаете?
  - Что вы? Вам так к лицу это пальто, пусть эти сутки и этим украсятся. - Они замолчали.
  За минувшие сутки каждый из них пережил столько, что молчание стало необходимостью, хотелось что-то понять, на что-то решиться, прийти к какому-то выводу. Они двигались к расставанию, но уже были не столь чужими и, более того, чувствовали не только взаимное понимание, но и сильное влечение, однако еще не покорялись этому чувству. Нужно было решаться, но Вера не могла проявлять инициативы. Володя не был уверен в главном: предпочтет ли она его, случайно знакомого да еще отрепанного, не скажет ли она самое неприятное: 'уже поздно', не перетянет ли шостинская чаша весов? Не рано ли?
  Они двигались с неразрешенными вопросами души и не задумывались о другом, а, между тем, в далекой Еламе начался переполох: Анастасия Гавриловна, с широко открытыми глазами выслушала приехавшего с лесной стороны с переломом руки больного о том, что в тех местах ночью было 'светопреставление', а что было в лесу и представить нельзя... И как только закончила перевязку, едва не бегом, что никогда не случалось ранее, представляя дочь одинокой в лесу, вошла в контору: 'Федотушка!' - начала она...
  Между тем Володя и Вера не задумывались о том, что происходит на противоположном высоком берегу реки, где наполненные материнской заботой глаза смотрят в луга, пытаясь разглядеть одинокую лодочку.
  Удивительно красивый берег склонял их души к созерцанию, преподносил все новые и новые неожиданности. Залитые почти до половины высоты коренастые дубы вперемежку с вязами и тополями, переплетаясь кронами, вбирали принесенные водой отмершие стебли трав, корневища кувшинок, исключали возможность приблизиться к берегу.
  - Ты не устал? - участливо спросила Вера. - Мне хочется самой грести.
  - Да если бы и устал, к берегу подъехать нет возможности. Смотри, какие наносы. Здесь самое удивительное место. Огромная масса стекающей с лугов воды процеживается сквозь заросли, оставляет много наносов и преграждает путь к берегу. В тихую погоду здесь все пропитано красотой, наполнено жизнью. Когда дует южный ветер, нет более беспощадного места. Волны поднимаются гребнями выше лодки. Они не идут грядами, а вздымаются из глубины. Лодку то подбрасывают вверх, то опускают между собой, чтобы подсунуть под сучья. Видимо, залитый лес содержит в себе скрытую до поры до времени энергию. Плавучие острова то поднимаются, то опускаются, рождают встречные волны. Знающие люди объезжают эти места по мелям, но и там подстерегает опасность. Набегающие волны на мелководье как бы спотыкаются, закручиваются гребнями, подбрасывают лодку, ударяют дном.
  - Ты был в этих местах во время волнения?
  - Бывал - приятного очень мало.
  - Как же спасся?
  - Не знаю... Удалось нам с Ваней. Знать, не сробели...
  - Теперь тихо. Разреши все-таки я грести стану. Больше часа едем. Меня безделье утомило.
  - Для того, чтобы переместиться, необходимо подъехать к берегу, а проникнуть к нему нельзя. То, что ты видишь, не берег, а плывун, под ним большие глубины.
  - Мы потихонечку переместимся. Можно не подъезжать.
  - С тобой потихонечку я не сумею, значит, очень опасно. Лодочка небольшая. Как бы у нас конфликт не получился. В этом месте к берегу не подплывешь - сил не хватит. Нет!
  - Можно перемещаться тактично.
  - Вот в чем дело: я Бельведеру хотел тактично по доске переместить, а под глазом шрам остался. Вера хотела сказать: 'То Бельведера, а то я', но спохватилась, озорно глянула, рассмеялась и утешила поговоркой: 'Поделом вору и мука'.
  - То-то и оно, - также в безобидной улыбке ответил Володя. - Девушки все тактичность любят, а мы мужики - попробуй разберись. Взять, к примеру, одну историю, мне ее рассказывала одна особа, так разреши мне ее с некоторыми фантазиями пересказать. Грести не буду. В этом месте течение быстрое, пусть несет.
  - Рассказывай, только в рамках тактичности, - серьезно предупредила Вера.
  - Мне вульгарности тоже не по душе, полагаю, что 'Декамерон' ты читала и 'Сказание о Фроле Скобееве' изучать приходилось. У моих героев получилось примерно, как и у нас с тобой, ничего особенного.
  'Пришлось ей и ему на втором году знакомства в лесу заблудиться. Ей же от долгого знакомства с ним иногда скучно делалось. В этот раз дорога предстояла неблизкая, а солнце за вершины деревьев спряталось, холодок из густых зарослей дыхнул. Наломали веток, шалашик сделали, травы нащипали, сухих листьев наносили. Она предупредила: когда в шалаш полезу, ты отвернись, не будь бесстыдником, не вздумай в тот момент на меня смотреть. Я сама скажу, когда ко мне влезть можно. Отвернулся парень. Она покрутилась, покрутилась, вздыхать стала. Лезь, говорит, чего столбом стоишь, только ветку эту не сдвинь, сам не переваливайся, руку не перекидывай. Ко мне прикасаться не смей. Убегу, еще больше заплутаюсь, так что никто не найдет. Отцу с матерью расскажу о твоем безобразном поведении и между нами все кончится.
  Нельзя же было не уважить подругу. Так и лежали, он дыхнуть боялся, а она ноги вытянула и себя в гробу представила и скоро потихоньку всхлипывать стала, вздыхать с дрожью. Ему и раньше ее жаль было, а как услышал воздыхания, тоже разжалобился, даже осмелел немного. Взял веточку, коснулся легонечко ее плечика и спросил по имени и отчеству: разреши, я за это место тебя немного пригрею. - Не вздумай! Не вздумай! Я совсем простудилась и волков боюсь. Они где-то тут рядом. - Не плачь! Не плачь! - словами утешил парень, а руку не наложил. Она и разревелась. - Не бойся! Не бойся, да разве я допущу, чтобы тебя волк съел! - Молчал бы лучше! Ты впереди меня побежишь. У тебя и деликатного подхода ко мне нет! Конфетка!'.
  - Кое в чем и она по-своему права, - заключила Вера.
  - Кто из них прав, а кто не прав, пусть они между собой разбираются, а мы в этом месте к берегу можем подъехать, привал сделать. Здесь очень удобно. Мы всегда в этом месте останавливаемся. Как ты?
  - Подъезжай. Мне здесь тоже нравится, да и ноги хочется размять, устали от сидения.
  Оказавшись на берегу, они молча разошлись в разные стороны каждый со своими мыслями. Володя неторопливо пошел по еще бестравной, но шуршащей прошлогодней листвой земле, обходя непроницаемые для глаз заросли, где стрекотали говорливые сороки около своих ежистых гнезд. Он не остановился около куполообразных муравейников, чтобы, как в прошлые времена, бросить листочек или палочку в светло-коричневую живую массу, посмотреть, как испуганно засуетятся крошки-работяги, дружно станут брызгать кислотой в воображаемого врага.
  Ему, как и Вере, требовалось одиночество, чтобы понять себя и ее, правильно оценить свои поступки. Он шел по кругу, пытаясь ответить на те вопросы, на которые требовались скорые ответы, но их не находил; вопросы множились...
  Ему не хотелось терять ее ради благополучия другого. Ему хотелось 'отвоевать' ее у этого другого, но только при условии, чтобы полюбила его таким каков есть, чтобы можно было быть уверенным в ее преданности и в том, что она не раскается в своем выборе. Ему хотелось безошибочно дойти до этого рубежа, но где этот рубеж - он не знал...
  Тропинка раздвоилась и он задумался. Куда идти: назад по своему следу к лодке, продолжать путь к озеру, или в ту сторону, где должна быть теперь Вера, чтобы предложить дружбу, выяснить перспективы на будущее. Решение не находилось, и он остановился подобно витязю на распутье, но под ним не было друга-коня и решение зависело только от него. Деваться от этого вопроса было некуда и он решил: не спеши! Время еще есть. Самое лучшее - набрать букет фиалок и подснежников, пусть тогда сама разбирается в своих чувствах... Он нагнулся.
  Вера была рада, что ей предоставилось одиночество. Ей не хотелось, чтобы Володя видел ее лицо в минуты раздумья, когда она решает свои девичьи вопросы, и поэтому предпочла скрыться в негустых зарослях тальника. Ей хотелось обрести определенность, но Володя по-прежнему был неуправляем, не разгадан и не проявлял свойственной ему в других делах разумной инициативы. Она двигалась не спеша и остановилась лишь тогда, когда тут же за кустом краснотала, увидела бегущую с шумом и похожую на водопад воду из пролива. Идти дальше было нельзя, а она так и не пришла к одному выводу и чувствовала, что не в состоянии сказать Коле ни 'да', ни 'нет'. Однако следовало возвращаться и, немного повременив, она пошла обратно.
  Обходя округлый куст шиповника, Вера едва не ударилась лицом в букет. Повинуясь вспыхнувшей радости, она ухватила его, утопила в нем лицо, и все цветы смешались, затуманились. Девичье сердце затрепетало, и новые вопросы заполнили голову, взволновали рассудок.
  Приближаясь к Володе, она не в силах была освободиться от взволнованности. Заметив ее состояние, Володя, как бы извиняясь, сказал: 'Не дарил весенних цветов ни одной девушке и еще не научился их преподносить. Что с тобой? Ты какая-то грустная...'
  - Не знаю! Не пойму сама, - простодушно призналась Вера и пошла к лодке.
  Отъезжали молча. Чтобы перебороть свое состояние, Вера с силой загребла веслами. Володя тоже не остался без дела: ударами кормовика вывел лодку на течение и, помогая в такт веслам, неожиданно начал декламировать:
  'Занимательная дива и любопытства достойная, силою благочестия и убеждения преисполненная и красноречием дышащая. Повесть о том, как четырнадцатая дивизия в рай шла'.
  Пораженная таким поступком, вглядываясь в его ожившее лицо, Вера выразила удивление немым вопросом: неужели он знает поэму на память? Застывшие над водой весла подтвердили ее состояние. Володя знал на память не только эту поэму, но и многое другое, считался неплохим исполнителем.
  Пока он не произнес мудреное название поэмы, перед ним, как живой, возник образ нестарого, наполненного живой силой попа, промелькнуло лицо округлившейся попадьи, игривой и веселой вблизи чванливого самовара, но прежде чем вздохнуть и произнести 'Поужинавши с попадьей обильно, глядел поп на попадью умильно', сам посмотрел на Веру. Она сидела на гребной лавочке аккуратно одетая, обратив к нему чистые, проникающие в душу глаза, выражая ожидание. Под давлением ее взгляда он мыслью прошелся по всему содержанию поэмы, задержался на заключительных словах: 'Так тебе и надо, дуре стоеросовой, с твоей непорочностью бросовой. Но неча пущать понапрасну слезу, полезай на передок, я тебя в рай провезу... Сойдешь за полковую потаскуху' - и не мог продолжать... Вместо того, чтобы расплыться слащавой улыбкой, как мыслилось по первоначальному замыслу, он свел брови, изменил выражение лица и, выдержав паузу, начал:
  'На берегу пустынных волн
  Стоял он, дум великих полн,
  И вдаль глядел'.
  В нем заговорил человек, прочувствовавший внутреннюю сущность поэмы. Таким Вера его еще не видела, оторвалась от действительности, понеслась над Петроградом, услышала, как 'Всадник Медный с тяжелым топотом скакал'.
  Временами ей казалось, что Володя вот-вот иссякнет, запнется, что-то исказит, но он продолжал так же уверенно и выразительно, пока не произнес: 'И у порога нашли безумца моего, и тут же хладный труп его похоронили ради бога'. Она молча переживала навеянные поэмой чувства и, когда его рука первый раз в ее присутствии начала скручивать папиросу, ей не пришло в голову задать обычный в таких случаях женский вопрос: 'Разве ты куришь?'.
  Однако он не закурил папиросу, а размял пальцами, бросил за борт. За ней поплыл и цветной кисет с табаком.
  В это время Вера не контролировала положение лодки, и под действием небольшого ветерка лодка поворачивалась то в сторону лугов, то в направлении берега, то куда-то еще, и поэтому Вере показалось, что этот кисет - несомненный подарок девушки-соперницы, не желает отставать, вальсирует, удерживает его взгляд... Ей хотелось, чтобы он отстал, провалился в воду. Она ожидала, что вот-вот прозвучат его слова: 'Приблизься кормой. Я пошутил. Ведь это подарок!'.
  Однако Володя сосредоточенно молчал, о чем-то размышлял, ненавистный предмет красовался то одним, то другим цветочком. Путаясь в догадках, она не могла не смотреть на кисет и вдруг в бликах солнца проступил рыжеватый с собранными в пучок волосами образ незнакомки. Он то расплывался, растягивался в водяных струях, то вновь собирался в улыбке, жил... Насмешливый, четко восхищенный ротик как бы произносил: во-во-во...
  В порыве отвращения и негодования Вера взмахнула веслами, и разрушенное видение распалось на много разнообразных лиц...
  С высоты кормового сидения Володя видел, как живет лицо Веры, как напрягаются ее руки, ее тело, с какой силой красивые и манящие ноги упираются каблуками в поперечную перекладину подмостка.
  Не предполагая появления у нее чувств ревности и озлобления, охваченный стремлением вернуть ей прежнее веселое настроение, он начал импровизацию:
  'Что грустишь ты, Вера жизни?
  Потушила светлый взор:
  Где ж теперь твоя улыбка?
  В ней крылатый разговор?
  Полно, Вера, волноваться,
  Душу горечью томить,
  Лучше далью любоваться
  И с живой мечтою плыть.
  Дверь души своей замками
  Стопудовыми крепи.
  Там твой витязь несравненный
  Сохнет в доблестной любви.
  Поджидает и вздыхает,
  Месит к свадьбе пироги!'
  Возмущенная, не сдерживаясь, Вера воскликнула в ответ:
  - Ты невозможный, Володька! Ты страшный озорник! Ты шиповый куст! Ты издеваешься надо мной! Это у тебя глухая душа! Чурбан!
  Володя не обиделся, не вспылил, а залюбовался Верой, миролюбиво попросил: 'Заложи весла. Нас подхватило течение и мы быстро продвигаемся'. Вера угадала: в нем действительно пробудился озорник...
  Как только весла вместились за борта и женские руки опустились на бедра для отдыха, Володя начал вновь:
  'Воистину еврейки молодой
  Мне дорого душевное спасенье.
  Приди ко мне, прелестный ангел мой
  И мирное прими благословенье'.
  Вера оторопела: это же Гавриилиада! Она что-то хотела сказать, но не успела...
  'Спасти хочу земную красоту',- почти воскликнул он. 'Любовью уст, улыбкою довольный Царю небес и господу Христу пою стихи на лире богомольной', - заявил он словами поэмы, а слова 'земную красоту' усилением голоса и движением руки выделил как главный стержень поэмы в осуждение проповеди аскетизма и ухода от 'греховного бытия'.
  Он декламировал отрывок за отрывком, сохраняя сюжетную линию, подчеркивая или усиливая какую-либо мысль поэта взмахами и ударами кормового весла.
  Увлеченная всем этим, Вера не только освободилась от трагедии любящей пары, но и почувствовала жизнь в другом проявлении, глубже проникла в душевный мир нового знакомого. Она забыла про окружающее, смотрела только в говорящее лицо, чувствовала свою переполненную душу, порывалась сказать...
  Увлекаемая течением, лодка двигалась быстро, и, когда пришло время изменять направление, Володя прекратил декламацию и внезапно заявил:
  - Достаточно! Вера Федотьевна сама будущий литератор, несомненно заинтересуется и прочитает. Нужно отыскивать в сочинениях Александра Сергеевича Пушкина.
  - Я знаю, - улыбнулась прежняя Вера.
  - Тогда споем! Время есть. Подыгрывай!
  
  Глава 11. ТРЕВОГА
  
  Письмо Веры, где указывалось время прихода, было доставлено через лесозавод в день, когда она была уже в пути, а лесника Петра Васильевича не было дома. Его жена - Агафья Коновна, читая о выздоровлении Анастасии Гавриловны, радостно улыбалась: ей было приятно читать о больших и малых новостях, усматривать сквозь строчки лицо Веры.
  - Ну и молодец же Вера! - восхищалась Агафья Коновна автором. - Ничего не забыла! Стоящая девка. Пишет складно!
  Когда же закончила чтение, не перечитывая по привычке, быстрыми шагами вышла на крылечко, чтобы встретить. Доживающая третий десяток лет в лесной глуши и не раз плутавшая по бездорожью, зная особые приметы и чувствуя нутром смену погоды, она ахнула.
  - Никак заплуталась девка! Больше и подумать не на что. Ночь на дворе, а погода портится.
  Не запирая двери своего дома, как была только в накинутом на плечи платке, поспешила в соседний дом Семена - лесника того участка, в который входили болота Клюквинки.
  - Беда, Семен! - сказала она. - Вера Лесовина из Еламы, которая у нас в прошлом году месяц жила, должна уже давно здесь быть, а не пришла. Погода портится. Как бы ураган не налетел.
  - Я тоже чувствую, - прервав починку рыболовной сети, отозвался Семен. - Раньше бы сказать об этом. Скорее всего, она на повороте сбилась.
  - В этом я нисколечко не повинна. Письмо только что пришло по рукам, а Тимофей, как назло, задержался. Выручай! Пойдем встречать. Мой не заплутается, не о нем теперь речь.
  - В какую сторону идти-то? У нее одна дорога, а у нас во все стороны. Если она заплуталась, ее на дороге нет. Как ни крутись, никакого толку у нас не будет.
  - Ты как хочешь, твое слово мужское, - осерчала Агафья, - я одна с бабьим рассудком пойду.
  - Не об этом речь, не ходить нельзя. Куда идти? До развилки, - стал взвешивать все за и все против многоопытный Семен, - до темна до развилки дойдем, а обратно и по темному не собьемся с пути. Вот что! Иди, как надо оденься, и я соберусь. Ждать ни минуты нельзя.
  Одевшись, Семен снял со стены охотничий рог, ружье со стволами дамасской стали - подарок отца, торопливо вышел, чтобы оглядеться. Вестник - чистопородный гонец русской породы - появился тут же, но не проявил обычного восторга при виде ружья, а сел на ступени, препятствуя выходу хозяина. Тревожное состояние леса, поведение собаки говорили о многом, и когда подошла Агафья, Семен изложил готовый план: 'Пойдем до развилки. Потрубим. Дальше нельзя. Ноги нужно беречь к завтраму. Может, весь день на ногах быть придется'.
  Без лишних слов, с первого шага экономя силы, в отработанном десятилетиями темпе они двинулись в нужном направлении. Агафья, как женщина, оказалась слева на полшага позади, чтобы 'в случае чего' не мешать правой мужской руке. Вестник, не отбегая вдаль, нехотя мешался под ногами и, глядя на него, Семен предупредил: Вестник предупреждение делает, ураган поджидает. С дороги сходить нельзя. Старье ломать в первую очередь начнет. Придавит.
  - И на дороге пришибить может, - забоялась Агафья.
  - Поблизости от дороги его нет... Нам ходить... Вырубаем... Помни. Нужно трубить, пока шум перебить можно. Если отзовется, Вестник обязательно хвостом вилять начнет, поведет на голос.
  - Тебе лучше знать. Я в этом деле советчица плохая. Труби, если нужно...
  Семен трижды протрубил сигнал сбора. Вестник, приподняв уши, стоял каменным изваянием.
  - Все, Агафья, - сказал Семен, - если бы Вера была где-нибудь за две версты, услышала бы сигнал, отозвалась. Вестник подал бы знак. Нет ее близко! Нужно возвращаться.
  Как только они повернули к дому, Вестник повеселел, махнул хвостом и опередил их.
  Петр Васильевич уже у порога дома почувствовал неладное. Верная Агафья, всегда ждущая его, не вышла навстречу. На столе лежало письмо, и уже тем, что оно было не вложено в конверт, объяснялось, что жена ушла очень спешно.
  Прочитав письмо, Петр, не сходя с места, задумался, и только приближающиеся шаги заставили его приподнять голову.
  - Петя! - начала разговор Агафья. - Беда-то какая! Пропадет, похоже, девка-то! Ночи спать не буду. Придумай что-нибудь!
  - Вот и думаю, а придумать ничего не могу.
  - Что теперь с Гавриловной будет! Скольким она на своем веку смерть отвела! Ночь - не ночь, мороз - не мороз, себя не щадила, а мы ее единственную дочь спасти не можем. Да как же это так?!
  - Ты не один год в этом лесу живешь, сама терялась. Теперь только в ней самой дело. Рассуждение не потеряет, ногу не сломает, глаза не выколет - в нашем лесу не только потеряться можно, но и укрытие найти.
  - Я ведь ночь спать не буду.
  - А если еще и я уйду, уснешь? Найдется Вера! У нее сил надолго хватит. Иди зови Семена. Подумаем, как дальше быть, с чего завтра розыск начинать.
  
  Глава 12. К РАССТАВАНИЮ
  
  Как только пальцы закончили настройку и кивок головы сказал 'Я готов', над водой зазвучал голос:
  Меж крутых бережков
  Волга-речка течет,
  А по ней по волнам
  Только лодка плывет...
  Томившаяся в неволе и вобравшая в себя удаль и молодость чувств песня расправилась над водой подобно птичьим крыльям, то плавно скользила, то делала виражи, то завивалась переливами.
  Вера стала подтягивать вместе с напевной домрой, и голоса певцов объединились чувствами. Неуправляемая лодка, вращаясь, понесла звуки всему бесконечному миру. Звуки замолкли так же внезапно, как и возникли, но души певцов продолжали молча петь что-то свое, невысказанное.
  - Я гребла или нет? -возможно, в шутку, но с присущей искренностью и простотой спросила Вера.
  - Не могу понять. Играть-то ты играла и, кажется, подпевала, но гребла ли - не знаю. Они от взаимной шутки рассмеялись, и Володя сказал: 'Как ни хорошо плыть по течению, а нужно изменить направление и переходить только на весла. Здесь самое удобное место, должно быть не глубоко. Когда окажемся в воде, не утонем, а только охладимся'.
  - По-моему, это необязательно.
  - Как необязательно! Подошла моя очередь браться за весла. Нужно перемещаться, а вариантов немного и все они рискованные. Выбирай сама. Первое: я лягу на дно лодки лицом вверх, а ты переползешь по мне. Второе: ты ляжешь, а переползать придется мне. Третье: встанем лицом к лицу; ты обнимешь меня и переместишься. Четвертое: я обниму тебя и повальсируем. Как видишь, все варианты неизбежны, но небезопасны из-за эмоциональности одной из сторон. Весьма возможно, что придется нырять...
  - Твои планы, - заметила Вера, - действительно, оригинальны, но не предусматривают мер против вольностей одной из сторон. По-моему, лучше стоять в пол-оборота друг к другу, не обниматься, а изящно придерживаться. У меня, как у более слабой стороны, в руках должно быть кормовое весло или фоторужье. Это поможет сохранить равновесие.
  - У меня есть компромиссное предложение, - придумал в свою очередь Володя, - перемещаться без противовесов, но с повышенной предосторожностью. Возможные междометия считать проявлением и украшением весны.
  Дебаты вскоре окончились, перемещение произошло корректно, и направляемая мужской силой лодка продолжила путь. Разглядывая дали, Вера хорошо различила домики лесничества и тут только спохватилась, что не сделала попытки известить дядю о своем присутствии и отъезде. Обеспокоенная этим, она обратилась к Володе: 'Перед уходом из Еламы я написала письмо знакомому леснику с просьбой перевезти через реку. Теперь там переполох: меня будут искать по всему лесу, сообщат родителям. Это же ужасно! Как быть? Можно ли найти способ и подать туда весть о себе? Скажи, можно или нет проехать на лодке к лесничеству?'.
  - С трудом, но можно проехать по тому проливу, на берегу которого ты сидела. Лучше было сказать об этом раньше, однако, по счастливой случайности, мы сделали почти все то, что могли сделать. Для того, чтобы установить, где ты, необходимо прежде всего побывать там, где мы сделали привал, оставили не только следы на песке, но и костер. Кроме того, ты так голосисто подпевала, что в лесничестве было слышно. Когда приедешь в Шостку, напиши им письмо, но они и без этого часа через два будут знать, что ты жива и с мужиком.
  - Это ничего, ты с моей совести тяжесть снял. Пусть думают, что хотят, лишь бы узнали, что жива, лишь бы по лесу не искали, а домой сегодня же вечером письмо напишу, оно в Еламу придет раньше, чем слухи из лесничества.
  - А если в лесничестве подумают, что ты с тем мужиком амуры крутила?
  - Про девчонок всегда всякое думают. Не я первая, не я последняя. Это для меня не очень в данном случае страшно. Хуже было бы, если я бы под дерево попала.
  - Да, это было бы очень плохо. У меня не возникла бы перспектива на будущее.
  - Что ты имеешь в виду под перспективами?
  - Что мне хотелось познакомиться с тобой еще раньше, я не скрыл - у нас и работа, и учение общие, могли бы помогать друг другу, обмениваться книжками.
  - Как я поняла, главное для тебя - выгодность, расчет...
  - Я не отрицаю, что мне не чужд расчет, понятие целесообразности, но в отношениях с девушками есть и другая сторона. Если девушка нравится, заслуживает внимания, отвечает взаимностью - возникает особая прелесть отношений.
  - Но у тебя уже есть договоренность с другой девушкой, которая, может быть, надеется на что-то большее.
  - Та девушка, которую ты имеешь в виду, весьма порядочная особа. Общение с ней в какой-то мере помогло зарубцеваться душевной ране, реабилитировать девушек в моих глазах, но я не делаю ничего специально, чтобы понравиться. Пусть видит таким, каков есть. Наши отношения складывались сами по себе, без усилий или по пути в столовую или буфет во время сдачи экзаменов или случайных встречах.
  - Тебе уже двадцать седьмой год. Ты мог бы разговаривать с ней о дальнейшей жизни. Может быть, это та девушка и есть, которая нужна тебе.
  - Я этого не знаю. Я еще этого не почувствовал. Может быть, она действительно серьезная девушка, а может быть, просто кокетничает для проверки своих способностей. Может быть, уже завела себе 'предмет сердца'. Ведь и Шура была положительной, но за душу укусила.
  Вера увидела, как изогнулись от напряжения весла, услышала, как заскрипели уключины, и она решила никогда больше не касаться этого, предпочла молча наблюдать...
  Когда оставалось недалеко до видимой суши, и лицо приобрело обычное выражение, Володя заговорил: 'Мы у цели. За тем большим деревом откроется пролив в реку около него. Удобная стоянка. Не знаю, как тебе, но мне хочется побыть еще вместе. Если ты не против, разведем костер, вскипятим чай, сварим уху. Солнце еще высоко. Если согласишься, могу провести более прямым путем и на этом сократить время движения, продлить путешествие'.
  - Я не возражаю. Это место мне нравится, здесь красиво. Вон под тем деревом разведем костер, вскипятим чайник. Только уговор: костер разжигать буду сама, а ты себе другое занятие найдешь. Очень не спеши - до Шостки дойти еще до заката солнца успею.
  Внешне Вера не подавала вида, но стоило только остаться одной, вновь одолели размышления: почему-то представилась бабка Наталья среди женщин и послышались ее обидные слова: 'Мой Коленька не из таких, за него любая пойдет. Только помани'.
  Костер быстро разгорелся. Все необходимое лежало наготове, и пока Володя перемещал лодку по проливу, расчищал проход к реке, Вера привалилась к толстому дереву. 'Ведь Володя искал знакомства, - рассуждала она, - вынужденная близость представляла ему большие возможности, немало времени для размышления. Он имел основания надеяться на положительный ответ, но он, в сущности, не сделал попытки установить простой студенческий контакт... Что мешает ему?'.
  В поиске ответа она не замечала, как прыгает и брызгает кипятком крышка чайника, не заметила приближения Володи, а возвратилась к действительности лишь тогда, когда из-за дерева прозвучал щелчок фотоаппарата и слова: 'Мне кажется, что этот снимок окажется одним из лучших в моей практике'.
  Вера вздрогнула, поразила выражением крайнего удивления, но мгновенно оправилась и пригласила: 'Все готово! Можно приступать к чаепитию'.
  - Чайник, может быть, еще и не вскипел. На желудок повлияет? - спросил насмешливо Володя.
  - Этого не может быть! Мне кажется, что он так прокипел, что в нем воды меньше половины осталось, - подсмеиваясь над своей оплошностью, заверила Вера. - Гарантирую: дизентерийные микробы все погибли.
  - По стаканчику хватит?
  - Должно хватить. И по два нацедим!
  - Ты, как умелая хозяйка, все подготовила, а я еще не создал нужного комфорта.
  - Стоит ли из-за каких-нибудь тридцати минут канитель начинать? Достаточно и этого, что есть.
  - Я очень быстро: около лодки доска плавает, а ту, на которой сидишь, вместо стола используем. Природный ресторан создадим с природной музыкой. Живи не тужи!
  Они сидели так, что солнце пригревало спины, перед ними открылся занимательный вид на окаймленное распушенным кустарником озеро, и в другое время они, несомненно, полюбовались бы общим видом, выискивали бы отдельные картины, но теперь они едва ли замечали все это. Их мысли были о другом...
  Придерживая на колене чашечку с улыбающейся крестьянкой в сторону Веры, Володя неожиданно стал распространяться о другом.
  - Я часто слышу выражения: 'жить в свое удовольствие', 'райское житье', 'не нуждаться', 'не думать', в смысле ничегонеделания, отсутствия забот и необходимости бороться за существование, и в таких случаях не могу не вступить в спор. Подобное житье мне представляется противоестественным, даже более того - социально опасной проповедью. Если вырвать, к примеру, из моей жизни всякого рода 'мытарства', рискованные приключения, а вместо всего этого продержать на теплых лежбищах под страусовыми опахалами, закормить аппетитными яствами, обложить доступными красавицами, на запястья надеть килограммовые браслеты с бриллиантами, я не был бы более счастлив, чем теперь, когда сижу на неудобном обрубке после пережитых волнений в руках с этой чашечкой и рядом... (он замолк).
  Вера насторожилась: ее девичье сердце и самолюбие готовились, наконец, услышать слова признания, ощутить торжество женской победы, но он продолжал молчать, как бы не решаясь на рискованный и трудный шаг и, глянув в сторону непонятного для Веры шума, вспоминая что-то, после паузы продолжил: 'Рядом с тем шипением и ревом слышишь шум? Это напоминает о себе тот водоворот, в котором вчера примерно в это же время я едва не погиб'.
  - Что ты говоришь? Разве вчера ты был в опасной переделке? - спросила заинтересовавшаяся Вера.
  - Да! 'Хрипун'-то я промчался благополучно, но самая большая опасность ожидала впереди, на месте, которое называется 'Поминай как звали' и 'Цедилка'. Там образовался верховой завал, но я вовремя успел направить лодку между стволами, там застрял, но остался жить, чтобы голым залезть в воду, прорубить проход и ехать далее к тебе на свидание.
  - Ты знал об опасности заранее?
  - Знал, но не учел быстрого подъема воды в реке.
  - Это же сумасшествие идти на такой риск, когда без этого можно было обойтись. Ехали же мы другим путем. Другое дело, если возникнет необходимость, как папа выражается, 'деваться некуда'.
  - Вот тогда у меня и возникло то самое 'деваться некуда', но все же сумел вывернуться.
  - Просто и скоро выговаривается: 'Сумел вывернуться!'. А если бы не вывернулся?
  - Тогда 'поминай, как звали' - с тобой бы не познакомился и тебе бы очень лихо пришлось... Ну, ладно! Предположим, что я оказался без женского представительства и поэтому 'головой не сварил', а вот ты как 'опростоволосилась'?
  - Примерно так же, как и ты - 'разлопоушилась'.
  - Итог, - сказал Володя, - нет худа без добра.
  - Мой папа тоже так утешается, - засмеялась Вера.
  - Что делать? Кто на море не бывал, тот и горя не видал. В этом заключается одно из очарований путешествия.
  - Мой папа тоже сходного мнения. С ним согласна и мама. Я полностью разделяю их мнение: проводить отдых в природе - самое правильное. Время придет, и наши потомки время, проведенное в природе, будут считать главной ценностью жизни.
  - Я бы к этому добавил, что мы - самое счастливое поколение из людей. Жизнь наша облегчена и машинами, и животными, но мы еще не изнежены и не знаем, что такое перенаселение планеты, много дыма.
  - Я читала в книгах, слыхала от людей, что придет время, и на Земле люди будут испытывать недостаток чистой воды и чистого воздуха, но такие предупреждения мне представляются фантастическими предположениями. Хожу в лес, дышу, как мне хочется, легко мирюсь с трудностями походной жизни, фигурирую во мнении родителей за постоянную готовность к походу 'Светлой цыганкой', и все это считаю в порядке вещей.
  Володе еще не приходилось слышать таких суждений от девушки, и поэтому Вера предстала, как идеал.
  Внешне он был спокоен, но в его сознании с предельной остротой обнажился тот перелом, когда вот-вот должна быть развязка, когда он или обретет долгожданное счастье, или должен будет вырвать это счастье из души 'вместе с пищеводом'. Ему следовало отыскать тот, может быть, единственный ход, который принес бы ту любовь, которую он ждал, во имя которой он жил.
  Из-за реки доносились различные звуки, какие-то крики.
  - Спой что-нибудь, Вера, - неожиданно для самого себя попросил он. - Мне хочется навсегда запомнить твой голос и с ним наше необычное путешествие.
  - Почему-то у меня настроение не певчее, не возникают в сознании веселые мотивы.
  - Разве только веселые напевы выражают настроение? Подбери подходящее. Я принесу домру...
  Не дожидаясь согласия, он повернулся в сторону лодки. Вера смотрела вслед, но опять-таки не могла понять его, и у нее возникло не только чувство неудовлетворенности, но разочарование и досада, появились бранные слова: 'И что за дубовый человек? И как на него не серчать? И упрямым, и трусливым, и нечутким назвать нельзя, какой - попробуй пойми!'. Она уже в который раз перебирала в уме одни и те же вопросы, и от этого не делалось лучше. Она негодовала вослед ему и не знала, что Володя далеко небезразличен к ней...
  Между тем Володя ободрял себя: произошла еще только первая случайная встреча и ни к чему не обязывающие разговоры, а Вера не такая девушка, чтобы легко забыть о женихе или о знакомом с которым провела не один вечер. Пусть наблюдает, думает, сопоставляет - это не повредит. Не беда, если поволнуется несколько дней - это даже полезно...
  - Сыграй, Вера, - попросту попросил он. - Мне хочется послушать твое пение и игру. Сделай уважение!
  Вера молча, движением, похожим на рывок, взяла инструмент и без музыкального вступления начала (смотри и слушай, мол, человек глухой души):
  'Что ты жадно глядишь на дорогу
  Вдалеке от веселых подруг,
  Знать, забило сердечко тревогу,
  Все лицо твое вспыхнуло вдруг...'
  Володя вздрогнул: его удивил и голос, и та задушевность, с которой произносились слова, а певица, повинуясь внутренним чувствам сожаления, продолжала:
  'Вьется алая лента игриво
  В волосах твоих темных, как ночь'
  Вера пела в полный голос, и ни Володя, ни сама исполнительница не предполагали, что пение отчетливо слышно в селе, и что звуки песни удивляют людей.
  Когда Вера закончила, но еще не освободилась от навеянных песней чувств, Володя признался: 'Ты восхитительно спела эту песню. Она проникла в мою душу и будет жить там всегда...' Ему захотелось признаться в интимных чувствах, но, переборов стремление внутренним приказом: 'Подожди, хуже не будет, сутки - это еще несерьезно', начал он несколько другое: 'Мне нечем щеголять перед девушками, я во многом не собран. Скоро призовут в армию. Я убежден, что война неизбежна, мне предстоит пройти и сквозь пули, и сквозь разрывы снарядов...'
  Он выждал какое-то время, представляя ей возможность поразмыслить, но она не отозвалась.
  - Я знаю, - продолжил он тогда, - у тебя не может не быть знакомых молодых людей, но ты нравишься мне и в моих чувствах не сомневайся.
  Вера не отозвалась и на это... Может быть, она полагала, что Володя как мужчина должен приблизиться, обнять и сказать короткое, дорогостоящее слово 'люблю', но этого не произошло.
  - Что об этом?! - сказала она с равнодушным сожалением. - Нужно ехать. Пора! Мне еще далеко идти.
  Володя греб молча, как бы желая одним взмахом, в одном броске преодолеть оставшееся расстояние, а поскрипывающие весла выстукивали: 'Чур-бан! Чур-бан! Чур-бан!'.
  Музыкальная Вера уловила это сходство, повеселела душой и глазами, начала повторять про себя это слово и, сбрасывая душевную печаль, превратилась в прежнюю Веру, залюбовалась мощными взмахами весел и, уже с озорным наслаждением прислушиваясь, продолжала шептать: 'Чурбан! Чурбан!'.
  - Ага! - радостно догадался Володя. - Небезразлична! А это уже кое-что! Перспектива!
  - К какому месту лучше подъехать? - спросила Вера.
  - Направляй к избушке бакенщика. Нужно спешить. Как бы не пришлось тонуть...
  Вера еще не успела осознать, по какой причине возникла вдруг такая опасность, как увидела совсем невероятное и невообразимое.
  Володя, как бы осененный внезапным открытием, сделал сильный гребок, вынул из висящей на поясе ножны блестящий нож (незаметно для Веры вытолкнул каблуком из щели конопатку), воткнул лезвие в левую ногу немного выше колена и стал резать вокруг ноги штанину... Не понимая в чем дело, Вера наблюдала, как он сдернул сапог, потом отрезок штанины, усмотрела фонтанирующую воду из щели, поверила в опасность, и, когда услышала приказ: 'Расстели штанину и покрепче прижми ее сапогом, без размышления', точно это был приказ отца в минуту опасности, выполнила приказание. Лицо Веры приблизилось, руки были заняты, и Володя, воспользовавшись этим, обхватил бережно, но с силой ее голову, стал целовать в лоб с восклицаниями: 'Ой, Вера! Ой, Вера! Прелесть! Прелесть! Мечта жизни! Исцелительница болезней! Вот!' - и заключил это признание поцелуем в щеку...
  Почувствовав свободу, негодующая Вера потянулась рукой к лежащему на гребной лавочке фоторужью, но Володя встречным образом поцеловал еще раз, как ему хотелось, и с добавлением: 'Вот! За такую плату спасибо! Это я люблю! Ты вовремя догадалась! Какое блаженство!'.
  Вере ничего не оставалось, как выпрямиться и, отдышавшись на кормовой лавочке, глядя на его довольную физиономию и оголенную ногу, рассмеяться с восклицанием: 'Ты редкостный фрукт и озорник! Это же невообразимо! Для чего же ты так поступил?'.
  - Это для того, дорогая Вера, чтобы никогда не забыла наше путешествие и переправу. Чтобы ты помнила меня всегда! - объяснил он серьезно...
  - Вот-вот! В таком-то виде я теперь тебя и сфотографирую на долгую память. Пусть все люди потешаются и смотрят, каким ты был!
  - Твоя идея великолепна! Могу с полной ответственностью заявить: такое никогда и нигде не происходило. Вот мы и добрались!
  В то время, когда Вера переносила вещи, Володя засунул судака в отрезок штанины, обвязал веревочкой, сделал удобную для ношения ручку и преподнес: 'Это тебе на закуску. Можно прибавить еще'.
  - Более не требуется. На этом спасибо. Больше не донесу.
  - Ну что же! Начинай казнь. Фотоаппарат готов к действию.
  - Изволь, - предложил Володя.
  - Так и стой с рыбиной у лодки. Попробую запечатлеть.
  - Слушаюсь! - отозвался Володя по-военному и замер с распахнутыми полами фуфайки, с расстегнутым воротом рубашки. На голове покоилась блином шапка с поднятым правым ухом и укороченной тесемкой. Другое ухо безвольно повисло. Выглядывающая из обрезанной штанины голая нога казалась воткнутой в покосившееся голенище сапога. Он стоял, прижимая к бедру судака, как портфель с ценными бумагами, словно готовясь произнести трибунную речь.
  Глядя на все это через объектив фотоаппарата, Вера откровенно смеялась и радовала Володю. Она не спешила, явно выискивала наиболее выгодную позицию, и в то же время пристально разглядывала все подробности.
  Володя безропотно и терпеливо выполнял все ее команды, помогая советами: 'Не волнуйся, помни, что пластинка последняя. Стой тверже, наклоняя корпус, немного вперед. Не допускай дрожи. Не мешкай. Скоро из-за облаков выглянет солнце, и слишком большая яркость сделает снимок резким. Установи диафрагму на восемь, выдержку на двадцать пять. Уловив нужный момент, она нажала на спуск и спросила: 'Я так сделала?'.
  - По моему, ошибки нет, а в отношении позы - суди сама.
  - Ты желаешь удачи?
  - Конечно. Это твоя первая работа, да и сюжет редкостный. Итак: наша фотопрограмма закончена. Может быть, повременим еще, солнце высоко. Туч на горизонте нет, хижина рядом.
  - Ты как хочешь, а мне пора идти. Время не ждет...
  - Перед нами две дороги: по селу, петляя по улицам, и напрямик, в обход села. Мне известны все тропы, сухие переходы. И мы можем сократить путь минут на сорок. По какому пути ты предпочтешь идти?
  - Пойдем, где путь короче. Это мне не повредит. Ведь завтра уроки. Последние слова Вера произнесла с легким вздохом и грустью, что было понято Володей, и он молча повел ее в обход села по безлюдной дороге с крутыми поворотами, глубокими колеями, которая шла в гору, оставляя сбоку глубокий овраг.
  На последнем повороте, где косогор был особенно крут и внизу блестела вода, им повстречался колхозный возчик Серега, один из приятелей Володи, с которым он издавна ездил на рыбалку и при встречах находил, о чем вести разговоры. Увидев друга в удивляющем наряде с незнакомой девушкой, Серега, придерживая воз, намеревался заговорить, но молодая лошадка, по дополнительной кличке 'Злодейка', под напором груженой телеги пошла в рысь, и Серега скрылся за следующим поворотом.
  - Лошадка-то тебя испугалась, как бы в реку не прыгнула, - заметила сострадательно Вера.
  - Возможно! - согласился Володя, - однако Серега не промах - справится и со Злодейкой, однако теперь все село о нас узнает и мы станем героями дня. Это - как пить дать!
  - Представляю, как расцветут твои фантазии...
  - Не беспокойся. Лишнего не скажу, ни в чем тебя не скомпрометирую, скорее, себя под удар подставлю. Будь уверена.
  - Я не беспокоюсь, а в тебе на этот счет уверена...
  - Ну вот и отлично. Теперь пойдем без дороги по косогорам, без тропинок и по кручам, а затем по полевым межам, чтобы сократить расстояние. У того ельника, что ты видишь впереди - глубокий овраг, в нем теперь еще лежит снег. Там сделаем остановку, я зарою рыбу, спрячу все другое, и нам придется метров тридцать карабкаться по глинистой крутизне. Ты не воскликнешь: 'Куда ты завел меня, безумец!?'. Еще не поздно повернуть и пройтись по селу как 'паиньки'.
  - Не представляю, как это так с тобой 'паинькой' можно ходить. Однако, не беспокойся. Я не устала, а продолжать наше путешествие мне интересно. Жаль, конечно, что ты упускаешь случай и возможность покрасоваться по селу, но уж не обессудь. Смирись.
  - Тогда давай договоримся: в случаях трудных не пищать, в пути ноги не ломать, - сказал весьма внушительно Володя и решительно повернул в сторону так называемого Вонючего оврага.
  Они то переправлялись через небольшие ручейки, то поднимались на сухие пригорки, то вновь оказывались в низинах, то он ей подавал руку, то она подпирала его сзади, как более нагруженного, то он подставлял ей свою грудь для опоры, то она пригибала ему навстречу ветку, чтобы облегчить подъем.
  Вера оказалась не только неутомимой, но и бесстрашной.
  - Да-а-а-а, - тянул мысленно Володя в душе и не находил продолжения. Но впереди было скорое расставание и Володю мучил вопрос, как же лучше поступить. Он не знал, что и Вера, восхищаясь им в глубине сознания, тоже иногда тянула: 'Да-а-а-а' и не знала - завершится ли их путешествие ее девичьей надеждой?!
  Когда вышли на нужную дорогу, Вера остановилась и спросила: это дорога на Шостку? Получив положительный ответ, категорически заявила: 'Дальше со мной не иди. Дойду. Большое спасибо за все'.
  - Не знаю, как отблагодарить тебя... - сказала Вера.
  - Не надо, Вера, меня благодарить. Это лишнее...
  Помолчав, глядя в лицо, спросил: 'Ты согласна продолжать со мной знакомство и дружбу?'.
  - Да! Согласна! - ответила она без размышления.
  - Если появлюсь поздно вечером или даже ночью, ты выйдешь ко мне?
  - Да! В любое время.
  Вера стояла перед ним с опущенными руками прямой и выжидающей. Он мог бы обнять ее, сказать главное слово и поцеловать, но не сделал даже попытки, а взял за руку повыше локтя со словами: 'Спасибо, Вера, жди!..' Вера решительно повернулась, чтобы скрыть слезинку обиды, молча сделала первый шаг...
  Володя стоял и ждал, но она не оборачивалась, не замедляла шага и постепенно скрывалась за пригорком. Без радости, с сомнениями в душе Володя направился к дому.
  
  Глава 13. НА РАЗНЫХ ПУТЯХ
  
  Отвернувшись от него обиженной и возмущенной, без торжества, Вера шла со слезами на глазах, остро чувствуя одиночество, потерю чего-то важного, ставшего дорогим.
  Она шла тем путем, по которому прошло множество людей со своими судьбами и заботами. Скрывшись от возможного взгляда Володи на дне низины, которую местные жители называли Охонка (от слова 'охнуть' в момент падения в грязь или провала в сырое снежное месиво) и оказавшись наедине с собой, она вознегодовала: 'Что я? Сама первой должна была поцеловаться? Чурбан бесчувственный! Вот он кто! Да я лучше за Сахарина замуж пойду', - заключила она с пылкостью молодой души.
  Желая торжествующе взглянуть ему вслед, она неосторожно оступилась, попала ногой в тележную колею... Вырвавшийся из-под сапога фонтанчик холодной жижи ударил вверх по бедру. Забыв про обиду и очищая ногу от грязи, заругалась на себя: 'Дуреха же ты, Вера! За Сахарина замуж захотела! Так тебе и надо полоумной. Не успела и трех шагов отойти - все забыла! Кипяток полила!'.
  Она, может быть, подыскала бы и еще какие-то слова, но вспомнила его поцелуи и утешения ('чтобы переправа запомнилась и меня не забыла'), выпрямилась, как тогда в лодке, и услышала как бы голос матери (в самом деле это были ее мысли). 'Он же любит тебя! Обманут другой! Идет честным путем и еще не верит в серьезность твоих чувств. Не растрачивает своей любви'.
  Повеселев, она подхватила ношу и устремилась по дороге, неся в душе удивительный цветок папоротника, воспетый сказочной фантазией как чудо, выросшее в тенистом овраге, расцветающем ночью не для всех.
  Бодрая и сильная, светящаяся улыбкой, она не заметила даже как идущие по дороге две пожилые женщины, разойдясь, уступили ей дорогу и, конечно, не слышала их разговоров.
  - Дай Бог им счастья, - сказала та, что была ниже ростом.
  - Я тоже так подумала, - согласилась другая. - Так оно уж есть на свете. Бегут, торопятся, хорошего ждут, а своей судьбы никто не знает. Я в девках засиделась... Одна вон на том бугре рожь жала. День жаркий был. Спина к вечеру разболелась, разогнуться не могла. Снопы по всей полосе досыхали. Вижу - туча с дождем идет. У меня сердце, как оторвалось. Снопы все промокнут: без хлеба зимой насидимся. Растерялась! Туда-сюда бегаю, а не знаю, за какой сноп хвататься. Каждый сноп дорог! Слышу - телега гремит, с пылью мчится. Разглядел, значит! А мы и двух слов промежду себя не сказали. Только переглядывались. Спрыгнул с телеги и по десятку снопов стал подносить, а я укладывала в крестцы. Успели ведь! Дождь под телегой рядышком пересидели. Я тоже с того дня до самой свадьбы стороной ходила, чтобы никто не видел... улыбалась...
  - Для всех одно! Что и говорить! Про меня тебе все известно. Знать бы, откуда на нашей дороге такая появилась и куда идет. Гляди! Ногами, как машина, молотит. Устали не чувствует. Видно, в работе - огонь!
  Тетя Шура - так Вера называла свою домохозяйку - уже несколько дней особенно часто вспоминала Веру, находилась в постоянном ожидании, так как не получила ни одного письма, а по селу шли слухи и слова Жилиной бабки Натальи: 'Теперь куды учительше деться... Так в окна и смотрит. Так и глядит, куда мой парень пойдет'.
  Первые дни молчания воспринимались как признак скорого возвращения, но на исходе второй недели появились предположения: не с матерью ли очень плохо, не отца ли скрутило, не с самой ли что стряслось? Вопросов появилось много, но молчание продолжалось.
  В то время, когда Вера переступила околицу, женщины окраинной улицы отметили: 'Как на крыльях летит. Чем только он ее так притянул?'. Тетя Шура посмотрела на часы и вздохнула, как о родной дочери. Она приготовилась было перенести ожидание на следующий день, как вдруг послышались знакомые торопливые шаги.
  Молодое, разгоряченное быстрой ходьбой лицо внезапно осветило комнату природной красотой и весенним светом.
  Не раздеваясь, а только освободившись от ноши, она сходу прижалась щекой: 'Здравствуй!'.
  - Дома у вас теперь все в порядке? - спросила тетя Шура в нетерпении.
  - Теперь хорошо. Мама на ноги встала. В силу вошла. Папа повеселел. Болела мать тяжело. Бредила. Ни днем, ни ночью ни на минутку не отходила. Не до писем было. Когда на поправку пошла, я со дня на день назад собиралась. Письма писать толку не было, они больше недели идут. Думала прежде письма возвратиться.
  - Как добиралась-то? Или всю дорогу ногами протопала?
  - Если рассказать, никто не поверит. Едва в живых осталась. Вечером все по порядку буду рассказывать... Как вы тут без меня?
  - Да ничего! Все хорошо! Коля все глаза проглядел... Бабка Наталья по селу слух распустила, что скоро свадьба будет. В доме порядок навела, занавески новые из сундука достала.
  - Я не про это. Как ты сама? Как Софья Андреевна? Писем из института не было ли?
  - Софья Андреевна по вечерам с твоими занималась, теперь каникулы. Ученики про тебя спрашивали: скоро ли придешь, почему так долго нет. Писем не было. Зуйкова Нюра в Москву собирается уехать на завод устраиваться. На том конце улицы у Макаровых из трубы огонь вымахнул, успели затушить. Бабка Наталья телка одним молоком поит...
  - А я беспокоилась: думала, что без меня что-нибудь серьезное или интересное случилось. Теперь успокоилась, -снимая сапожки, поделилась Вера сомнениями и стала ощупывать подошву стопы, как будто бы ни бабка Наталья, ни Коля Жилин ее не интересуют.
  - Не пойму я тебя, - покачивая головой, выговорила несколько нараспев хозяйка. - На лавку-то чего положила?
  - Это рыба. Судаком называется, - бодро ответила Вера.
  - Я не слепая. Вижу, что рыба и что она судаком называется. Одни зубы чего стоят. Где ты ее такую взяла? Или из дома несла столько верст, а, кажись, не протухла.
  - Сама сегодня утром поймала, - гордо заявила Вера и удивила еще раз хозяйку.
  - Как же и где ты сумела такую поймать?
  - После! После расскажу.
  Развязывая веревочку и рассматривая рыбу, тетя Шура от удивления опустила руки и спросила: 'И в мужскую портку ты так сама засунула, мужскими узлами завязала так, что разрезать приходится. Неси ножницы! Даже ногти на руках обломала...'
  Подавая их, Вера представила Володю стоящим у лодки, сделала хитрые глаза, таинственно улыбнулась и еще больше озадачила тетю Шуру: 'Гляжу я на тебя, доченька, и не пойму, что с тобой, одни загадки. Никто не скажет - в своем уме и в добром здоровье, а поступаешь не как невеста. Уж не встретилась ли с кем, не втюрилась ли в кого по уши?'.
  - Не знаю! Не знаю! То ли с ума сошла... То ли, как ты сказала, втюрилась по уши, - призналась Вера и задумалась.
  - Так бы сразу и сказала! Беда с тобой: одного присушила и с другим шуры-муры начала, - повеселев, глянула тетя Шура и взяла в руки судака. - Что с рыбой делать?
  - Ухи навари. Пожарь. Софью Андреевну к вечеру пригласи. Мне нужно себя в порядок привести. От быстрой ходьбы все тело пропотело. Теперь по вечерам дома всегда буду.
  - Баня истоплена. Иди.
  Вечером, сидя за столом, Вера под большим секретом образно и красиво рассказывала по порядку (в женском понимании, без ненужных подробностей) свои приключения. Слушательницы с неослабевающим вниманием иногда с побледневшими, иногда с покрасневшими лицами, слушали свою любимицу, временами замирали от удивления или, пораженные неожиданными поворотами обстоятельств, хватались за сердце, прикусывали губы. Софья Андреевна откинулась на спинку стула, закрыла глаза, сопоставляла все это с личными переживаниями.
  Когда Вера умолкла, Софья Андреевна тягостно вздохнула, а тетя Шура сказала утвердительно:
  - Вот от этого тебе никуда не деться. Не устоять ни тебе, ни твоему завклубу. В Володю ты и втюрилась но уши!
  - Лишь бы жизнь сложилась, - подала голос Софья Андреевна.
  - От самой женщины многое зависит. Мужа уважать нужно. Свое бабье место знать и соблюдать. Муж что столб во дворе. Подпилить можно, а что толку? Крыша самой на голову упадет...
  - Уважать действительно нужно, - начала 'оживать' Софья Андреевна, - да было бы за что. Мужья всегда разные, а времена другие. По старым понятиям так и есть, как ты, Шура, сказала, но теперь положение женщин другое.
  - Понятия теперь другие, правильно, - перебила торопливо и несколько повышенным тоном хозяйка, - но мы по этим другим понятиям жить только еще начинаем. Куда от детей да от печки денешься? Поживем подольше по новым понятиям, тогда видно будет, что к чему. От природы дано - кому детей грудью защищать, а кому грудью выкармливать. Кому портки шить, а кому топором дрова рубить. На словах мы, как на балалайках с приплясом...
  - Мне пора. И так засиделись, - поторопилась Софья Андреевна. - Я в себя прийти не могу. Сколько за одни сутки пережить можно. Одно скажу: твердая основа совместной жизни - это общность взглядов, - заключила Софья Андреевна, а тетя Шура не возразила.
  Этот вечер у Веры завершился письмом к родителям. На этот раз тетя Шура не ушла в свою половину, а молча наблюдала, как взволнованная Вера пересказывает в письме случившееся, как она то быстро пишет, то сидит задумавшись.
  Пробежав в мыслях свое путешествие от начала до конца, Вера осмыслила все по-новому, быстро разделась, легла в постель, но не могла уснуть: то вертелась 'ужом', то ложилась на спину, сгибая одну ногу в колене, то прятала нос в подушку, скрипела пружинами в попытке положить удобно руки, отыскать грудью удобное положение у края подушки...
  Сознавая муки молодости, тетя Шура не выдержала и спросила: 'Ты что, доченька? Или клоп завелся? Их у меня в доме никогда не было'.
  - Клоп! - ответила Вера, не открывая глаза.
  - Спи! - сказала тетя Шура и погасила лампу. Вздохнув по-матерински, тихо прикрыла дверь, ушла к своей постели. У каждой продолжались свои вздохи...
  
  Глава 14. В РОДНОМ СЕЛЕ
  
  Решительный поворот Веры, ее некрупный, но твердый, шаг и то, что она не оглянулась и как бы оторвалась, ударило недобрым предчувствием. К тому же онемевшая нога нехорошо заныла, задергалась. Приподняв полу фуфайки, он открыл и забытые 'мерзости' - давно не гуталиненное голенище свалилось на сторону, оттопырилось губой. Сухая голень с грязной коленкой, обрамленная урезанной штаниной, выглядела отвратительно. На душе стало скверно.
  - Эх! - укорил себя мысленно, - скоро тридцать лет, а как озорник-несмышленыш! - Глянул вдаль - уже небольшая в размерах фигурка исчезала за горизонтом. И мысль о том, что Вера обиделась и не без основания, вызвала мрачные предположения: не спешит ли Вера к вечеру на свидание, не попадет ли она сегодня в объятия...
  Уже подошли ближе две спутницы, а он все стоял в размышлениях...
  - Нет, - пришел, наконец, он к выводу. - Она не согласилась бы на дружбу, не дала бы обещание встретиться в любое время и днем и ночью... От этого стало легче; немного прихрамывая, он пошел по знакомым тропинкам к дому.
  Куда бы он ни глянул, всюду вспоминалось что-то особенное, увлекательное и, казалось, пройдут годы, даже десятилетия, и он в любую полночь сумеет найти любой пень, брошенный когда-то камень. 'Вон виднеется между двумя склонами оврага река, луга за нею, где воля и простор украшали жизнь', - отметил он.
  С тех склонов между деревьями скатывались на лыжах, теряя шапки, царапая щеки. Вон церковь... Первое время он не понимал, чего же не хватает в этой с детства привычной картине, неосознанно чувствовал какое-то ущербление и вдруг понял: нет креста, исчезла ель-гигант, как переднего зуба во рту, не хватает вяза - картина обеднела, стала незнакомой...
  Что Володя решился уехать на Утюжок в одиночку по опасным проливам и с пустяшной целью фотографирования, не только удивляло безрассудством, но и восхищало смелостью, необыкновенным бесстрашием. Теперь же, когда пронесся ураган, сотрясая дома и сдирая крыши вместе с трубами, сбило церковный крест и отбросило эту саженную махину за десятки метров в сторону, сбросило с крутого обрыва тяжелую лодку, вывернуло с корнями трехсотлетние деревья, никто не мог представить, как страшно быть одному в лесной глуши...
  Однако для всех это было чужое, а свое кололо в глаза поваленными воротами, оголенными стропилами, сорванными крышами...
  Особенно тяжело переживали родители Володи. Они не знали, что с сыном, с чего начать и в доме, и во дворе, и в саду, а стрелки часов все передвигались вправо, солнце склонялось к западу, исчезали с улиц поломанные деревья, поднимались в других местах ворота, а Володя не появлялся. Нужно было что-то предпринять, найти какое-то решение, но решения не находилось...
  Младшие сестры Варя и Катя сбегали к Ване, чтобы как-то заглушить неприятные предчувствия, уменьшить неизвестность и хотя бы что-то узнать. Их интересовало и что Володя сказал перед отъездом, и что взял с собой, и чего мог взять, но не взял, а пригодилось бы... Когда намеревался возвратиться? Не было ли криков с той стороны реки?
  Володина мать дважды выходила на Лоб (то есть оголенное место сбора молодежи на высоком берегу), откуда на многие километры просматривалась луговая пойма и люди, обладавшие хорошим зрением, могли видеть мелкие подробности.
  Отец был хмурым, немногословным, и все его утешения заключались в словах: 'Подождем. Рано или поздно все выяснится. Чему быть - тому не миновать. Он не без головы'.
  Зная состояние матери, встречные женщины разделяли ее заботы, успокаивали, уверяя, что ураган разыгрался ночью, что Володя скоро должен приехать, но не упоминали, что его 'потянуло не туда', могло пришибить деревом, разбить лодку, что не верят в благополучие.
  Всюду стучали топоры, на крышах трудились люди, туда-сюда шныряли подростки, выполняя приказания старших, а Зиновины теряли надежды...
  В самый разгар работ с противоположного берега реки из густых зарослей, где в это время не могло быть людей, послышался красивый женский голос, которым не обладала ни одна женщина даже в соседних деревнях. Это пение слышалось и в Сироткином поселке, и на краю Филюшкина оврага, и у магазина, откуда в этот день разносились и гвозди, и шурупы, и всякие надобности вместе с новостями и удивлениями.
  Прислушиваясь, люди ничего не могли понять, что-либо предположить, в ту сторону вытягивали шеи, таращили глаза. К тому же пение оборвалось так же внезапно, как и возникло, а на широкой сакме ничто не зашевелилось. Такое ни с чем не сообразовывалось, ни на что не указывало...
  На колхозном дворе, где после урагана было 'черт знает что', возвратившийся с реки с возом жердей Серега, еще не разгружая, стал рассказывать дояркам, которые ждали его приезда, чтобы отправить молоко телятницам.
  - Спускаюсь я с горы на самом крутом повороте, одной рукой телегу поддерживаю, под колеса гляжу, а другой за вожжи Злодейку осаживаю, чтобы с горы вскачь не пошла, а она вместо того чтобы дернуть, сама остановилась. Глянул: это, оказалось, ее Володя Зиновин придержал, чтобы его мамзелия чудесная успела в горку к березе шагнуть и под телегу не подвернуться. Мне даже голову на сторону повернуло, а им смех... Мамзелия та уж очень видная с музыкой в руках и еще какую-то мудрость несла. По городскому одета, как на свадьбу. Волосы на плечи напустила. Володя весь в узлах, как из Москвы приехал, а шапка на голове блином, штаны ватные, прогорелые... Одну портку, знать ему мамзелия оторвала. На голой ноге сапог болтается. Злодейка и понесла... До реки храпела и ушами прядала, хвостом от волнения махала, гривой трясла.
  Женщины не поверили и заговорили наперебой:
  - Ты, Серега, не того?
  - Или с утра налакался?
  - Ты сколько думал?
  - Тебя на печке ураганом не тряхнуло?
  - Тряхнуло, - отговорился он, - да не на печке. Я дежурным на конном дворе был. Хорошо, что сам председатель на помогу прибежал первым. По пути его самого два раза ветром сбивало. Мы крышу укрепляли. С утра материалы туда-сюда вожу, а вам, вертихвосткам, о-го-го да а-га-га, 'налакался'! Только языки точить!
  - Нам тоже дел хватает! - вдогон сказала одна из доярок, - к своему дому еще руки не прикладывали. Может и правда? - предположила она. - Серега не такой, чтобы на своего дружка наговаривать. Он его всегда выгородить норовит...
  - Ты сама посуди, - упрекнула ее другая, - откуда могла за рекой городская девка после урагана появиться, да еще на Утюжке. Там и летом никто не бывает. Ни с какой стороны сухого подхода нет. А тут новости - открывай шире рот! Девка городская! Володя без портки двугорбым верблюдом шел. Может и Володя-то никуда не уезжал.
  - Здравствуйте пожалуйста! Вот до чего договорились! Никуда не ездил! Ваня-кузнец своими глазами со Лба видел, как его Хрипун в себя потянул. Сколько ни смотрел, а лодка в луга не выплыла. Похоже, и в живых нет...
  - Надо проверить, - твердо решила молчавшая до того звеньевая. - Если лодка на месте и следы есть, тогда поверю. Пусть Параня на реку сбегает, она у нас всех моложе, а мы все за нее сделаем.
  Параня скоро вернулась. 'Правильно! - сообщила она. - Следы на дороге есть. Он в сапогах, а она в резиновых сапожках, новеньких, еще с рубчиками на каблуках, ножки аккуратненькие. С дороги свернули в сторону Вонючего оврага, через речку перепрыгнули и в гору полезли...'
  - Ты тоже чего-то не поняла, - усомнилась звеньевая. - Зачем он ее в овраг поведет? Там сырость кругом.
  - Сережа, - обратилась Параня к возчику, вышедшему из конюшни, - подтверди еще раз, мне тоже не поверили.
  - Зачем мне повторять. Вы все телячьего пойла опились! - не согласился обиженный Серега.
  - Ах ты бесстыдник! Когда мы телячье пойло пили? Выходит, мы телят опивали! К твоему сведению, мы не алкоголики. У нас свои коровы есть. Мы тебя за такие слова на заседание правления вызвать можем, - возмутилась звеньевая.
  - Вызывайте! Боюсь что ли? Иди, Дусенька, ко мне ближе, дыхну на тебя, а ты понюхай.
  - У тебя своя есть. На нее дыхни, да еще повернись, если у тебя затылок не твой, - отговорилась для смеха Дуся и добавила: 'Пусть понюхает...'
  - Что? Не понравилось? - стал нападать Серега. Слух пустили! Таво! С утра налакался!
  - Раскипятился! Разошелся! Раздул самовар! - пошла в примирение Дуся. - Сказали! Сказали! Ну и сказали! Не велик барин. Гляди, вон еще люди подходят. Понять невозможно. Не то Володя с мамзелей над тобой смеялись, не то ты сам над ними вымудряешь. Так сразу тебе и поверить! Друзья закадычные, а ты при такой встрече и слова с ним не сказал. Когда так было? Без тебя тоже никогда нигде не обходилось. Взять, к примеру, и то, когда он полсела без молока оставил, бабам пришлось подолы замывать и 'Караул!' кричать. Не вы ли грачам невесту подпустили, птичью свадьбу сделали всему селу на переполох?
  - Я бы про все узнал, если бы Злодейка под гору вскачь не пошла, - более сдержанно сказал Серега, - а грачам невесту подпускать ему Ванька помогал. В отношении баб я тоже не при чем. Они меня самого к борту прижали так, что не только пискнуть - дышать нечем было.
  - Не прикидывайся, Сереня, не прикидывайся! Кто-кто, а я-то и про ракету знаю...
  - Ну, бабоньки мои золотенькие, ну и дела! - начала еще за десять шагов рыжеватая женщина по прозвищу Золотая. - Не к добру! Не к добру, выходит, крест с церкви сбило - за рекой-то в лугах не то русалка, не то колдунья объявилась! Мой золотой, как топором, правду вырубил: сгинул Володька! Это по нему душа его первой зазнобы так жалостливо пела. Я сама, золотые вы мои, едва в голос не пошла... Хорошо, дай Бог ему здоровья, золотой-то мой мне холодной водичкой пригрозил...
  - Никакая это не колдунья и не русалка распевала, - сообщила звеньевая, - спросите Серегу или Параню. Это опять Володя начудил, а чего - толком никто не знает...
  - Отчудил, так уж действительно отчудил, - восхитился Серега, - ни в какие ворота не влезет, а в любое ухо влетит. Рта раскрыть не успеешь. Где он только такую королевну выискал? И как она ему могла ватную штанину оттерзать?
  - Опять зловредные слова говоришь! - послышался окрик.
  - Оттерзаешь вам таким, как бы не так!
  - Нужны нам ваши грязные штаны.
  - Тише, бабы, - прикрикнула звеньевая, - даже в селе теперь слышно. Должен председатель подойти, и коровы ревут...
  Толпа разошлась.
  
  Глава 15. КОЛЯ ЖИЛИН
  
  На одной из улиц в центре Лыкова - села древнего и лесного - притаившись за раскидистой и низкорослой ветлой и кирпичной кладовой, выглядывал тремя окнами приземистый под черной щепной крышей дом Жилиных. Он как бы прятался от людских взглядов, но в то же время как бы подсматривал то одним, то другим глазом. Даже боковая тропинка обходила и ветлу, и кладовую, оставляя кучу древесного гнилья как неотъемлемое владение хозяйки.
  По ночам, через специальное отверстие в тесовой стене, а в дневное время из-под полы, бабка Наталья 'выручала' просителей пахнущей сеном настойкой, которая, по ее же словам, была 'пользительной', мужиков разжигала и делала крепкими, а молодым ребятам не вредила.
  Бабка Наталья была неграмотной, но, по словам односельчан, счет знала и никогда не ошибалась из кармана, а если ошибалась, то только в карман и 'сослепу'.
  Бабка сдавала под магазин свою кладовую, обитую толстым железом, которая запиралась дополнительными задвижками с помощью цепей из подпола. Собак не держала за то, что они и корм едят, и людей отпугивают.
  Мужа теперь у нее не было и будто бы в последний раз побывал он в гражданскую войну ночью и 'не с пустыми руками'.
  Сын Коля, окончивший торфяной техникум, в армию не призывался по причине плоскостопия, а на торфоразработках пробыл недолго и привез оттуда 'кое-что по хозяйству'. Устроился в селе заведующим клубом, и все его называли по примеру матери Завклуб, а иногда втайне - Пользительный. По словам его учительницы Софьи Андреевны, мог рассыпаться словесными фейерверками, обрести эластичную спину. Одевался Коля лучше других, всегда следил за внешностью, не упускал случая показать 'культурные манеры'.
  Вера, по положению молодой учительницы, часто бывала в клубе и не возражала против ухаживаний Коли. Затем стала иногда задерживаться с ним в клубе, и постепенно у нее возникла привязанность к нему.
  Коля хорошо играл на гитаре, красуясь привязанным к грифу гитары пышным бантом и природным кудрявым чубом. За месяц до ухода Веры в Еламу, взяв с нее честное слово, что никому не скажет, сообщил: 'Мама моей будущей жене сберегла золотые сережки с камушками, которые мой папа с гражданской войны привез, и у нас есть и еще кое-что'.
  Как известно читателю, по возвращении из Еламы, Вера не склонна была вскоре встречаться с ним, а тот искал случая.
  Встретились они на второй день после возвращения, когда Софья Андреевна задержалась в своем классе, а Вера Федотьевна находилась в учительской и просматривала классный журнал.
  Коля повернул к школе, когда последняя группа учащихся спустилась со ступеней, и был рад встретить Веру в классе еще без пальто, чтобы объявить о твердом намерении жениться на ней в самое ближайшее время. Он был в необычном волнении.
  Открывая дверь в учительскую, он оказался под прямыми солнечными лучами, прищурил глаза. Губа дернулась, почувствовала боль, и он вынужден был придержать ее пальцем, что Вера восприняла как сигнал молчания и секретности разговора.
  - Вот он, край! - успела подумать Вера, и Коля, подойдя уверенно со словом 'Верунчик', занес правую руку с намерением обнять за шею. Вера торопливо поднялась, отступила в сторону, подставила стул, пригласила сесть и перешла на другую сторону стола.
  - Ты чего так? - начал он со сдержанным недовольством. - И вчера ко мне в клуб не пришла, и сегодня, как одичалая.
  - Первый день устала с дороги. Потом к урокам готовилась, все свободное время над книгами сидела. Из-за болезни мамы много неотложных дел набралось.
  Коля был озадачен таким приемом и, возможно, поэтому начал разговор не так, как хотелось.
  - Мама моя никогда не болеет. Они хозяйственная, без пользы не растратится... Я ей слово дал, когда женимся, деньги все ей отдавать будем (Коля подморгнул глазом), пусть хозяйствует - нам легче будет.
  - Мне скоро в институт ехать. Ни о чем думать не хочется.
  - Зачем туда ехать? Деньги только тратить. Техникум окончила, еще поучилась немного и достаточно. Никто не придерется. У нас в огороде земля хорошая. Лук крупный родится. Так что мы, Верунчик, без институтов проживем. Моя мама совсем неграмотная, а у нас все есть, всего хватает. Только жри! Обойдемся и без институтов. Летом по дому дел полно. Хоть отбавляй. Нам можно...
  В подтверждение Коля похлопал себя по карману, подвернул пахнущие сундуком рукава тонкосуконного пиджака, обнажил блестящие дореволюционного изготовления и твердые, как яичная скорлупа, пристегнутые манжеты.
  - Почему же у вас в огороде и лук, и все другое лучше, чем у других вырастает? - чтобы отодвинуть решительный момент, задала вопрос Вера.
  - Это мамин секрет, а земля хорошая потому, что навоз берем прямо из коровьего хлева с прямым духом в корзины. Чтобы не выдыхался, землей тут же засыпаем.
  - Большие у вас корзины-то? - несколько развеселившись и скрывая иронию, спросила Вера, но увлеченный самим собой Коля не заметил этого.
  - Двухручные с подцепкой витой, чтобы не оборвалась. Так можно одному на плече носить и удобнее в дверь проходить, - показывая хозяйственную смекалку, ответил Коля и таинственно подморгнул. - Я своей жене помногу накладывать не буду. Пусть плечо одеревенеет и спина привыкнет...
  - Ты очень хорошо поступил, что пришел сегодня. Теперь я в курсе дела. (Она вспомнила, как носила навоз в свой огород.)
  - Я свои слова всегда сдерживаю. Ты тоже вечером ко мне в клуб приходи. Решим, как дальше быть. Я порядок люблю.
  - Не могу обещать. Не знаю, как получится. Дел слишком много. Кроме всяких дел, некоторые произведения Александра Сергеевича Пушкина еще раз прочитать хочется.
  - Ты что, Пушкина сказку о попе на антирелигиозную тему не читала? У меня по плану антирелигиозной работы в клубе записано, - показал свою осведомленность Коля.
  - И над этой сказкой подумать стоит.
  - Чего о ней думать? С ней все ясно. Пустота это все! Ну какая от чтения по нескольку раз одного и того же польза может быть?
  - Когда художественное произведение читаешь-читаешь, оно глубже понимается. Чтение составляет удовольствие.
  - По-твоему, огурец два раза съесть хорошо? - Довольный своей шуткой, Коля засмеялся. Усмехнулась и Вера. - Ты вот что! - едва не приказным тоном продолжил Коля. - Отложи все свои дела. Мама велела тебя сегодня привести. Мы ведь к свадьбе готовимся. Бычка одним молоком отпаиваем. Отпоился во! (Коля показал поднятый вверх палец.) Самым большим во всем стаде стал. Не уломаешь! Когда кастрировали, он меня копытом по губе ударил, целую неделю тряслась без остановки. Теперь лучше. Даже мама говорит: до свадьбы заживет и жиром заплывет, - не так бодро закончил Коля, и его правая рука сделала попытку придержать губу. Глядя на это, Вера не сдержала улыбку.
  - Ты чего ощеряешься? Глупая что ли? У меня тогда в глазах зеленые мухи роем пролетели, дух перехватило.
  - О чьей же вы свадьбе заботитесь?
  - Как о чьей? О нашей!
  - Разве ты мне предложение делал и я согласие дала?
  - Мало ли что не делал? Все село знает, как мы в моем клубе по ночам вдвоем были. Дураку понятно. За меня любая пойдет.
  - Спасибо, Коля, что сегодня мне все свои планы изложил. Теперь я все окончательно поняла.
  По коридору пробежали отпущенные Софьей Андреевной ученики, и Вера не закончила фразы, а Коля встал и заявил: 'Вот что! На людях такие вопросы не обсуждают. Раньше приходи. Пойдем к нам и в доме обо всем обговорим. Мама совет даст... До свидания! До вечера'.
  Когда Коля вышел, у Веры как бы открылись глаза, а оставшийся запах нафталина стеснил дыхание.
  Софья Андреевна застала Веру сидящей в задумчивости, но та быстро встала, предупредительно освободив ее любимое место, с которого можно было сидя открывать шкаф с тетрадками и наглядными пособиями.
  Ее доброжелательная наставница, обычно решительная и волевая, показалась Вере задумчивой, ушедшей в скрытый мир размышлений, чем-то обеспокоенной.
  - Я очень довольна подготовкой твоих учеников, - садясь на свой стул, сказала она. Однако, по моему мнению, было бы неплохо уделить больше времени на изучение второго склонения имен существительных.
  Вера мгновенно переключилась и вникла в существо методических вопросов. Когда же Софья Андреевна подвела к выводу, что учитель в старости становится непонятным или слишком понятным для школьников и даже смешным, и что во имя интересов воспитания он не должен и не имеет морального права забывать об этом, Вера поняла, что Софья Андреевна как бы излагает свое педагогическое завещание.
  - Ведь вы, Софья Андреевна, достаточно крепки, чтобы работать учительницей, так почему же намереваетесь выпустить из рук указку? Вам очень трудно будет жить на такую маленькую пенсию.
  - Может быть, это так и есть... Отвечая на твой вопрос, я прежде всего, должна сказать, что твое выражение 'выпустить из рук указку' - интересное выражение. И я бы хотела начать с этого. Ведь указка потому и называется указкой, что предназначена указывать на реально существующую истину, но еще и наставляет на правильный путь. Рука, держащая указку, должна знать, где этот путь. Это вам, молодым, более доступно. Вам идти этим путем и после нашей смерти... Кроме этого, существует закон времени - самая неизбежная истина. Самый блестящий и безукоризненный в молодости учитель смешон и жалок в старости. Он способен заснуть на уроке. Не случайно же до революции существовал порядок: учитель после двадцати пяти лет работы с детьми в школе обязан был выходить на пенсию. В наше же время очень быстро меняется облик и состав учащихся, и чем больше разница в возрасте, привычках, взглядах, тем труднее установить необходимый контакт. Внешне может показаться, что малолетки глупы, но это только так кажется. Они очень чувствуют две правды. Одна проистекает от родителей из всего уклада семейной жизни. Другая - та, которую утверждает школа. Чем больше разрыв между этими правдами - тем сильнее должен быть учитель.
  Беседа затянулась, и Вера узнала подробности ее личной жизни. Особенно она была удивлена тем, что Софья Андреевна еще в молодости в дореволюционное время была под негласным надзором полиции, что в той исторической дали она по личному желанию ушла 'в народ'.
  Коля шел к дому быстро и уверенно и не задумывался о том, что все может повернуться по-другому. Его восхищал тот момент, когда он скажет: 'Я же муж! Нужно делать так!'. В доме все было готово к обеду, и нетерпеливая в этот день бабка Наталья вкрадчиво спросила: 'Чего же она тебе, касатик, сказала?'.
  - Немного выламывается, цену себе набивает, а деваться ей некуда.
  - Ты, сынок, таперича с ней поласковее будь, но вожжи не распускай. Сразу в руки бери... Нам ее только в дом ввести. Обломаем гонор-то. В случае чего ты ей золотом глаза затумань. Оно все может. Эту девку не упускай... Девка она и есть девка, покеда бабой не будет...
  
  Глава 16. ЗАБОТЫ
  
  Как только Вера скрылась за взгорьем и что-то дорогое оторвалось в душе, Анастасия Гавриловна отерла слезы. Погрустнел и Федот Матвеевич. Две тяжести надавили на его душу, и чтобы развлечь жену, пересиливая внутреннее неудобство, бодрясь, он заговорил: 'Не грусти, Настенька. Не первый раз провожаем. Всем родителям так'.
  - Знаю, что не первый раз, а все-таки грустно: и дорога дальняя и леса дремучие. Как-то доберется?
  - Доберется. Пойдем лучше в сад. Там дел много. Весенним воздухом подышим. И сил прибавится. Ты в болезнях залежалась и от этого ослабела, и от этого нервы шалят, мысли несуразные лезут в голову. Теперь о себе думать нужно, сил набираться к лету, да и работа ждет. Вера не маленькая, ко всему приучена. Сама свой путь определить в состоянии. Нам за нее бояться не следует. Пройдет некоторое время, письмо получим, новости будут. Дороги теперь просыхают.
  - Не по себе как-то. Когда провожаю, всегда грусть берет, а в этот раз выше сердца, как червяк точит. Про лес вспомнить не могу, и река разливается. И откуда она только набирается? Снега нет, а она набирается.
  - Пойдем, пойдем!
  В саду Гавриловна быстро преобразилась, как говорится, пересилила болезнь и, улыбнувшись, взяла в руки грабли.
  - Торопись, Федотушка, похоже, скоро тестем станешь, - сказала и еще раз улыбнулась.
  К счастью Лесовиных, ураган миновал Еламу, а слухи из-за бездорожья распространялись медленно, постепенно ослабевая.
  Уходили дни, появлялись новости. Из района сообщили, что скоро прибудет врач и медпункт преобразуется в лечебное заведение с небольшим числом коек с расчетом на увеличение. Сбывалась мечта Лесовиных.
  - Теперь тебе, Настенька, легче станет. Пора и отдохнуть. Веры нет, так ты у меня за оруженосца станешь. Будем чаще на реку и в лес вместе ходить, - мечтал оживший Федот Матвеевич.
  - Все хорошо, но забота все-таки за душу берет: как сдружимся, как дело поведет. Постарше бы, посамостоятельней - участок трудный, дороги сам знаешь какие. За себя и за дело рада, а в душу, как туман вошел.
  Кроме этой новости, пришла и другая: в поселке откроется еще одна средняя школа, и с этим появилась надежда приблизить дочь к себе.
  - Надо уговорить Веру, пусть к дому перебирается. И ты рядом, и трудные дороги отпадут. Дело наше к старости идет. Чего такому дому пустовать, ведь для них старались. Я слышала, что директора молодого наметили, - сообщала Анастасия Гавриловна, но Федот Матвеевич заметил: 'Мечтай, мечтай, Настенька, от этого хуже не будет'.
  Подобные разговоры возобновлялись ежедневно, но письма не было, и дочерина деревянная кровать, изготовленная отцовскими руками на века и загруженная материнскими заботами пуховой периной и горой подушек заставляла думать: кого же и когда она приведет?
  Окрепшая после болезни и повеселевшая после сообщения дочери о возможном замужестве, Гавриловна, уходя в медпункт, иногда 'наводила голосом ноты'. Ей казалось, что для дочери открылась обеспеченная жизнь.
  Однако Федот Матвеевич не был доволен такой перспективой. По его мнению выходило: сундуковое богатство приносит счастье реже, чем умеренная трудовая жизнь и обеспеченность. Он указывал и на то, что фамилия Жилины в сочетании с деревенским прозвищем Пользительные о хорошем не свидетельствует. Запах от этих слов неблаговонный. 'Почему-то она не спешит', - заключал Федот Матвеевич.
  Анастасия Гавриловна всегда ценила мужа за неторопливую рассудительность, во многом соглашалась, но все же твердо отстаивала и свою точку зрения. До ссор не доходило, а Федот неизменно подводил к выводу: мало ли мы что говорим, о чем трезвоним, а жизнь свои законы имеет. Это только нам кажется, что мы все понимаем. Поживем - увидим...
  Однажды, возвращаясь с работы, Федот Матвеевич зашел на медпункт, застал жену взволнованной и незамедлительно спросил: 'Ты опять предположения выдумываешь, себя тиранишь?'.
  - Нисколько не тираню, а похоже на то, что с Верой что-то не так. Кто-то слухи нехорошие распускает, а дыма без огня не бывает...
  - Ты что, мало среди людей бываешь? Не знаешь, что клеветники есть, которым всегда хочется злой клубок подбросить, и по зависти такие люди на все пойдут? Не от сестер ли Сахариновых выплывает?
  - Говорят, от них.
  - Вот то-то и оно-то, что от них, а ты не вспомнила, простодушная, что их-то двумя словами неразделимыми связали (он имел в виду их прозвище Фофа-Мофа). Коли от них - значит, от прибавлений паскудных не обошлось. Такое откидывать нужно.
  Раздосадованная тем, что муж не обращает внимания на такую новость и не проявляет интереса, Гавриловна изготовилась прибегнуть к словам упрека, но окрик специально вышедшей на свое крылечко письмоносицы предотвратил вспышку гнева.
  - Лесовины! - окрикнула их вышедшая. - Вам заказное письмо от дочери!
  Вместо обыкновенного конверта, они получили более объемистый, ручного изготовления.
  - Вот теперь и узнаем от самой Веры, а ты слух и собирала, - сказал Федот Матвеевич, принимая пакет.
  - Что-то много написала. Или в самом деле беда приключилась?
  - Какая там беда! Все хорошо - почерк ровный, - успокоила письмоносица.
  Домашнее исследование началось с фотографии.
  - Ничего не понимаю! - удивилась Гавриловна. - Откуда у нее такая фотография? Стоит около воды, кругом лес. Как она сумела в такое непролазное место забраться, да еще смеется? Как будто на седьмом небе расселась. Если в лесничестве? - продолжала задавать себе вопросы мать. - Так ведь там такого места нет и фотографировать никто не умеет. Смотри! Как покупная открытка. Место для надписи оставлено, а надписи нет...
  - Не забивай ни себе, ни мне голову, - перебил ее рассуждения Федот. - Видишь? Смеется она не нам, а ему!
  - Как так ему? - мгновенно выпрямилась Гавриловна. - Ты чего выдумываешь? Или температура под сорок! - Однако, вспомнив слухи, замолчала, а неумолимый Федот Матвеевич без какого-либо раздражения продолжал рассуждения.
  - Как хочешь, так и понимай. Только не нам сияющую улыбку сделала. Гляди! Для кого она в другую чашечку ухи налила и горку хлеба нарезала? Смотри! Вот другое сидение. Вот ложка. Вот топор плотницкий. Одна ручка того стоит! Гляди, как воткнут! Женщине так не воткнуть. Сухие палки в руку толщиной косым рубом пересечены. Мужик с ней!
  - Ой, ой! - ужаснулась Гавриловна. - Боже мой! Боже мой! Вот тебе и на! Ты своими словами и меня как топором! Следовательно, правду про нее рассказывают, что после урагана по лугам с мужиком песни распевала, подголоски похлеще хора имени Пятницкого в небеса запускала. Вот тебе и Вера - твоя любимица. Какое коленце выкинула!
  - Не пойму, что же ты на нее осерчала. Может быть у нее как нельзя лучше все сложилось. Тут и гадать нечего. Вот что пишет:
  'Здравствуйте, дорогие папа и мама! Простите, что несколько задержалась с отправлением письма, хотя знаю, что вы волнуетесь и каждый день ждете весточку - моего письма. По себе знаю. Я тоже не получила вашего и тоже волнуюсь и думаю: как чувствует себя теперь мама, как вживается в трудовую жизнь, как перенесла расставание, что думает обо мне. У меня дела сказочные...'
  Федот Матвеевич прервал чтение, внимательно глянул на притихшую супругу.
  '...Чтобы вы не волновались и не думали плохо о моих приключениях, сообщаю наперед: добралась до Лыкова, как и предполагала на другой день к вечеру. Чувствую себя хорошо и даже не простудилась. Деревнями шла весело, о вас думала, школу вспоминала. Когда вошла в лес, после полевой жары мне стало приятно. Даже хотелось петь. По дороге разглядывала все кругом себя и примечала, где какие грибы могут расти.
  Дорога водила меня то по беломховым пригоркам, где должны расти боровики, то по низинам, где черничник выше колен, то по березовым светлячкам, которые чем-то отличаются от наших. Когда до лесничества осталось километров пять, дорога ушла под воду...
  Я попыталась обойти разлив слева, но пройти не могла - начались буреломники, поросшие малинником, где полусгнившие и уже без сучьев стволы берез падали от небольшого прикосновения, как и в наших местах, куда мы не решались заходить, и я предпочла возвратиться на дорогу, но ее не обнаружила и решила обойти разлив справа, где мне показалось идти удобнее и безопаснее. По пути часто попадались снежные острова, протоки, болотистые места или еловые заросли, сквозь которые я была вынуждена пробираться согнувшись или ползком. Быстро темнело, и в зарослях сгустилась вечерняя мгла. Я потеряла чувство сторон горизонта. Деревья ударяли друг друга вершинами, но я не понимала, в каком направлении дует ветер. Я потеряла ориентировку!
  Меня теснило! Хотелось вырваться на свободу к свету, к простору! Мне сделалось страшно. Все тело болело от напряжения. На душу давила безвыходность и страшный страх!'
  - Боже мой! Боже мой! Как она выходила-то? Скорее бы выходила!
  - Не расходись! Не расходись, Настенька, - стал уговаривать Федот Матвеевич. - Скоро выйдет. Выйдет обязательно!
  - Читай! Читай, Федотушка! Не обращай на меня внимания.
  '...Если бы это было не к вечеру, - продолжилось чтение, - я бы так скверно не чувствовала себя. Нашла бы удобное место, наломала еловых веток для отдыха и стала бы ждать солнца, восстанавливать силы, но дело подвигалось к вечеру, дождю и ветру. В голове все перепуталось. Спина пропотела. С мокрых ног начал проникать холод, да и сами ноги сделались тяжелыми, непослушными, а душой хотелось бежать, рваться вперед, кричать, спешить, спешить, лишь бы выбраться из этого страшного места. Когда опять вошла в густой черничник, под ногами заплескалась вода. К счастью, встретилась упавшая ель, и я привалилась спиной к густому можжевеловому кусту, чтобы не потерять остатки сил и тепла. Сидела с закрытыми глазами, пока не догадалась, что коченею...'
  - Ой! - со слезами воскликнула Анастасия Гавриловна, - и зачем она об этом пишет! Не могу-у-у я!
  Вздрогнувший от этого крика Федот Матвеевич убрал письмо и поспешил к навесному шкафчику с красным крестом. Когда успокаивающие средства подействовали, чтение продолжилось.
  '...Я открыла глаза, - твердо произносил слова Федот Матвеевич, - одна часть неба стала светлее. Ее приняла за запад. Трижды проверив закрыванием глаз, сверяясь с другими приметами, пошла на юг с желанием выйти на дуговую опушку и уже краем леса пробраться к лесничеству. Выбрав густой ельник, отыскала еще большую зеленую ель, где было удобно сделать шалаш для ночлега на случай неудачи и, делая заметки, пошла дальше...'
  - Вот она какая наша дочь! Не растерялась! - с гордостью заметил отец.
  - Читай! Читай! После поговорим. - поторопила мать.
  'Когда нашла конский помет и клочки лугового сена, поняла: вышла на зимнюю сеновозную дорогу и пошла по ней, не обращая внимания на то, что лес опять становится мрачнее. Все шумело, скрипело, в меня бросало ветками и чем-то еще; временами казалось, что где-то кто-то поет, и я едва не поверила в начало сумасшествия; меня вновь охватил ужас, ноги вышли из повиновения, и я рванулась бежать. Я стала метаться, чтобы сбросить этот слуховой обман...'
  Федот Матвеевич видел, как стиснула зубы мать, как нервные пальцы комкают скатерть и, едва владея собой, отложил письмо, стал уговаривать:
  - Смотри на фотографию! Смотри, смеется ведь, а ты плачешь!
  - Ну что же, что фотография смеется, а как ей-то было? Дальше-то что? Не могу! Не могу! Читай дальше! Читай! - Анастасия Гавриловна откинула голову, как бы всматриваясь в гибнущую дочь...
  - Не буду читать и тебе не дам, если не возьмешь себя в руки, - пригрозил Федот Матвеевич и сложил письмо.
  - Нет! Нет! Мне легче стало. Читай! - попросила Гавриловна более спокойно. - Я оправилась.
  'Когда вслушалась - поняла: поет мужчина, и почему-то представилось, что он готовится к отъезду на лодке. Я опять потеряла власть над собой и побежала напрямик. У меня не хватало сил и времени, чтобы крикнуть. Перепрыгивая через воду, я упала и уже мокрой выбежала на опушку.
  Пел человек, стоя у лодки обращаясь вдаль. Это представлялось чудом. Я остановилась, не понимая, верить или не верить этому чуду, кажется, с поднятой ногой, не решаясь крикнуть или шагнуть в его сторону. Он не знал, что на него смотрят, и пел для себя с таким чувством, что нельзя было прервать. Было совестно вторгаться в его скрытые ото всех чувства. Стройным и удивительно гибким голосом он 'увлекал меня на дно морское, уносил за облака...'
  Дорогие любимые родители, я не знала, что в человеке могут быть такие чувства, и у меня остановилось тогда сердце. В ту минуту он запомнился мне на всю жизнь, и когда пишу, его песнь звучит в моей душе. (Заметив неровные буквы и строчки, следы упавших слез, Федот Матвеевич остановился, у него дрогнула рука.) Я одеревенела, - писала дальше дочь, - а он, закончив петь, опустил голову. Потом как-то отряхнулся и, отталкивая лодку и уже озорным голосом, пропел, точно это касалось меня: 'Поедем, красотка, кататься, я волны морские люблю'.
  Дорогие мои папа и мама! Мне хочется именно вам, моим единственно доверенным людям, раскрыть свои тогдашние чувства, но не могу. У меня не хватает ни слов, ни возможностей... я плачу... Опомнившись, я крикнула не знаю каким голосом..
  Он согласился ехать со мной под страшную тучу, но это был его очень тактичный поступок. Позднее стало ясно: он хотел, чтобы я успокоилась и сама пришла к более рассудительным действиям.
  Чтобы не зябнуть, я сама села за весла. По пути к острову, где у него была оборудована стоянка, осмотрели сеть, и в ней оказалась хорошая рыба. Я была голодна, мокрая по грудь, очень озябла. Володя - таково имя моего спасителя - натянул брезент для защиты от ветра и тут же уехал по своим делам (фактически, предоставил мне возможность заняться без помех сушкой своей одежды). Оставшись одной у костра, я привела себя в порядок, сварила уху, вскипятила чайник, и это спасло меня от простуды. Володя оказался веселым и порядочным человеком, ни словами, ни действиями не уронил своего мужского достоинства, не оскорбил моих чувств, не сделал неприятности. Оказалось, что это тот учитель, о котором я упоминала маме. Ночью в тех местах разразился страшный ураган, но мы остались невредимы. На пути через пойму реки нам было весело, и время проходило незаметно. Переехав через реку, Володя вывел меня на дорогу и только тогда позволил себе предложить мне свою дружбу и взаимопомощь в учении. Я, конечно, согласилась. Вечером написала это письмо.
  Обо мне не беспокойтесь. Будьте здоровы. Целую и обнимаю. Вера. 11/4 1939 г.'
  - Вот таковы дела, Настенька. Видно по всему - закрутил парень ей голову. Не устоять в таких случаях ни одному женскому сердцу.
  - Пошло ли у них всерьез, узнаем из следующего письма. Ведь и Коля Жилин неплохой. Уступит ли?
  
  Глава 17. ПОВОРОТ
  
  Володя шел не торопясь и прихрамывая на левую ногу, пытаясь осмыслить и безошибочно понять не только свои реальные возможности, но и действительное отношение к себе Веры, с желанием принять окончательное решение до встречи с родителями, найти линию поведения в случае пристальных распросов.
  Немногим более суток назад перед ним не стоял неотвратимо вопрос о женитьбе. Можно было обдумывать, взвешивать, но теперь он возник неотвратимо.
  Оставалось сделать несколько шагов, чтобы переступить порог дома, предстать перед родителями с ответом, и тут пришло решение: жениться и только на Вере!
  Ему не хотелось показываться в доме с отрезанной штаниной и, воспользовавшись тем, что изгородь лежала, прошел в свой сад напрямик через соседние усадьбы.
  Всюду был беспорядок и разрушения: две нестарых и хорошо плодоносящих яблони вывернуло с корнем. У многих поломало сучья. Сломало радиомачты, раскрыло часть крыши дома, сбросило печную трубу... Всюду нужно было срочно начинать наведение порядка, находить на это время, а на другой день утром быть в школе, где могли быть тоже разрушения.
  Кроме всего этого он знал, что оттягивать встречу с Верой нельзя - от этого зависит дальнейшая судьба, и поэтому нужно сразу же заняться фотографией, нужно меньше спать...
  Услышав скрип ступеней и шаги у двери, мать обрадованно воскликнула: 'Это он! И опять не как все люди, а со двора, из сада!'. Она добавила бы еще что-нибудь о непутевом сыне, но дверь открылась, и со словами 'Вот и я' Володя протянул сверток: 'Возьмите, мама, в нем рыба. Что хотите, то и делайте, а мне даже слов сказать некогда. Нужно тетради просмотреть, написать планы к урокам, проявить фотопластинки. И других дел прибавилось'.
  - Когда же ты успел приехать, и в сад сходить, и переодеться? И почему мы тебя не увидели? - спросил отец. - Ведь мы из-за тебя глаз не сомкнули. Смотри, что натворило! Думали, конец!
  - Я оврагами прошел от лишних вопросов... Напрасно вы обо мне беспокоились. Реку до урагана переехал. Успел рыбы наловить, уху сварить, чай вскипятить, шалаш подремонтировать, а когда ураган бушевал, я уже в укрытии отлеживался. Если бы и сегодня погода плохой была, я бы вдоль Большого веретья поехал по течению. На пути костер бы развел, передохнул, позднее возвратился - только и всего... А в этом ничего особенного нет.
  - Чего же теперь о прошлом говорить, - обращаясь к матери, сказал отец. - Жив, здоров и хорошо. Такие ураганы в двести лет один раз бывают. О таком никто из стариков не помнит. Теперь скоро не жди. Собирай на стол. Нам за дело приниматься нужно. Мы и так от других отстали. Всю изгородь повалило. Ты, Володя, видел, что наделало?
  - Я обедать не хочу. Еще не голоден. До ужина потерплю. В лугах чай пил, закусил основательно. В сад пойду, а ты огородом займись, там одному до вечера все сделать можно.
  - Опять пустяковыми делами заниматься надумал, - недовольно упрекнула мать. - Лучше трубу починил бы. Глины девки принесут. Как завтра печь топить буду? Голодными завтра всем придется быть.
  - Я уже глянул. Кухонная труба еще пригодна. Только два верхних ряда сбросило. Другую половину дома можно не топить, а садовой изгородью завтра с утра займемся.
  - Можно и так, - примирительно согласилась мать. - К ужину уху сварю. Не опаздывай, звать не будем.
  Когда Володи уже в доме не было, в комнату вбежали задыхаясь сестренки-близнецы Варя и Катя.
  - Мама! - начали они, перебивая друг друга, - Володя уже давно приехал и где-то здесь...
  - Чего же вы кричите на всю улицу? В доме глухих нет. Мы уже знаем. Он только что вышел. Глядите, какой рыбы наловил! Начинайте чистить, пока не испортилась.
  - Он ничего не рассказывал? - спросила Катя.
  - Когда он чего про себя рассказывает? Или опять чего-нибудь наделал? - обеспокоилась мать, а отец отложил книгу.
  - Такого натворил, что и поверить трудно, с ума сойти можно. Говорят, он какую-то барышню с собой привез, а где взял, куда спрятал - никто не знает. В лугах песни пели. Даже в магазине слышно было. Люди на улицу выходили. Боятся, не с русалкой ли какой снюхался.
  - И пришел-то он на одной ноге, - добавила Варя.
  - То есть как-так на одной ноге? Этого еще не хватало? Он только что на двух ногах был, мы не слепые...
  - Ты всегда со своими словами, где и когда не спрашивают, встреваешь. Я бы сама по порядку, как надо рассказала, - упрекнула Катя.
  - Я что, лишенка что ли, во всем молчать? Об этом я первой узнала и лучше тебя знаю. Не именно без ноги, а на голой ноге без штанины, и сапог на босую ногу надет был, и с балалайкой какой-то что ли?
  - О, Господи! Да что это за наказание! И с девушкой, и без штанины, да еще с балалайкой! Мысленное ли это дело! Отец! Ты чего теперь дымом окутался - икон не видно, как истукан островной тысячу лет с одной думой из земли торчишь? Не слышишь что ли? Скажи чего-нибудь, своим сердцем колыхни.
  - Я откуда чего знаю? Чего мне и откуда известно может быть? Иди на село, там бабы теперь все знают. Милиция с них всегда свои поиски начинает, а рыбой девки займутся. Пусть к делу привыкают.
  Подготовку к проявлению негативов Володя начал с повышенной предосторожностью. Чтобы ни одна соринка не попала в проявитель, оклеил потолок над столом, еще плотнее заделал щели, а дверь завесил стеганым одеялом, и когда любознательные сестренки попросили впустить их, приглушенным голосом заявил: 'Нет барышни. К сожалению, все завешено. Если будете настойчиво стучать, одеяло упадет и все испортится. Как бы в наказание с вас, как с белок, шкурки сдирать не пришлось'.
  - Мы не белки! На нас шкурок нет. Пусти, Володенька, мы смирно сидеть будем, - просили они.
  - Это не имеет значения. Коли вы не белки, как с рыбы чешую счищать буду. Вы у меня весь кислород поглотите и фонарь, как в прошлый раз, коптить будет. Не могу впустить. Не просите.
  - Пойдем в село, - решили сестренки, - узнаем, что про них еще говорят. Может быть, Клаву встретим. Она теперь все село обегала.
  К ужину Володя пришел в хорошем настроении, и никто не мог догадаться о далеко запрятанной боли, оживших сомнениях из-за последней фотографии, которая, как ни старался он утешить себя, появлялась перед глазами или в виде грязного колена, или нелепой формы сапога, как укор, как насмешка над самим собой. Мечты были желанными, но из-за этой фотографии казались теперь хрупкими, и поэтому он шел к расспросам родных, как на пытку.
  - Правильно или нет говорят, что ты с девушкой приехал и ее в безобразном виде провожал? - сердито спросила мать, и ее осуждающие глаза глянули с болью и вопросительно.
  - Правда. Приехал с девушкой. Она шла в лесничество и заблудилась. Мы случайно встретились. Теперь она уже там, куда шла, а штанину я в пути отрезал, чтобы течь закрыть. Когда еще туда ехал, пришлось через кустарник продираться, ласты повредило. (Мать знала, что 'ласты' - это тонкие реечки для закрепления конопатки.) В отрезок штанины судака засунул, ей отдал, чтобы нести удобнее было.
  Мать молчала и никто не знал, как размягчило материнское сердце бескорыстие сына, а Катя спросила: 'А ты знаешь, как ее зовут?'.
  - Верой зовут. Она работает учительницей, а где, не спрашивайте, когда будет можно - сам скажу.
  На другой день Володя поднялся с постели до восхода солнца и, не умываясь, просмотрел и надежно убрал негативы и тут же приступил к ремонту изгороди. Вскоре пришел отец и, работая вдвоем, они успели поднять и закрепить все звенья до завтрака.
  Первым начал разговор отец.
  - Не пора ли тебе быть более критичным к своим поступкам?
  - Я уже давно спрашиваю сам себя и кое-каких результатов добился. Теперь в поступках за главное беру необходимость.
  - Это правильно и отрадно слышать, но вот в чем соль: необходимость-то можно определять по-разному. Взять, к примеру, эту поездку. Тебя могло перевернуть в протоках, мог сломать себе ногу, руку, мало ли таких случаев. Могло произойти еще что-то непредвиденное. Разве не безрассудство ехать одному по самому опасному проливу? Кто мог узнать о твоем бедственном положении? Как можно было оказать тебе помощь? Не доказывай! Не видно в твоих поступках зрелого рассудка! Да и поведение твое в дальнейшем весьма сомнительно.
  - Мы собирались вдвоем и нам не трудно было бы в случае чего лодку перенести или перетащить по сухому. Возможность бывает не одна.
  - Но поехал-то ты все-таки один без достаточного рассудка и проявил 'железную волю', а это, к твоему сведению, к добру не приводит.
  - Для меня тогда все это было не безрассудством, а развитием обстоятельств, осуществлением замыслов, ставших жизненной потребностью. Мне было необходимо прежде всего проверить фоторужье в полевых условиях и определить недостатки конструкции, а собирались ехать вдвоем. Стоянка у нас на Утюжке оборудована. А что заболел Пашенька и поэтому Ваня не мог поехать, и что меня втянуло в опасный пролив из-за подвернувшейся коряжины - типичная случайность.
  - О случайностях я и толкую. В них все дело. К тому же, согласись, свое приспособление ты мог бы с большим успехом испытать в саду на воробьях или в наших оврагах. Ты мог бы, наконец, курицу вообразить фазаном. Неужели у тебя на это не хватило фантазии?
  - Фантазии у меня бы хватило и кота вообразить тигром, но я мечтаю встретить лося. Ведь всякое дело имеет еще эмоциональную сторону. Разве нельзя прыгнуть в мороз в прорубь, а потом весь оставшийся день ходить вокруг села по снегу? Однако люди предпочитают льды северных морей, где не видно дымящихся труб, спускаться в кратеры вулканов, где ощущаются сернистые газы.
  - Могу и такой пример привести: захотелось некоему человеку к другу в другую деревню зимним вечером на любимой лошадке покурить съездить. Все было хорошо: и луна полная светила, и морозец приятный, а на обратном пути на него стая волков напала, и пришлось некоему человеку на оглобли становиться, топором любимую лошадь и собачку в санях защищать и самому от волков отбиваться.
  - По-другому было нельзя. Такой лошади и собаки, которые у меня тогда были, теперь не найдете, - заулыбался отец и, вооружившись рычагом, стал поднимать очередное звено.
  - В том-то и дело, - помогая отцу, сказал Володя, - что не все наши потребности материальными расчетами определяются, да и люди от рождения разные. Сам же ты утверждаешь, что выравнивание мышления людей ни к чему хорошему не приведет, что от этого может все пойти к черту. Со своей стороны хочу добавить, что человеку красоту ощущать хочется, новизну испытать, попробовать, нельзя ли что-то по-другому сделать, и за это человека уважать нужно. Я, папа, едва помню, но все-таки помню, как ты в спорах с друзьями в позу становился и произносил: 'Есть упоение в бою и страшной бездны на краю...' Зачем это такое?
  - В то время в нас революционный дух говорил. Отражение передовых общественных взглядов совершалось.
  - Интересно: у папы отражение общественных взглядов совершалось, а его сын должен теперь курицу фазаном вообразить.
  - Поживем - увидим, - загадочно улыбнулся отец, - жизнь свое возьмет. Твоя жизнь, по существу, только начинается. Мой совет: осторожность не мешает.
  - Все это правильно. Мы об этом говорили не раз, но излишняя осторожность - это уже робость. Ежели предполагать, что на тебя летит что-то наподобие Тунгусского метеорита и вот-вот накроет - жизнь не мила станет. Опять к твоим словам возвращаюсь: 'Когда рожь - тогда и мера'. Кто мог предполагать, что сильнейший ураган налетит? Налетел! Ну и что же? Это же, кроме всего, интересно. Сам же ты утверждаешь: 'Опытность задаром не достается'.
  - Я и буду утверждать, но ведь это не означает, что в омут головой или в чертово пекло рекомендую сунуться.
  - По пути двух зверьков в очень интересном месте встретил, - сообщил Володя, но отец повернул разговор в другую сторону.
  - Про зверьков у нас еще будет время для разговоров, а ты лучше про самое главное, про девушку расскажи. Родителям такое знать обязательно. Этим поступком и в селе ты так намутил, что нам с матерью и глаз показывать невозможно. Всех твоих чертей и галок вспомнили. Теперь не только себя, но и ее 'притчей во языцех' сделал.
  - Так получилось. Я из этого секрета большого не делаю, но и обнародовать подробности, по-моему, не следует. Встретились мы случайно. Она из Еламы в Лыково через лесничество шла. Дорогу знала, но сбилась.
  - Из Еламы в Лыково одна через лес? - удивился отец. - На такой путь отважилась! Бывал я в тех местах: знаю! Легенда есть, что ополчение Минина и Пожарского через те места едва перебралось. Дырой это место назвали. На краю болот каменный крест поставили. Следовательно, она и через эти болота сумела перебраться!
  - В том-то и дело, что перебралась. Такие прыжки делала, что любой позавидует, - с гордостью сообщил Володя.
  - Кто же у нее родители, что дочь свою через этот лес пустили?
  - Думаю, что не хуже моих...
  Отец пропустил это заключение без внимания, но спросил после некоторой паузы: 'Выходит, что ты ее спас от гибели?'.
  - Можно считать, что и так, - согласился Володя.
  - Ты теперь будешь с ней продолжать свое знакомство?
  - Могу сказать точно. Да! Буду! Она мне очень понравилась. Мне кажется, что лучше девушки не может быть и, конечно, не встретится. Я без сомнений и промедления женился бы на ней, но у нее есть друг и поэтому все зависит от нее. Поэтому и я избегаю огласки: помню о печальном опыте и прошу никому не говорить о моих желаниях.
  - Мой совет - не спеши. Лучше воздержись.
  - Я не спешу. Предложение не сделаю до тех пор, пока не удостоверюсь в ее готовности дать положительный ответ, а ей предстоит отвергнуть своего теперешнего знакомого.
  - Ты вполне серьезно говоришь о таких намерениях? Не лучше ли не ввязываться в столь сомнительное дело. Как же в таком случае следует понимать твое поведение, если принять за правду рассказы о твоем одеянии. Интриговать девушку и не считаться с общепринятыми правилами приличия! Согласись! Это ведь в лучшем случае несолидно, по-мальчишески незрело.
  - Можно оценивать и так, но в данном случае решающую роль сыграли наши развлекающие взаимоотношения, а Вера сама склонна к юмору, хорошо чувствует и понимает это, не подвержена чрезмерной принципиальности. Я убежден - это одно из хороших качеств человека. Для нее составило искреннее удовольствие сфотографировать меня 'во всей красе', и я предоставил ей это удовольствие. Вчера, когда проявлял негативы, в порыве необузданной самокритичности вознамерился было уничтожить негатив, но хорошо, что не поддался слабости.
  - Так я понимаю, ты фотографировался без штанины, рваным и обгоревшим, то есть в самом омерзительном виде, - возмутился отец и отбросил молоток.
  - Да, папа, фотографировался, но это вовсе не омерзительный вид, а маскарад, отражающий холостяцкую действительность, завершение необычных обстоятельств.
  - Не желаешь ли ты, позволь тебя спросить, в таком виде на скрижали семейной хроники попасть, назидать потомкам новые веяния, - сказал отец и поднял молоток.
  - Не знаю, впишусь ли я в семейную хронику, но для меня, может быть, и для Веры, во всем этом есть определенный смысл. Допустим, эта фотография сыграет отрицательную роль, и Вера предпочтет прежнего знакомого - это укажет на крепость их взаимных симпатий. Предположим другое, противоположное... Разве не укажет это на серьезность ее чувств? Разве не поможет это мне в борьбе с сомнениями, когда буду в армии и, возможно, получу анонимные отравляющие письма... Нет! Что хотите, то и думайте, но я своими руками передам ей фотографию, пусть решает...
  - Ну что же, пусть решает, - согласился отец, - а нам пора уже идти завтракать. Я принесу щепы и дрова, а ты убери инструмент.
  - Для вас фотография, - продолжал 'загоревшийся' Володя, - способ утверждения своего 'я', поэтому-то на них люди и стоят подобно дубовым столбам, а для нас - средство запечатления уже новых отношений.
  - Ты все-таки покажи мне свою фотографию, попробую раскусить новую идею... Может быть, эта твоя фотография пророческой окажется, - сказал отец и с бременем щепы пошел к дому.
  
  
  
  ***
  Еще за полкилометра от Малеевки Володя различил едва заметные фигурки у околицы, и ему стало приятно - ждут ученики, чтобы встретить первыми и рассказать, как, где и что произошло.
  Как он и предполагал, при встрече дети сначала перебивали друг друга, но постепенно выговорились, один за другим замолкли, а Толя Драгунов обстоятельно начал рассказывать с упоминания, что школу не раскрыло, а только оторвало одну доску у изгороди, и ту сторожиха Настя спрятала в дровяном сарае, что разодрало большую ветлу и Пашка хотел ее изрезать себе на дрова, но Хромов дядя не разрешил и предупредил при всех: 'Если Пашка еще раз к ней с пилой подойдет, накостыляю и свою трубку о его голову выбью, потому что в их роду никогда никто ни одного дерева не посадил'. Толя также не забыл сказать, что Максим Кривенков привязывал ворота веревкой, но их все равно повалило, что колхозный двор совсем раскрыло потому, что очень высокий, и что председатель не спал до утра.
  - Вы дома были? - неожиданно спросил Толя.
  - Нет! На Утюжке ночевал, - безразличным голосом ответил Владимир Николаевич и этим произвел очень сильное впечатление. Все переглянулись и замолчали; им не верилось, но признать своего учителя вруном не могли.
  - Вас там сколько было? - все же спросил Толя.
  - Один! - так же беспечно ответил Владимир Николаевич, но про себя отметил: слухи еще не дошли.
  Далее пошли молча, и было заметно, что дети сомневаются, но выразить недоверие не решаются.
  - Как же вы туда добрались и как вы в живых остались? - продолжал расспросы Толя, но Владимир Николаевич нашел выход.
  - Подержи, Толя, портфель с тетрадями, кажется мозоль на ладони прорвалась.
  Открывшиеся на ладони кровяные подкожные мозоли убедили без слов, рассеяли недоверие, и учащиеся восхищенно вздохнули.
  - Когда вас ураганом накрыло, вы где прятались? - началась новая серия разнообразных вопросов, на некоторые из которых не следовало отвечать теперь и поэтому, прежде чем уйти в учительскую, Владимир Николаевич сказал: 'Очень хорошо, что вы интересуетесь такими вопросами. Об этом нужно знать, но у нас нет времени. Сегодня на большой перемене буду рассказывать, как одному в лесу не заблудиться и не бояться, и от урагана с дождем и грозой спастись, и как поступать, если в плохую погоду ночевать придется'.
  - А вы раньше плутали? - последовал вопрос.
  - Приходилось, - ответил Владимир Николаевич и указал на часы.
  - А наш Алексей Ермолаевич еще не пришел, - последовало предупреждение.
  - Вы тоже на свои места садитесь. Повторите домашнее задание, а кто уроки выучил, может или другому помогать, или про новое читать. Это не повредит. В жизни так лучше.
  Освободившись от школьных дел, Володя на этот раз, как никогда, стремился к одиночеству и изменил давней привычке: он не зашел в сельский совет, не заглянул в правление колхоза, а поспешил за околицу, снял галстук, расстегнул ворот рубашки, вдохнул полевой воздух вместе с простором и устремился как бы в Лыково, где должна теперь быть Вера, и представил ее в делах среди учеников, но более заметной и стройной.
  Володе захотелось приблизиться к ней, но его опередил гибкий и пронырливый, блестящий золотой чешуей змей и, повернувшись в его сторону с прищуренным глазом проскрипел заключительные слова поэмы:
  '...К лукавому склонив на грудь главу,
  Вскричала: Ах! - и пала на траву...'
  - Нет! Нет! - воскликнул Володя. - Этого не должно быть! Медлить нельзя. Как только приду домой, тут же после обеда отремонтирую трубу, если успею - начну ремонт крыши. Шаги сделались крупнее и решительнее.
  К его приходу мать оказалась где-то на колхозном дворе, а отец - на сортировании семян. Получившие много домашних поручений, Варя и Катя, считая себя 'воюющей стороной' по отношению к нему, торопливо завершали уборку помещения, и когда он переступал еще недомытые пороги, Катя, отодвинув в сторону ведро с грязной водой, коротко сообщила : 'Щи в печке, каша на шестке, молоко в погребе. Кормись сам, а у нас дела'.
  - Пардон, крошки. Я тоже очень занят. К тому же в школе задержался. Обедать самостоятельно вместе со словом 'мама' научился. Так что занимайтесь своими делами. Привыкайте. Трудовое воспитание - лучшее средство от душевного загнивания. Понятно?
  - Все понятно, - так же официально ответила 'воюющая сторона'. - Мне еще грядку вскопать нужно, помочь некому. У Вари своих дел полно.
  - Отец сказал, когда придет?
  - Нет, не сказал. Знаю только, что бригадир предупредил, что сегодня сортирование семян необходимо закончить. Председателя в город вызывают для накачки, а потом с отчетом опять ехать. В этом году сверхранний сев внедрять повсеместно будут: какой-то мужицкий консерватизм развенчивать... Оказывается, все яровые нужно на две недели раньше высевать, а никто раньше не догадывался. Я сама слышала, как мужики ругаются. Говорят, что земля в некоторых местах мерзлая, а сверху велят сверхглубокую вспашку широко практиковать.
  - А что отец сказал?
  - Тоже ругался. Сказал, что они местных условий не знают, вот и стригут всех под одну гребенку и к тому же не понимают, где у свиньи хвост, а где рыло. Из-за этого с матерью поскандалили.
  - Может быть, ты не расслышала или не поняла, а в самом-то деле они из-за меня поругались?
  - Нет. Мама ему выговаривать стала: зачем не в свое дело встреваешь, все одно никого не переубедишь, только врагов наживешь. В этом году урожай яблок должен быть, а лошадь не дадут. Ты один что ли понимаешь? Обуха плетью не перешибешь.
  - Вы, комсомолочки, как к этому относитесь?
  - Нас никто не спрашивает. Откуда мы знаем, что когда лучше сеять. Старики и те ошибаются. Глянь в окно. Клава к нам идет, а мне некогда, ты ее расспроси. Она теперь до вечера у нас сидеть будет, а мы пойдем.
  - Вы куда? - встречая сестер, спросила Клава. - Я новости узнала.
  - Опять про нашего Володю наговорили. Он теперь один у всех на уме, - недовольно заметила Катя.
  - Я не про него. Я про Раю. Говорят, она одна дома заперлась, - доложила Клава.
  - Ты опять напутала, - возмутилась Варя. - Кому какое дело до того, кто как дома сидит. Коли дома сидит - значит дела есть. Может быть, она комсомольский отчет составляет и об этом говорить не хочет.
  Ведь она знает, что ее на совещание пригласят. Про тебя тоже можно сказать, что ты из-за Володи в колхоз на работу не пошла, на него через зеркало любуешься, чтобы люди не поняли.
  - Мне что на него через зеркало любоваться, я и так его каждый день вижу, - защищалась Клава.
  - Если он ее спас, так ей должно быть досадно, что он другую девушку спас и с ней сдружился. Может, она за него рада. У нее муж в армии... Злятся на нее некоторые, что она комсомолка активная, правду отстаивает, а ему добра желает.
  - Правильно! - подтвердила Катя. - А ты сплетни распускаешь!
  - Мне про него зачем сплетни распускать? Я ему кисет расшивала, - проговорилась смутившаяся Клава.
  - Дарила кисет ты давно, а все помнишь. Он уже и курить бросил вместе с кисетом. Пойдем к нему, спроси, если мне не поверила, - сказала Варя.
  - Бросил? А я и не знала! Пойду спрошу, - удивилась Клава.
  Клава вошла в дом и, как всегда, молча села на свое излюбленное место, откуда сразу можно было наблюдать и за кухней, и через окно за своими курами, и в зеркало видеть входную дверь.
  - Володя! - усевшись, обратилась она, - правда или нет, что ты курить бросил?
  - Правда, - ответил тот, - бросил и надолго. Курить, Клава, вредно.
  - А кисет куда дел, который я тебе вышивала? Тоже бросил?
  - С кисетом получилось не очень хорошо. Я его на открытом месте положил, а убрать перед ураганом забыл, он за ночь промок, табачным соком пропитался, пожелтел. Я стал его сушить, а он прогорел. Пришлось бросить.
  - Если бы он не прогорел и ты курить не бросил, тогда как?
  - Тогда другое дело. Я бы его сохранил и, когда в армию пошел, с собой взял.
  Обрадовавшаяся Клава не только повеселела, но и осмелела, стала задавать вопросы: 'Ты к той, которую с собой привез, пойдешь?'.
  - У нее нужная для меня книга есть - сходить необходимо.
  - Значит, ты к ней за книгой пойдешь?
  - Да! За книгой.
  - Ты ничего не знаешь? У нас ведь в колхозе хату, как она называется, я еще выговаривать не научилась, открывать будут, меня приглашают.
  - Как я понимаю, у тебя язык заплетается.
  - Заплетается! Сладу с ним нет. (Клава пыталась выговорить, но не сумела и глянула трагически.)
  - Ничего. Привыкнет. Говори по складам 'ла-бо-ра-то-ри-я', - посоветовал Володя и написал на бумажке. - На! Дома потренируйся. Чем же в той хате-лаборатории заниматься будете?
  - Бумага пришла. На ней капуста в горшках нарисована. И мы так делать будем. Овсяные и ржаные снопы по колоску набирать и выставлять. Мне идти или нет?
  - Ты справишься, иди. Дороги все открыты. Там дела найдутся. Хороший уход за всем нужен, а ты добросовестная.
  - Навоз я класть сумею, а вот пузырьки и другие стекляшки не знаю.
  - Все в один день никто не узнает, научишься.
  
  ***
  На следующий день, возвращаясь домой, Варя с Катей доверительно рассуждали: 'Почему он все-таки не показывает фотографии даже нам? Никогда не таил, а теперь наоборот. Он ведь отцу признался, что на ней жениться не против', - шепнула Катя.
  - Я сама не пойму. Слышишь? Он уже дома молотком стучит - опять новое придумал. Как придем, я расспрошу.
  - Не спрашивай. Я придумала, - шепнула сестре Катя. Сядем и будем смотреть, первыми не заговорим, сделаем вид, что на него обиделись. Он не вытерпит, сам разговор начнет, тогда мы ему все и выскажем.
  - Этим его не проймешь. Сядет за стол, обложится книгами и хоть из пушки пали - он и глазом не моргнет. Может быть, он их уже полон стол наложил, - предположила Варя.
  Однако, все было по-иному. Вместо того, чтобы взяться за подготовку к урокам, как предполагали сестры, Володя сидел на низкой скамеечке в фартуке. Перед ним лежали сапожные инструменты, пахло гуталином, сапожным варом, рыбьим жиром и еще неизвестно чем. Между колен, как положено сапожнику, он зажал 'деревянную ногу' с нанизанным полуботинком из числа тех, которые валялись на чердаке и уже скрючились от жары и времени.
  Он был настолько сосредоточен, что удивленные сестренки не могли догадаться, заметил ли он их, и тихо уселись в стороне наблюдать, как он разминает задники, выравнивает каблуки. Казалось, что он действительно не замечает их. Когда смазанные и надетые на колодки полуботинки были положены на подоконнике раскрытого окна и Володя скрылся в чулане, Варя шепнула сестре на ухо: 'Он выдумал... Идти в дальние края собирается, а мы носки постирать не догадались'.
  - Я тоже не пойму, почему он все старое собрал и делает вид, что никого в доме нет. Я бы ему новенькие дала. Мама разрешила.
  - Пусть сам попросит. Мы ему тогда про фотографии напомним.
  Им было невдомек, что Володя знал о существовании новых носков и более приличной обуви, но умышленно не желал говорить о своих планах, умышленно не хотел надевать новое, полагая, что новые носки в старой загрубевшей обуви вскоре прорвутся и еще не известно, каким путем и как придется возвращаться обратно и не доведется ли ботинком отбиваться от наседающего противника и поэтому молчал.
  Катя не могла далее молчать и поэтому спросила: 'Ты зачем всякое старье собираешь? Мама велела тебе новые носки дать, а эти постирать и починить. В них еще по дому ходить можно. Старые потом пропахли, дышать в доме нечем...
  - Какие вы у нас заботливые! Прелесть! (Володя послал воздушный поцелуй.) Сегодня это еще не завтра, сегодня я еще в старом похожу для представительности и скопидомной хозяйственности. Вот так! Мои хорошенькие! Спасибо за внимание!
  - Если мы такие заботливые и хорошенькие, а ты такой добренький, почему же ты от нас и негативы и фотографии спрятал? - упрекнула Катя.
  - Кто вам сказал, что я фотографии спрятал? Они под двухпудовой гирей выпрямляются. Сообразить нужно было и только. Однако вы не волнуйтесь - они вполне хорошие. Теперь пусть еще полежат. Сам возьму. Лучше теплой воды в таз налейте. Ноги помыть. Будьте добры! Чистую щетку отыщите, - убирая инструмент, попросил Володя.
  - Не туфли ли свои необыкновенные одежной щеткой намереваешься чистить? - спросила иронически Варя.
  - С туфлями все в порядке. Они венчальными стали. Мне еще необходимо этот выходной костюм почистить...
  - Какой он у тебя выходной? - сердито вмешалась неожиданно появившаяся мать. Его на огородное пугало давно употребить нужно!
  А куда ты, Володя, так старательно собираешься? - спросила Катя не столько из интереса, сколько для пресечения неприятных разговоров.
  - К девкам! - последовал резонный ответ. - Они меня ждут.
  - В таком наряде к девкам только и ходить. Может быть, ты и расписываться в нем пойдешь, - упрекала еще рассерженная мать.
  - Ничего особенного нет. Можно и в таком виде. Даже лучше, - миролюбиво свел к шутке свой ответ Володя и добавил: - Пусть таким, как есть, видит. Может, еще и волосы щетинистые завить, амуром представиться... Курить я уже бросил. Теперь одним изъяном во мне меньше. Вон и Катя с Варей заметили, как я поумнел. Правда?
  - Недостатки у всех есть. Без недостатков никого не бывает, - подтвердили сестры.
  Отговорившись таким образом, Володя, сохраняя внутреннюю серьезность, сознавал, что может произойти этой ночью и что без этого нельзя окончательно завоевать симпатии Веры.
  Перед уходом в Лыково еще раз просмотрел фотографии и две из них оставил на видном месте. Проверил наличие ножа. Он никогда не расставался с ним. Разложил по карманам два чистых носовых платка на случай, если придется сделать себе перевязку, надел рубашку с откидным воротом, чтобы противнику не за что было ухватиться в борьбе.
  Из-за раннего ухода его исчезновения никто не заметил, а первую деревню, где было много знакомых, он обошел задами.
  Вблизи Лыкова, тут же за березовым перелеском паслось стадо телят под наблюдением подростка.
  Чтобы выждать время, передохнуть, кое-что разведать, Володя свернул с дороги, подошел к подростку и первым, как принято, заговорил с ним.
  - Леса, гляжу, у вас хорошие, видно по всему, и грибов и ягод бывает много. А если поблизости и река есть, так тут самое хорошее место.
  - Грибов и ягод у нас везде полно, где ни сунься, собирай и не ленись! В речке крупные щуки водятся.
  - Да ну! - воскликнул Володя.
  - Я сам ловил. Прошлым летом вот такую поймал, - указывая на размеры руками, рассказал подросток. - Она мне указательный палец до кости прокусила. Кровь лила! Зажимать пришлось. Едва остановил.
  - У таких больших и зубы высокие, могла ладонь прокусить. Со щуками нужно осторожнее быть. Как же ты с ней справился?
  - Когда она пасть раскрыла, палец успел выхватить, а ее за кусты забросить подальше от воды. Чтобы присмирела от воздуха.
  - Это лучше всего. Рыбу воздухом быстро усыпляет. Плотва в вашей реке водится?
  - Плотвы много, только подходящих крючков ни у кого нет.
  - Вот такие подойдут? - спросил Володя, отвертывая подклейку шляпы, где у него были воткнуты крючки разных размеров. - Я ведь рыбачить люблю и мне в детстве тоже щука палец прокусывала. Крючками могу поделиться
  - У меня денег нет, - с сожалением ответил собеседник.
  - Ничего страшного! Когда я маленьким был, один проезжий дяденька мне за так давал, секретом, как к ним лучше волосяную леску привязывать, поделился. Никогда ни разу не отвязывалась. Смотри, как это делается.
  - У нас никто так не умеет.
  - Смотри еще раз и сам травинкой попробуй, чтобы запомнить лучше. Я этого дяденьку всегда помню. Мне скоро в Москву ехать в институт. Еще привезу, а эти все бери себе.
  Мальчик не скрывал радости, но протянуть руку стеснялся.
  - Мне бы парочку таких, - скромно произнес он.
  - Велика невидаль, парочка, коли плотва водится, она и оторвать может, и в траву или за куст заведет... Не стесняйся, бери все.
  Перенося крючки по одному в свою фуражку, мальчик поинтересовался:
  - Вы, случайно, не к нам идете?
  - К вам. Я слышал, у вас учительница молодая в школе работает, в институте учится. Мне с ней на счет книг нужно потолковать.
  - Это Вера Федотьевна! Она в третьем доме за церковью живет. У тети Шуры. Дом их с крылечком и голубыми окнами. Теперь она дома должна быть.
  - Она строгая?
  - Строгая, но справедливая. Смеяться хорошо умеет. Не обидчивая.
  - Замуж не собирается? - спросил главное Володя.
  - Около нее завклуб увивается. Пользительным мы его еще называем. Увиваться-то он около нее здорово увивается, но она его близко к себе не подпускает. На расстоянии держит.
  - Так, может быть, говорят только, что близко не подпускает.
  - Сестры сказали. Девки все знают. Их не проведешь.
  Очень фамилия у ее жениха странная. Первый раз слышу. Не польская, не русская, не татарская.
  - Это не фамилия. Это прозвище по деревне такое, - шепотом сообщил собеседник. - Фамилия у него - Жилин. Живет вдвоем с матерью. Она у него неграмотная, а буквы понимает, любого грамотного обойдет. Вином по ночам торгует и знает, кому какое подсунуть.
  - Вино оно и есть вино всем известное. И цену ему все знают.
  - Это в магазине так, а у нее все по-своему. Если про нее кто слово не сказал - с сургучом или запечаткой даст, а кто другой - с затычкой, а она с водой и сеном отрыгает.
  - Не бери, если с затычкой...
  - С ней не поспоришь. Скажет: 'Это у меня от праздника осталось. Для себя пользительную настоечку делала. Больше никакой у меня не бывает'. Повернет тесину и больше не достукаешься.
  - Я не понял: как это так, тесина поворотная? - спросил Володя.
  - Та тесина на одном гвозде и с запором. Она щель прикрывает. Еще и в калитке от сучка дырочка есть. Мужики говорят, она, как в тюрьме, сквозь ее подсматривает.
  - Теперь и я понял. Они, Жилины-то где живут? За прудом или ближе?
  - Ближе! Вон их теленок пестрый, самый большой в стаде. Недавно 'подрезали', он в это время Кольке Завклубу ногой по губе ударил, теперь она трясется, когда он сердиться начнет. Говорят, к свадьбе готовятся. Теленка цельным молоком поят...
  - Выходит, они с Верой Федотьевной спелись? - выдавил из себя через силу эту неприятную новость Володя.
  - Нет, еще не спелись. Это только Коля с матерью слух пускают, а Вера Федотьевна - ни да, ни нет.
  - Говорят, ваш пруд раньше глубоким был? - думая о другом, спросил Володя.
  - Это давно было, а теперь он мелким стал. Вода до самого дна позеленела. Колхоз в нем телеги и колеса замачивает.
  - Если еще приеду, каких крючков привозить? - торопливо спросил Володя.
  - Живцовых бы несколько. Недавно опять большую щуку в омуте видел. Ой как хвостом ударила и в воде перевернулась!
  - Как звать-то тебя?
  - Семка.
  - Вот и хорошо! Меня Володей зовут. Теперь мы познакомились. Братья у тебя есть?
  - Есть брат, да он уже жених, с завклубом дружит, да только так... не очень... у завклуба портсигар есть, как у фокусника, с выдвижными концами... В одном конце папиросы для себя, а другой - пустой для всех. Сам у всех закурить просит. Если не дать - сердится, кто угостит - для того и голос другой... - Семен разговорился и, возможно, перешел бы к большей доверительности, но Володя почувствовал под собой 'иголку', поспешно подал руку: 'Вот я и передохнул. До свидания, Сема, мне пора шагать. Солнце к закату'.
  
  ***
  Закончив уборку комнаты, Вера еще не успела завершить личный туалет сменой платья и стояла задумавшись.
  События этого дня открыли опасность ославления, а неопределенное расставание с Володей перепутало и без того противоречивые мысли, и все это создавало чувство невидимых паутин на лице, от которых хотелось освободиться взмахом руки. Признания Коли не радовали, а блеск золота мутил сознание. Откровения и личная трагедия Софьи Андреевны звучали предостережением.
  Ее свободолюбивая натура не могла мириться с перспективой незаслуженного ославления перед взрослыми и детьми села и еще быть подневольной и безынициативной под тяжелой рукой грубой свекрови.
  В спорах души, чередуясь с неприятной, похожей на изжогу, болью, прорывались другие чувства: светлые и радостные, связанные с образом другого человека... Она стояла в затемненном коридоре, но видела себя у костра.
  Вспоминая об этом, она поняла, что Володя вошел в ее сознание, быть может, навсегда.
  Услышав звуки шагов на крыльце, с мыслью о том, что это возвращается тетя Шура, Вера смело взялась за запор, не задавая обычного в этих случаях вопроса 'Кто?', но, предположив, что это может быть Коля, несколько замедлилась... Ей не хотелось его видеть до встречи с Володей, тем более впускать в свою комнату, и она выставила левую ногу, чтобы носком туфли задержать широкое открывание двери.
  Прямые лучи ослепили ее, оставили силуэт безликого мужчины в шляпе, затеняющей лицо, рубашке с открытым воротом, и, не догадавшись с кем имеет дело, Вера несколько опешила, только приоткрыла дверь, и в этот момент прозвучал знакомый голос: 'Здравствуй, Вера! Прости, что я без предупреждения'.
  Она вздрогнула, открыла дверь шире и почувствовала биение своего сердца. Не скрывая радости она подала ему руку: 'Здравствуй! Я не ждала тебя так скоро. Проходи в комнату'.
  - Знаешь, - ловко проскользнув мимо посторонившейся Веры, сказал скороговоркой Володя. - Я всю дорогу шел к тебе с чувством притяжения, но и с каким-то сомнением и стеснением. В открытой двери и лучах солнца ты показалась мне какой-то другой, но все-таки знакомой и близкой, как будто бы мы и не расставались.
  - По правде говоря, я в первую секунду растерялась от неожиданности, а теперь у меня чувство примерно такое же, как и у тебя... Ой! Да и платье на мне старое! Я полы мыла и еще не успела переодеться. Думала, что возвращается моя хозяйка тетя Шура. Подожди немного, я переоденусь.
  - Ну что же! Посижу на крылечке.
  - Нет! Нет! Проходи в мою комнату! - Открыв дверь, она пропустила его впереди себя, указывая на стул, пригласила: 'Садись! Будь как дома'. Порывшись в чемодане, она скрылась за дверью.
  Володя огляделся: всюду было чисто, аккуратно. В простенке, между окон висела гитара и, сняв ее, Володя стал перебирать струны, улавливая какую-либо мелодию, и неожиданно увидел перед собой Веру...
  Перед ним, как ему показалось, стояла красавица.
  - Тебя, Вера, подменили, - сказал он, заглушив звучание струн. - Пока ты была в простом платье, я не чувствовал смущения, ты была близкой и простой, а теперь все изменилось: ты кажешься мне независимой, официальной, на что-то решившейся, способной читать приговор.
  - Уверяю, я та же, - садясь вблизи, начала она трудный разговор, - но я чувствую неловкость и виновность перед тобой. Ведь я не все рассказала тебе, а теперь мне трудно начать тот разговор... Дело в том, что заведующий нашим клубом Коля Жилин уже давно ухаживает за мной и я проводила с ним время. Близких отношений между нами не было, однако Коля считает меня своей невестой, готовится к свадьбе, и уже все село знает об этом.
  Сообщив такое, в ожидании вспышки гнева или упреков, Вера замолчала, и Володя понял, как волнуется она.
  - Ты давала ему согласие на замужество? - с волнением, которое не укрылось от женского чутья, спросил Володя.
  - Нет! Это он считает наше соединение само по себе разумеющимся.
  - Вот великая нежность! - обрадовался Володя. - Стоит ли из-за этого печалиться, а мы свои отношения будем строить на основе взаимных и действительных чувств.
  - Но я не рассказала тебе раньше, - с облегчением и уже спокойно сказала Вера. - Я же виновата перед тобой.
  - Ни в чем ты не виновата. Было бы неестественно, если бы на тебя никто из мужчин не обращал внимания. Теперь важнее другое: тебе интересно со мной?
  - Да, я помню наше путешествие. Я рада, что ты пришел и теперь со мной. Когда я рассказала, мне стало легче.
  - Вот и хорошо! Не будем никогда об этом вспоминать. Лучше посмотрим фотографии.
  - Неужели ты успел их изготовить! Я так ждала! Это приятный сюрприз.
  - Вот смотри! Даже пальцы пожелтели от проявителя. Пришлось ногти чистить, как ржавые ножи и вилки, наждачной бумагой под смех сестер.
  - Садись ближе, - сказала Вера попросту, - будем вспоминать вместе, вспоминать наше необыкновенное знакомство и путешествие, но пусть между нами будет 'веточка'.
  В то время, когда Вера перебирала фотографии, вглядываясь в каждую, Володя переводил свой взгляд с ее лица на ее пальцы, томился ожиданием, когда ее пальцы доберутся до последней, когда он предстанет перед ней...
  - Вот она! - воскликнула Вера. - Как я ждала! Как я ждала! Это же шедевр! Ей нет цены! Жаль, что она одна!
  - Уже началось несовпадение наших взглядов, - отметил Володя. - Я дважды с трудом подавил желание уничтожить негатив, а твои через увеличитель на стене проецировал. Ты восхищаешься, а я уразуметь не могу, для чего тебе две таких фотографии понадобились.
  - Послала бы родителям и удивила.
  - Неужели послала бы родителям? Ведь ты с меня голову сняла бы, она замышлялась как шуточная. Я этого не ожидал.
  - Я от души тебе говорю: очень хорошо поступил, что не покорился слабостям. Одна надпись чего стоит. Слушай сам: 'На добрую память и как лекарство от грусти. Дорогому другу Лесовиной Вере Федотьевне. Володя. 1939 год.' По-моему, это очень оригинально и содержательно. В шляпе, при галстуке, в добротном костюме мы можем получить сколько угодно фотографий, и они будут, как миллионы других, а такой не сделать! Мама в первое время, может быть, и разволновалась бы, но папа скоро бы ее успокоил, а сам оценит по достоинству. Он любит и понимает шутки, непоколебимо убежден, что добрая шутка - главный признак мыслящего существа, универсальное лекарство.
  - Не вполне согласен с ним и чрезвычайно доволен тем, что фотография понравилась, но она все же несерьезна и игрива.
  - Для некоторых посторонних может так и показаться, но она адресована конкретному человеку, который знает ее предысторию.
  - Тогда хорошо! Да будет так! Дарю с большим удовольствием, а если есть желание послать родителям - вот! (Он вынул из кармана еще одну - неизвестную.)
  - Какая прелесть! Эту я и пошлю родителям. Пусть знакомятся с моим новым знакомым. Пошлю в ближайшее время.
  Володе захотелось обнять Веру, приблизить к себе, но она вежливо отвела его руку со словом 'веточка', а Володя, как бы не заметив ни своих, ни ее действий, усмехнулся, взял в руку предпоследнюю фотографию и начал ее анализировать: 'Из всех фотографий больше всех мне нравится вот эта. Она отражает не только настроение, но и душевный мир. Она символична и содержательна. Представь себе: это не ты у костра, а незнакомая особа. Трудно понять: тухнет или разгорается костер. Девушка в глубоком раздумье опирается о ствол большого дерева. В перспективе широкая река и противоположный обжитой берег, видна лодка. Трудно понять: то ли она покидает этот берег, то ли стремится к нему, и ей предстоит принять решение'.
  - Подари мне эту фотографию с надписью.
  - Обязательно подарю, но только позднее, мне необходимо повременить.
  - Оказывается, ты умеешь истолковывать фотографии, а я еще не научилась делать. Расскажи и про эти три. Я с удовольствием послушаю и поразмыслю: могла бы ли я самостоятельно додуматься до этого.
  - Вот эта, где ты за самодельным столом с улыбкой, для меня очень дорогая, но чем - отвечу твоими словами: обязательно скажу, но позднее.
  - Мне интересно: что же ты усмотрел в ней?
  - И в этом случае я предпочитаю временно воздержаться от признаний, оставить это на будущее, а пока эти фотографии пусть будут началом повести о жизни в фотографиях.
  - Это было бы очень хорошо, но мне еще не приходило такой мысли в голову и я не знаю, как это сделать. Как бы ты поступил?
  - Я бы взял ту, где ты, то есть, предположительно, неизвестная особа, улыбаешься за импровизированным столиком, сидя на случайном предмете перед двумя, так сказать, обеденными приборами, накинув плащ-дождевик в ожидании.
  - Если к этой фотографии приставить другую, где нагнувшийся мужчина в одежде, видавшей всякие виды походной жизни, что-то извлекает из лодки, а слева расширить даль частью третьей, начало готово. Далее на отдельном листе две другие. На следующем - особа уже с избранником под руку. Через какой-то промежуток крупным планом 'его величество детский горшочек'.
  - Да! Это замечательно! - восхитилась Вера. - Сколько мыслей и воспоминаний будут вызывать эти фотографии! Это будет в своем роде поэмой человеческой жизни.
  - Теперь посмотрим, как это все будет выглядеть в твоем альбоме.
  Вера, забыв про все, не возразила, и когда Володя выдернул альбом из-под стопки книг и раскрыл, на него глянули два лица.
  Слева лицо симпатичного матроса, а справа - чубастого парня с заломленным вверх козырьком фуражки.
  Спохватившись, Вера сделала попытку повернуть лист или закрыть альбом, но Володя успел задержать ее руку, своим плечом немного оттеснить ее.
  - Не спеши, - попросил Володя. - Разреши посмотреть, мне интересно.
  Смущенная Вера уступила, но попросила: 'Только не читай моих надписей'.
  - Ничего особенного в том, что в альбоме девушки есть фотографии молодых людей, не нахожу. Если бы я был мужем, и жена пожелала бы в угоду мне уничтожить фотографии прежних знакомых, не одобрил бы этих намерений. В них часть жизни, память молодости. Береги их.
  - Это первый мой друг, - указав на моряка, объяснила Вера. - Теперь его нет в живых. Я дала ему обещание ждать, но он погиб на границе.
  - Разве можно стесняться, имея в альбоме такую фотографию? Возможно, погибая, он помнил о своей любимой... Возможно, и погиб он геройской смертью, и ты будешь самой долгой хранительницей его памяти...
  - Это мой теперешний знакомый Коля Жилин...
  - Интересно! Интересно! Вот с ним мне необходимо познакомиться уже сегодня и во что бы то ни стало.
  - Почему обязательно сегодня? Когда-нибудь после познакомитесь...
  Шаги в прихожей прервали разговор, и Вера объяснила: 'Тетя Шура пришла самовар ставить. Мы всегда в это время чай пьем'.
  Новости в деревне распространяются быстро. Дошли они и до тети Шуры. Выждав некоторое время, она поспешила домой к чаю. До Жилиных они дошли через соседку, которая как бы мимоходом сообщила: 'К учительнице пришел молодой человек в шляпе, нездешний, а где квартирует Вера Федотьевна, не спрашивал, даже головой туда-сюда не вертел. С шагу не сбивался, вошел как к себе домой...' Сказав это, ушла. Бабка Наталья задумалась, Коля насторожился.
  - Отвадить надо сразу, - твердо сказала бабка. - Ты, Коленька, не робей. Он чужак. Помоги у него нет. Ты хозяин. С собой возьми парочку с 'печаткой', прихвати огурчиков на закуску...
  Семен Чекунов, пасший весь день телят, пришел домой, когда брат готовился к выходу на гулянье, и тут же показал крючки.
  - Смотри какие, - похвалился Семен. - Это мой новый знакомый Володя дал и обещал еще из Москвы живцовых привести. Веру Федотьевну от Пользительных отбивать будет...
  Федор, таково имя брата, неторопливо пересмотрел крючки, испытал на остроту, изгибание, и сделал вывод: 'Стоящие. Видно, в рыбном деле толк имеет. Говоришь, Веру Федотьевну у завклуба отбивать будет?'.
  - Будет, - уверенно подтвердил Семен. - Про нее расспрашивал, про тебя тоже. Руку на прощание первым подал - сильная. Мы друзьями стали. Колька пускай сам с ним справляется. Ты не суйся в их дела... не очень...
  - Ну! Ну! Не учи! Молод еще в такие дела встревать. Сам без тебя знаю не меньше... Твое дело молчать. Твое дело - сторона. Дружить - дружи. Кто против, а я пойду...
  Как только Федя Чекунов и Гриша Юшкин появились в клубе, Коля Жилин знаками пригласил их в 'свой кабинет' - уголок между книжным шкафом и задней стенкой, где стоял стул и стол.
  - Дело есть, - сказал он полушепотом. - В село чужак пришел наших девок завлекать. Отучить надо, чтобы дорогу в наше село забыл.
  - Он где? - спросил Гриша.
  - У моей Верки чай пьет...
  - Нам-то что за забота, - выразил мнение Чекунов Федя. - Пусть пьет, может ему с дороги пить захотелось. В нашем колодце воды всем хватает.
  - Он мою Веру завлекать будет, а я свадьбу готовлю.
  - Значит, она ему поворот сделает.
  - Сделает или не сделает, а я не хочу, чтобы около моей зазнобы другой парень увивался. Все знают, что у меня с ней вот здесь шуры-муры были.
  - А чего тебе бояться, если у тебя с ней вопрос решен? Он по делам к ней пришел. Выяснит что надо и уйдет, - пытался погасить конфликт Чекунов Федя.
  - А от нас чего требуется? - спросил Гриша.
  - Нужно припугнуть, чтобы до дома без оглядки бежал и к нам дорогу забыл. Да вы, ребята, не бойтесь... За мной не пропадет... В одном селе живем, а я хода знаю, вес имею. Дело верное...
  - А если он не побежит? Кому первым ударять? - спросил Гриша. В ответ на это Коля открыл шкаф, подозвал движением руки друзей к себе и перешел на шепот...
  После веселого чаепития с тремя сортами варенья и внимательным обслуживанием, когда за окном стемнело, Володе захотелось пройтись по селу, по пути завернуть в клуб, чтобы глянуть на Колю и попытаться у кого-нибудь отбить себе девушку.
  - Правильно! - в ответ на его намеки ответила Вера. - Тебе давно пора заиметь себе жену, чтобы не подводили пуговицы. В этом селе для тебя подходящие есть.
  - Вот и хорошо, - обрадованно воскликнул Володя и добавил: 'Только уговор: в случае чего на моей руке не виснуть, а дать простор'.
  Вера поняла серьезность намерений Володи, зная степень риска, стала отговаривать его.
  - В клубе можно побывать в другое время, а село посмотреть днем. Сегодня уже темно, а на нашем крылечке места достаточно и лавочка есть.
  - Что на крылечке хорошо - спора нет, но в клуб зайти и рыцаря твоей души посмотреть крайне необходимо. Может быть, встретимся на узенькой дорожке и он первым угадает. Нужно и Коле знать, что у девушки право выбора есть.
  Вера не стала настаивать на своем и в душе пожелала, чтобы Володя при всех 'отбил ее', но предупредила: учти, парень он крепкий, первым не задирайся - на его стороне и друзья и родственники, да и схитрить сумеет.
  Когда они входили в клуб, стоявший на сцене Коля сразу же заметил их. При появлении Веры в сопровождении незнакомого молодого человека в зале затихли. Такой поступок 'чужака' был не только проявлением смелости, но и вызовом сопернику, да и всем присутствующим.
  - Добрый вечер, - почтительно и достаточно громко, направляясь к стоявшим ребятам, не уделяя внимания девушкам, приветствовал присутствующих Володя. Подал руку ближнему молодому человеку и пожал так, что тот присел и вынужден был подуть на пальцы. Продвигаясь вперед, соблюдая очередность, следя за тем, чтобы никого не пропустить и тем не обидеть, поздоровался со всеми. Последним стоял крепыш... Их руки схватились с размаху с хрустом суставов и замерли на высоте пояса, деля расстояние пополам. Володя почувствовал, сколь силен парень, но выдержал испытание. Повременив необходимое время, со словом 'здравствуй' ослабил руку.
  - Проходи, - ответил крепыш, уступая дорогу в знак уважения.
  Настороженный Коля понял, что соперник выиграл в общественном мнении, но не растерялся, не обнаружил волнения.
  Пройдясь неторопливыми шагами по краю сцены в скрипучих лаковых полуботинках с носками, похожими на птичьи клювы, развернулся на каблуках, встал в позу.
  Из нагрудного кармана пиджака заячьим ушком выглядывал беленький носовой платочек - неопровержимое доказательство, что его владелец - жених и что где-то вблизи его невеста.
  Вглядываясь в Колю, Вера заметила в нем твердую решимость, нагловатую уверенность, но разглядеть сидящего на первой скамье Володю не могла. Выждав подходящий момент, Коля остановился у суфлерской будки, кивком головы откинул пышный чуб и привычно начал: 'Уважаемые товарищи! Сегодня у нас вечер быстрой самодеятельности. Прошу занять места и соблюдать порядок'.
  Как опытный ведущий, он сделал паузу, этим погасил шумок. Усиливая важность предстоящего, голосом близким к цирковому объявил: 'Первым номером нашей программы будет игра и пение под гитару. Предоставим возможность нашему гостю показать свои способности перед уважаемой публикой. Попросим, товарищи!'.
  Вера не могла не оценить самообладания и находчивости Коли, не могла не гордиться этими качествами перед Володей, но желала успеха Володе.
  А Коля с высоты сцены, с надменной усмешкой и глядя на противника, готовился великодушно извинить за неспособность и таким образом его унизить, а затем продемонстрировать свое умение.
  Вера поняла замысел Коли, почувствовала волнение и вместе со зрителями ждала дальнейшего... и в зале установилась тишина, которая настораживает, перехватывает дыхание, делает слышным биение своего сердца, вытягивает шеи и устремляет глаза.
  Шли секунды... Коля уже был готов завершить свой замысел, но Володя выпрямился во весь рост и с беззаботной радостью, как будто бы дело происходит на дружеской вечеринке, адресуя в сторону Коли улыбку - согласился: 'Это можно! С большим удовольствием!'.
  Эти немногие слова омертвили Колины ноги, вселили под сердце холодок, пробежали дрожью по спине, а ненавистный голос добавил: 'В каждом клубе должна быть гитара для молодежи'.
  - Колька! - выкрикнул кто-то из зала. - Давай свою! Не жилься!
  Когда же Коля извлек из-за портьеры свою гитару и пышный лиловый бант заколебался в воздухе - всплеснулись аплодисменты.
  Володя, не поднимаясь на сцену, принял гитару, повернулся лицом к залу, перебрал струны и, вглядываясь вдаль, немного покачиваясь, как на волнах, с грустью запел:
  'Рас-ки-ну-лось мо-ре ши-ро-ко и вол-ны бу-шу-ют вда-ли...'
  Заложенные в песне глубокие чувства находили выход и в интонации, и в паузах, и в манере исполнения. Коля чувствовал, что слушатели покорены, а вместе с ними и он сам, а это злило...
  В поисках поддержки Коля обвел взглядом зал, но вместо облегчения почувствовал отрешенность и поэтому страшное...
  Он отыскал взглядом Веру и содрогнулся: ее глаза блестели слезами, напряженное тело тянулось к сопернику, и она не замечала его... К тому же, именно в эту минуту, задушевный и гибкий голос протяжными словами 'напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут - она зарыдает' сдавил горло. Колю качнуло, перекосило губы.
  Когда замерли звуки, слушатели еще видели, как волны бегут и бегут за кормой и след их вдали пропадает. Володя дробными ударами пальцев как бы бросил на гробовую крышку горсть земли и положил гитару у ног Коли, который не был в состоянии протянуть руку, чтобы ее принять.
  Володя повернулся лицом к публике и сказал на прощание: 'Благодарю за внимание и хороший прием. Однако девушка не должна долго ждать. Нам еще нужно о многом посоветоваться с Верой Федотьевной'.
  Встретили Володю с Верой четверо, когда они направлялись к дому, чтобы расстаться. Вера первой заметила стоявших в удобном для нападения месте между прудом и кладовой.
  Подходя вплотную, Володя освободил свою руку из-под податливого локтя, приготовился отразить внезапный удар и, сохраняя спокойный вид и вежливый тон попросил: 'Разрешите пройти, у нас мало времени'.
  По первоначальному замыслу Коли, нужно было загнать Володю на замокавшую в пруду телегу и, пользуясь этим, увести Веру.
  - А ты кто такой, - начал наступление подвыпивший Коля, - чтобы в чужом селе свои законы устанавливать, невест уводить?
  - Отойди, Вера Федотьевна, немного в сторону. Этот молодой человек кулаки насылает и еще не знает, что невест не уводят, что они не лошади, что невесты сами покидают незадачливых женихов...
  - Давай, ребята! - скомандовал Коля, - пусть на телегу лезет, пока жив и мы ему ребра не пересчитали.
  - Да ты, Аника-воин, из-за чужой спины команды подаешь. Четвертинкой 'пользительной' невесту себе отвоевать хочешь! Выходи один на один! Покажи руки! (С этими словами Володя стал вращать скрюченными пальцами перед носом противника и таким приемом вынудил его откинуть голову.) Теперь ты показывай свои руки.
  - А чего ты приказываешь? Ты кто здесь? - заносчиво отговорился Коля. - Мы в своем селе!
  - Вы, ребята, свидетелями будете. Уже задрожал, руки разжать боится! Глазами подмогу ищет! Бей правой рукой первым! - опустив руки потребовал Володя. - Или беги в сторону в прудовой воде штаны замывать...
  Разозлившийся Коля с размаху ударил кулаком с зажатой гайкой, но приготовившийся Володя успел присесть и Колин удар пришелся по шляпе, а Володя, выпрямляя ноги, кулаком справа ударил под нос.
  От острой боли Коля взвыл и зашатался, выронил гайку, зажал рукой рот и повернулся к пруду...
  Появились из тьмы люди... кто-то услужливо надел шляпу и, еще волнуясь, Володя сказал: 'Сама, Вера Федотьевна, выбирай теперь с кем идти. С ним или со мной!'.
  - С тобой! - без размышления и громко сказала Вера, а ее дрожащая рука прижала друга к себе и потянула в сторону своего дома.
  Толпа расступилась...
  Володя доверчиво отдался теплой и мягкой руке, но, ощущая боль в суставах пальцев, опасаясь, что они кровоточат и могут обрызгать платье, стал рассматривать повреждение.
  - Что у тебя с рукой? - спросила участливо Вера.
  - Кажется, сильно в горячке ударил. Свои пальцы повредил и, похоже, Коле зуб вышиб... Что-то хрястнуло, а теперь из пальцев кровь течет. Опасаюсь тебе платье окровянить.
  - О Коле не беспокойся, он и без этого решил золотой зуб иметь... Покажи свою руку. Правильно! Течет, но немного.
  - У меня в правом кармане чистый носовой платок. Изорви и перевяжи.
  - Я своим перевяжу. Не возражаешь? - И не дожидаясь согласия прижала его руку и быстро наложила повязку. - Хорошо! - утешила она. - Теперь до свадьбы заживет и жиром заплывет.
  - Ко всему прочему, ты, оказывается, большая мастерица повязки накладывать.
  - Я маме помогала. Вначале крови немного боялась, а потом скоро привыкла. Утро приближается... Я зябнуть стала. Успокоиться не могу. Дрожь пробирает... - Володя снял пиджак и, накрывшись им, они беспрепятственно дошли до ее квартиры.
  - Вот теперь за мудрый ответ и хорошую перевязку поцеловать следует... Вкусно милую целовать! Повторим?
  - Пора расставаться. Сколько можно! Иди домой, завтра уроки. Я провожу тебя до околицы. Меня никто не тронет...
  - Не могу позволить, чтобы девушка меня провожала. Принцип и самолюбие не позволяет. Не бойся. Понапрасну рисковать не буду. Теперь ты у меня есть, да и Коля, по всей видимости, одумался. Жди! Скоро приду!
  - Приходи! Буду ждать...
  Твердые и решительные шаги постепенно удалялись... Она стояла с улыбкой, пока слышались шаги, а затем не спеша открыла дверь.
  
  ***
  Поспав около двух часов, что считалось в те времена в деревнях вполне достаточным для молодежи, и хорошо отдохнув, Володя чувствовал себя счастливым.
  Он не сомневался в ответных чувствах Веры, готов был, если потребовалось бы, без размышления отправиться в Лыково, не завтракая.
  Из положения 'лежа на спине', опершись затылком, вывернулся из-под одеяла, вскочил на ноги и, совершив несколько козьих прыжков, вспрыгнул по обыкновению на турник, но, почувствовав острую боль в руке, спрыгнул на землю, поправил покрасневшую от свежей крови повязку...
  Родители, замечая опоздание его к завтраку, ожидали с нетерпением.
  - Опять опаздывает наш непутевый. Не послать ли за ним? На работу пора, - вслух размышляла мать. - Вчера ужинать не стал. Как испарился! Женился бы скорее, мучитель. Так и смотри, так и смотри!
  - Он мне сказал, - перебил ее сидящий за столом отец в одной руке с папиросой, а в другой с томом Гиляровского, - что та девушка, которую перевез, ему очень нравится, что она учительница и, как и он, заочница. Работает в Лыкове. Вероятнее всего, он ей фотографии понес вчера; если кости не переломали или насмерть не задавили...
  - Лыково? Через три деревни в четвертую, ночью! - ужаснулась мать. - Он что, с ума сошел что ли? Или девок ближе не оказалось?
  - Это по-нашему. А у него своя голова на плечах. Он и жениться на ней не против. Сказал, что дело только за ней.
  - Пусть женится! - махнула рукой мать. - Только скорее бы. Каждую ночь о нем сердце болит. Пусть хоть завтра женится... Но вот как без него обходиться будем? Все на нем. Ты что есть, что тебя нет. Стирки много, а ты все за книжками...
  - Опять за свое, - с раздражением возмутился отец, - я без дела не сижу, если читаю - то за счет отдыха. А в отношении Володи ты напрасно возмущаешься. Молодежь всегда к самостоятельности стремится. Вот, Гиляровский, в босяки ушел.
  В этот момент появился Володя и пререкания прекратились.
  Они не могли не заметить радостного лица, забинтованной носовым платком руки, брючины, лопнувшей поперек колена.
  - Легкие, печень и почки не отбиты? - осведомился отец.
  - Нет, не отбиты.
  - Кости целы?
  - Как будто целы.
  - Судить будут?
  - Нет! Не за что.
  - Тогда хорошо. Садись завтракать, давно ждем. Не опоздай на работу.
  После выгона стада все Лыково уже знало о ночных происшествиях. Прямых выводов и заключений еще никто не сделал, как велось издавна по принципу 'Смотри - вникай - смекай', однако каждый не упускал случая поделиться знаниями обстоятельств в форме коротких намеков, вызывая собеседника на уточняющие разговоры.
  Перебирая картофель, большинство женщин, переговариваясь, подвели к тому, что завклуб Вере Федотьевне не пара, что ее 'теперешний' по ней и что бабка Наталья от зависти 'поперек треснет' и распустит слухи.
  Оказалось, что некоторые знают отца Володи, кто сам ему снопы продавал, кто у него яблок дешевых купил, кто за советом обращался, кто вместе курил.
  Ссылались и на Малинку - сестру тети Шуры, которая будто бы на празднике сказала: 'Всякие виды видывал, себя в обиду не дает и никого не подведет'.
  Те, которые с родства бабке Наталье, твердили свое: 'Босяк он. На Сухаревском рынке пирожки воровал. В милицию не раз забирали, когда в четвертом классе учился, большого парня до крови за палец укусил'.
  Другая женщина, у которой сестра в Малеевке замужем, молчала до поры до времени и вдруг сказала: когда в ихней деревне большой пожар был, Володя за четыре версты с первыми прибежал, на крышу залез и весь в огне мокрым веником на соломенной крыше от искр отливался, пока большая подмога из других деревень не прибежала. Пожар дальше не пошел. С крыши слез черный, как головешка. По оврагам малолеток выискивал, к себе в школу на руках переносил и никогда никому об этом не обмолвился. Уважают его там.
  Другая добавила: никакой работой не побрезгует. Руками что угодно сделает. Вера Федотьевна маху не сделала.
  Недалеко от Жилиных у колодца всегда можно было встретить людей с разных концов села, так как вода в нем отличалась приятным вкусом, живот не слабило, волосы после мытья становились от нее мягче и пышнее.
  В это утро у этого колодца было шумно.
  Когда бабка Наталья подтянула ведро с водой и намеревалась выхватить правой рукой, соседка, с которой бабка первой заводила ссоры из-за пустяков, возможно не без умысла, осведомилась: 'Наталья! Бычка свово теперь до осени молоком поить будете или передумали?'.
  От намека бабка промахнулась: веревка выскользнула из левой руки и полное ведро, падая, выбило из рук два встречных: конец веревки, извиваясь, охватил ногу женщине. Мокрым и грязным узлом подняло юбку выше колен. Произошло это еще и потому, что бабка пренебрегая общепринятыми правилами, не собирала веревку в горсть, а сбрасывала под ноги окружающим.
  Раздосадованная женщина вынуждена была держать две веревки с полными ведрами одной рукой, а другой распутывать ногу...
  - Ты, ведьма сквозьземельная, совсем из ума выжила, - ругалась обиженная, - только дуры веревку в грязь и под ноги бросают. Возьми свои шаблы! - И размочаленная на конце веревка, подобно пуделевому хвосту, мазнула бабку по лицу и скрылась в колодце.
  - Ты чего рот шире ворот раскрыла! Кто за тебя веревку держать будет, - упрекнула другая.
  - Как я с грязным подолом по всему селу пойду, - упрекнула пострадавшая, подмывая колено.
  Бабка Наталья покраснела от обиды, но не зная, на кого повернуть злобу, молчала, а когда услышала за спиной удаляющийся разговор: 'Зинка! Говорят, что синяки и ушибы хорошо теплой мочой через суконку примачивать...' - не сдержалась: 'Куды как вы с Зинкой востры: мой-то Колька еще молодой, завклуб. И свово не упустит, а голодранца этого таперича умом пришибет'.
  - Вряд ли этого умом пришибешь, а самостоятельный парень один в чужую деревню невесту отбивать не пойдет во всем новом.
  - Супротив мово ему не устоять, мы его карманом задавим. Твою сватать не пойдем. За Колю, только пальчиком шевельни, любая побежит! - крикнула вдогон уходящим бабка.
  - Отвернулась любая-то, дня не раздумывала, - как бы прощаясь, отозвались уходящие женщины.
  - Куды ей таперича деться. Все знают - она около мово по ночам вилась!
  - Ты и вправду с ума спятила. Я первая в свидетели пойду. Колька первый его ударил, а в кулаке железный предмет держал. Нашли тот предмет, - заявила самая младшая.
  Бабка возвратилась с пустым ведром. Коля стоял у зеркала с опухшим носом, сломанный в корне зуб болел и шатался. Язык самовольно лез в больное место.
  - Сыночек! - вопила бабка. - Чем он тебя так? Не иначе железом!
  - Не было у него в руках ничего. Он показывал...
  - Нет! Нет! Пиши, сынок, пиши!
  - Написал бы, да чего писать?
  - Подумать надо, а ты виду не подавай, Верку прельщай.
  
  
  Глава 18. ПРЕДЛОЖЕНИЕ
  
  Последняя неделя перед праздниками в школах всегда наполнена разнообразными и неотложными делами.
  На этот раз перед Первым Мая, кроме подготовки утренника, забот о гостинцах и стенгазете, Володе пришлось принять участие в сессии сельского совета и заседании правления колхоза в связи с развернувшейся посевной кампанией. Каждое из этих мероприятий состояло, как букет, из более мелких дел, требующих увязок, согласований.
  Появились и другие заботы: Володя твердо решил быть в Лыкове второго мая и сделать Вере предложение.
  При первом же дожде обнаружилось, что потревоженная ураганом школьная крыша протекает во многих местах. Следовало заменить три листа кровельного железа, а его в продаже не было. Член родительского комитета, способный выполнить ремонт по договору, тяжело заболел, и надо было отыскать мастера в другом селении, для чего нужно было съездить туда на лошади с повозкой, а выпросить в колхозе повозку было невозможно: лошадей не хватало для полевых работ.
  Еще в прошлом году осенью у Володи сломался велосипед, и поэтому необходимо было найти день для поездки в город к знакомым мастерам и выпрашивать за деньги шарики для подшипника.
  То, что Володя решил жениться и никакие доводы не могут поколебать его решения, стало фактом. Однако родители не ожидали, что события разовьются с такой стремительностью.
  В этот раз разговоры о дальнейшем начались из-за того, что Володя стал перебираться на лето в садовый амбар без предварительного наведения порядка.
  - Ты бы порядок вначале в своем логове навел, лишнее выбросил, чтобы можно было полы отмыть, запахи выгнать, - упрекнула мать.
  - У меня времени не хватает. По школе дел много появилось. Если перечислить, два часа говорильни потребуется, а второго мая предложение Вере делаю. Тогда, пожалуй, жизнь еще более усложнится.
  - Ты уж и сватать ее решил, после одного свидания? - с удивлением и неудовольствием спросила мать.
  - Мне медлить не следует.
  - Как это так не следует медлить? Какой же ты в теперешнем виде жених? На тебе и у тебя одно старье. С первых дней нужда надавит. В армию возьмут. Что она будет делать, если с ребенком останется, чем мы ей поможем?
  - Об этом не беспокойтесь, обойдется и без вашей помощи, а самое необходимое у меня есть. Чего не достает, выход найти можно. Безвыходное положение - это только смерть.
  - Все твое 'необходимое' - на тряпки полы мыть.
  - По старинке - правильно, тогда стремились все впрок - на 'черный день' запасать. По тому времени и судите о настоящем, а в настоящем такой нужды нет. Оба учимся. Без работы не будем. Не в один год, а со временем все приобретется. В наше время нужда смеха боится.
  - Подумай к примеру! Ку-да ты ее при-ве-дешь?
  - Как, то есть, куда? В сад! Туда, где и сам спать буду. Теперь лето наступило. Каждый кустик ночевать пустит. Больше не отговаривайте. Решил окончательно! Правду о себе скрывать не буду. Она не маленькая.
  - Мы еще ни одной ее фотографии не видели, - напомнила Варя.
  - Это не из-за нее и не из-за меня. Я их на полочке на видном месте положил. Сам любуюсь и вам не мешаю.
  - Мы в твоих бумагах не роемся, ты это знаешь, и не могли мы знать, где они лежат. Может быть, ты на них стопудовую гирю положил, - возразила Варя.
  - Не отказываюсь. Тогда показывать не хотелось, накололся один раз. Уверенности в ее положительном ответе не было. У нее тогда жених был. Теперь - вот! Смотрите!
  Рассматривая их несколько раз, они передавали друг другу.
  - С виду и говорить нечего! - восхитилась мать. - Но вот как ты ее сумеешь около себя удержать? Давай свою! Сравним.
  - Вот она. Сравнивайте!
  Насмеявшись, как принято говорить, досыта, до упада и до носового платка, как он ожидал, перешли едва ли не к ругани.
  - С чего ты вздумал дурачком представляться? - упрекнула мать. - Смотреть противно... Ворот расстегнут, ни одной пуговицы нет, похоже и задница прогорела. Над ней смеяться будут. Каждый человек скажет: девку нужда заставила за такого пойти.
  - И она не разорвала эту фотографию? - спросила возмущенная Варя. - Меня дрожь берет, за тебя совестно.
  - В таком виде она сама меня сфотографировать пожелала. Хорошо, что я негативы не разбил. Она бы за меня не пошла, а теперь перед родителями похвалиться мечтает. Когда дарственную надпись прочитала - обрадовалась и сказала, что это для нее самый памятный подарок и попросила еще две таких сделать.
  - Господи, боже ты мой! - взмолилась мать. - Видно, оба подобрались один другого хлеще!
  - Вот такую я себе и подыскивал, - заявил сын, а мать безнадежно махнула рукой и заключила: 'Как хотите! Вам жить! К делу-то она приучена или за маменькиной спиной жила, конфетные фантики считала?'.
  - Какое там за маменькиной спиной?! Примерно, как я за вашей.
  Мать ее всегда при больных, отец - на службе или за счетами. Поросенка выкармливали, сена по берегам на трех овец набирали, да к тому же и куры и утки...
  - Расхваливать ты мастер - папенька родимый! А посоветоваться с родителями не догадался, как нас и нет.
  - Я ваши резоны давно знаю, они к одному сводятся - не женись, оглянись, помогать некому Женьку и сестренок до ума доводить.
  - Неужели ты не насмотрелся, как мы живем... - Мать заплакала и, отирая слезы, продолжала: - мы теперь тебе-то ничем помочь не можем. Она первой нас осудит и за родных считать не будет, и не простит нам, если таким к ней явишься...
  - Не плачь, мама, не терзай ни себя, ни нас. Если по старинке, то так оно и было бы, но она и я другие взгляды имеем. К тому же у нее все необходимое есть, а мне по существу многого не надо. Если не в этом, так в следующем году быть в армии, а там - кто знает?
  - Вы с отцом одно твердите: 'Война! Война!'. Даже слушать надоело. А после войны вы лопухом задницу прикрывать будете?
  - Что же, из-за этого теперь ни жениться, ни замуж не выходить? На что же у человека и руки и голова? Вы как хотите с папой рассуждайте, но плохо о нас не думайте. Вам ничего в вину не поставим. Не без глаз и не без души мы... - Володя огляделся: присмиревшие сестренки смотрели на него сквозь слезы в своих поношенных платьицах... Вспомнился ему и брат, который пробивал дорогу в ветеринары, и тех, которые немного старше и еще 'не оперились'.
  Володя приехал в Лыково на велосипеде и оставил его перед окнами, прислонив к дереву, а прежде прошел к тете Шуре поздравить с праздником, пожелать доброго здоровья.
  - Как вы провели праздник? - спросил он после поздравления.
  - Хорошо! Она ждет тебя в своей половине... Иди!
  Вера встретила его у двери по-праздничному одетая и поэтому еще более привлекательная. Володя обнял ее и преподнес букет лесных цветов.
  - Вот мы, наконец, вместе - принимай! Весь здесь!
  - Снимай пиджак. В комнате жарко. Будь как дома. Когда ты в прошлый раз скрылся в ночи, я очень волновалась... Всякое в голову лезло. Не решалась уйти в дом, а сидела на крылечке и прислушивалась... Даже тетя Шура вышла...
  - Я и не знал, что ты такая заботливая. Для меня такое непривычно, никогда не чувствовал такого или, может быть, не задумывался об этом, но теперь узнал, что я кому-то дорог и признаюсь: у меня произошло размягчение души, хотя сам в тот раз всю дорогу думал о тебе... Теперь мы рядом, но мне еще не верится, что мы неразлучные друзья, и временами ревность мутит мне разум, и в воображении около тебя Коля змеем-соблазнителем, извиваясь у твоих ног, блестит золотой чешуей, манит ласковым язычком...
  - Как бы он ни извивался, как бы он ни блестел золотой чешуей, у него ничего не получится.
  - Что мы поодаль друг от друга, как чужие, давай сядем рядышком на диван. Мне нестерпимо хочется чувствовать тебя, да и разговор серьезный пришло время начинать...
  - Я тоже скучала, письма ждала, - садясь рядом, призналась Вера. - Хотелось узнать, как у вас дома, как доехал...
  - У меня было желание написать тебе письмо, но за прошлую неделю столько всяких дел навалилось, что я бы вместо любовного послания деловой отчет в конверт запечатал. Когда после ремонта велосипед испытывал, едва к тебе не укатил. С трудом искушение переборол, а последние дни все больше и больше скучал о тебе. Окончательно убедился: ни одну девушку кроме тебя не в состоянии полюбить. Это не простое состояние, это что-то большее, переплетение идеалов с единством взглядов, которое трудно выразить словами. Дальше не могу и не желаю быть в неопределенности. Нужно решать... Скажи, дорогая, ты согласна выйти за меня замуж?
  Он высказал это самое главное и запнулся.
  Прижимая Веру к себе, он почувствовал, как дрогнуло ее тело, как толчками заволновалась кровь, и когда услышал скромное и тихое 'да', еще крепче притянул к себе.
  Отдышавшись от поцелуев, ослабил объятия и уже не мог наглядеться на свою невесту.
  - Оказывается, в жизни человека это самый сладостный момент, - признался он, - миг чудесного превращения. Девушка, которая по неодолимым жизненным законам овладела всеми чувствами, вдруг стала по-особенному близка не только потому, что нравится, а еще и потому, что не отвергла лучших чувств, отдала себя и коротким словом 'да' выразила готовность всегда и во всем быть вместе. Я не представляю женских чувств и мотивов, но я бесконечно и невыразимо счастлив, не могу насытиться поцелуями и мне хочется знать, что чувствуешь ты. Если бы сопоставить и установить, что у тебя десятая часть моих страстей, воскликнул бы - я самый счастливый человек! Пойдем на постель!
  - Нет! Нет! Нет! - запротестовала она твердо, но не гневно. - Я дала согласие стать твоей женой и не пересмотрю данного слова, но я хочу сделаться твоей женой красиво, через свадьбу пусть бедную по форме, но обязательно богатую по существу. Я жила этой мечтой... Не омрачай, не разрушай этой мечты, милый Володя!
  
  ***
  - Еще до нашего знакомства меня часто занимал вопрос: как избежать ненужных ссор, необоснованных с обеих сторон и поэтому не человеческих и не звериных... Возможно ли это хотя бы наполовину? Присмотревшись к окружающим, пришел к выводу: большие ссоры очень часто возникают в сущности из-за пустяков, простой лености или взаимного непонимания или нежелания вдуматься в существо вопроса, неумения, или нежелания критично оценить свои поступки. Поэтому становится обидно, что люди растрачивают дорогое время интересной жизни на взаимное тиранство. Ты не задумывалась над такими вопросами?
  - Задумывалась не один раз и только поэтому не восприняла твои высказывания, как поучающую программу жениха-педанта, мужа-сухаря, желание разграничить, кому что делать надлежит. По-моему, небольшие размолвки неизбежны, даже не лишни. В меду тонуть хуже, чем в воде. Из воды выбраться легче, чем из меда... По-моему в жизни лучше всего руководствоваться простым стремлением быть уважительным к недостаткам другого.
  - Каким я должен быть?
  - Каков есть, таким и будь. Если бы ты мне не нравился, я бы тебя не предпочла. Я считаю маму правой, когда она сказала папе: не встревай в мои женские мелочи. И я не замечала, чтобы мама интересовалась, сколько и каких напильников нужно ему. Я привыкла к такому естественному разделению обязанностей. Когда у меня будет муж, и думать не буду, сколько и какого топлива нужно на год, сколько и каких гвоздей нужно забить в каблук. Это мужское дело, чтобы жена с голыми пятками зимой не ходила. Если муж от жены утаивает какие-то деньги, следовательно, в семье что-то не так, или что он недостойный муж, а если жена прибегает к такому же 'спасительному' приему, значит, нормальной семьи нет, а есть печальное сосуществование.
  - Я такого же мнения.
  - Теперь скажи, когда регистрировать брак будем. Принято, что день свадьбы выбирают и назначают невесты.
  - Я, Володя, еще не думала и не предполагала, что так скоро придется отвечать тебе на этот вопрос. Я даже не свыклась с положением невесты. Мне кажется, что с этим спешить не следует. Если распишемся в ближайшие дни, то создадим для себя мучение, перепутаем все планы и дела. Какая же может быть жизнь, если между нами будут десятки километров и нагромождения неотложных дел...
  - По своему состоянию я бы тебя вот так схватил, приподнял бы...
  - Подожди! Не подтверждай свою любовь таким образом. Я еще немногим более часа, как стала невестой и не жена же.
  - Что же, что не жена? Мефистофель рекомендовал только до обручения не целовать жениха, а про мужские инициативы не обмолвился.
  - Это его дело, а по-моему не раньше окончания учебного года. Тогда освободимся от школьных дел, пойдем в отпуск, и отдых начнем путешествием по реке на лодке.
  - Двадцать дней для нас срок не маленький, но, как говорится, нет худа без добра. Мне необходимо кое-что купить. С тем, что у меня есть, вступать в брак нельзя, но об этом не хочется теперь говорить. Не успело еще радостное сердцебиение прекратиться, а уже свою возлюбленную обрадовал: так мол и так, штанов нет, ботиночки подгуляли, на выходной рубашке своими руками пуговицы перешивал. К тому же мне кажется, что не следует в этот день любовь с денежными расчетами связывать.
  - Я в этом ничего плохого не вижу, это обычное проявление жизни. Меня и родители предупреждали, и сама знаю: любовь любовью, а одними поцелуями мужа не накормишь. Святым духом не пропитаешься - нужно и щи и кашу варить. Если молодые люди не способны рассуждать на хозяйственные темы, следовательно, они не созрели для семейной жизни и жениться им противопоказано по умственному возрасту. Говорить обо всем таком - это наш первый экзамен на зрелость.
  - По логике вещей, оно так и есть, но разум одно, а другое дело - человеческая амбиция. Когда у меня произошел разрыв с Шурой, я перестал думать об одежде и не предполагал, что могу жениться до призыва в армию, а получилось всему наперекор - выглянула из-за молодой сосенки девушка мечты и предстал перед ее взглядом, сама знаешь каким. Месяца не прошло и вот на тебе! До регистрации брака двадцать дней и ничего жениховского нет. Может быть, это все не так уж страшно, но мне не хочется еще до свадьбы переходить на иждивение будущей жены.
  - Не понимаю тебя, Володя, ведь у каждого человека должны быть свои достоинства, понятие чести. У мужчин - мужское, а у женщин - женское, но не следует забывать и то, что временно человек может лишиться всего, как говорили наши отцы и деды, 'пойти с сумой по миру', но это еще не унижение. Это всего лишь жизненный эпизод, проходящее явление.
  - Ты, оказывается, умеешь ко всему относиться философски. Я беспредельно рад этому, но не могу же я вот в этом костюме с тобой рядом по всему селу в качестве жениха в сельсовет идти. Поэтому у меня появилась мысль не ездить в этом году в институт, а поработать на карьере и обойтись без займа. Как ты смотришь на это?
  - В принципе, можно поступить и так, но положение у нас не столь трудное. У меня все необходимое есть. Кроме того, у меня есть свободные деньги. Нами еще не получена зарплата за отпуск. Если окажется недостаток, тогда и займем. Поэтому нет необходимости на год задерживать окончание института и перевод на работу в старшие классы. Принципиальничать не следует, мы ведь уже создаем семью и уже можем все имущество рассматривать как одно целое. К тому же Софья Андреевна решила выходить на пенсию, и для тебя освобождается место. Нам даже квартиру менять не придется. Тетя Шура сама сказала: живите у меня.
  - О работе я тоже хотел сказать - это одна из проблем. Я ведь вырос на реке, а ваша речка для меня не вода. Я без реки не мыслю своей жизни; она не только украшает жизнь, но еще и кормит. Мой коллега человек городской и к тому же подыскивает местечко в городе и похлебнее, где можно 'роднички раскопать и подсасывать помаленечку да потихонечку', но, к сожалению, в нашем районе близко к реке начальной школы нет.
  - Река и для меня тоже вторая жизнь, но в Лыкове нам придется работать год или два.
  - У тебя есть карта вашего района?
  - Есть. Я для отца купила. Он считает наш район едва не раем для рыбака-любителя. Ему хочется порыбачить в больших озерах.
  - Про зятя-рыбака не заговаривал?
  - Однажды в шутку сказал: с зятем бы половить.
  - Не потому ли ты к Утюжку пришла, чтобы отцу угодить?
  - То ли я тебя выискивала, то ли ты меня искал...
  - Так и считать будем, что друг друга выискивали. Теперь рассказывай, где у вас какие озера.
  - Смотри! Вот село на берегу озера, которое выходит за пределы района и имеет выходы в реку. В этом селе планируют открыть школу, и мы будем кандидатами. В перспективе ты можешь стать директором.
  - Быть директором у меня желания нет, лучше ты сама. Я под твоим указующим перстом поживу. Мне Пунцов Валерий Семенович из вашего района по-приятельски сказал: 'Из тебя перспективный директор получиться не может. Ты детские вопросы ʺПочему?ʺ задаешь'.
  - Пунцов Валерий Семенович! Вы знакомы! Знаю! Знаю! - удивилась Вера. - Он сказать так мог. Теперь он уже не директор и не выступает.
  - Ему на трибуну выходить с покаянной речью не доводилось?
  - Каялся. Самокритично признал, что классового чутья не хватило.
  - Неужели с руководящего поста сняли? - удивился Володя.
  - Не сняли, а заменили по собственному заявлению. С инспектором РОНО Полиным Николаем Гавриловичем нелады получились. Кто-то на кабинете Николая Гавриловича после фамилии тире поставил, заглавные буквы красным карандашом, как ошибки, на простые переправил. Николай Гаврилович на него подумал, и на прошлом январском учительском совещании всю постановку воспитательной работы раскритиковал и вывод сделал: 'Те лица, которые сами не знают русского языка, не имеют морального права в период развернутого социалистического строительства осуществлять генеральную линию в перевоспитании широких масс трудящихся и подрастающего поколения, начертанную вождем мирового пролетариата Иосифом Виссарионовичем Сталиным. В силу своей политической и общей неграмотности могут допустить грубейшие классовые ошибки'.
  - Бывает и так. Жаль, деловой мужик!
  - Не думай, Володя, об этом. Папа тоже в начальники не стремится. Говорит: у меня достаточно того, что имею. За многим не гонюсь и никому не советую.
  
  ***
  Стоявший на виду велосипед привлек внимание подростков, и они, выдвигаясь друг перед другом, окружили его словно обручем.
  - Стоящая машина, - сказал один из учеников Веры Федотьевны, - обода и спицы как новые блестят. И колпачки на цепочках. Сразу видно, в хорошие руки велосипед попал.
  - Сам что ли он его сделал? Их продают такими, - возразил родственник Коли Жилина. - Может быть, он только вид имеет. Может быть, у него тормоза ненадежные.
  - Как это ненадежные? Смотрите, какую борозду пропахал, когда он на педали нажал. Задняя втулка торпедой называется. Лучше таких не бывает.
  - А это для чего? - спросил самый юный из стоявших.
  - Это ручной тормоз, он не на всех велосипедах бывает, - дополнил первый собеседник.
  - Слышите, я так и сказал. Значит, такая втулка часто ломается.
  - Вовсе не поэтому. Ручной тормоз нужен для предосторожности. Если гора крутая или кто под колеса попасть может.
  Толпа увеличивалась, споры переходили в перебранку, и уже кто-то пошатнул велосипед и руль повернулся. Бдительная тетя Шура не замедлила появиться и скомандовать: 'Заводите во двор. Хватит! Посмотрели! Руками трогать начнете без понятия и поломку сделаете'. Окруженный со всех сторон велосипед еще не исчез в воротах, как появился Володя и толпа рассеялась.
  - Убрала от греха, - объяснила тетя Шура, запирая ворота. - Пользительные злобствуют. Вся их родня ощетинилась, хорошего не жди. Ты, Владимир Николаевич, слухам не верь, ни в чем не сомневайся. Со зла и сзади крикнуть могут.
  - Не беспокойся, - ответил он, - что бы ни говорили, не поверю. Я сам испытал немало. Все такие разговоры для меня, как в поле ветер.
  - Сравнил: то парень, а то девка. Девку одним словом можно качнуть и ей всю жизнь испортить. Вам мужикам что? К вам не прилипает.
  - Я о таких делах и не помышляю. В клуб хочу с Верой пойти. Лишь бы она согласилась.
  - Ты - парень. Уговорить должен. Могут сказать, что она не пошла - побоялась глаза показать.
  Так Володя узнал о причине заметной напряженности Веры и потому начал разговор сам.
  - Напрасно ты волнуешься. Меня сейчас тетя Шура предупредила, но я и сам знал, что назло навредить могут и ты ни на что не обращай внимания. Я уверен в тебе - собирайся в клуб. Ты должна там быть, нам здесь работать.
  - Мне очень не хочется видеть Колю. Мне неприятна его самоуверенность и наглость. Зачем нарываться на неприятность, портить себе настроение. Разве плохо гулять в такой теплый вечер за околицей?
  - Неприятностей с Колей нам не избежать, моя схватка с ним неизбежна, но мы сегодня пойдем не к нему, а к молодежи. Не следует в праздник учителям прятаться от людей. Пусть глядят. Ведь всем интересно, кого учительница себе нашла, да еще вдобавок к тому - смену Софье Андреевне. От этого Коле меньше доверия будет.
  - Отрицать этого не следует,- согласилась она, - но разве мы никогда на народе не появимся? Мне хочется послушать тебя, самой поделиться мыслями или так просто поболтать и посмеяться...
  - Поговорить нам действительно нужно о многом. И мне хочется быть с тобой наедине, однако в клубе побывать необходимо. Пусть о нас судят не только по рассказам.
  Повеселевшая, в новом платье, которого еще никто не видел, первой в клуб вошла Вера привычно без тревог и сомнений. Смелость и доброжелательность украшали ее лицо, делали притягательной.
  Усаживая невесту среди девушек, которые смотрели 'во все глаза', подмечали каждое движение, улыбающийся Володя поздравил вблизи сидящих с праздником и таким образом 'показал свое лицо'. Он не позировал, не напускал на себя важности, не стремился казаться особенным, а поступал в силу привычки, ставшей нормой поведения.
  Затем перешел к мужчинам.
  Наблюдавший сквозь щель бокового занавеса, Коля, при виде ненавистной пары, вздрогнул от радости. Ведь он заранее приготовился к мщению и обуреваемый, как ему казалось, неотразимостью плана, быстро овладел собой и, выбрав удобный момент, одернул рубашку, мысленно вступая в борьбу, шевельнул плечами и, не сомневаясь в удаче, злорадно улыбнулся, представляя одураченных врагов, быстро вышел на средину сцены в образе разудалого парня, перетянутого по полному животу цыганским ремнем с многочисленными украшениями. На виду у всех что-то сунул в карман особо щегольских тогда брюк галифе и, отчеканивая каждый шаг кованными каблуками хромовых блестящих сапог, тряхнул чубом: 'Внимание! Внимание, товарищи! - объявил он. - Начинаем праздничный концерт! От имени молодежи села и от себя лично прошу нашего уважаемого гостя показать еще раз свое умение петь и играть на гитаре, а затем принять памятный подарок. Прошу!' - Коля улыбнулся, поправил бант ни гитаре и перебрал струны, ковырнув пальцами.
  Все шло по замыслу: ненавистный противник стоял на виду у всех, в кармане 'сюрприз'...
  Володя был внутренне напряжен, но владея собой принял гитару, ударил по струнам в знак согласия и вежливо заметил: 'Всеми давно принято вначале преподносить подарок, а затем уже кричать горько', - и поторопил бренчанием струн, нетерпеливым движением гитары.
  Коля понял насмешку, проглотил появившийся ком в горле, облизал губы и начал не столь уверенно и не с того голоса: 'Прошу принять галстук', - и, вынимая из кармана скомканный предмет, извинился: 'Простите, пожалуйста, товарищ Зиновин, что он немного помят. Известное дело - спешка! Не обессудьте!'.
  Володя, не сдерживая радости, улыбнулся, принял галстук за тонкий конец двумя пальцами, как мертвую мышь, и, удерживая за гриф левой рукой гитару, протянул ее в сторону Коли и попросил: 'Подержите, товарищ завклубом, я прикреплю подарок на видное место'. Коля повиновался.
  - Поближе! Поближе, товарищ Жилин, - ласково и озорно упрашивал Володя. - Еще немного! Еще! Ой, молодец!
  Когда у Коли возникла опасность упасть в публику или выронить свою гитару, Володя глянул противнику в лицо смеющимися глазами, и у Коли задрожала губа...
  Коля чуть не упал со сцены, а Володя немного подергал гитару, чтобы видели зрители, отпустил свою руку, просунул тонкий конец галстука в бант, демонстративно поплевал на место узла, как это делают издавна русские крестьяне, чтобы узел крепче затягивался и не развязывался, с силой затянул двойной узел, выдернул из рук Коли гитару, взмахнул грифом так, что галстук взвился вверх, сделал пробный перебор струн и объявил: 'По личной просьбе и желанию завклубом исполню веселые припевки.
  Испуганный до мертвящей бледности Коля мог только стоять, а Володя, взмахнув еще раз гитарой, запел:
  'Ходит парень по деревне
  Сам играет в гормазу.
  На нем шитая рубашка
  Ремешочек на пузу!'
  Вера, не выдержав, хлопала в ладоши, а за ней в хохоте и аплодисментах рассыпался зал...
  Гитара бренчанием попросила внимания, и когда стихло, Володя вновь взмахнул грифом, рассыпал пискливые нотки и пропел следующий куплет:
  'Все девчата увидали:
  Что-то плещется в пруду.
  Не волнуйтесь, дорогие, -
  Мою верхнюю губу!'
  В зале все присмирело, и в этой уже зловещей тишине прозвучал следующий куплет:
  'Ночка темная - не видно! -
  Удивительная,
  А водичка прудовая
  Всем пользительная!'
  Растерявшийся Коля, не подчиняя своих действий разуму, принял гитару из рук Володи, и злополучный подарок потянулся, дергаясь по сцене. В зале все грохотало. Вера подбежала к Володе, обняла и стала целовать со словами: 'Спасибо! Ты, как Руслан с Черномором, сражался! Я не могу выразить своих чувств! Спасибо! Пойдем!'.
  Вырвавшись из клубной духоты и душевного напряжения, Володя с Верой поспешно отошли от светлых окон, скрылись за палисадником: их молчаливые действия завершились поцелуями.
  Это было рядом с клубом, но они не слышали, как внезапно оборвался шум внутри клуба. Они не знали, что веселые припевки сразили Колю, который за их спиной омертвело стоял с гитарой, боясь шевельнуться из-за своего подарка, теперь змеей обвивавшего гриф гитары. Ноги дрожали, подгибались, хотелось упасть и кататься, дергало щеку, болел зуб, а устремленные на него зрители как бы подпирали снизу, и он чувствовал горячие уколы глаз...
  Не отдавая себе отчета, он схватился рукой за дрожащие губы - гитара с гробовым стуком упала под ноги и, взбесившись, Коля ударом ноги отбросил ее в угол и прохрипел: 'Убить! Убить обоих!'.
  Пораженные такой злобой, посетители затихли, и тишина сдавила сердце. Коля стоял покачиваясь и не имея сил глянуть на людей. Ему казалось, что ни в ком нет сочувствия, его окружает злорадство... Сдавленный со всех сторон глазами зрителей, он смотрел в пол, но видел, как Вера обвила руками его соперника, и от этого невыносимо болезненного видения еще пышнее вспучивалась злоба, как бы разрывала грудь, и все это страшное вырвалось протяжным стоном, похожим на вой...
  Повинуясь внутренним чувствам, вздрагивая от ночного ветерка остывающим телом, Вера благодарно прижалась к жениху и этим стала невыразимо приятной и желанной ему.
  Не сговариваясь, они сделали одновременный первый шаг, прикрыв взаимно спины руками и, соединившись воедино, блаженствуя теснотой.
  - Я остерегалась, хотела избежать этой встречи, не желала выслушивать грязные намеки и поэтому в первое время ругала себя за уступчивость. Мне было на редкость неловко и совестно.
  - У меня было другое чувство. Я готовился к встрече как к неизбежному завершению. Мне казалось, без выяснения взаимоотношений, да и теперь кажется, что я не мог бы поверить в твои чувства, как верю теперь.
  - Но ведь это скандал...
  - Не могу же я бояться твоих прежних ухажеров, тем более, что дело праздничное, тебе по должности положено быть в клубе и показать жениха, а что Коля придумает что-либо в отместку нам - предполагал. Рано или поздно, но что-то должно было между нами произойти.
  - Когда-то и где-то и что-то то ли бы произошло, то ли бы нет, но из-за нашего появления - произошло в клубе, при народе.
  - Я убежден, никакой беды в этом нет и не стоит волноваться. Ведь мы мирно пришли на праздничный вечер, имея на то полное право, а он, считая себя хозяином, напал на нас, публично оскорбил.
  - Он же теперь освирепеет. Ты не знаешь его, будет мстить на каждом шагу.
  - Пусть попробует. Общественное мнение будет не на его стороне.
  - Он будет писать куда только можно.
  - Пусть пишет. Меня беспокоит не это. Опасность в другом. Если этой осенью меня призовут в армию, а ты останешься здесь - он обязательно будет преследовать тебя, не остановится ни перед чем, лишь бы 'наставить мне рога' и доказать свое 'я'.
  - На этот счет не беспокойся, - убежденно заверила Вера, - измены с моей стороны не будет. Я перед всеми, в том числе и перед ним сегодня сказала свое слово. А ты?
  - Я тоже сказал свое слово, но будет лучше, если в мое отсутствие ты переберешься в Еламу. Ведь твоя мать стала чаще болеть, а война непредсказуема в своей жестокости.
  - Не говори мне о войне. Не нужна нам война. Припевки тебе тут же на ум пришли или раньше придумал?
  - Первый куплет на первом году работы в деревне слышал, а два других по пути к тебе придумал на всякий случай.
  - Я боюсь. Иду и мне кажется, что из темноты в нас камнем бросят. Пойдем быстрее на наше крылечко. Я коврик вытрясла, тете Шуре сказала.
  - Это все полумеры. Самое безопасное место в твоей комнате под одеялом...
  - Что касается тебя - не отрицаю, но для меня это еще рискованнее. Я еще не жена, а в комнате ты можешь трам-тарарам сделать и соседи подумают, что первый семейный скандал на почве необузданной ревности разразился. Жених посуду бьет...
  - Разыграться я и на крылечке в состоянии.
  - Разыграться ты можешь, - прижимаясь к жениху, сказала невеста, - это я раньше учитывала, но мы раньше договорились о нормах поведения. Мне очень нравится быть в положении невесты и иметь замужество в перспективе. Мне очень хорошо в доверительном знакомстве.
  - Да! Это дело такое: пройдет после свадьбы совсем немного времени и о детских распашонках потребуется размышлять.
  - Неужели ты детей не желаешь, пеленок страшишься? - спросила Вера.
  - Нет! О детях мечтаю, уже готовлюсь занимательные случаи рассказывать. Считаю - главное счастье в детях. Так что роди Вера Федотъевна - не ленись, а сегодня определенно скажи, когда регистрировать брак будем.
  - Мне кажется, тут же после двадцать третьего мая или сутками позднее, если годовой отчет успеем сдать. Тогда и в отпуск пойдем и с этого дня отдыхать начнем, к зачетной сессии готовиться. Можем и дома у нас, и на реке время провести, при желании и на Утюжок поход совершить.
  - Поэтому я и возвратился к этому вопросу, но у меня в отношении покупок планы поломаны.
  - О таких вещах не думай. Давай сразу договоримся раз навсегда, тряпочные заботы - теперь обязанности не твои. Учти: мне приятно даже на правах кукольной жены заниматься такими делами, то есть 'сотворять одеждой мужа себе по собственному желанию'. Я готовилась к этому. Считай, что ко времени ты будешь одет по-жениховски.
  - Не обладаешь ли ты способностями Царевны-Лебеди?
  - Этого нет, но во вторник мы с тетей Шурой в район поедем специально с этой целью.
  - Я еще денег не собрал.
  - Не беда. Обойдемся теми, которые есть, а те деньги, которые мы еще не получили, я беру в расчет. Нам лучше уже теперь наше имущество не разграничивать, потрудись только сообщить мне номер одежды. Подумай и на что гостей усаживать.
  - Запамятовал. Не тем голова забита. Вместо сорок второго покупай сорок пятый, в отношении другого с тетей Шурой проконсультируюсь. Не изволь беспокоиться. Учти.
  - Учту и подумаю, а ты подожди немного на крылечке, а я забегу в комнату переоденусь. Около тебя смирно не посидишь. Может и каблук отвалиться.
  - Если и отломится, не страшно, еще крепче приделаю. Главное, чтобы памятно было. Пройдут годы, и от всего этого тепло в душе надолго останется. Так жизнь устроена. Только горечь несправедливой обиды, обман в лучших чувствах не сглаживается, милее не делается...
  - Вера исчезла за дверью, а Володя задумался. Ему еще не верилось, что он обрел верную, веселую и добрую подругу, что совершился тот жизненный поворот, который был еще в недалеком прошлом недосягаем...
  До этого времени еще неиспытанная война и потому неосознанная в своей бесчеловечности казалась картинной и потому не столь страшной. Более того - песенной: 'Мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом...', но теперь здравым рассудком представил перед собой строй стальных чудовищ и самого себя с винтовкой образца 1914 года, предположил самое худшее, но возможное - вражеские самолеты над Красной площадью, зеленоватые клубы наползающего газа... Что будет с ней? - спросил он себя. - С цветущей и сильной, жаждущей жизни, смеха, объятий. Решусь ли я хромым или безногим, с пораженными газом легкими явиться к ней, чтобы стать вечной обузой вместо человеческого утешения? Европа и мы...
  Одеваясь в более скромную одежду, Вера улыбалась не только жениху, но и своим взволнованным чувствам, восхищалась избранником, способным не теряться в сложных жизненных обстоятельствах, защитить ее честь, невидимым мечом разума сразить коварного врага. Она улыбалась и тому, что он может и обязательно будет главой семьи, отцом детей, но никогда не станет ее угнетателем, никогда не сомнет ее личности, никогда не противопоставит своего чревоугодия интересам семьи. Однако она не думала о войне. Война ей была противна. Она жила настоящим и близким будущим.
  Между тем, Володя продолжал размышлять о войне и хотел, чтобы мы принесли избавление всем угнетенным народам 'от оков капитализма', искренне желал успехов своему оружию, верил в правоту пролетарской революции; гордился успехами у озера Хасан и в Монголии. Он углубился в эти сладостные представления и не заметил, как Вера беззвучно появилась с небольшим свертком, как приблизилась вплотную и внезапно спросила: 'Ты не заждался?'.
  Он мгновенно отрешился от своих дум, привлек ее к себе, и она ответила сдержанным душевным смехом, вывертываясь из объятий, как бы дразня ловким и сильным телом.
  - Уже началось! - сказала она беззлобно. - Того и гляди, с лавочки ведра покатятся по порогам и на все село грохот сделают...
  - Кто же их туда положил на ночь глядя? Когда уходили - не было, - удивился Володя.
  - Тетя Шура по моей просьбе, чтобы ты смирным был, - с невинной беззаботностью объяснила Вера.
  - Ничего не скажешь! Ловко придумано! За это укусить стоит!
  - Не надо, милый Володенька, не ешь ты меня, как Красную Шапочку. Я тебе праздничных пирожков, по технологии тещи-матушки испеченных, принесла. Некоторые с вареньем, некоторые с капустой, выбирай!
  Володя был голоден. Разломил первый пирожок надвое.
  Они не думали ни о войне, ни о золоте, ни о родителях, ни о брильянтах, ни о пышных балдахинах, в которых погибла не одна княжна. Их окружала тихая ночь, прикрывало темное, изрешеченное звездами небо, и можно было слышать:
  - Сядем поплотнее друг к другу.
  - Я бы села вплотную, но боюсь как бы мое магнитное поле тебя из равновесия не вывело.
  - Не бойся, как-нибудь превозмогу, знать бы лишь только, где прикасаться можно, а где не можно. Тут можно?
  - Можно, но не очень...
  - А здесь можно?
  - Здесь можно.
  - А вот в этом месте?
  - Еще можно... Нет! Нет! Здесь не можно!
  - Как тебя целовать? Как иконку или как получится?
  - Я не иконка.
  - Покажи, как очень хорошо.
  - Сам должен знать и догадываться. Я в этом отношении неграмотная.
  - Я тоже малограмотный. Нужно начинать тренировку...
  
  
  
  
  ***
  Стало сереть. На траву осела роса...
  Вера с крылечка видела, как неистово рванулся велосипед. Улеглась горячим телом в холодную постель со вздохом.
  
  Глава 19. РЕВНОСТЬ
  
  Уходящие зрители слышали и видели, как болезненно, подобно стону, звякнули струны, как отпрянула, взмахнув длинным хвостом, гитара и, забившись в угол, замерла.
  Коля покачивался и чувствовал, как наливается жаром голова, кипят беспорядочные мысли. Он стоял на виду у всех, но видел только девушку, которая напрочь отвергла его, как она обвила руками шею другого, как впились ее губы в щеку соперника, как блеснули стройные икры ног... От этого ему хотелось проклинать и ее и его, рвать на себе волосы. Опустив глаза вниз, не глядя в пространство, сдавленный неодолимым страхом, он спустился со сцены.
  Его страдальческое лицо пресекло смех, и вслед за ним молча вышли последние зрители.
  Коля привалился и прижался щекой к безучастному и холодному телефонному столбу, и, чтобы устоять на ногах, обхватил его в бессильной попытке подавить слезы.
  Никто не подошел к нему. Его друзья стояли в стороне, не решаясь сделать шаг.
  - Напрасно он так сделал, - сказал Чекунов Юшкину, - не полюбила она его. Слаб он с Владимиром Николаевичем тягаться...
  - Дело, конечно, так, но кому угодно доведись... Обидно... - прерывисто сочувствовал Коле Шишкин, - на глазах у всех увел невесту, а все село знало, что свадьба готова. Припевки сочинил - голову потерять можно. Нос расквасил, да еще посмеивается...
  - Коля сам виноват. Я ему говорил: не задирайся.
  - Со стороны кажется так. А ты бы со смехом смотрел, если бы твоей невесте мозги закручивали? Пойдем к нему, разговорим. Ему легче станет. Видишь, выпрямляться стал, значит, в себя приходит.
  - Пойдем. Как бы чего с собой не сделал, - согласился Федя.
  Коля укротил судороги в горле, преодолел слабость, овладел собой и уже ругал себя за слабость, искал выход из положения, способ оправдать свое поведение.
  - Успокойся, Коля, - первым заговорил Гриша. - У людей хуже бывает. Что тебе, девок что ли больше нет!
  - Знаю, что их в каждом доме больше, чем кошек, может быть, да Верку жалко упускать. Заколдовала она меня, и на этого голодранца злоба берет. В чужом селе, а как на своем дворе распоряжается. Скоро свистеть начнет.
  - За что же на Владимира Николаевича зло таить, - опровергнул Федя. - Он учитель и она учительница, он учится и она учится. На ком же ему жениться, если не на ней. Они девки все такие. Тоже выбирают. Наташка около тебя вертелась, ты бы с ней и занимался, ее бы никто от тебя не отбил. За Верой Федотьевной погнался, а ее согласия не спросил. Владимир Николаевич не тебе чета и то не постеснялся при всех спросить. Если бы она ему согласие не дала, его и духу здесь не было. Если она с ним пошла, значит, он к ней подход сумел сделать. Если Веру Федотьевну около себя удержать хочешь, не поступал бы так. Нужно другой подход искать.
  - Я бы тоже валандаться с ней не стал, а она со мной 'лясы точила', на пару оставалась, хихикала...
  - Не с кем было, вот и точила лясы от скуки. Может, думала, что любит, а Володя, говорят, ее от смерти спас, из беды живой вывел, - добавил Федя Чекунов.
  - Как так от смерти спас? - заинтересовался новым обстоятельством Коля.
  - Она в тот ураган в лесу заблудилась. У нас тот ураган слабым был, а в тех местах крыши посрывало, деревья неохватные с корнем выворачивало. Все думали конец света наступает, Богу молились, а лампадку зажигать боялись. А ты учти: девичье дело такое. Они в запасе парня хотят иметь. Порядочная без разбора не пойдет, не бросится на первого попавшегося, обязательно повременит. Если только с дефектом или еще что... Вере Федотьевне выбирать можно было, а ты даже не спросил.
  - Зачем было спрашивать?
  - Вот видишь! Гулять гулял, а не узнал, как она к тебе относится.
  - Она тебе слово согласное давала? - спросил Чекунов.
  - Вот то-то и оно, что не спросил, что согласия она не давала, а ты слухи распускал. Если ты ее любил, то зачем при всех осрамил, 'помятой' представил. Хорошо еще, что Владимир Николаевич морду не набил, второй зуб не вышиб. Говорят, он на Сухаревском рынке промышлял, а себя не потерял. Над ним не посмеешься. Моли Бога, что он тогда про гайку не знал, - продолжал охлаждать Колю Федя Чекунов.
  - Это моя мать виновата, - загородился Коля, - отомсти, отомсти, спуску не давай. Срамом его по голой заднице!
  - Не бойся! Похоже, что он не такой человек. Дал сдачи и на этом крест поставил. Теперь ты сам первым их не затрагивай. Он вместо Софьи Андреевны работать будет. Потом в армию призовут. Кончилась у учителей отсрочка, - утешил Юшкин.
  - Вот это номер! - обрадовался Коля. - Я не предполагал... В армию, говоришь, возьмут? Подумать стоит...
  - У тебя с этим как? Тебя не возьмут? - поинтересовался Федя.
  - Меня не возьмут. Я по чистой. У меня плоскостопие. Все комиссии прошел. Пусть голодранец служит. Я в партию вступать скоро буду. Тогда и посмотрим, кто какой.
  - Пойдем домой вместе с нами. Один не оставайся. Нам по пути, - предложил Юшкин.
  Уговоры подействовали и повеселевшему Коле казалось, что не все потеряно, что можно будет уговорить и отбить Веру, а в случае отказа найти другую не хуже, 'свести счеты', и первый раз в жизни Коля обнял друзей.
  Простившись с приятелями, привычным движением нащупал и потянул 'секретную' веревочку, и с глухим стуком дверь открылась. Привыкшая к ночным возвращениям, мать спала, похрапывая носом.
  Минуя ее на цыпочках, перешел в другую половину, специально затемненную от утренних лучей, лег в постель. Потревоженный зуб начал болеть. Непослушный язык, ощупывая раны, еще больше растревожил боль и продолжал самовольно лезть в больное место.
  Сжимая челюсти, Коля, чтобы пригреться, повернулся на больную щеку, но стало еще хуже. Он повернул подушку и, ударяя кулаком, во тьме задел ушибленную губу. Он метался, то натягивал то скидывал одеяло, пытался рукой усмирить боль, но боль не утихала... В бесплодных попытках он пытался вспомнить что-то приятное, но увидел Веру в объятиях. Его подбросило, перехватило горло, появилась злоба. Потный, измученный навязчивыми представлениями и планами мщения, он уснул только к утру. Точнее - это был не сон, а забытье с переплетением горьких и неясных мыслей, и короткий провал в сознании не принес облегчения. Как только прояснилось сознание, появились вновь мучительные мысли и он не выдержал; не мог лежать, напрягшись приподнялся, со сжатыми кулаками выбежал в майке и трусах, взялся за топор и стал кромсать ветловый обрубок, как будто бы он был виновником всех его бед.
  Пересекая неподатливые вязкие волокна еще и еще взмахивал топором, вонзая лезвие в узловатые поленья, перекидывая их через голову с силой ударял дровосек, и отбитые поленья, вращаясь и кувыркаясь, отлетали до противоположной стены, ударялись о дверь погреба.
  Он бушевал: размочалив очередной кругляш, принимался за следующий. С каждым ударом о дровосек ему хотелось выдохнуть накипь горечи.
  На стук вышла бабка Наталья и, увидев неистовство сына, заголосила: 'Коленька! Соколик ты мой ненаглядный! Или он опять над тобой надругался?'.
  Коля остановился. Перевел дыхание, вновь глубоко вздохнул: 'Ты зачем вышла, мать, мне без тебя тошно! Не могу я смириться, не могу отступить!'.
  - Не мирись, соколик, не мирись, время жди, себя береги, а девок кругом много. Пойдем в избу, пойдем. Выпей немного, а тады все обговорим. Наш верх будет... Наш!
  
  
  
  Глава 20. НЕПРИЯТНАЯ ВСТРЕЧА
  
  Поездка в райцентр оказалась успешной. Были куплены необходимые вещи для Володи и остались деньги на всякие мелочи.
  В РОНО каким-то образом узнали, что Вера Федотьевна выходит замуж и приводит молодого учителя, обучающегося на заочном отделении пединститута.
  Заведующий отделом, отзывчивый, внимательный, хорошо знающий педагогическое дело - без волокиты предположительно разрешил все дела в пользу Веры Федотьевны.
  Однако всегда заискивающий инспектор Николай Гаврилович Полин в этот раз был официален. Смешил ее тем, что как будто бы ему на зубы то и дело попадались клюквы.
  - Мне, между прочим, хотелось бы знать, уважаемая Вера Федотьевна, не явилось ли столь неожиданное решение заслуженной учительницы реакцией на какие-либо трения.
  - Что вы, Николай Гаврилович! Какие могли быть у нас трения, - искренне удивилась Вера Федотьевна.
  - По долгу службы мы обязаны обратить пристальное внимание на этот факт и всесторонне проанализировать его.
  - Софья Андреевна просила у вас защиты? - ровным голосом, но с оттенком усмешки осведомилась Вера Федотьевна. - Вы так хорошо отзывались о нашей школе и вдруг вполне законное решение старого учителя вызывает у вас подозрение.
  - Конечно! Конечно! Мы останемся при своем мнении, но диалектика неумолима. Все течет, все изменяется... Гм, Гм, Кхе...
  - Со своей стороны могу с полной ответственностью заверить, что между нами никаких трений не происходило. Я сама была удивлена и полагаю, что Софья Андреевна в состоянии мотивировать свое решение.
  - Посмотрим! Посмотрим! - многозначительно произнес Полин и постучал карандашом, что означало: разговор окончен, решение пересмотру не подлежит.
  Возвратившись в Лыково вполне довольной, Вера поставила чемодан на видном месте и вскоре села за стол писать родителям письмо.
  Она знала, что пора написать, но ее чувства не сосредотачивались на этом. Уже в третий раз обмокнув перо в чернила, в поисках мысли продолжала бесцельно вычерчивать на бумаге что-то, покуда из этого 'что-то' не нарисовался знакомый профиль. Она улыбнулась этому и ей захотелось глянуть на Володю в свадебном наряде. Лицо ее преобразилось.
  Поставив одну из его фотографий, скопировала лицо, изобразила контуры его фигуры, надела костюм, как ей нравилось, шляпу. Обозначила щегольские туфли, галстук и когда отдалила изображение на вытянутую руку, склоняя свою голову то вправо, то влево - удивилась: вот он какой в самом деле! Еще больше развеселившись, подрисовала небольшие усики, прошлась по комнате, как бы вальсируя, выбила ногами плясовую дробь, приставила рисунок к стопе тетрадей, села на прежнее место и стала создавать изображения прежних почитателей для сравнения.
  На отдельном листочке возник Коля Жилин - широкий, приземистый, чем-то похожий на сытого клопа.
  Изящный моряк ласкал взгляд, но симпатии прошлого уже не тревожили души, не теплили глаза.
  Сахарин выписался простым и схематичным, а Николай Гаврилович содержал что-то лисье и ему вместо рук и ног захотелось пририсовать кошачьи лапки. Затем рисовала отдельные лица, глаза, разделенные переносицами. Построенный ряд замыкала фигурка, похожая на вопросительный знак.
  Володя второй был выше и стройнее других, чем-то превосходил своего предшественника - Володю первого.
  Письмо родителям было написано вечером.
  
  ***
  До конца учебного года оставалось несколько дней, и занятия проводились только с отстающими и не по всем предметам. Дети неохотно сидели за партами, отвечали с безразличием, и казалось, что они ничему не научились. По всему замечалось, что они тяготятся школой, а окрестные просторы и запахи цветов влекут из стен и 'невольники прогресса' просят глазами отпустить их немного раньше.
  В приливе доброты, которая с каждым днем все сильнее овладевала молодой учительницей, а она, понимая состояние детей, жалела их и искала возможности быстрее закончить программу.
  - Вы очень спешите? - спросила она детей-второклассников.
  - В этом году, Вера Федотьевна, раки хорошо ловятся, - объяснил свое состояние один из них. - Мы помногу их налавливаем.
  - Как вы их считаете, вы же отстающие по математике.
  - Их считать просто!
  - Тогда попробуем считать в уме на раках. Дети преобразились, и оказалось, что они считают не хуже, но только на воображаемых раках.
  После решения нескольких задач Вера Федотьевна сочла возможным сказать: 'Вы очень хорошо считаете на раках. Теперь вы не отстающие. Можете спокойно отдыхать, но для вас неплохо еще немного потренироваться. Придумывайте хитрые задачки о раках, как мы делали на этом уроке. Идите домой'.
  Класс быстро опустел, и Вера решила сходить в магазин еще до обеда. Открывая дверь в магазин, Вера заметила среди присутствующих бабку Наталью, а та как будто бы ждала ее.
  - Ты што это, красотка, мово парня осрамила? - приближая подслеповатое лицо, упрекнула бабка. - Ты о себе сначала подумала бы. Посмотрим, как таперича жить будешь. Мы по себе девку найдем.
  Возвращаясь из магазина, Вера перешла на другую сторону улицы, где зеленела трава и прохладная тень спасала от жары. Палисадники, густо заполненные свежей зеленью, скрепленные по низу поясами изгородей и поэтому похожие на букеты, радовали душу, однако она не пережила еще обиды и ей хотелось чем то отвлечься.
  В это время из-под ворот следующего дома вынырнула серенькая утица и остановилась, уступая дорогу человеку.
  Вера с детства любила этих птиц и могла подолгу наблюдать их хлопотливые и в то же время размеренные 'разговоры', и ей казалось, что они наделены разумом. Вера остановилась, уступив дорогу птице, а та поняла, подала короткую команду, и друг за другом, соблюдая расстояние, один за другим стали выныривать из-под ворот пушистые утята. Как только появился последний, птица вновь крякнула, и вся семья странной извивающейся колонной направилась к пруду.
  - Неужели она считала утят? - подумала Вера и стала наблюдать, проникаясь чувством материнства. Все неприятное отошло и ей захотелось, как в детстве, сесть на бревнышко и смотреть и смотреть, не чувствовать зла...
  Когда счастливая семья плескалась в воде, а Вера наблюдала, из школьных дверей появился Коля. Он был хорошо одет, самоуверен.
  Завертывая за угол переулка, Вера увидела его и догадалась о намерении встретить ее одну. Ей была эта встреча не нужна и крайне неприятна, но избежать ее было невозможно, и Вера продолжала путь с твердым решением дать надлежащий ответ.
  - Здравствуй, дорогая Верочка, - начал с подобострастной улыбкой Коля. - Ты не можешь себе представить, как жаждал я повидаться с тобой, извиниться от души за тот непродуманный поступок. Прости! Я от любви к тебе потерял тогда свои рассудок. Я сожалею об этом! Я проклинаю себя! Забудь про все плохое! Я понял свою ошибку. Я готов искупить ее... Возьми эти сережки в знак прощения.
  Он остановился на ее пути в надежде увидеть прощающую улыбку, протянутую руку, но Вера перешагнула через колею на противоположную сторону дороги и, не замедляя шага, направилась к центральной улице.
  - Подожди, Верочка! Давай объяснимся.
  - О чем же, Николай Фомич, разговаривать, - не поворачивая головы в его сторону, твердо, но спокойно сказала она. - Между нами ничего серьезного не было, кроме кратковременного простого времяпрепровождения. Ты об этом отлично знаешь. Не понимаю: какие ты мог иметь виды?
  - Послушай, Вера! - Забегая вперед и преграждая ей путь, перебил он. - Ведь я наметил сделать тебе официальное предложение тут же, как только возвратишься из Еламы, и к тому времени все приготовил. Я просто не успел. Я сделал ошибку, что встретил тебя на пути. Не обижайся на меня. Брось ты этого Володьку. Со мной проживешь не хуже. Ты еще меня не знаешь. Я ни в чем тебя винить не буду. Я прощу тебе все. Я эти сережки за одно прощение тебе отдам. Я золотой браслет в день свадьбы на руку надену. Барыней ходить будешь!
  - Дай пройти! Не мешай!
  - Бери эту цепочку и пойдем со мной в клуб или прямо в сельский совет и запишемся! Гляди, как сияют камушки! Это же загляденье! - выкрикивал он. - Идем! - Он сделал попытку взять ее за руку, но Вера отбросила ее.
  - Ты все сказал? Напрасная трата времени, никакого золота мне не нужно. Ищи себе другую, а Володю считай моим мужем! - Коля вздрогнул и округлил глаза. - Больше никогда на эту тему не начинай разговора, а про твое золото, как и обещала, никому не сказала и не скажу.
  - Ты с ним уже расписалась? Когда же успела? - с трудом выговорил Коля.
  - Что же, что не расписалась... Через пару дней распишемся. Только и всего дела-то.
  От этих слов Коля покраснел, почувствовал прилив крови к голове, придавил губу, в ушах прозвучали слова: 'Ты ее по глазам золотом, оно все может, словами, какие послаще... Нам ее только отбить. Не устоит. Все будет твое: и девка, и верх, и золото'.
  - Нет, Николай Фомич, человек дороже золота. Не мешай идти, - отрубил надежды твердый голос.
  - Подумай! - выкрикнул Коля. - Я все тебе прощу! Если согласишься, я сейчас на твою шею эту цепочку своей рукой надену!
  Он стоял теперь за тележной колеей, не смея переступить, бледный, трясущийся, растерянный.
  - Уходи! Уходи! Я не желаю смотреть на тебя, - крикнула раздосадованная Вера.
  - Дура! Идиотка! - крикнул он вслед, но она продолжала идти твердыми шагами.
  Коля опомнился, опередил ее, сменил тон:
  - Прости, Верочка! Пожалуйста! Я не ожидал такого.
  - Уйди! Не заграждай мне путь!
  - Верочка! Хорошенькая! - заискивающе стал уговаривать Коля. - Очень, очень прошу тебя. Никому не говори про золото. Возьми за молчание вот эту заколочку. Она серебряная. Только не говори ему!
  - Ты мое обещание слышал, что про золото не скажу, а заколочку для будущей жены прибереги. Я ей от всей души счастья желаю! Не стой на моем пути! Не стой, Николай Фомич, на моем пути. Иди своей дорогой!
  
  ***
  Мрачный и злой Коля, сидя за столом, почти дословно передал состоявшийся разговор, и мать зло усмехнулась:
  - Таперича я ей свадьбу устрою! Пусть даром не пройдет. Помнить будет. Долго ли проживет с ним? Говорят, голодранца в армию заберут. Одна здесь останется. Ты с ней поласковее - про золото донести может. Время свово жди... В город на работу поступить можно. Там девок много.
  
  Глава 21. ДОЛГОЖДАННЫЕ НОВОСТИ
  
  Зная о трудных делах дочери, и Настасья Гавриловна и Федот Матвеевич сочувствовали ей, а по вечерам высказывали друг другу новые предположения, томились в ожидании письма.
  В комнатах и на дворе было прибрано, подметено, и оставалось только все переставлять или перекладывать с места на место, а этого они очень не любили.
  Бродя по дому, Гавриловна бросала взгляды на постель дочери, вздыхала, пыталась мысленно решить наперед за нее жизненные вопросы и таким образом хотя бы мысленно помочь ей.
  Федот Матвеевич временами скрывался у себя в мастерской, выискивая на хорошо отточенном инструменте желтоватые крапинки ржавчины или изготовлял на будущее ящики для пересылки варенья в Лыково.
  К этому времени выздоровевшая Гавриловна уже передала все дела и оборудование прибывшему врачу-девушке, только что получившей право самостоятельного приема больных.
  Оказавшись непривычно свободной, она заскучала о внучатах.
  Ирина Савельевна - так звали доктора - пока достраивалась больница с небольшим числом коек и квартирой для врача, временно проживала у Лесовиных.
  Предстоящее замужество дочери и близость летнего отпуска ставили Гавриловну в затруднительное положение. Ей было жаль расставаться с полюбившейся девушкой, но и подходящей квартиры не находилось.
  Гавриловна незаметно для Ирины Савельевны употребляла свой авторитет и влияние, чтобы отделка квартиры для врача не задерживалась. Первое время Ирина Савельевна недоумевала, почему отделка квартиры опережала больницу, а молодой прораб еще больше ускорял там работу, однако задавать вопросы стеснялась.
  Федот Матвеевич не всегда высказывая до конца свои предположения, не был безразличен к вопросу строительства.
  В ожидании известий из Лыкова он развлекал Гавриловну. В тот день, когда Володя готовился сделать Вере предложение, Федот Матвеевич, верный своим привычкам в отношении жены, начал 'важный разговор': 'Знаешь ли ты, моя уважаемая Гавриловна, что главная соблазнительница в сердечных делах все-таки женщина... И если бы ее за смущение женатых мужчин мыть не водой, а дегтем, она бы перед красивыми мужчинами еще больше выпендриваться стала'.
  - К чему ты, несравненный Федотушка, такие несуразные словеса выдумывать стал? - удивилась Гавриловна. - Хорошо, что я такая терпеливая, а другая на моем месте и часа бы с тобой жить не стала, схватила бы вещи, какие под руку попадутся, свернула в узел и за оскорбление женского пола на развод подала.
  - Я не знал, что ты после болезни такой щепетильной стала. Даже о разводе заговорила, температуру мне измерить забыла, а ведь дочь не за того, так за другого не сегодня, так завтра выйдет замуж и с мужем явится.
  - Каким ты у меня дальновидным, оказывается, стал, - улыбнулась Гавриловна такому хитроумному приему. - Не о соблазнениях ли ты, Федотушка, разговор завести хочешь?
  - Поразмыслить не мешало бы...
  - Прямо и сказал бы про дело, а не про деготь. Не изволь волноваться, скоро уйдет от нас Ирина Савельевна. И ей замуж пора.
  Немного позднее, также в обеденный перерыв, Федот Матвеевич при тех же обстоятельствах стал рассказывать якобы увиденный им сон. Поглядывая на супругу, после короткого вступления по поводу эмансипации женщин он перешел к существу рассказа.
  'Женщины, находясь в женском отделении рая в силу природного стремления к наведению порядка, довели все уголки рая до предельной чистоты и тотчас заскучали, перессорились между собой и превратили рай в сущий ад. Испугавшись женского ада, они перебежали в мужской ад. Мужики сорили, а бабы убирали. Все пришло в равновесие и для всех установилось райское житье'.
  На этот раз Гавриловна слушала внимательно, молча поставила тарелку наваристых щей.
  - Кушайте, Федот Матвеевич, - смиренно сказала она. - Осторожнее. Они горячие!
  На следующий день, обнаружив, наконец, письмо в ящике, Федот Матвеевич стал доказывать, что женщины очень большая сила в обществе и что они обладают лечебным свойством и что благодаря их стремлениям к нарядам, умению подобрать одежду, природной красоте, даже грязные улицы делаются светлыми, особенно если в продаже появились чулки тельного цвета.
  Услышав это, Гавриловна сняла с полочки его 'писчие' очки, протерла чистым платочком, поспешно возложила ему на переносицу с краткими словами: 'Не томи! Читай!'.
  'Дорогие родители, папа и мама, - немного торжественно начал читать Федот Матвеевич. - Я опять несколько задержалась с отправкой письма. Но вы не волнуйтесь. У нас все в порядке, все хорошо. Задержка произошла из-за нерешенных вопросов. Теперь они решены: я дала согласие Володе стать его женой. Назначила день регистрации брака на двадцать четвертое мая, когда занятия в школе уже закончатся и мы получим возможность больше находиться вместе'.
  - Вот оно и произошло, - обрадовался отец, - а это, как видишь, не фунт изюму.
  - Читай! Читай! - поторопила мать. - Или дай мне. Сама читать буду.
  '...Двадцать пятого пойдем пешком к его родителям. Расстояние небольшое - километров восемнадцать, половина пути приятная - лесом. У его родителей проведем ночь или две. От них на пароходе поедем к вам. С каждой встречей я все больше убеждаюсь в деловых качествах будущего мужа. Теперь я уверена, что вы мой выбор одобрите и Володя вам понравится. На фотографии, которую посылаю, он с другом Ваней делает ворота (Ваня уже женат и имеет ребенка). Никаких пометок не делаю. В этом нет нужды. Уверена, что вы без труда догадаетесь сами: тот, который лучше - Володя. Он шлет всем и привет, и улыбку, и самые хорошие пожелания. Простите за краткость. Главное-то я сообщила, а до встречи осталось несколько дней...
  Целую и обнимаю. Вера. 18/V-1939 г.'
  - Понятно, мать? Теща, выходит, ты. Любуйся на своего зятя сколько вздумается, видишь? Он действительно лучше, чем его друг...
  - Как не вижу. Однако, интересно, кто же все-таки из них Володя, а кто Ваня, и чем же ее Володя лучше?
  - По-моему, прежде всего, тем, что нравится самой Вере и тем, что шлет свою улыбку.
  - Мне тоже так кажется, но улыбаются-то они оба...
  - Что же, по-твоему, Ване плакать, ежели его друг улыбается? Для меня лично очень понятно, кто на фотографии Володя, а кто Ваня. Вот Володя! (Указательный палец Федота Матвеевича застыл в воздухе между изображениями, деля расстояние поровну.)
  - Так-то указать и я сумею. Ты его пальчиком осторожненько тронь за коленочку, как детишек будят или, лучше, букашку непонятную ощупывают.
  - Зачем же, как букашку, ноготком шевелить. Издалека видно, который не Ваня - наш теперешний сын. Как ты ни говори, как ты ни думай, а все-таки молодец наша Вера, что пометок не сделала, фотографию не испортила.
  - Что и говорить! - улыбнулась Гавриловна. - Твоя дочь! В тебя - с подвохом.
  - Не с подвохом, а немного забавного добавляет. С такой приятно мужу жить. И сама шутить умеет, и шутки принимает. От таких горе горохом отскакивает. Сравни с такой, которая только ноет, только и охает, во все черной краски добавляет... Гляжу я на него и невольно убеждаюсь: а ведь он ей в самом деле пара.
  - Я с тобой согласна, - серьезно призналась Гавриловна. - Размолвки в жизни нужны, но только как разнообразие. Все это так, но все же, кто из них Ваня, а кто Володя?
  - Я думала, ты раньше меня догадалась. Читай еще раз письмо.
  - Ничего в нем нет. Только сказано, что Ваня женат, ребенка имеет.
  - В этом-то и дело. Теперь смотри на фотографию и ясно станет - Володя справа. Смотри, у него на фуфайке только одна пуговица. Это и есть ее избранник.
  - Я на это внимания не обратила, а ты догадался! Ну и ну! - приваливаясь плечом, воскликнула Гавриловна. - Придется мне для тебя во время ужина стаканчик калганной, как ты выражаешься, 'витаминизированной' налить...
  - Правильно! Это было бы недурно. Да и самой губки омочить, благодатную ванну души принять, чтобы внуки умножались. Пойдем, подруженька ты моя неразлучная, на кухню или, может, мне по пути в погреб зайти за груздочками или рыжиками?
  - Не ходи, - сдержала готовность Гавриловна, - все дома найдется, лучше скажи в отношении свадьбы, на календарь погляди.
  - У меня еще такого в мыслях не было, но отметить это семейное событие нужно. Явятся молодые - подумаем. Родни у нас здесь нет, сборы недолги.
  - Когда мы о ее замужестве только еще размышляли, хотелось, чтобы произошло, а когда произошло - грусть нахлынула, как будто осиротели мы, - с грустью призналась мать.
  - Я не про то. По-моему, он человек работящий, а это главное. Рос в бедности - цену куска хлеба знает. Если большую нужду переживать приходилось, при неудачах не потеряется, не запутается. Конфетное воспитание - вот где пагуба прячется... Мы свою не баловали, не опекали - она и с парнем обойтись сумела. От ее писем всегда теплом и весельем веет. И Володя, видно по всему, не промах. Не гляди, что без пуговиц, а, как говорится, в два счета к себе лицом такую девушку от богатого жениха повернуть сумел...
  - Не изволь волноваться, - начал расходиться Федот Матвеевич, - наша Вера не такая. Подержаться есть за что! Глядишь, в марте и бабушкой станешь. Могут и двойню смастерить. Тогда нянчи, распашоночки стирай.
  - Я не хуже тебя знаю.
  - Вот и хорошо! - Федот Матвеевич сделал 'козу' из двух пальцев и для убеждения коснулся ребер Гавриловны.
  - Как же тебе не совестно! - не очень энергично отмахнулась локтем Гавриловна. - Еще не выпил, а захмелел, взбрыкивать стал.
  - Что же мне не веселиться! Ты подумай только! Не будет наш дом пустовать. Своими руками создали.
  - Теперь им не как нам, на носилках с реки камни не носить, мох на лодке из болот не возить. В отдельной комнате жарко покажется, в садовую беседку уйдут.
  - Чем же нам было хуже? Тем что ли, что не спеша сами себе дом строили, свою мечту осуществляли? Это же наша лучшая пора! Если бы мы из кожи лезли, грыжи наживали, преступления совершали и боялись как бы по нашим следам милиция с овчаркой не пошла - тогда так. Вспомни, как на пушистом мху целовались и всего неудовольствия было, что в твоей прическе травинки сухие... и почему иногда ты своим звонким смехом птичек пугала... Ты не о том думай, чтобы у них забот не было. Пусть будут, а вот захотят ли они вместе с нами жить, наши советы выслушивать, вот в чем вопрос. Энергия у них не та, что у нас теперь. Им руки свои к своему делу нужно прикладывать. На то они и люди воспитания нормального...
  Торопливые шаги Ирины Савельевны прервали беседу.
  - Я опять задержалась, - снимая на ходу одежду, извинилась она. - Представьте мое удивление: только решила шагнуть домой, вошел наш прораб в необычном состоянии и говорит: 'Вот ключи от вашей квартиры. Замок сегодня своими руками врезал. Можете посмотреть. Квартира ваша завтра или сутками позднее окончательно готова будет'. Неужели, говорю, вы опять с моей просьбой не посчитались. Мне непонятно ваше поведение. Я же заказчица, вы исполнитель. 'Ваше понимание, - возразил он, - в данном случае вовсе не от меня. Я уже заметил, что профессора медицинских институтов в своих лекциях студентам в голову не вдалбливают, что биологическое существо из двух половинок составляется. Может быть, вы поэтому не знаете: где девушки поселяются, там рано или поздно мужчины заводятся, детки плачут'. Сказал он эти слова не то серьезно, не то со смехом. Посмотрел он на меня и добавил: 'Я давно замечаю, что вы себя почему-то бесперспективной считаете в этом отношении'. Выходит, что ваша инициатива в том, что вы о моей перспективе позаботились? - спросила я его прямо. 'Вот именно, - говорит. - Когда квартиру проектировал, представлял, где мы кровать поставим, где детский горшочек разместим'. Встал в дверях и мне убежать некуда. Вот тебе и тихоня! От его действий и теперь прийти в себя не могу.
  - Чего же паниковать? Это же в порядке вещей. Или вы считаете, что прорабы влюбиться не могут?
  - Я так не считаю, мне самой удивительно, как я раньше не догадалась...
  - Наше дело женское. Пора прозреть, - рассмеялась Гавриловна. - У нас тоже новость есть. Когда на стол собирать буду, вот эти письма прочитайте, - сказала она и, улыбаясь, ушла на кухню.
  Ирина Савельевна, еще переживая собственные девичьи чувства, первое время не торопилась, а вчитавшись в самое объемистое, пришла в волнение. Боже мой! Как такое могло быть! - восклицала она, а Лесовины, понимающе переглядываясь, не отвлекали ее.
  
  Глава 22. ДАРМОЕД
  
  Володе не приходилось торопить дни. Их было слишком мало, а неотложных дел не только не уменьшалось, а они или неожиданно появлялись, или дробились на более мелкие.
  Закончив ремонт крыши родительского дома, переключился на погреб, где потребовалось сменить перекладину, а для этого нужно было перебрать картофель, переместить кадку, найти место для пустых ящиков.
  Справился с этим - прохудилось колодезное ведро.
  К тому же подготовка школы к новому учебному году и передача имущества другому заведующему прибавила новых и старых, когда-то отложенных на потом дел.
  Кроме того, заочный сектор пединститута поставил в известность: если не будет выслана последняя контрольная работа, вызов на летнюю сессию отменится.
  Поэтому вместо свидания с невестой Володе пришлось ограничиться вздохами, взять с полки солидную в черном переплете книгу, отыскать нужную страницу, зажать виски руками в надежде создать преграду от внешнего мира, но, однако, вместо мудреного смысла из-под строк проглянули знакомые глаза, девичья шея в прозрачном воротнике, оформились соблазнительные контуры, а буквы словно растаяли.
  Он зажмурился, потряс головой, но явление повторилось и он не выдержал и запел тоненьким голоском гусляра Северского:
  ...Ах, любовь, ну как ты зла!
  Я тебя не знала,
  И порой меня любовь
  Плакать заставляла...
  
  Однако вместо облегчения стало хуже и он заговорил своими стихами:
  Проснулся до солнца,
  Опять как всегда -
  Дела муравьями налезли...
  Мой возраст под тридцать,
  Жениться пора!
  Жениться, женюсь...
   А если?
  Ходить побыстрее?
  Но ночь коротка...
  Сидеть бы над книжками в кресле.
  Да разве я думал
  О стирке белья?
  Жениться - женюсь!
   А если?
  Любовь от природы
  Мне тоже дана
  И страсти в душе не исчезли...
  Дитё народится,
  То что за беда?
  Предел не указан...
   А если?
  Опять завихрила
  В полете мечта.
  Вместиться теснее бы в кресле...
  Меня обнимала бы
  Вера моя.
  Конечно терпел бы...
   А если?
  Володя обвел взглядом свое холостяцкое жилище и уже трагически завершил свои размышления:
  Глаза поведет
  С паутин потолка,
  Рукою потрогает щели,
  И спустит на память
  Мне 'много собак'...
  Сама устремится
   К двери!
  Прозревший таким образом Володя некоторое время осматривал еще необжитое после зимы помещение садового строения и видел: затемненные из-за отсутствия окон углы создавали чувство мрачности, как в подземелье средневекового алхимика. Застоявшийся воздух напоминал о мышках.
  Ниже книжных полок высвечивался разнообразный инструмент. На рогах лося, где раньше висело ружье с патронташем, размахнулось одним крылом чучело летучей мыши (наглядное пособие к урокам). Ниже рогов выделялось цветное изображение египтянки Нефертити. Ее красиво вытянутая шея, зовущий к поцелуям профиль на потемневшей стене, представлялись окном в живой мир любви и мечтаний.
  Любуясь на чудесное изображение, Володя находил теперь в нем все напоминающее Веру и вновь засматривался...
  Однако несовместимость изящества и красоты с захламлением укоряло, как никогда. Почти рядом с художественным творением красовались наглядные пособия: приколотая штопальной иглой представительница полезных насекомых - жужелица. Рядом с ней представительница вредителей - страшная медведка. Ряд других насекомых завершил округлый синий навозный жук.
  Выше подушки на изящной полочке в путанице проводов непонятным творением представлялся самодельный детекторный приемник. По обе стороны творения двадцатого века припылились граненый стакан и баночка с разнообразными мелкими предметами. Там же обнаруживалась сухая луковица, почерневшая мумия яблока, крупная створка речной мидии с солью.
  Во всех углах и многочисленных полках что-то стояло, лежало, цеплялось за гвоздики, выглядывало из щелей и пазов.
  К удивлению Володи, оказалось, что спал он на досках, прикрытых двойным слоем ткани, а вся солома перетерлась и вылезла вниз между досок продолговатыми пузырями.
  - Вот почему к прошлой осени у меня бока заболели, - мысленно воскликнул он. - Ничего удивительного не было бы, если бы даже Вера предпочла всю ночь под яблоней кормить комаров! Чего размыслился? - прикрикнул он сам на себя. - Снимай верхнюю одежду, чтобы не загрязнилась, и выноси все подряд! Воды достаточно, тряпья вдоволь!
  Через какое-то время он уже был на берегу реки и в широких водах оттирал намыленной щеткой постельные принадлежности, звонко отбиваясь мокрой ладонью по голому телу от кровожадных комаров.
  Весеннее утро, обновленная постель, свежий воздух, позволенная леность, сознание, что дорога расчищена, и мечты о близком будущем держали бы его пригретое теплым одеялом тело и далее, но близко за изгородью послышался визгливый крик: 'Мамочка моя родимая! Проклятущий Дармоед опять грядки изрыл, ногами луковицы с корнями разбросал...'
  И проснувшийся Володя представил, как соседка Клава начала очередную погоню за петухом, пытаясь придавить его к земле, опять выщипать отрастающий хвост, как тренированный и длинноногий бывший Петушок, бегая кругом вдоль прясла, пытается нырнуть в крапиву и через узкую лазейку скрыться в вишняке, где прятался в густых ветвях уже третью неделю одинокий, затравленный, потерявший петушиный облик.
  На втором круге Клава придавила его граблями, схватила. Петух зычно закричал, замахал крыльями, а упоенная мстительным азартом Клава принялась выщипывать отрастающие перья.
  Перепуганные куры с криком, теряя перья, взлетели на крышу, а испугавшаяся Клавина мать - суховатая, проворная и еще более голосистая, услышав переполох, прибавила и свой голос.
  - Ты с чего, полоумная, всех кур перепугала, как будто тебя черти дерут! Я подумала, дом загорелся, трясти начало, зуб на зуб не попадает!
  - Да ты гляди, чего он с грядками сделал, - возмущалась звонкоголосая Клава. - Я ему за это и хвост и крылья общипала. Ай! - вдруг взвизгнула она. - Дармоедина мне щеку до крови проклюнул! Ма-муш-ка-а-а!
  Володя понимал и слышал, как вырвавшийся петух скрылся в спасительном вишняке, как Клава с приговорами приложила руку к груди, как отдернула и, почувствовав неприятный запах и сырость, поднесла растопыренные пальцы к глазам, а убедившись - завопила: 'Да он, громом его расшиби, опять цвыркнуть успел и всю новую кофточку калом своим вонючим на самых грудях накрасил и за пазуху протекло!'.
  Володя отбросил одеяло, но Клава вновь согнула его в смехе. 'Мамонька моя родимая! - голосила Клава. - Он, чертова душа, и фартук ниже пупка на этот раз испачкал. Я из-за него, дьявола, и ноги до самой нельзи крапивой изожгла!'
  Володя вспомнил предысторию.
  Еще ранней весной Дармоед не был дармоедом, а назывался ласково Петушок и был уважаем курами. Клава два раза в неделю ходила на базар продавать яйца. Петушок отличался величавым видом, вспыльчивым характером, хвост держал выше головы, а длинные кривые шпоры походили на мечи янычар. Взлетая на возвышенные места, зычным голосом вызывал он на битву соседних петухов, но те не осмеливались приближаться.
  Избалованный властью над курами, он пытался подчинить и Клаву, но та за мелкие наскоки раза два прихлыстнула его хворостиной. Тогда взаимоотношения стали портиться. Когда же Петушок заметил, что Клава уносит из гнезда яйца - началась война.
  Стоило Клаве только войти под навес сарая или приблизиться к нему, он серчал, наскакивал, чтобы клюнуть в макушку, царапнуть по ногам шпорами и выкрикивал, что было до крайности обидно Клаве: 'Какой тут черт!', а успокаивался только тогда, когда яйцекрадущая сила скрывалась в доме.
  В одной из схваток Клава передавила яйца и в слезах прибежала за помощью: 'Володенька! Миленький! - рыдала она. - Возьми в руки топор, отруби злодею голову, век благодарна буду!' - и показала раны на ногах и плечах... Ему стало жаль девушку.
  - Вот что! Отрубить ему голову недолго. Тяп - и все! Но весной по два петуха ни у кого не бывает. Купить теперь негде, а проучить памятно необходимо.
  - Проучи! Проучи его проклятущего. Житья мне от него не стало.
  - Попробуем ему природу переделать, а тогда посмотрим, что из этого получится. Что-то делать нужно. Немудрено, что грязными шпорами столбняк занесет, окривит...
  - Переделай! Переделай, миленький Володенька всю природу ему. Я домой к себе сбегаю, ножницы и хлебный нож принесу, он у нас загнутый! Я даже 'до ветру' одна не хожу. Он сзади клюется, мама его прутом отгоняет со спины...
  - Это уже совсем плохо, - посочувствовал тогда Володя. - Возьми вон ту корзину. Она круглая и без дна. В любой угол поставить можно.
  - Вот спасибо! - обрадовалась Клава. - Я и не догадалась. У нас своя такая есть.
  - Значит, так и решим: рубить голову пока подождем, а природу переделать попробуем.
  - Вот это очень хорошо, - восхитилась Клава. - Только скажи как. Я все сделаю!
  - Сегодня вечером, когда он заснет, поймай, крылья и ноги свяжи. Пусть до утра на земле полежит. Когда ободняет и дневное петушиное распевание начнется, мы ему шпоры подрубим, тогда ты его связанного к Васюкову петуху поднеси, пусть как следует проклюет. Потом к нашему. Однако предупреждаю, не передержи. Гляди в глаза: когда они пленками туманными закрываться будут, значит - довольно уразумел, будет считать, что это ты его исклевала, следовательно, ты сильнее, будет бояться и уважать.
  - Я ему и хвост продергаю, чтобы за курицу считали, - дополнила Клава.
  - Это как тебе угодно. Твой петух - ты хозяйка.
  На другой день утром, когда в куриных царствах началось петушиное распевание, соседи услышали, как с хрипотой и надрывом кричал Клавин петушок, а Клава приговаривала: 'А, черт-расчерт, дьявол-раздьявол! Теперь сам терпи! Терпи, сатана! Терпи!'.
  Увлеченная мстительным наслаждением, Клава не только выдергивала все перья из хвоста, но и передержала перед соседскими петухами так, что его уже кривая голова сникла и клюв раскрылся...
  Одумавшись, Клава развязала ему крылья, сказала несколько небранных слов, отнесла под сарай с напутствием: 'Лежи! Теперь поумнеешь!'.
  На другой день Петушок исчез.
  Гоняемый со всех сторон сильными врагами, Дармоед не выходил на просторы переулка, а в случае приближения одного из врагов, исчезал в зарослях крапивы.
  Соседские петухи переманили и поделили его кур, а на урезанной территории осталась самая старая с голым животом и обмороженными ногами курица по кличке Клеопатра и чахлая, подслеповатая на один глаз, немного кособокая Фортуна. Постепенно и они все дальше и дальше удалялись от своего местожительства.
  Из-за бездеятельности бывшего Петушка Клаве прибавилось забот, хлопот и неприятностей. Нужно было ходить по чужим дворам и следить, какую курочку чей петушок потоптал, в какое гнездо какая курочка положила яичко. С этим возникли и крупные объяснения с соседками, которые чаще всего соглашались, что к ним во двор заходила не Клеопатра, а Фортуна, а у нее яйца разные, иногда совсем маленькие, как у молодочки.
  Яиц у Клавы на продажу не набиралось. Во всех этих невзгодах виновником оказывался Дармоед, и Клава не упускала случая погонять его граблями.
  
  Глава 23. ПОСЛЕДНИЙ УРОК
  
  Владимир Николаевич считал, что последний урок в конце года является хорошим только тогда, когда он краткий, освобожден от многих советов, наказов, так как ученики догадываются, кто переведен в следующий класс, кто получил переэкзаменовку на осень, а кто и почему оставлен на повторный курс. Им остается лишь услышать сообщение об этом и разрешающее напутствие, сказать в ответ 'до свидания' и без учебников выбежать на улицу. Он знал все это и по впечатлениям своего детства и чутьем взрослого человека, но в этот раз учащиеся не рванулись из класса, а некоторые только приподнялись, чтобы вновь сесть. Они чего-то ждали...
  - У вас есть ко мне вопросы? - сообразив в чем дело, спросил он.
  - Все говорят, что вы женитесь. Это правда? - спросил добродушный и всегда быстрый Андрей Мульков, и в классе стало тихо, как в случаях чрезвычайных происшествий.
  - Мне давно говорили: пора жениться. Вот я и женюсь, - смеясь, ответил он, и все облегченно вздохнули, понимая, что вопрос не обиден.
  - Вы свою невесту сфотографировали? - задала неожиданно вопрос Феня, чем вызвала удивление в классе.
  - Вопрос правильный, - одобрил Владимир Николаевич. - Невест всегда смотрят, а вы мои ученики. Фотографии я могу показать, если кому интересно.
  - Покажите! - хором попросили ученики.
  - Тогда пересядьте по четверо на парту. Фотографий две. Долго не смотрите, передавайте дальше. (Когда учащиеся рассматривали фотографии, Владимир Николаевич сообщил: она в лесничество шла и сбилась с пути. Там в лесу мы встретились и познакомились.)
  - Оставайтесь у нас. Мы все слушаться и хорошо себя вести будем, а Вера Федотьевна пусть вместо Александра Ермолаевича будет работать, - выразила общее мнение Феня.
  - Вы уже имя моей невесты узнали! - искренне удивился Владимир Николаевич. - И откуда такие сведения поступают?
  - В вашем магазине бабы сказывали. Мы теперь знаем, почему у вас правая рука болела, - сообщила повеселевшая Феня и класс вновь насторожился.
  - Вы и до этого докопались! - засмеялся Владимир Николаевич и заметил улыбки у многих ребят. - Ничего определенного нет. Мы оба учимся. Нас могут перевести в старшие классы. Видно, время пришло. Нужно расставаться. Ведь я недалеко живу. Иногда приходить буду, чтобы на нашу рощу глянуть, о ваших делах узнать, - с чувством душевного волнения заверил Владимир Николаевич, и его искренность заметили ученики, присмирели...
  Переживая нечастое учительское счастье, Владимир Николаевич вошел в учительскую, где за столом сидел его коллега Александр Ермолаевич и, нахмурившись, размышлял над какими-то денежными выкладками.
  - Все! - сказал Владимир Николаевич. - Теперь можно портфель очищать, бумаги отсортировывать, к невесте в путь готовиться.
  - Нашел себе жену прелюбезную и радуется, - заметил Александр Ермолаевич, а тут отчет ревизионная комиссия опять не принимает.
  - Неужели ты еще за новогоднюю елку не отчитался, - удивился Владимир Николаевич. - Лучше было бы закупку и распределение гостинцев членам родительского комитета поручить. Деньги колхозные, дети сельские, никому никакой досады не было бы...
  - Отчитайся попробуй перед такими буквоедами. Ко всему придираются, недоверие выражают, - складывая бумажку и пряча в карман, недовольно заключил Александр Ермолаевич и, поправив политический зачес (так назывался тогда зачес волос назад через макушку), одернул френч и переменил тему разговора. - Ты еще раз покажи мне свою возлюбленную.
  - Два раза смотрел - этого вполне достаточно. От твоих зрачков фокусных на ее груди могут пятнышки прогореть. Следовало бы зимой, когда я тебя уговаривал, на лыжах к ней съездить и в натуральном виде рассмотреть.
  - Ты сам предупредил, что возможна ночная встреча с волками.
  - С волками была бы или не была встреча, а между нами могла дуэль произойти.
  - Не произошла бы. Я в то время в городе у себя под боком себе девчонку присмотрел. Теперь познакомились. Она в горкоме комсомола работает инструктором, а это не халам-балам... Только на два года старше меня. У нее связи. Можно по душе себе работенку подыскать.
  - А я о других работах не мечтаю. В селе и люди, и природа, и история России.
  - Хочешь обижайся, а хочешь - нет, но не материалист ты в жизни, Владимир Николаевич. Житейской истины еще не усвоил, что маленечко найти лучше, чем купить.
  - Что же! Может быть, - не стал в этот раз обострять спор Володя и вытряхнул на стол содержимое портфеля. - Вот гляди, Сашенька (Александр Ермолаевич! - поправил тот), сколько в моем портфеле материального. В этом конверте фотографии стариков в их натуральном виде, с печатью времени.
  - Что же, давай посмотрим! К чему они?
  - Как, то есть, к чему они? Фотографии с объективной достоверностью фиксируют жизнь. Представь себе: эти фотографии окажутся через сто или двести лет в руках исследователя. Какую они приобретут ценность для людей того времени, а если учесть, что они поименованы, снабжены объясняющими надписями...
  Вот смотри: на этой фотографии прокопченный, заросший волосами старик. Одни руки чего стоят! Ему в момент фотографирования десятый десяток от рождения доходил, а он с десяти лет жил в лесу на майдане смолокуром, от отца специальность перенял и, надо полагать, многие практические выводы, навыки и приемы в работе содержит его память. С уходом таких людей исчезает и накопленный ими опыт. А это жаль...
  Показывал он мне фляжку для воды, сплетенную из бересты, да так искусно, что не пропускает ни капли, хорошо предохраняет от нагревания, и молоко в ней не скисается. Поразила меня его табакерка тоже из бересты, многослойная, с художественной резьбой без единого кончика из берестяных колец, снятых без разрезов, да так подогнанных друг к другу, что не различались места соединения.
  К тому же он умел изготавливать удивительной силы мазь против незаживающих болячек, как он выразился, 'смертельного струпа'. Кто осмелится утверждать, что в этом не содержится какого-либо чрезвычайно важного открытия?
  - Вот ты очень много говорил и договорился. Первое: знаешь ли ты, что фотографирование на улице не везде разрешается, а в учреждениях только по разрешениям. Это ведь не случайно. В условиях обострившейся классовой борьбы и капиталистического окружения мы должны быть особенно бдительными.
  - Это в городах, но в деревнях пока проще, - сказал Володя, но Александр Ермолаевич не обратил на его слова внимания и продолжал:
  - Важное открытие! Спешите видеть, - иронизировал он, - липовый деготь в черном глиняном кувшине! Да это же очковтирательство, знахарство, мозговой туман...
  - Но, видимо, польза была, состоялась многолетняя проверка практикой, - пытался отстоять свою точку зрения Володя, но Александр Ермолаевич не счел нужным обращать внимание на возражение и продолжал: - Если бы твой старик рекомендовал над закипевшим горшком пять раз подряд молитву 'Отче наш' прочитать, ты тоже бы к этому серьезно отнесся?
  - Почему же отрицать и тем более высмеивать. Возможно, это пришло к нам из глубокой древности как отчет времени в пределах часа. Ведь пользуемся мы и теперь песочными часами.
  - Твоя муть мне надоела. Все это нужно отметать...
  - Тогда посмотри на эту фотографию. Она единственная в своем роде. Чтобы ее получить, мне пришлось уговаривать и объяснять, но она поняла и быстро оделась. Я берегу эту фотографию, а теперь мне захотелось выслушать твое заключение. Так сказать, рассеять мозговой туман.
  - Да-а-а-а, - протянул Александр Ермолаевич, - дошел же ты! Бабу Настю на бревно поставил, над левой ногой подол приподнять заставил, лапти показать. Бабий подол расшитый и ноги в лаптях сфотографировал и подвигом считаешь. Да это же насмешка над нашими достижениями, грандиозными успехами в социалистическом строительстве! Такое интеллигентское измышление политикой пахнет! - взволновался Александр Ермолаевич и глянул на висящий портрет И.В. Сталина. - Нет! Нет! Не материалист ты. Опасно витаешь. Самое главное теперь - правильно понимать вопросы большой политической важности. Понятно?
  - Как же может быть непонятно! Теперь разреши мне по-своему рассеять мозговой туман и объяснить, в чем ценность этой фотографии. Это праздничная одежда женщины, уходящей в прошлое - последней неграмотной женщины в деревне, которая родилась задолго до революции. Юбка и передник украшены ручной вышивкой, которую уже не встретишь. (Зачем все это? Наши выводы в том, что нужно фиксировать не старое отжившее, а прогрессивные социальные сдвиги, - поспешно и радостно подал реплику собеседник.) Даже в черно-белом исполнении она притягивает взгляд, а эффект цветов незабываем. Посмотри на ногу! Как искусно созданы формы, как уложены оборы (веревочки)! Это не простые рабочие лапти, а восьмирики. Их уже редко кто умеет плести. Посмотри на пальцы. Это же рабочие пальцы, которые выражали красоту крестьянской души...
  Я не случайно фотографировал крупным планом - это для художников будущего, мне хотелось помочь исследователям будущего разглядеть больше подробностей. Вот в этом и состоит, если выражаться твоими словами, вопрос большой политической важности. Сам должен понимать: пройдет какое-то время и мы сможем сопоставить два периода в нашей жизни, наглядно показать наши достижения за прошедший период... Понятно?
  - Понятно! - ответил Александр Ермолаевич.
  - Теперь осмысливай далее: это предназначено для музея, а музей, как тебе должно быть известно, - государственное учреждение.
  - Полно! Полно! Володя, не кипятись. Это я так, между прочим, чтобы не впасть в ошибку, вроде шутейно. Забудь об этом. Несомненно, это важно для науки. Ты грамотнее меня. Признаю свою ошибку. Однако ты должен признать, что в твоих рассуждениях сквозит идеализация ненавистного капиталистического прошлого. Что-то мяконькое, слащавое. Нет революционной решительности. Выражена позиция консерватизма. Отжившие напевы, то есть подозрительные нотки... Мой же отец в услужении у купца служил. К угнетенным пролетариям относится. Мне легче рассматривать все с классовых позиций, но лучше об этом не рассуждать. Есть повыше нас...
  
  Глава 24. ОПАСНАЯ РЫБАЛКА
  
  Выйдя за околицу, чувствуя жалость расставания с привычным и дорогим, Володя положил облегченный портфель на прогретый солнцем валун, расстегнул пиджак, вздохнул, оглянулся. Он не ожидал этого увидеть: его провожало много глаз и, помахав ребятам рукой, он ускорил движение.
  Когда взошел на небольшой мостик, необходимый во время ливней и весеннего таяния снега, построенный не без его участия, он глянул, как обычно, на склоны оврага, где зеленели молодые деревца, посаженные с учащимися за годы работы. За каждой ветлой, рябиной, березкой вспоминались конкретные имена школьниц, а за дубками, кленами, ясенями - мужские имена. Это был не парк, а лесок, где каждое дерево нашло себе место по детскому желанию.
  Он шел теперь и оставлял это место с желанием посетить когда-то в будущем, с сожалением, что слишком мало сделано. Хотел представить будущее, когда возмужавшие люди будут так, как и он, вспоминать свое детство и, может быть, чувство благодарности осенит их души, может быть, кто-то вырвет из рук порубщика топор, может быть, отыщет дерево своей возлюбленной... Он даже постоял здесь несколько минут.
  По пути он зашел к другу Ване, чтобы договориться о поездке на рыбалку будущей ночью и наловить рыбы к свадебному дню.
  Нюра была дома. Встретила неприветливо: 'Здравствуйте, Владимир Николаевич, - ответила она с женской обидой на приветствие. - Давненько не заглядываете. Слухи всякие ходят, нас все спрашивают, а мы сами ничего не знаем'.
  - Времени не было по чужим дворам ходить, одни и те же вопросы выслушивать, а дел навалилось невпроворот. Я только теперь понял, что значит женитьба и почему Ваня перед свадьбой с утра бегать начинал, слова до конца не договаривал, мимику в ход пускал. Теперь домой пойду не отдыхать, а в делах задыхаться. К вечеру необходимо сеть починить, а ночью рыбы поймать, завтра молодую жену стерляжьей ухой угостить.
  - Выходит, и вправду женишься, - уже радостно заговорила Нюра.
  - Теперь можно рассказывать, с ней обо всем договорились. Скоро познакомлю. Как и что было, подробно расскажу в другой раз, а коротко - было так... - начал рассказывать Володя.
  - Правильно Серега говорил, что ты начудил. Такого никто никогда даже не слыхал. Ты ее сфотографировал или нет?
  - Вот, любуйся. На этой фотографии меня встречает, а на другой про своего жениха лыковского думала. Не знаю, со мной жить будет или к прежнему убежит.
  - Не беспокойся. От тебя никуда не убежит.
  - Спасибо, что мои сомнения развеяла. Теперь у меня гордости прибавится, - смеясь, сказал Володя и заспешил: - ты извини, Нюра, засиживаться у тебя времени нет. Ване передай, чтобы ко мне вечером шел в рыбацком одеянии, а если не поедет, пусть предупредит. Тогда к бакенщику пойду или Серегу приглашу.
  - Он обязательно поедет. Как не поехать. Для такого дня рыба - лучшая закуска. И мы о рыбном давно скучаем, но рано не жди. Он каждый день допоздна в кузнице: какую-то машину со стариком задумал. Вчера за обедом ложку в рот другим концом поднес. Я до упаду смеялась. С тобой хочет посоветоваться...
  Безлунные, да еще облачные весенние ночи бывают темными, и кажется тогда, что кроме непроглядного мрака нигде ничего нет, пропадают глаза, ноги перестают угадывать где ямка, а где бугорок.
  Эта ночь оказалась именно такой, да еще вдобавок глухой, когда ни собаки не брешут, ни девки песен не поют. Жмутся друг к дружке. Если и пропоет какой-либо несерьезный петушок, то его едва слышно, да и сам-то он не узнает своего голоса, стыдливо умолкает.
  Для Володи с Ваней все было привычно, не требовало согласования, и только рыбацкие страсти волновали душу. Они не таились, но шли беззвучно, старались не нарушать тишины. Они не считали себя нарушителями, зная, что рыбы хватит всем, что берут ее для пропитания, как грибы или ягоды. Бригада рыбаков, за которой была закреплена эта часть реки, не разрешала ловлю сетями только на тонях, применять мелкоячеистую сеть, за что угрожали 'вложить ума' даже предметом.
  В те времена в приречных селениях признавалось жизненным законом, что перезимовавший скот резать на мясо неразумно, лучше обходиться рыбой. За большими уловами не гнались. Считали, что лучше еще раз съездить свежей поймать.
  - Я тебя раньше ожидал, - отъехав от берега, сказал Володя. - Стемнело, а тебя нет. Подумал: не случилось ли что, а мне рыба обязательно нужна. Без нее дело сорвется.
  - Знаю... Нюра все рассказала, мне выговор сделала за то, что в кузнице опять допоздна задержался. Мы со стариком токарный станок по металлу сделали. Без него в колхозе нельзя. За каждым болтом в город ездить, разве это дело?
  - Когда же и как вы сумели его сделать своими руками? Это дело заводское и силовая установка нужна.
  - Мы сделали упрощенный, чтобы можно было вручную болты вытачивать под нужную резьбу, шайбы и еще кое-что, из-за чего во время ремонта и полевых работ главная задержка происходит. Стали испытывать - дело пошло: пока Серега папироску выкурил, мы успели болт выточить и резьбу нарезать. Сам председатель был, правленцы. Когда с председателем вдвоем к дому шли, он мне наказ сделал: от старика все мастерство перенять. Старик-то совсем ослаб, кровь горлом идет... Как бы мне одному не пришлось мастерскую оборудовать и двух парней толковых подбирать и на ум наставлять. Ты как думаешь, справлюсь?
  - Справишься. Главное - старание. Если человек к чему стремится, пристрастие имеет, он и днем и ночью об этом думает, все нужное к этому выглядывает, запоминает и своего добивается.
  - Руками я все сделаю: и топор наварю, и сошники откую, любой инструмент закалю на различные твердости, а в чертежах разбираться еще не умею. Ты не поможешь?
  - На все вопросы, может быть, и не сумею ответ дать, но что знаю, не утаю, - заверил Володя.
  - Ты мне на лето одну книжку энциклопедии дашь? Она мне очень нужна. В ней ведь про все машины есть.
  - Я уже про это думал. Мне теперь не до этих вопросов, а тебе с ней лучше. Так я на все буквы все три книги дам. Только от пожара береги и чтобы Нюра чугун с картошкой не закрыла.
  - Не бойся, Нюра у меня не такая, мы тебе за это благодарны будем. Там и по женской части есть. Председатель говорит: нужно мельницу свою делать, пилораму устанавливать. Я теперь и про дом забываю.
  - Что же вы старика не бережете, - спросил Володя. - Он для колхоза дороже золота.
  - Как не бережем? Правление ему ни в чем не отказывает. И мяса, и молока, и масла выписывает, сколько потреблять может, сколько душе угодно, да только душу-то ничем залечить не может. Я тебя как верного друга прошу никому не говорить. Об этом только я и председатель знаем. Он ведь, оказывается, перед раскулачиванием вместе с детьми шерстобитку и просорушку сделал. Года не проработал, под раскулачивание попал. Он, чтобы детям путь не преградить, в руке с крестом нательным приказал от себя отречение составить. Жена тут же рухнула и не встала. Он ночью дом покинул... Теперь томится, но не возвращается. Пусть, - говорит, - мертвым считают. - Им легче. Я свое отжил... А?!
  Они молчали, и было слышно, как размеренные удары весел взбудораживают воду, а их поскрипывание выговаривает что-то похожее на 'чьи-вы, чьи-вы'...
  Володе не хотелось возобновлять разговора и он спросил: 'Ты теперь жену имеешь, ребенка, недостатки всякие... Скажи: как лучше, женатым или холостым быть?'.
  - Для меня - женатым, а недостатки у людей всегда будут. Когда оба работают, стараются - в семье то в одном месте, то в другом чего-нибудь да прибавляется...
  Лодка, по-прежнему чувствуя умелую руку, описывала извилистый путь, не влезая на отмели, не удаляясь на быстрое течение, и Ваня заговорил вновь: 'Как же ты все-таки решился на женитьбу? Ведь сам же мне недавно говорил, что ни костюма подходящего, ни запасных брюк нет, и ботинки вдрызг разносил, а теперь все нашлось. Или ты богатенькую подцепить сумел?
  - Конечно, она у меня не голая. Они, женщины, оказывается, в тряпочных делах куда какие специалистки. Она и раздумывать долго не стала. Как-то с маху у нее получилось. На том месте, где у меня самое дрожание души было, она со смехом дело обмозговала. Вот поэтому она мне больше других понравилась. Которая под тряпкой главного - души - не рассмотрит, той век долгим покажется или короче воробьиного носа станет... Я еще в начале знакомства себя отрепкой и шаблом назвал, а она на это засмеялась и сказала: 'Неужели ты еще не знаешь, что одежда - деталь съемная, легко заменяемая. Другое дело - беспутное поведение'.
  - Так и сказала 'Деталь съемная, легко заменяемая'? И откуда к тебе на Утюжок прибежала?
  - Из Еламы.
  - Вот, оказывается, где лучше всего невест выбирать. Тогда и говорить нам ни о чем больше не остается... Слышишь, буксирный пароход сверху с порожняком идет, - после некоторого размышления предупредил Ваня. - Не пора ли на другой берег переваливать? Боковой ветер поднимается... С каравана может тормозную цепь спустить.
  - Я тоже так думаю. Нужно до колодника по чистому месту два заброса сделать. По другой стороне поплывем; пароход с фарватера рыбу напугает...
  Когда сеть была в воде, делая промеры глубины, Володя почувствовал знакомые удары застревающей рыбы.
  - Рыба есть! - радостно сообщил Володя. - Слышу, попадается. Не ослабляй напряжение... Как бы на колодину не сесть. Приготовься. Рисковать не следует. Лучше еще заброс сделаем.
  Знающий свое дело Ваня по команде развернул лодку и вскоре тут же за грузилом всплыли белеющие сквозь тьму лещи и темные, как палки, стерляди. Падая, они грузно ударялись о днище.
  Караван проплывал стороной и опасности не создавал, и Ваня, как это должно было быть, развернул лодку носом против течения и, чтобы не терять пространства, стал грести, одновременно наблюдая, как напарник выбирает рыбу и готовит сеть к повторному забрасыванию.
  Незагруженые и потому высокие баржи сильным порывом ветра сместило к берегу и изогнуло караван дугой. Еще можно было успеть, и Володя подал нужную команду, вытащил часть зарыбленной сети, но почувствовал, что остальная за что-то зацепилась... Нагоняемая баржами вода усиливала течение, и у Вани не хватило силы ослабить натяжение сети, подавая лодку кормой. Верховые с белыми гребнями волны с брызгами перекатывались через корму. Почувствовав свежую воду, рыба на дне лодки подняла возню и опутала сетью ноги рыбаков. Оставалось одно: перерезать сеть, держа ее левой рукой в углу транца лодки. Володя вынул из кармана нож, но не смог открыть лезвие одной рукой. И зубы не помогли...
  Стоявший у руля капитан парохода чувствовал, как дергаются задевающие кормой и боком о крутояр концевые баржи, переключил внимание на предотвращение аварии и не видел гибнущую лодку...
  Шум колес и работающей машины глушили голоса. Пароход наваливался на лодку колесами и гибель стала неотвратимой... Прыгать в воду было поздно, да и ни к чему...
  Отчаянными усилиями Ваня стремился помочь другу, и когда световой луч носового, теперь уже очень близкого иллюминатора высветил Володю с протянутой рукой, Ваня, поняв в чем дело, привскочил, схватил из его руки нож, перерезал скрученную в жгут сеть, откинулся на сидение, успел взмахнуть веслами, отвернуть корму из-под колес, но отбойная волна гребнем перевалилась через борт, прибавила воды, осадила лодку. Гибель только отсрочилась...
  Для спасения следовало объехать корму парохода, пронырнуть под буксировочным тросом, но он то поднимался, то падал в воду всей тяжестью, а отяжелевшая от воды лодка стала непослушной, слишком медленно набирала скорость... Баржи наплывали полукольцом и их уже ничто не могло задержать.
  Однако Володя не растерялся, а, крикнув 'греби к берегу', ударил по воде кормовиком, с силой загребая воду... То был последний шанс к спасению, малая надежда на возможную щель между бортом баржи и береговым обрывом.
  Пароход замедлил движение и этим усложнил обстановку. Ослабленный буксир уже не оттягивал баржи и они беспрепятственно наваливались на берег...
  Ехать вниз по течению на тяжелой лодке не имело смысла: это привело бы к потере времени, а баржи неминуемо подмяли бы ее. Володя направил лодку в угол между береговым обрывом и последней баржей каравана.
  Полагаясь на кормчего, Ваня усилил нажим на весла. Оба предельно спешили, не имея сил на переговоры, полагаясь на счастливое стечение обстоятельств.
  Когда черная громада баржи, поднимая пенистую волну, возвысилась над лодкой, Володя разглядел небольшую выемку в обрыве. Понимая маневр, Ваня заложил левое весло за борт, успел другим упереться в баржу...
  В то же мгновение бортовая нагонная волна подбросила лодку, чтобы затем вместе с водой втянуть ее под себя...
  Не сговариваясь, они прыгнули на край обрыва, зацепились за крутой склон руками, повисли над водой, которая с бурлящими водоворотами и клокотанием уже убиралась под днище баржи...
  Володя чувствовал, как холодная жижа сырого берега просачивается сквозь скрюченные пальцы, как заворачиваются полы фуфайки, искал опору ногами, но не находил. Носки сапог скользили...
  Он ощущал, как трутся о берег баржи, как медленно сползает тело, его тянуло под баржу... Нужно было продержаться, может быть, доли секунды, но тело сползало и даже ничтожное движение могло только ускорить падение. Он прильнул щекой и носом, раскрыл рот в попытке уцепиться. Стало трудно дышать, рот забивало илом, обламывались ногти...
  Первым молча сорвался под баржу Ваня, а вслед за ним соскользнул и Володя. Он хотел было зацепиться за обрыв, но непреодолимая сила воды потянула под баржу... В момент выныривания, когда уже не было сил удержаться от вдоха, не ударился головой и понял: жив!
  Баржа уходила с огоньком на корме... Отдышавшись, он крикнул и почти тут же услышал сплевывание, кашель и слово: 'Глотнул!'.
  Вблизи, прижавшись бортом к колодине, покачивалась лодка: вода на дне не позволяла ей перевернуться и она как бы дожидалась их. Вцепившись за борта руками и переговариваясь в соответствии с обстоятельствами, они сплыли до пологого берега, где и вышли из воды.
  Оборвавшиеся чувства крайней опасности, физического и душевного напряжения опустошили все внутри, и каждый радовался жизни по-своему.
  Ветер продувал одежду.
  - Нужно скорее переезжать реку. Там за берегом не будет такого ветра, а здесь у меня зуб на зуб не попадает. Помыться нужно, где здесь? Кругом тина!
  - Как же мы в такое положение попали? - как бы размышляя вслух, спросил Володя. - Где же мы с тобой проворонили? Никак не пойму.
  - Ничего не проворонили, - возразил Ваня. - Рыбы много в сеть попалось, а полой водой колодину принесло. Как это мы знать могли?
  - Это правильно, но и мы сами не так, как следовало, поступили. А у буксира или тормозная цепь оторвалась, или ее не пускали. Поэтому баржи ветром развернуло.
  - Мне тоже подозрительно: не могло так быстро баржи с фарватера сбить. Двух бакенов белых нет...
  - Все одно к одному подобралось, от этого так и получилось. Хвалиться нечем. Нажимай теперь на весла сильнее. Ванька без шапки. Уши отмерзают, грудь дрожит.
  - Я и так жму во все силы. Я ведь вполне понимаю, что тебе отмораживать конечности надобности нет, хотя мне и жарко, как при косьбе.
  - Не хвались! Слышу, как зубы щелкают, - подруливая к берегу, отговорился Володя.
  - Теперь не до похвальбы. Как Нюре объяснить, почему весь мокрый и шапку утопил, а правду сегодня рассказывать не следует. Воспитывать начнет, надолго сна лишится.
  - Тебе и задумываться не следует. Твое дело ясное, как божий день, и простое, как пареная репа. Ведь ты раньше времени с лодки у глубокого берега спрыгнул. Спешил рыбой похвастаться. Она посмеется, растяпой назовет, сухое белье даст, поцелует и начнет спинку греть...
  - Ты в мое положение войди. Как ни крутись, а придется мне теперь с ободранным носом и щекой прекрасивейшей в сельский совет для регистрации брака по всему селу идти. Мне кажется, и пупок ракушками срезало.
  - А самокастрация не произошла? - спросил развеселившийся Ваня.
  - К счастью, нет.
  - Нашел о чем размышлять! И выдумывать ничего не следует. Твое дело еще проще, чем пареная репа. Скажи Вере, что тебя за измену молодица поцапала немного, а до остальных тебе дела нет. По селу нос не прячь - держи выше! Ручаюсь на сто процентов: сегодня твоя Вера твой пупок разглядывать не будет...
  - Можно, конечно, и так для поднятия авторитета, но я лучше с велосипеда упаду, штанину для убеждения порву. Спешил, мол...
  - Ты, Володя, песком, песком оттирайся во всех местах, - приговаривал Ваня, - до блеска, чтобы живот самоваром праздничным был, а дома керосинчиком протрись, чтобы Вера не учуяла, что от тебя, как от рака, тиной пахнет, беспрепятственно на постель к себе взяла.
  - Придумаю чего-нибудь, - утешился Володя.
  - Как рыбу понесем? - скрывая во тьме улыбку, спросил Ваня.
  - Стерлядей на верник нанижем - у них губы крепкие, а лещей в сеть завернем.
  
  ***
  В то время, когда Володя размещал принесенную рыбу, родители не спали, обсуждая создавшееся трудное для семьи положение, но когда заслышали шаги у двери, прислушались.
  - Как съездили? - задал обычный вопрос отец.
  - Все обошлось благополучно. Рыбы много поймали, но метров десять сети пришлось отрезать. Весь намок...
  - Как же так? - спросила встревоженная мать. - Ветра большого не было, а вы вымокли...
  - Так получилось, а ветер на реке боковой. После расскажу. Где сухое взять?
  - В верхнем ящике комода с правой стороны. Сам возьми что нужно, а сырое в саду на веревочке развесь. Пусть до утра висит. Утром будить или сам проснешься?
  - Сам проснусь. Рыба в погребе. Которая в мешке - не расходуйте, а кучкой лежать будет - вся для употребления...
  - Ты все-таки скажи почему мокрым пришел, чтобы не думалось, - спросила мать.
  - К берегу баржей прижало. Ничего особенного. Хуже бывает, - утешил Володя, закрывая за собой дверь.
  Когда стихли шаги, мать со вздохом сказала: 'Скорее женился бы! Бог с ним. Никогда о смерти не думает и не говорит, как будто бы ее и не существует для него. Удивление берет: как до сей поры он свою голову не сломал. Может быть, жену слушаться будет - одна надежда...'
  - Не расстраивайся, мать. Мало ли и с нами на веку было. Вспомни, как через реку переезжали, вспомни, как карательный отряд в дом вошел, - сказал отец.
  - Мы поопытнее были, без толку куда не следует не лезли.
  - Это только нам теперь кажется. Учти: мы трудно жили, а им еще труднее придется. Чему быть - тому не миновать. Ты гляди чего в мире делается.
  - Ты опять за свое: международная, международная! До зубов вооружение! Гладко было на бумаге, да забыли про овраги...
  - В этот раз о детях думаю. Мы, считай, свой век отжили. Ты мало в разговоры бывалых людей вникаешь и не знаешь, какие люди с какими натурами выживают. Ты думаешь, у него действительно пустяковое дело случилось? Не такие они простаки, чтобы на мелком месте фуражки лишиться. Не под пароход ли ныряли? Спи и не думай. Вернулся. Теперь до утра спокойно спи, а там, как Бог даст... Спи! Рано вставать...
  - Тебе что? У тебя сердце каменное, а мне не спится...
  - Было каменное, а теперь перебои делает, - вздохнул отец. - Укатали Сивку крутые горки!
  Утром Володя вошел в дом, когда отца уже не было. Он ушел еще затемно, чтобы возвратиться только к вечеру.
  - Отец уехал? - возможно, с целью отвлечения матери спросил он.
  - Уехал на весь день. - Мать стала приглядываться к его физиономии. - Тебе чего подать, блинов или жареной рыбы?
  - Дай блинов. Два-три съем и к своей будущей жене ехать надо.
  - К какой жене? - не уловив подлинного смысла, выражая недоумение, переспросила мать.
  - Как к какой? К своей Вере. Сегодня зарегистрироваться нужно. Учебный год закончился. Для этого и рыбы наловил. У нее останусь. Через сутки здесь будем.
  - Чего ты раньше не сказал? Надо же и нам приготовиться. Так добрые люди не делают. Что у нас родни нет? Ведь это не смех, не игрушка. Да и в чем регистрироваться пойдешь? Нужно у кого-нибудь, у настоящего человека костюм по росту подобрать. Или ты свое тряпье наденешь? - начала известные доводы мать.
  - Разве тебе отец не говорил? Время пришло. А в отношении одежды ты, мама, не беспокойся. У меня уже все есть в полном комплекте.
  - Ты правду говоришь или шутить вздумал? Откуда у тебя все так скоро появилось? В каких сундуках лежит? Не в ящике ли с ржавыми гвоздями?
  - Такая у меня Вера проворная. Это она все скомбинировала без охов и вздохов. В районный город с квартирной хозяйкой поехала и все в один день купила.
  - Вот этого я и не предполагала! На что дальше жить будете? Или мы вас кормить будем?
  - На это я ей указывал, а она засмеялась и спросила: 'Неужели я деньги считать не научилась? Одежда и обувь теперь не твоя забота. Ты своими мужскими делами занимайся, чтобы пилы острее были, топоры с ручек не спадали, чтобы я с голыми пятками зимой в школу не пошла через все село. Два-три месяца поэкономнее поживем, другого ничего покупать не будем, только и всего. Занять у моих родителей всегда можно'.
  - Так и рассудила?
  - Ты чего же ее в девках не показал? - вмешалась в разговор Варя.
  - Сами знаете, времени у меня не было. Я даже похудел... Завтра или сутками позднее сюда живую приведу. Любуйтесь тогда.
  - Вот вы завтра явитесь, - стала доводить его мать 'до ума', - где спать ляжете? В твоем логове паутиной оденетесь? Да там у тебя сам черт свою голову сломает! Мало живых мышей развел, так сушеных летучих рядом с жуками навозными навешал.
  - Ничего. Сестренки там наведут порядок. Правда, Варя? - успокоил мать торопившийся Володя.
  Окончательные сборы не требовали много времени. Что было необходимо сделать в первую очередь, было сделано: нужные книги отобраны и уложены отдельно, инструмент убран в ящик, школьные дела не беспокоили и многодневные хлопоты сменились одним стремлением - скорее сесть на велосипед, надавить на педали...
  Однако достаточно было глянуть на обломанные ногти, как недавнее прошлое, затаившееся на время, отчетливо вспомнилось. Подрезая бритвой задиры и опиливая их напильником, извлекая ил, он снова повис над трущейся о берег барже, почувствовал самое страшное - неудержимое сползание и вообразилась заплаканная вся в черном Вера. Этого он не мог перенести и дрожащий глубокий вздох вырвался из груди.
  - Ты чего? - спросила мать таким голосом, какого он никогда не слышал...
  - Все! Все! Все, мама! Раскис я немного... Пойду помоюсь...
  
  Глава 25. НАКАНУНЕ СВАДЬБЫ
  
  Намыливая накануне постриженные волосы, с пристрастием оттирая тело мыльной пеной, Володя постепенно сгонял и печаль.
  Когда готовый к отъезду велосипед привалился к углу дома, готовый подобно резвой лошади помчаться по воле ездока, два чувства переплелись в нем: за промелькнувшими в памяти поворотами виделась другая, еще неизведанная, полная надежд и стремлений жизнь, а тут рядом, вокруг прожитые годы в этом давно уже ветхом, иногда холодном и враждебном, но всегда родном, всегда зовущем к себе и теплой укромной печкой и мягким и душистым хлебом, привычными прокопченными потолочинами, расшатанной донельзя и скрипучей табуреточкой, прозванной за способность ущипнуть 'щемалкой', иконой Спасителя с надписью: 'Придите ко мне все страждущие и обремененные и аз успокою вас'.
  Немного постояв за углом, он решительно повернулся и вошел обратно в открытую дверь.
  Упираясь коленями в лавку, где чернели когда-то проделанные в детстве по озорству и от нечего делать отверстия, мать смотрела в окно...
  - Мне пора, мама. Осталось только эти отверстия забить, - сказал Володя и подошел очень близко.
  Мать глянула необыкновенными глазами, поцеловала в лоб, чего он не ожидал, и добавила: 'Не надо! Не забивай - пусть так останется. Поезжай, сынок! Прости нас!'.
  Свежая весенняя трава, еще не запыленная и необожженная солнцем излучала веселье. Юные и мягкие листочки деревьев красовались чистотой, напоминали женскую молодость. Тело требовало движения. Хорошо утрамбованная боковая тропинка увлекала велосипед. Блестящий и резвый, он рвался вперед шурша шинами сквозь ласкающий ветерок, а тропинка преподносила то неожиданные повороты, то низины, то пригорки, и велосипед, отмечая их подбрасыванием седла, с наклоном вновь спешил под косогор или вырваться на ровное и покатое место.
  Охваченный зовущим вперед стремлением, Володя незаметно для себя проскочил первую деревню, поросший красивым ельником овражек, ворвался в другую, разбросанную по междуовражьям деревню, сократив по переулкам расстояние, выкатился на прямой путь.
  Пересекая перелесок и чувствуя, что разогревается, и чтобы не вспотеть, съехал в сторону, прислонил к дереву велосипед.
  Уже поднявшееся высоко солнце не пробивало лучами густой листвы, а малозаметный ветерок с поля, проникая низом, освежал тело, выравнивал дыхание в зарослях, выставляя напоказ нежные и еще росистые, перевернутые донышками вверх чашечки или похожие на зеленоватые бубенчики бутоны, уже зеленели остролистым войском ландыши.
  На прогалинах кое-где еще сохранились запоздавшие фиалки и теперь, широко открытыми голубоватыми ротиками, повторяя небо, насыщался воздух приятным ароматом. Плохо различимые с высоты человеческого роста, они взывали чудо-запахом, скромничали и прятались за травинки.
  Володя с детства недолюбливал большие, туго натянутые, похожие на веник или метлу букеты - ему казалось, что, ущемленные, они задыхаются в неволе.
  Сидя на упавшем дереве, свернул берестяную трубочку, украсил ее вторым слоем вырезок, превратил в стаканчик. Набрал букет и все это прикрепил к передней части велосипедной рамы.
  Любуясь делом своих рук, с растроганной чувствами любви душой, представляя глаза и выражение Веры, он по привычке надавил рукой на заднюю покрышку, решил накачать получше.
  Совершая однообразные движения, как-то само собой произнеслось: 'Пти-цы рай-ски-е за-пе-ли, как пру-жи-ны за-скри-пе-ли'. Вдруг услышал музыку гитары, представил себя. Если бы кто-нибудь усмотрел его в этот момент, несомненно удивился и воскликнул: 'Он, кажется, того. Не сходит ли с ума?'.
  Но Володя не сходил с ума, а в нем возникла озорная мысль, возникли представления, стала складываться свадебная песенка. Она-то и заиграла на лице загадочной улыбкой, особым блеском глаз.
  Выбираясь из перелеска, он нес в себе музыку и слова, как хрупкий, наполненный жидкостью стакан, желая донести веселье своей избраннице.
  Перекатывая через дождевую промоину велосипед, он утвердился в решении: наша встреча и знакомство необычны. Мы полюбили друг друга такой любовью, которая достается не всем. Пусть и наша свадьба будет особенной, только нашей свадьбой. Она поймет!
  Быстро подъезжая, Володя смотрел на крылечко в надежде встретить приветливый взгляд ждущей невесты, но дверь не открылась и крылечко оставалось пустым, негостеприимным, и в его сознании появилось неприятное чувство. Однако, как только притормозил, спрыгнул с велосипеда, услышал звук открывающихся ворот и зовущее: прошу! Вера возникла перед ним в растворе ворот, выделяясь на темном фоне радостной улыбкой. И никто не увидел, как Вера получила букет и как они поцеловались.
  Торопливо развязывая веревочки и освобождая корзину с рыбой, Володя скороговоркой спросил: 'Где у вас погреб? Это рыба. Стерляди еще живые. Весь улов лучше положить на снег'.
  - Ты ездил на рыбалку и не спал всю ночь? - удивилась Вера.
  - Ездил, но около полуночи я уже лежал в постели и вспоминал тебя. Ты представлялась веселой и смеющейся. В запахах сада хорошо отдохнул.
  - Пойдем в погреб, - открывая низкую дверь, пригласила она, - я сама в него спущусь, я знаю, где что в нем лежит. - И, открыв лаз, проворно спустилась в темное отверстие.
  Володя огляделся: у стены лежала стянутая узловатой веревочкой старая водовозная бочка, на стене висела борона, подпирая оглоблями провисающую крышу, в углу служила последнюю службу соха. На стенах, где крыша протекает, уже поселился седоватый лишайник. 'Вот что значит, если в хозяйстве нет ни лошади, ни хозяина, - с горечью подумал он. - Придет время, состарится и умрет хранительница этого дома. Кому все это останется? Но пока жива хозяйка - жива и надежда, что понадобится и старое ведро, и горка чернобоких кирпичей, и старый, с обглоданной гнилью ручкой и запыленный пахотный хомут... Для чего все это, если для женщины нет мужчины - источника любви и надежд...'
  Володя отвернулся и увидел, как из холодной тьмы поднялась рука, затем выглянуло молодое лицо, и мрачный квадрат оживился и знакомый голос оттеснил мрачные чувства.
  - Оказывается, ко всем твоим талантам, ты еще и отменный рыбак. Таких стерлядей мы с папой никогда не ловили, - поднимаясь из погреба и подавая руку, весело сказала Вера и ее податливое тело предстало во всей красе.
  - Пойдем скорее в комнату, здесь мрачно. Настало время тебе превращаться из жены кукольной в жену настоящую.
  Однако все пошло по-иному.
  Еще в затененном коридоре между двумя жилыми половинами Вера попросила: 'Сними ботинки, поставь вот сюда, чтобы не споткнулась тетя Шура. Пойдем помоем ноги. Другие носки нужно надеть, ведь ты запылился с дороги'.
  - Что ты, Вера! Зачем это нужно? - запротестовал было Володя. - Я дома перед отъездом весь мочалкой оттирался, носки новые надел. Теперь чист, как сахар.
  - Не совсем так, Володенька, и пиджак не на все пуговицы застегнут, и галстук запылился, и ворот у рубашки пропотел, и, когда букет набирал, кустарником сильно нос поцарапало - припудрить необходимо... Не спорь - это необходимый процесс превращения мужа кукольного в мужа перводневного.
  - К чему же тряпочные метаморфозы, они преждевременны, - запротестовал было вновь Володя.
  - Пойдем, все готово, это недолго, - сказала ласково Вера и потянула за собой, где за дверью был приготовлен таз с теплой водой, на спинке стула, прикрывая полосатую пижаму, висела новая майка, новые носки.
  Володя оробел: предстояло показывать живот. 'Это же кошмар какой-то. Мне легче на лобное место зайти'.
  - До кошмара еще далеко, не волнуйся, будь посмелее, - улыбаясь, сказала Вера и рядом с тазом поставила новые домашние шлепанцы. - Приступим к делу!
  - Угу! - неопределенно произнес тот и, оставшись только в трусах, повернулся животом к невесте, у которой мгновенно округлились глаза и приоткрылся рот...
  - Это невероятно! Вот это - настоящий кошмар! Что с тобой происходило? Откуда такие глубокие царапины на животе и груди? Тебе необходимо оказать срочную медицинскую помощь. У тебя может быть столбняк!
  - Не волнуйся, - участливо произнес Володя, - царапины неглубокие и уже подсыхают. Столбняка не может быть. Это поцарапало ракушками. На мне и более серьезные раны, как на собаке, за трое суток заживляются, а чтобы ты не расстраивалась, Ваня рекомендовал сказать тебе, что будто бы это меня девочки за измену и невнимание к ним так истерзали.
  - Опять сюрпризы! - добродушно воскликнула Вера. - То по ракушкам перед свадьбой на животе ползал, то девчонки за измену истерзали. Что-то сомнительно. Признавайся, как было и на этом покончим, чтобы мне не допытываться.
  - Мне хотелось от тебя временно скрыть, чтобы настроение не портить, но дело было очень серьезное. К счастью, обошлось благополучно. От бокового ветра нас баржи к обрыву прижали, лодку подминать стали, и пришлось на крутояр выпрыгивать и постепенно на животе сползать. Искупались, конечно, но ты можешь теперь этого не опасаться ибо такое с одним и тем же человеком в жизни не повторяется.
  - Да! Да! - в знак согласия кивая головой и вспоминая о чем-то заключила она. - Очень хорошо, что подобные оплошности с человеком не повторяются, но некоторые очажки воспалений йодом прижечь необходимо.
  - Ты и нос мне йодом пестрить будешь? - спросил Володя.
  - Нет. Можно про нос не вспоминать. По твоему образу жизни это вполне естественно, но в дальнейшем ты будь осмотрительнее.
  - Осмотрительными мы с Ваней всегда были, иначе мы бы живыми не оставались, но риск - дело другое, оправдан ли он? Вот в чем дело. Мы прошлой ночью нисколько не рисковали, все делали привычно и правильно, однако оказались в таком положении, что пришлось висеть над трущимися о крутояр баржами, чувствовать голым животом ракушки и желать, чтобы они глубже впивались в живот, цепляться за все неровности носом, лишь бы пропустить баржи и не оставить близких в трауре... - он намеревался сказать о значении личного опыта, но не мог.
  От этого признания Вера побледнела и глянула влажными глазами...
  Володя прижал ее к своей груди, поцеловал и, поглаживая ее волосы, стал утешать: 'Не волнуйся! Ведь это прошло. Я буду другим! Ну а теперь наступило наше желанное время. Да, свадьбы стали какие-то упрощенные. Все-таки какой-то обряд должен быть. Все народы отмечают этот день. Птицы и те танцуют... Дай мне, дорогая невеста, свой девичий паспорт, я придумал!'.
  - Вот пожалуйста! Он наготове!
  - Нужно убедиться не попал ли по ошибке чей-либо другой, вышла ли возрастом... Говорят, что в старину иногда других под вуаль подсовывали, а я кроме своей Лесовинки ни на какую другую, будь она в брильянтах, глядеть не хочу. Посмотрим! Посмотрим! Лесовина Вера Федотьевна! Очень красивая фамилия и, видимо, мы не случайно в лесу встретились. Может, свою фамилию оставишь?
  - Нет! Я ведь замуж выхожу. Была Лесовина, а теперь буду Зиновина. Тоже оригинально.
  - Если тебя ласкательно иногда Лесовинкой называть буду, ты не обидишься?
  - Нет, что ты! Красиво и многое напоминает.
  Володя взял ее паспорт в левую руку, а свой в правую и нараспев произнес: 'Пусть Вера Федотьевна Зиновина обнимет мужа своего, да наложит устами своими печать честной любви'. Когда он вложил свой паспорт в середину ее паспорта, Вера выполнила его желание.
  - Теперь дай оба паспорта мне, - улыбаясь, попросила Вера. - Может, ты уже женат, в паспорт дети вписаны.
  Вкладывая свой паспорт в середину володина, с чувством выразила свои пожелания:
  - Пусть муж Зиновин Владимир оградит жену свою от напастей больших и малых, отдаст ей душу любви и силу свою, не уронит чести ее своей, не покинет детей своих ни в слабости хмельной, ни в блуде дурном.
  - К этому стремлюсь, - заверил Володя.
  - Вот так тебя устраивает? - спросила Вера, укладывая его паспорт сверху своего.
  - Не будем принципиальничать. Пусть укладываются, как придется, но заранее признаю во многих вопросах твое превосходство.
  - Я тоже. Так лучше!
  Володя не скрепил союз поцелуем, а взял в руки гитару. Теперь мне хочется исполнить свадебную песенку на тему: 'Не томись душа моя'.
  - Спой, - с непонятным чувством согласилась она.
  Проиграв неизвестную для Веры озорную и разудалую мелодию, бойко перебирая струны или прижимая их для пауз перед удивленной Верой, под звуки гитары запел:
  Не томись, душа моя!
  В доме только ты да я!
  Что нам долго канителить,
  Я прошу тебя поверить...
  Уголок хочу измерить...
  Но желанный уголок,
  Черт куда-то уволок!
  Дева даже не внимала,
  Говорила слово 'Нет!'
  'Помни, случаи нередки,
  Есть в защиту табуретки!'
  Говорил он: 'Ну тогда
  Посмотрю на два окна!'
  Вновь чертенок подшутил,
  Окна лапкою прикрыл.
  Он сказал: 'Ты будь женою,
  Навсегда иди со мною!'
  И желанный уголок
  Черт на место приволок.
  Дева грозно не вертелась:
  Очень-очень ей хотелось
  Слышать детские слова:
  'Мама милая моя'.
  Володя, пробегая по грифу пальцами, извлек виртуозные звуки и несколько по-иному заключил:
  Птицы райские запели,
  И пружины заскрипели...
  Заглушили слово 'Ай!'
  Жить без мужа - рай не рай!
  Гитара, умолкнув, развернулась, скользнула по столу, освободившаяся рука приблизилась, и Вера, отступая, почувствовала задом кровать, подалась вперед и мгновенно оказалась в объятиях горячо любимого мужа...
  
  Глава 26. БРАКОСОЧЕТАНИЕ В СЕЛЬСОВЕТЕ
  
  Между тем назначенное для торжественного события время приближалось.
  - Пора собираться в сельский совет, - сказала Вера, - нас там теперь уже ждут. Прошу не отвлекаться и помнить, что нужно спешить.
  Володя, не изведавший, что же все-таки такое жена, причем не просто любимая, но еще и предельно любящая, что такое женская забота, направленная не на несколько больших и малых персон, а на один объект, на предмет долгого ожидания, гордости и показа по принципу: 'Глядите! Вот он каков в самом-то деле!', в этом случае, как никогда послушным отдался во власть женских рук и вскоре оказался в пляжном одеянии среди комнаты на круглом коврике, похожем на всевидящее око.
  Когда ему довелось на лесной дороге при лунном свете идти на готового к прыжку волка, он имел волю и решимость к борьбе, но теперь, оказавшись в купальном состоянии перед любимой женой, стеснялся своих трусов и своих ног, сгорал от смущения...
  Вера же, подобно Афродите, увивалась около своего Адониса, сияла счастьем, видела его пропорционально сложенное мускулистое тело. Ей хотелось как можно скорее облечь его в новые одежды, сотворить мужчину своего идеала, и он стал как бы осью, вокруг которой вращалась она, осматривая со всех сторон.
  Ее ловкие пальцы неуловимо быстро застегнули ворот рубашки, пробежали вокруг шеи, расправили возможные морщинки, исследуя одновременно натяжение ворота, что-то оправили на плече.
  Так же ловко скрепили бирюзового цвета запонками рукавные манжеты и, возможно, от восхищения Вера коснулась своим упругим плечом и в то же время успела увернуться от попытки обнять, послать ответный взгляд, подать пиджак, срывая магазинную этикетку, и у жениха все меньше и меньше оставалось места для личной инициативы.
  Из того же объемистого чемодана она извлекла пульверизатор, похожий на синеватую репу, обмахнула голову туманной струей, перехватила дыхание уже безвольного жениха, по-своему уложила расческой волосы, надела шляпу, попросила и так и этак ее примерить, любуясь делом своих рук.
  - Все! - сказала она. - Теперь настоящий жених! Ступай проведай тетю Шуру, а я займусь собой.
  - Не пойду! - вдруг заявил обретший волю жених. - Вчера еще был субъект, а сегодня только объект! Не могу так! Дудки! Теперь моя очередь тебе подгонку деталей делать. К тому же и рассмотреть тебя нужно как следует, какая же ты в самом деле...
  - Нет! Нет! - замахала она руками. - После разглядишь! Теперь тебе вредно. Иди! Иди! - Володя вышел.
  - Здравствуй, Александра Ивановна! - поприветствовал он хозяйку. - Добрый день!
  - День добрый, - отозвалась та, - спасибо на добром слове. А ты совсем другой, прифрантился куда там. Где Коле Жилину! И слова не такие и выправка не та! Ишь ты! Даже родная мать теперь не узнает. Еще не женился, а уже переменился!
  - Не расхваливай, Александра Ивановна. От этого люди быстро портятся. У них не только шапка, но и мозги набекрень сползают. Неспроста же Александр Васильевич Суворов говорил: 'За одного битого двух небитых дают'.
  - Не испортишься в одночасье. В ком что есть, обязательно рано или поздно верх возьмет. Все от того, у кого какой корень, кто на какую дорогу вышел.
  - Оно, конечно, так, по пословице: 'Овес от овса, а пес ото пса', - отшутился Володя и спросил: - может помочь чем?
  - Какая теперь от тебя помощь. Одет не для того. Да и то правда: бабьи дела мы с Верой и без тебя справим. Вот если в мужском в чем - к осени ближе.
  - Уже присматриваюсь, но покуда не до того. Первое дело с крыши начинать нужно. Мы раньше августа тут не будем, если набегом только. А ты поимей в виду: десятка два снопов ржаных припаси. Чтобы глина под руками была, кирпичей десятка полтора приготовь. Я ведь без таких дел обходиться не привык, от книг отдых нужен. Крышу в нескольких местах к осени подкрыть необходимо, как бы печку подремонтировать не пришлось, сажу выгрести, дымоходы проверить.
  - Ты и по печному можешь?! - удивилась хозяйка.
  - Приходилось и по печному.
  - Вот спасибо! И вам картошку зимой не покупать и мне мастеров не искать.
  - Могу и соху и борону подремонтировать, если желаете. Только вряд ли они теперь потребуются. Если в музей сдать только.
  - Жизнь прожить - не поле перейти, - уклончиво ответила Александра Ивановна. - И в старину людям приходилось на себе пахать, лишь бы земля не пустовала. Бог только знает, как придется в будущем... Пусть лежат. Люди руками делали. Все говорят - война будет, мужиков всех в армию возьмут. У меня на зиму оставайтесь, хозяйствуйте, а я после уборки в Москву поеду. Дочери зовут внучек понянчить, посмотреть как живут. Раньше не на кого было дом оставить. Теперь можно, да как бы задержаться не пришлось; нужно справки о самом навести: душа изболела, а посоветоваться мне только с тобой, молчат люди, замыкаются... Может вы, Владимир Николаевич, правду скажете. Перед Богом клянусь (она перекрестилась на иконы), никто тех слов от меня не услышит.
  - Когда его забирали, обыск был?
  - Был. Все перерыли. Из печки кирпичи выбивали...
  - Нашли чего?
  - Ничего не нашли, да ничего у нас и не было. Только огрызок карандаша с медной гильзой на конце, который бабка Пользительная моему Степану отдала. Он ей на валенки задники пришил, вот этот огрызок вместе с гильзой взяли и еще граммофонную пластинку сграбастали. Она в сундуке в тряпье завернутой лежала.
  - Ты не помнишь, что на ней было?
  - Как не помнить! На ней Шаляпин про Кудеяра пел.
  - Вот в этом и дело могло быть...
  - Неужели Сталин о себе подумает?- задала себе вопрос тетя Шура.
  - Никто этого не знает. Я тоже не пойму: неужели Ленин простаком был, что около себя столько врагов революции держал и они ему во всем помогали, даже смерти не страшились.
  - Ты, Володя, в случае чего на меня полагайся. В жизни всякое бывает, а за слово правдивое поклон тебе и в заклад сердце материнское.
  Она добавила бы, может быть, что-то еще, но послышался стук и голос: 'Я готова! Володя, ты мне нужен'. Вера встретила его в венчальном одеянии с предупреждением: 'Не мни платье. Не забудь фотоаппарат и подумай, как лучше сфотографироваться'.
  - Я уже подумал. Хотелось бы один снимок сделать в момент регистрации, но в помещении не только тесно, но и темно.
  - Ты ничего не забыл? Учти! Могут веревку поперек улицы перетянуть, выкуп потребовать.
  - Не беспокойся! За тебя денег на выкуп найдется. Идем!
  - К тете Шуре нужно зайти обязательно. Она для меня как родная мать.
  - Не зайти нельзя, - подтвердил Володя.
  Оказалось, что религиозная тетя Шура их уже ждала в чистой одежде с иконой в руках и, не замечая некоторой смущенности молодых, тут же начала: 'Может быть, вы Бога не признаете, но я знаю - крещеные. Я старше вас и больше всего повидала. Вреда от этого никому не было... Живите, как мы со своим жили. Прослезившись, благословила их, но целовать икону не предложила и, соединив их руки, напутствовала их: 'Идите, дети мои!'.
  На ступеньках крылечка Володя опередил Веру, подал ей руку и она, улыбаясь, сошла на предступенье.
  - Под руку взять? - спросил Володя.
  - Пожалуй, не стоит. Не слишком ли картинно будет, да и дорога плохая. Если ближе к сельсовету. Они пошли рядом, иногда скользя взглядами по обочинам, шутливо переговариваясь между собой, а волна суждений сопровождала их.
  - Вот как теперь по-новому: пошли, записались и все! - разочарованно заметила самая пожилая соседка. Даже под ручку не взял. Сама передом пошла, как с постели.
  - А как же? Теперь свобода, равноправие. Под ручку необязательно.
  - А нужна ли в этом деле свобода-то? В этом деле свобода только у мух. Да и есть ли она у них, - ворчала та же старушка.
  - По-новому тоже неплохо, - заметила ее внучка, - со ступеней первый сошел, руку подал, вперед пропустил, дорогу самой выбирать позволил, пошли с одной ноги, как по команде. А как иначе? Не козлами же прыгать. Похоже, согласно жить будут.
  - Чего им теперь, - сказала свое слово живущая со свекровью собеседница. - Между ними никакой помехи нет. Для них все так, как им самим хочется. Друг друга с полуслова и одним глазом понимают. Оба легкие, как на пружинах. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Как бы не сглазить. Добрый путь им!
  - Вот он какой! - едва не услышали они, обходя под окнами сырость. - Во всем новом, а говорили - голодранец, голодранец. В костюме, как влитой, а шляпа на нем, как будто бы в ней родился.
  - Все что ли про него плохо говорили? Одни Пользительные только, - поправила ее девушка Фрося, свидетельница схватки у пруда. - Подход имеет. Глянет с улыбкой, как горстью сердце жмет...
  - Ишь ты! Загляделась! - подтрунила ее подруга. - Про сердце вспомнила! У тебя свой есть. Не ныне, так завтра тоже в сельсовет поведет.
  - Ну что же, что свой есть? Или ты их не видишь. Оба подобрались, дай Бог всякому.
  - Идут! Идут! - запрыгала у окна от радости ученица Веры Федотьевны. - Смотрите, какой наша учительница стала! Как пава идет! Где она такое платье выискала? Смотрите! И вуаль и перчатки беленькие по самый локоть!
  - Глядите, какие туфельки, - восхищалась ученица в другом доме. - Блестят как облизанные!
  - Какие они хорошенькие! - восхитилась девочка в следующем доме.
  - Ты что кричишь на всю улицу, - призвала к порядку ее мать. - Услышать могут, на другое подумать. Все окно собой загородила. Ты не одна. Дай и мне глянуть. В руках-то у него что?
  - Фотоаппарат, наверное. Он у нее фотограф. Я, мама, к сельсовету побегу глянуть, как они фотографироваться будут.
  - Эко! Схватилась, когда уже прошли. Другая бы давно там была, - упрекнула мать. - Грязной не вздумай уйти. Руки помой, в зеркало глянь. Уже не маленькая!
  - Смотрите, как голову задрал вверх! Ни на кого не смотрит! Теперь гордость обуяла, - заметила одна из рода Пользительных, - а костюмчик, знать, выпросил на время.
  Страсти разгорались и некоторые суждения сообщали 'на ушко', а новобрачные шли с мыслями, о которых никто не предполагал.
  - Я с десяти лет в церкви не был и лба не перекрестил, - признавался Володя, - отец не принуждал и твердо считает, что вера в Бога - дело каждого и связывается с понятием добра и зла, вера и обряды не одно и то же. Интересны его суждения о роли религии в жизни людей и основываются на утверждении: 'Не Бог создал человека, а человек создал себе Бога'.
  - Примерно так рассуждает и мой отец, но всегда говорит, что религия ему не мешает, а разнообразие от нее есть и что подлецы могут быть и верующие и неверующие, а разница между ними состоит лишь в том, что верующие могут сослаться не только на Бога, но и дополнительно на черта. Вот тетя Шура в религии находит утешение... Когда помолюсь, говорит, легче становится. Как будто бы я помогла мужу в его терпении... Теперь к самому Сталину собирается поехать и, кстати, у дочерей пожить, они у нее ведь в Москве живут и там семьями обзавелись.
  В прошлом году не хотела меня одну оставлять, а теперь рада будет, если отпустим. Находилась и ей пара. Всем один ответ: я своего законного мужа не хоронила, тела его своими слезами не омывала... Плачет всегда...
  - Смотри! - перебил ее невеселые мысли Володя. - В каждом окне лица, и на крылечках двери открыты, чтобы из сеней видно было. Ведь мы для них образец нового, те, которые не только утверждают новые порядки, но и должны показывать эти новые порядки.
  - У нас в Еламе тоже принято на молодых смотреть. Я бегала и в церкви смотрела. Тогда нас все интересовало: как одеты, как смотрят друг на друга, кто в чью сторону больше клонится, приметы вспоминали.
  - Ты сегодня учитываешь свой опыт и приметы? - спросил жених.
  - Откровенно сказать, я вспомнила об этом только теперь в разговоре. У меня теперь такое состояние, что живу самым близким и не хочется думать о плохом, ведь приближается волнующий момент. Смотри, сколько людей у сельсовета. Неужели мы удостоились такого внимания? Это и волнует и радует...
  Они не знали, что время их регистрации известно всему селу и что многим захотелось увидеть своими глазами, каков же в самом деле тот Владимир Николаевич, который не сробел и сумел 'одним махом' отбить невесту у завклуба и будет работать вместо Софьи Андреевны. Они не знали и того, что в связи с развернутой весенней кампанией по переучету скота и введения новой общесоюзной формы государственного учета, обнаружились не только расхождения отчетных данных с действительным поголовьем скота по состоянию на начало мая, но недопонимание некоторых положений инструкции по заполнению бланков.
  Покуда к сельсовету подходили вызванные колхозники по подозрению в скрытии имеющегося у них поголовья, в помещении происходило согласование мнений секретаря и председателя. Разговор начался по пункту инструкции, где запрашивалось: 'Количество животных у колхозников в процентном отношении к общему поголовью по пунктам 'Парнокопытные' и 'Непарнокопытные', могущие быть тягловой силой и специфически характерны для Южно-Азиатских регионов, включая яков'.
  Заполняя сводку, секретарь сельсовета Михаил Семенович Кульков прочитал вслух в присутствии сидящих колхозников трудный пункт и спросил председателя: 'Где начинаются и где оканчиваются Южно-Азиатские регионы, сколько копыт у яка и можно ли на нем пахать?'.
  Иван Яковлевич Знаемов (председатель сельсовета), раскуривая папиросу, внушительно ответил: 'А хрен их знает, что это за регионы! Тебя инструктировали, ты и решай. Это не моя функция. И спрашивать не нужно, ведь эта форма отчетности с грифом. Мы должны быть бдительными, учти...'
  - Я знаю, что с грифом, а сводку подавать завтра и никто нам не говорил, как отличать непарнокопытных, ежели у всех наших животных по две пары ног. Может быть, под непарнокопытными нужно понимать неполноценных и вписывать их в особую графу.
  - Я сказал: думай сам! Это не моя функция!
  Приближаясь к сельсовету, Вера заметила скопление людей, и ее девичье сердце почувствовало некую радость: неужели ждут нас?
  Среди присутствующих был и Семен Чекунов.
  Разглядевши его в толпе, Володя подошел к нему и первым заговорил:
  - Как хорошо, что ты пришел. На твою помощь я и рассчитывал. Возьми фотоаппарат и потренируйся в наведении на фокус, определяй точность наводки по глазам. Смотри, как это делается. Изображение в фотоаппарате бывает вверх ногами, так правильно. Когда выйдем из помещения, расскажу, что и как нужно будет делать, и ты нас сфотографируешь.
  Семен с робостью взял фотоаппарат, надел на плечо футляр с кассетами и спросил: 'А если он сломается?'.
  - Не бойся, не сломается! Стекло руками трогать не следует. Если посмотреть на это стеклышко, там увидишь будущую фотографию. Это видоискатель...
  Удивленные таким поступком жениха, присутствующие молчали, Семен приобрел авторитет, которому завидовали другие подростки.
  Соседка Семы, которая была на два года моложе его, наблюдала происходящее, порываясь сказать что-то. Как только Владимир Николаевич отошел к невесте, поспешила к нему и громко предупредила: 'Смотри, Сема, не сломай, делай как велено, если испортишь - никогда на тебя и смотреть не буду!'. Это предупреждение не вызвало смеха ни у подростков, ни у взрослых.
  Для людей, не сведущих в сельских делах и традициях, многое осталось бы незамеченным или непонятым, но для новобрачных содержало волнующее и трогательное, как бы восполняло отсутствие родных и близких.
  Они шли по протоптанной тропинке между рядами людей, где впереди взрослых, прижавшись спинами, чтобы не оказаться на пути молодых, стояли по преимуществу ученицы-девочки, стремясь поймать ее взгляд, принять в свое сердце улыбку учительницы, втянуть в себя запах духов и подумать: не жених ли подарил?
  Новобрачные предстали перед столом председателя сельсовета в тот момент, когда решался вопрос, к какой категории должны быть отнесены яки и не входит ли территория сельсовета в какой-либо регион, где следует делать не так, как всегда.
  При виде учительницы в свадебном одеянии с женихом, Иван Яковлевич Знаемов не выразил удивления, а обрадовался тому, что можно будет разобраться в хитроумном пункте и, отвечая на приветствие молодоженов, сказал секретарю: 'Вот они грамотнее нас с тобой. У них спроси'.
  - Я очень извиняюсь, Вера Федотьевна, - спросил секретарь. - Парнокопытные или непарнокопытные бывают яки, можно ли на них пахать? Нам нужно сегодня составить сводку, а мы с Иваном Яковлевичем в этом вопросе 'ни бум-бум'.
  Володя увидел, как поднялись ее брови и порозовели щеки, и чтобы вывести ее из неудобного положения, пришел ей на помощь:
  - Вера Федотьевна сегодня моя невеста, - улыбаясь, сказал Володя, - разрешите мне ответить за нее.
  - Нам все равно. Лишь бы не напутать и еще раз в город не ехать, - с готовностью согласился Михаил Семенович. - В этих сводках сам черт запутается.
  - Яки относятся к парнокопытным, как овцы или козы. Очень выносливы, рост имеют до полутора метров. Имеют густую гриву и пышный хвост. Годовой удой до трех тысяч литров жирностью от пяти до шести процентов. Живут в горных районах по южной границе.
  Разрешив таким образом сомнения и не обратив внимания на одобрительные замечания присутствующих, Володя как бы продолжил разговор:
  - Теперь у нас к вам просьба: зарегистрируйте наш брак. Невеста согласна. Вот наши паспорта.
  - Я согласна на брак, - сказала Вера Федотьевна и передвинула паспорта ближе к секретарю.
  - Это можно, - сказал добродушно и с готовностью секретарь, отодвигая вправо на угол стола книгу учета скота, но не закрыл ее, и можно было без труда прочитать надпись: 'Крупный рогатый скот'.
  Раскрывая книгу регистрации браков, он преобразился. Лицо выражало сердечность и вместе с тем серьезность, сознание важности происходящего и внимание к новобрачным. Он неторопливо обмакнул перо, также неторопливо посмотрел на свет, дабы не посадить кляксу и не испортить свидетельство, снял с кончика пера, может быть, воображаемую волосинку, на клочке бумаги еще раз удостоверился в пригодности пера, расправил бланк, со старанием заполнил, предложил расписаться новобрачным, скрепил своей подписью и передал председателю сельского совета.
  Ни Вера, ни Володя до той поры не задумывались над этим, казалось бы, простым и естественным действием, но теперь осознали важность происходящего и с волнением наблюдали, как неторопливый представитель государственной власти проверил правильность заполнения бланка, скрепил своей подписью этот правовой акт и твердой рукой наложил гербовую печать - Знак Государства.
  При вручении свидетельства о браке бывшей невесте все изменилось, как от взмаха волшебной палочки.
  Председатель, отечески радостно улыбаясь, стал доказывать, что Вера Федотьевна умеет не только воспитывать детей, но и докажет на деле, что умеет рожать и что она принадлежит всему селу и что такую девушку нельзя отдавать без выкупа, да еще без уверенности, что они умеют целоваться.
  Молодые сочли доводы достаточно убедительными и под аплодисменты с замечаниями удовлетворили общее желание, а затем назвали Михаила Семеновича и Ивана Яковлевича своими посажеными родителями, попросили прийти с женами к семи часам на стерляжью уху, пригласить от их имени председателя колхоза с гармонью и попросили выйти вместе с ними и сфотографироваться на память.
  После необходимой подготовки, когда молодожены с их посажеными родителями заняли место, появился председатель колхоза и ему нашлось место на ступенях выше молодых. Все притихли. Семен, поставив условие черту не переходить, дорожку не перебегать, табачный дым держать в себе и не выпускать даже тонкой струйкой под соседа, глянул на матовое стекло, посмотрел на видоискатель и громко добавил: 'Потом всех сфотографирую'.
  Когда юный фотограф вставил кассету, придерживая фотоаппарат на колене, чтобы не выдернуть крышку и не засветить пластинку, у всех, в том числе и у молодоженов, вытянулись лица, прогнулись спины.
  Действуя в соответствии с инструктажем, Семен размеренно и достаточно громко стал произносить фотографические слова с буквы 'с'
  - Стойте спокойно, смотрите, снимаю. И когда трагически завершил словом 'спортил!', натянутость сменилась улыбками, и в это время прозвучал щелчок затвора. При общем веселье был сделан повторный снимок, затем с захватом всех.
  - Благодарю, Семен! Ты сделал все правильно. Из тебя получится хороший фотограф, - сказал подошедшим Володя и его поддержал всеобщий шумок - всеобщее одобрение.
  - Пойдем с нами в лес, еще и там сфотографируешь, - позвала Вера.
  Не ответив, Семен глянул вопросительно на Володю и, услышав подтверждающее, стал складывать фотоаппарат в походное положение.
  По совету Семы фотографировались у дуплистого дерева, где было гнездо щеглов и они в нем ежегодно выводили птенцов. Последний снимок сделал Володя, используя автоспуск, когда Семен стоял впереди и как бы соединял их.
  Перед уходом Семен несмело спросил: 'Вы мне одну фотографию дадите на память?'.
  - Дадим! Дадим, Сема. Ведь это твоя первая работа...
  - Тут вот и гуляйте! - от души посоветовал разволнованный Семен. - Здесь все хорошо. Трава не мята. Никого не бывает.
  Сказав это почему-то Сема вздохнул и, не оборачиваясь, обогнул близко стоящий куст, поспешно скрылся...
  - Какой догадливый! Какой тактичный! - восхитилась Вера.
  - Теперь заболеет фотографией. Нужно с председателем колхоза договориться, чтобы купил фотоаппарат. Селу нужен свой фотограф, - решил Владимир Николаевич и согласилась Вера Федотьевна.
  
  Глава 27. МЩЕНИЕ
  
  С уходом Володи и Веры тетя Шура в задумчивости села. Тревога грустных предположений ожила вновь. За время жизни с Верой она не ощущала одиночества, жила ее заботами и не знала тоски, часто смеялась на ее девичье веселье, но теперь все старое как бы возвратилось, выползло из молчаливых стен. Однако еще нерастраченные и не притупившиеся чувства любви обратили ее взгляд на стену, где висели семейные фотографии, и вновь вспомнилось, как, уже в далеком прошлом, ее Степан уличил бабку Наталью в рытье картофеля на чужой борозде и, может быть, в сотый раз мысленно сопоставляя факты, заключила цепь предположений: 'Она! Она, язва! Больше некому!'.
  Когда послышались в коридоре шаги, тетя Шура подумала, что это соседка принесла по ее просьбе ухват, и не успела подумать что-либо другое, как дверь открылась и, переваливаясь через порог оплывшими ногами, появилась бабка Наталья в сопровождении одной из родственниц.
  - Мы по делам, - начала она без приветствия, переступая порог. - Тут у вас обчественное имущество. Взять-то взяла, а отдать-то кто-нибудь. Мой-то, он простак. Кому угодно уважит. Душу отдаст, только спроси по-хорошему.
  - Кто брал, тот и отдаст, кто давал - тот и возьмет, - пересиливая одышку от волнения, сдержанно ответила тетя Шура. - Они сами разберутся. Мы с тобой в этом деле лишние.
  - Дай-ка гляну, цела али нет, - с нахальной ухмылкой сказала бабка.
  - Мне что? Убедись, цела ли нет ли. От людей не запираемся. Иди! Гляди!
  Гитара висела между окон, но бесцеремонная бабка пошла не к ней, а направилась к постели Веры.
  - Это ее спанье-то? - спросила она по пути.
  - Вот в чем дело! - возмутилась тетя Шура. - Так бы и говорила, что за сплетней пришла. В грязном белье копаться! Не твоему Коленьке за такими ухлыстовать...
  В то время, когда незваные гости поднимались на крылечко, живущая напротив соседка поспешила с обещанным ухватом и в момент начавшейся перебранки оказалась свидетельницей.
  Бабка не знала о ее приходе и в неудержимой злобе восприняла предупреждающие сигналы своей спутницы как призыв к решительным действиям.
  - Нам таперича што об ней тужить. Пусть другой об ней жалеет. Мы себе девку найдем. Ты почему-то и к постели не подпускаешь?
  - Мне что не подпускать. Невестина постель еще дома, а это временное спанье и только. Мы здесь все бабы собрались. Я в стороне стою. Ты все едино сослепу ничего не поймешь, - устранилась хозяйка, а разозлившаяся бабка откинула одеяло.
  - Что! Убедилась проныра кособокая? Ты какое имела право в чужой постели рыться? Обыски делать? Или не видишь, что гитара на стене висит перед самым носом? Всякому дурачку понятно, что гитару вместо мужа под одеяло не кладу. Ты кто такая? За гитарой пришла или за чем другим? Пиши расписку, забирай гитару и уходи. Без расписки из дома не выпущу. Сейчас молодые придут - председателя вызовем, бумагу составим... Дай мне, Дуся, в руки свой ухват, он как раз понадобился.
  Бледная бабка поняла свое положение - сразу потеряла спесь.
  - Побойся Бога, Шурочка, - заголосила она.
  - Ты бы его раньше вспоминала и боялась! Утирайся простынею, как в старину заведено было! Позорные сплетни распускала? Распускала? - выговаривала тетя Шура. - Все слыхали! Все село знает! Я тебя сейчас к стене ухватом прижму, до прихода молодых или мокрого подола держать буду. Хрипи не хрипи, пищи не пищи!
  Решительно выхватив из рук соседки ухват, тетя Шура наставила его изогнутые рога на бабку. Все притихли, а тетя Шура с поджатыми губами приближалась. 'Может быть, Вера Федотьевна, - медленно выговаривала она, - за позорные слова и за клевету бельевым вальком по тебе два слова сказать пожелает!'.
  - Пусти, Сашенька! - приседая, взмолилась бабка. - Прости! Вот те крест святой (и она перекрестилась). Вовек благодарна буду.
  - А мои слезы на полу, которые о законном муже перед иконами пролила, своим поганым языком вылизать сумеешь? У-ти-рай-ся сре-ди-ной! Последний раз говорю! Глаза! Глаза протирай! Еще! Еще! Вот так! - командовала тетя Шура. - Вот теперь иди, чтобы духу твоего здесь не было! - Выкрикнув это, она сунула ей в руку гитару и добавила: по дороге на ней играй, струны проверяй. Она обчественная!
  Пристыженная бабка, чувствуя мазки простыни на лице, хлопнула дверью, не помня себя, оказалась на улице и, представив, что слышало все село и все смеются глядя в окна, удерживая ослабевшей рукой гитару за гриф, не глядя в стороны, шагнула к своему дому, а широкая юбка хлестнула по струнам и стонущими звуками ударила по сердцу.
  - Доконали! - застонала она. - Доконали меня! Ноги дрожат! Живот слабеет... Пашенька! Родненькая! Возьми гитару к себе, надо мной все село смеется... Поддержи меня, не могу...
  У бабки подкосились ноги и, едва добравшись, она грузно села на бревна. Гитара выпала из рук...
  
  Глава 28. ДЕРЕВЕНСКАЯ СВАДЬБА
  
  Гармонь - душа русских селений - то небольшая, но голосистая, то покрытая небольшими перламутровыми цветочками, то скромная на вид и удивительно чистая в звуках и раздольная в руках подгулявшего озорника, то томная и вздыхающая в руках одинокого и ждущего к себе подругу гармониста, то заливистая перед идущей вдоль села молодежью, то поднимающая в пляс из застолья, то вызывающая из тепла на мороз - всегда была желанна людям, чтобы повеселить или погрустить вместе с ней или помечтать о своем, о котором никто другой не знает.
  Где бы ни был русский человек, гармонь звала его к себе, напоминала о себе, о запахах родных мест, о раздольях хлебного поля, о девичьих голосах, о стрекотании кузнечиков. Гармонь умела рассказать и о любви и бесшабашной молодости, помогала вылить душу и в песнях и в смехе, обрести волю к жизни в немощных томлениях.
  И вот теперь, когда уходил первый свадебный день, из открытых окон слышались веселые голоса, и вскоре председатель колхоза Степан Иванович - в прошлом прославленный на всю округу гармонист и запевала на всех вечеринках, взялся за гармонь.
  Некоторое время, разминая пальцы и выискивая в звуках нужный мотив или настраивая свою душу, прошелся пальцами по ладам, поправил на плече ремень и проиграл всем знакомую мелодию.
  Володя увидел, как преобразилось лицо жены, как вдохнула ее грудь, и, взяв точно ноту, она запела:
  Уж ты сад, ты мой сад,
  Сад зеленый мой...
  Дружные голоса подхватили песню и она, вырвавшись из окон, звучными подголосками понеслась вдаль и позвала к себе. У окон стали собираться люди, чтобы не только глянуть на молодых и званых, но и послушать пение, вспомнить свое прошлое...
  Одна песня следовала за другой не без перерывов, чтобы 'промочить горлышко', то под уху, то под стерлядочку, то под лещика, пока за окном не крикнули: 'Молодые, покажитесь!'.
  В меру выпившим и потому довольным, Степан Иванович вышел на крылечко, уселся на услужливо поставленный табурет и сильным голосом под плясовые переборы 'сделал затравку':
  Ах теща моя -
  Теща ласковая!
  Меня в праздник не щадила,
  С печки стаскивала!
  Чтобы ноги не зудели,
  Губы песни не запели,
  Меня Взятиком звала,
  Не пускала со двора...
  Веселая от рождения и неунывающая надолго, Вера, видя, как передергивается муж под плясовую музыку, прильнув, спросила: 'Спляшем?'.
  - Давай выйдем, - ответил тот.
  Быстро сменив обувь, Вера набросила на плечи цветную шаль с кистями, а Володя, проходя мимо гармониста, шепнул: 'Цыганочку! С выходом!'.
  Круг людей расширился, плясуны замерли в готовности, и когда гармонь, сделав паузу-сигнал, замедляя движения, сплела первые звуковые узоры, Володя сорвался с места и, вплетая ногами в игру точные и дробные удары, совершил выходной круг в такт его движениям, 'выпорхнула' в круг Вера.
  Степан Иванович с выходом и первыми 'па' почувствовал душу плясунов, их возможности, как будто одаренный магическим предвидением, то поднимал пляшущих в воздух, подобно бабочкам, то опускал на землю, то закручивал в поворот, то рассыпал дробными ударами каблуков.
  Вскоре молодые оказались среди пляшущих, где были и Михаил Семенович и Иван Яковлевич с женами и Софья Андреевна.
  Воспользовавшись неразберихой общей пляски молодые, разгоряченными и счастливыми, вышли из пляски.
  - Ты довольна? - спросил Володя.
  - Очень! Я не ожидала такого веселья. Смотри, даже Софья Андреевна не усидела на месте. Вина было немного, а веселья куда больше...
  - Мне тоже не понятно. Смотри, какие фортели председатель с секретарем ногами выделывают, - удивился Володя.
  - Тетя Шура! - подозвала хозяйку Вера, - с чего же так развеселились?
  - Не извольте беспокоиться. У каждого нашлось. Под такую уху не грех выпить. Я еще один чугун ухи сварила и последний противень жареной рыбы, как под метлу, убрали. Никому отказа не было. Рады-то! Рады! Все за угощение благодарят. Отдыхайте, теперь до ночи пропляшут и за собой уборку сделают.
  
  ***
  Вера проснулась первой, и ей показалось, что она невесома и плавает окутавшись теплыми и мягкими облаками. На душе было легко и радостно, не хотелось открывать глаза. Тихонько распрямив его руку, преодолевая желание поцеловать мужа или прижаться к нему, она осторожно выбралась из-под одеяла, накинув халат, достала сверток с подарком и бесшумно скрылась за дверью.
  Тетя Шура заканчивала дела у печки и Вера подошла к ней: 'Спасибо, тетя Шура, за материнскую заботу, за то, что ты сделала для нас. Прими подарок, - сказала она и закрепила благодарность поцелуем. Не ожидавшая такого проявления чувств, всегда ровная и твердая, умеющая, если надо отшутиться, тетя Шура на этот раз прослезилась.
  - Не плачь! Не надо! - стала утешать Вера, - мы же от радости дарим. На память.
  - Сама знаю, что плакать не надо, но не могу - Степу замороженного во сне сегодня ночью видела. - Вера понимала, что ей хочется сказать и о том, что плачет о своем потерянном счастье или что-то еще, но мужественная женщина овладела собой и заявила: 'Буду жива или нет, а к самому Сталину доберусь'.
  - Придет твой Степан. Придет! Жди! - утешила Вера и, поборов слабость, обездоленная женщина отерла глаза, подталкивая в спину, по-матерински послала: 'Иди, доченька, полежи еще с мужем. Скоро ряженые горшки бить придут, а я баньку уже затопила. Иди! Иди! Как она жизнь бабья повернется?!'.
  Вскоре под окнами появились ряженые, кто чуднее, загрохотали кто громче в пустые ведра, печные заслонки, загудели в самоварные трубы с топотом и присвистыванием, ворвались в комнату, разбивая горшки и другую негодную глиняную посуду, и под бесовский гогот и свист зазвучали забористые припевки:
  Девки по лесу ходили,
  Любовалися на ель.
  Какая ель, какая ель!
  Какие шишечки на ней!
  Ты канава, ты канава,
  Какой черт тебя копал!
  Меня милка не сдержала,
  Головой туда попал!
  Я по улице иду -
  У милки лампочка горит.
  Она люлечку качает
  И меня благодарит.
  Постепенно припевки становились более бесстыдными. Когда же нарочито бессовестный голос запел:
  У моей милашки ляжки -
  Сорок восемь десятин,
  Без порток в одной рубашке
  Обрабатывал один, -
  новобрачная выбежала с веником и стала заметать черепки, захватывая вместе с ними ряженых, но они перебегали на чистое и свистопляска продолжалась:
  Не платил жених и копу,
  Ухватил ее за...
  Кобель сучку-собачку
  Хвать за мягкое место -
  За срачку...
  Стала сучка плакать,
  Из чего я буду какать!
  Когда появилось угощение, ряженые замолкли и, закусывая положенную в таких случаях стопку, довольно подшучивали.
  На этом свадьба закончилась, и молодая пара вступила в ту жизнь, которая наполнена деловыми заботами, стремлениями, надеждами, разочарованиями, и которой мы так дорожим и будут дорожить наши потомки, если они останутся людьми...
  
  Глава 29. НА ПОВОЗКЕ
  
  Молодоженам предстояло взять с собой и нужные книги, и необходимые записи, и обувь, и одежду, и фотоаппарат, и многое другое, а всего-то было у них один велосипед, две спины для вещевых мешков, две пары рук для узлов и несколько карманов, которые могли вместить мелкие вещицы, и неопределенное обещание Степана Ивановича прислать повозку, если его не вызовут для инструктажа в район.
  В то время, когда Вера заканчивала необходимую уборку квартиры, Володя разложил все узлы и свертки на две кучи по плану-максимум, если пришлют подводу, и по плану-минимум, если придется идти пешком. Но тут выяснилось, что и по плану-минимум не находится места для узла жены, где собраны предметы женского обихода.
  - Вот что, дорогая жена, по всей видимости, мне придется сегодня вечерком на велосипеде еще одну поездку сделать или здесь еще на одну ночь остаться.
  - Это, пожалуй, будет правильнее, но я думаю, что прежде нужно позавтракать. Степан Иванович не такой, чтобы слово не сдержать. Садись за стол - после решать будем.
  Вера оказалась права: они едва успели закончить завтрак, а перед окнами остановилась повозка и в дом вошел Семен Чекунов и сказал: 'Я в Семеновку еду. Степан Иванович велел к вам заехать и вещи взять. Вы не очень спешите - время есть, а я на телеге посижу. Погода хорошая, цветами пахнет'.
  - Мы уже готовы: вещи и Вера с тобой на повозке поедут, а я сзади на велосипеде.
  - Зачем, - возразил Семен, - телега почти пустая. Мы и велосипед положим. Места хватит. Вы тоже с нами сядете и рассказывать будете. Мне мама пообещала на другой год денег добавить и фотоаппарат купить.
  - Предложение дельное, - вмешалась Вера. - Согласимся. Ты, Володя, будешь нам про фотографию рассказывать, Степан слушать, а я и слушать и лошадью управлять.
  Вещи укладывал Семен и для надежности привязывал, одновременно объясняя: 'Это для надежности и чтобы мысли не двоились. Дорога теперь легкая - просохла, а пески еще не сыпучие, долго под горку ехать. Колеса я подмазал. Степан Иванович колесной мази достал. Теперь лошадям легче и можно на телегу накладывать'.
  - До Степана Ивановича что же, вы без подмазки, с музыкой ездили? - спросил удивленный Володя.
  - Ездили и с музыкой. До Степана Ивановича нам городского втерли, а он все сразу в крестьянском деле понять не мог. Вот ему шкипер с баржи вместо дегтя смолы налил. Мужики его эа это матом обкладывали, а лошади потные ходили. Даже на ровном месте останавливались, помогать приходилось или за оглоблю, или плечом. Теперь нам что? Можно и рысью ехать - лошадь не уставшая, обратно порожняком поеду. Вас до самого места довезу.
  Тут же за околицей Вера попросила вожжи. Семен охотно согласился и, передавая вожжи, посоветовал: 'Вы, Вера Федотьевна, кнут держите в правой руке, чтобы лошадь видела. У нее от этого шаги крупнее будут на целое копыто. Они, лошади-то, свое понимают. Хомут и телегу свою угадывали. Свой двор знали. Через свою лошадь и мы сиротами остались. Мама вспоминать не разрешает - ее слеза забивает'.
  - Что же твоя мама мне никогда ничего об этом не рассказывала?
  - Она никому правду не говорит. Даже брату. Он в деревне не останется. В военное училище мечтает. Про меня говорит, что у меня закваска крестьянская - отцова, мне дома и оставаться. Нужно и в колхозе кому-то работать.
  - А ты как сам думаешь? - спросил Володя.
  - Мне в колхозе лучше, а город не по нутру. В колхозе теперь все одинаково живут. Не ленись только!
  - Что же секретного произошло с твоим отцом? - спросила Вера.
  - Секретного ничего нет. Чтобы разговоров лишних не было. Вам рассказать можно, вы ничего такого не скажете.
  Телега, плавно покачиваясь на пружинистой земле, иногда цокала колесами на косогорах, а Семен, размышляя, говорить или нет, молчал.
  - Так и быть! Расскажу! - решительно махнул он рукой. - Пришел, значит, однажды папа с работы. Он на чужой лошади работал. Тогда решением правления своих лошадей прежним владельцам не давали, чтобы никто не щадил их и мало на воз не накладывал и от этого выработка повышалась бы. Вышел папа во двор, а Рыжик, наш меринок - там. Повернул голову в папину сторону, а у него, оказывается, ухо рассечено и глаз слезится. Отец его вывел, а он вернулся и заржал. Отец вывел его опять и хлыстнул, а он голову опустил... От этого с папой плохо стало. - Семен смахнул слезу и отвернул лицо в сторону, пересиливая душевное волнение. - Говорят, папа об столб головой бился. Потом упал, в больницу повезли, а он не выжил. Об этом в газете объяснение было: оттого, мол, он помер, что у него подкулачная пуповина лопнула. Это первый председатель, тоже не крестьянский, так сообщил, чтобы не ругали, а хвалили. Вот мама и заказала мне об этом не говорить, чтобы про нас плохо не думали и чтобы не посчитали...
  - Теперь что? Лошади поглупели что ли, если свои хомуты угадывать перестали? - спросил Володя для отвлечения Семена от печальных мыслей и вывести из затруднительного положения.
  - Лошади какими были, такими и остались. - И, подбирая слова, Семен замолчал.
  - Выходит, они смирились? - подал мысль Володя.
  - Так и есть, - поспешно согласился Семен. - Смирились. Ночью темно, а фонарь один на всех. Хомутов и телег много, дуги к гужам не подогнаны, вот и ковыряются в темноте на ощупь. Спичку попробуй чиркни. Может, кто другой пожар наделает, а у каждого человека голова одна. Все так говорят.
  - Да как же так, - удивилась Вера, представив такие обстоятельства. - Если, к примеру, лошадь с тонкой шеей, а хомут ей наденут большой.
  - Раньше случалось и так, - вздохнул Семен. - Лошадь говорить не умеет. Побзыкает, побзыкает, головой помотает и смирится. Люди тоже неодинаковые. Кто жалостливый, а кто и со зла. За всеми не углядишь.
  - А если которая не смирится, задом пятиться начнет, упрямиться, - с сожалением продолжала допытываться Вера.
  - На это кнуты есть. Так при городском председателе было. Он в эти дела не входил. Говорил, что это мелочи, а нужно тянуть за главное звено, какие-то директивы помнить. Теперь при Степане Ивановиче во всем поправляться начали. Когда человека к лошади прикрепляет, обязательно прикажет, чтобы он у своей лошади норов узнавал, хвост расчесывал, гриву берег.
  - Какой-такой норов у лошади нужно знать и почему Степан Иванович человека к лошади прикрепляет, а не лошадь к человеку, - спросила Вера.
  - Норов - это привычка, особенность характера, - объяснил Володя. - Если это учитывать, заботиться о ней, лошадь скорее привыкает к нему, становится послушнее, но большинству лошадей изредка кнутиком вкладывать необходимо, чтобы побаивались.
  Если председатель колхоза женщина, она, вероятнее всего, сказала бы, что лошадь нужно прикреплять к человеку, а если председатель - мужчина, то наоборот. Но это особая тема для суждений.
  - Причем же тут лошадиный хвост и грива, для красоты если только? - спросила Вера, а Семен не нашел, что сказать, посмотрел на Володю.
  - У лошади самое уязвимое место от комаров, мух и мошкары - глаза, тонкая кожа на подбрюшье. Грива и челка постоянно колеблются и отпугивают насекомых, а хвостом лошадь защищается сзади. Особенно страдают горячие и нервные особи, что мы относим к норову.
  - Вот у этой лошади есть норов? - спросила Вера.
  - Есть! - поспешно ответил Семен, желая показать свою осведомленность. - Видите вот тот косогор? Перед ним она остановиться может, ушами вращать, или голову на припрег положит, или захрапит. Ее можно не понукать, а сказать ей: 'Смотрю! Смотрю!'. И она пойдет.
  - Почему же она так сделает? - удивилась Вера.
  - На том косогоре в прошлом году у нее воз с соломой опрокинулся, ее оглоблей ударило. Помнит.
  - Не может быть! - усомнилась Вера, но лошадь остановилась и захрапела, а после слов 'смотрю, смотрю' поводила ушами и пошла дальше.
  - Не понимаю! Это фокус какой-то, как цирковой номер. Я никогда не задумывалась над повадками лошадей. Сказала 'Но!' и поехала. Про собак и кошек знаю, а почему у некоторых лошадей на обротках кожицы пришиты, не догадалась.
  - Это означает, что лошадь хитрая и ленивая. Чтобы не знала, что хозяин кнут положил.
  Удивленная Вера, повертываясь в сторону мужа, случайно натянула вожжи и лошадь остановилась.
  - Посмотри теперь на лошадь, - попросил Володя. - Обрати внимание: она в твою сторону слуховыми отверстиями уши повернула и одним глазом смотрит и немного попятилась. Это она шею и грудь охлаждает и приказания ждет. Силы сберегает. Могу к слову сказать, чтобы понятие было и о норове. Лошади не любят далеко уезжать от дома, на незнакомой дороге на хозяина полагаются, а при возвращении по знакомой дороге за ней смотреть нужно. К стойлу спешит. Если до дома осталось недалеко, привяжи обязательно или одну вожжу за оглоблю закрепи, в противном случае придется на бегу штаны застегивать в утепленном состоянии, бежать с парами...
  - Вы мне за дорогу-то столько всего наговорите, что я с ума сойду, - смеясь сказала Вера. - По-вашему, лошадь за человеком подсматривает.
  - Всегда подсматривает, - убежденно сказал Семен.
  - Если хозяин с хозяйкой поругаются в пути, - дополнил Володя, - они к дому раньше подъезжают на потной лошади. В таких случаях она боится. Ведь лошади музыкальный слух имеют, по голосу настроение угадывают. Про лошадей много интересного можно узнать.
  Вот у моего отца была любимая лошадь по кличке Жучок. Он всегда вспоминает о нем с восхищением, шесть лошадей сменил, а достойнее не нашел. Что только о нем ни рассказывалось: и хорошо воза возил, и без кнута на нем можно было ездить, и с поклажей сам режим выбирал, и рысист, и на еду не спесивился, и чужим в руки не давался, и будто бы я в детстве на его ногах спать любил или он сам в саду около меня ложился и не придавил, а волков передними копытами сбивал. Все дороги помнил: можно было заснуть в санях, а он к воротам самостоятельно подъезжал и ржанием сигнал подавал. Такое и мать подтверждает.
  В пути можно было книги читать, чем отец особенно гордился и щеголял, на всю округу прославился. У него и теперь хранится как реликвия походная сумка из сапожного голенища сшитая, он ей и теперь пользуется. В прошлом году я в ней свою книгу 'К вопросу о развитии монистического взгляда на историю' обнаружил и об ее авторе он знает гораздо больше, чем я.
  - Так это, значит, про него у нас старики рассказывают, как они с нашим Евстигнеем дубовыми оглоблями сцепились, а потом кнутами передрались, - удивился Семен.
  - Было такое дело. Отец не отрицает, но своей промашки не признает. Дело в том, что Жучок имел обыкновение свертывать с дороги или останавливаться только перед громоздким возом, а Евстигней вез соль и должен был остановиться перед возом дров еще до начала глубокой колеи и предоставить возможность для объезда.
  - Вот бы такую лошадь иметь! - мечтательно вздохнул Семен.
  - Но, голубушка! Заслушалась. Уши повернула, красавица! - шевельнула вожжами Вера и лошадь прибавила шаг, а Володя вынул фотоаппарат - Сема приготовился слушать.
  Проезжая через Семеновку, они привлекли внимание встречных, которые смогли уразуметь, почему мужики сидят по-бабьи в середине телеги, вытянув ноги, подпирая спинами велосипед, а девка с вожжами и кнутом на мужском месте, опираясь ногами о ступицу переднего колеса.
  Может быть, более всех поразился знавший всю родню Зиновиных кузнец. Узнав Володю, он хотел заговорить, но управляющая лошадью девка лихо, по-ямщицки, крутанула концом вожжей над своей головой, прикрикнула на лошадь: 'Заснула, волк тя заешь', и таким образом перевела лошадь на рысь и скрылась за пыльным шлейфом.
  Подъезжая к селу, Володя убрал фотоаппарат, ответил на вопросы слушателей и, обратившись только к жене, предупредил: 'Учти, подъезжает та загадочная особа, которую 'как ураганом принесло' и которая пресекла кое у кого девичьи надежды и въезжает-то она на белой кобылице законной женой. Не знаменательно ли это?! Разве может теперь не заколебаться занавеска на окне, сдвинуться горшочек с цветком, не открыться чей-либо ротик. Должен признаться: на то есть причины'.
  Ранее Вера не подумала о том, как будет въезжать в село, но теперь обратила внимание на чулки и платье, остановила лошадь, спрыгнула на землю и спросила мужа: 'Что же ты раньше на это не указал? Я бы по-другому оделась, на телеге не так сидела'.
  - Зачем же? Ты бы эффектней не выглядела. До этого я тебя лицезрел в образе капитана-рулевого, а, оказалось, ты и в должности ямщика не ударила в грязь лицом. Один выезд из Семеновки что стоит!
  - Ты уверен в этом?
  - Вполне уверен. И бесконечно доволен твоим поведением.
  - Поехали! - сказала Вера и заняла свое прежнее место. Телега тронулась.
  Когда стали хорошо видны деревенские избы, Володя спросил: 'Мы можем подъехать к нашему дому двумя путями: или по улице или в объезд по глухому, мало проезжему переулку. Где бы ты предпочла?'.
  - Зачем же от людей скрываться? Теперь у меня муж-защитник есть, в обиду не даст. Решай сам, как по твоему усмотрению удобнее. Я ведь ничего здесь не знаю.
  - Лучше переулком. Отпустим Сему и в парадной форме сходим в магазин, приглашения для вечернего знакомства сделаем. Раньше мне в голову не приходило такое, а теперь хочется продемонстрировать перед всеми, как под чутким руководством жены преображается парень.
  - Это не комплимент?
  - Нет. Это от души. Я чувствую потребность сказать тебе это.
  До переулка было еще не близко, и Володя превратился в экскурсовода.
  - Когда я был еще молодым, - так начал свою роль Володя, - и, следовательно, неженатым, и девушки окончательно не потеряли интереса ко мне и перед ними не стоял вопрос 'Почему он не женится?', вон в том доме, около которого прохаживается теленочек, жила девушка. Однажды, от скуки и по причине размягчения моей души, захотелось мне с одной девушкой на крылечке вон того дома, около которого теперь стоит телега (тот дом нежилым был), лирическое отступление от прозы жизни сделать с некоторыми фантазиями.
  - Ты тогда не боялся, что она на тебя своим магнитным полем повлияет? - неожиданно спросила Вера.
  Володя не успел еще ответить, а встрепенувшийся Семен скороговоркой спросил: 'А в девчонках магниты бывают? К ним бы всякие железки притягивались. В нашем селе таких не было'.
  - Но зато таких много, к которым заколки, приколки, брошки и застежки пристают и ребячьи руки сами тянутся, - с усмешкой сказал Володя.
  - Угу! - выразил что-то постигший Сема.
  - Хи-хи! - усмехнулась Вера.
  - В том-то и дело, что у той девушки его не оказалось. Смотри! Кажется, цветочный горшочек сдвинулся и занавесочка колыхнулась.
  - Я ничего не заметила, может быть, тебе вообразилось...
  
  Глава 30. СНОХА
  
  Еще в то время, когда Володя собирался к отъезду, мать крепилась и не показывала вида, но когда сын промелькнул мимо окон, мать, ослабев, опустилась на ту лавку, по которой он бегал в одной рубашонке посиневший от холода от окна к окну, наблюдая сквозь проделанные им же глазки в ледяных наплывах за сороками и снегирями и слезно выпрашивался на улицу.
  Она многое вспомнила тогда и не одна слезинка была смахнута рукой, но дел было много и Зинаида Яковлевна принялась за эти дела.
  Володя был еще в пути - принесли письмо от старшего неродного брата Ивана из Минска, где эту зиму жил младший братишка Митенька. Письмо оканчивалось припиской: 'Митя очень скучает о вас, хочет ехать домой. Пусть Володя сообщит из Москвы, какого числа должен приехать Митенька в Москву на поезде Москва-Минск. О нашей жизни вы подробно узнаете от него'.
  Тогда письмо отвлекло от всех забот, и Николай Андреевич сделал вывод: 'Наш Иван не такой, чтобы делать глупости. Там граница ближе. Видно, он знает что и как лучше сделать. Приедет Митя - расскажет'.
  С того времени прошли сутки. В садовом амбаре, где молодые должны были провести одну или несколько ночей, было все подготовлено, и нужно было встречать четвертую по счету сноху. У Зинаиды Яковлевны появились сомнения: простит ли та неведомая девушка, новая сноха, когда услышит правду о безрадостном детстве своего мужа. Сумеет ли она понять их, несправедливо зажатых судьбой родителей, и войти в дом с искренней почтительностью. Она ругала и себя за излишнюю черствость к родному сыну и ей казалось, что Володя потому так решительно и радостно отдался случайно попавшейся на пути девушке. Ей хотелось вернуть далекое прошлое, чтобы лишний раз согреть своим дыханием его посиневшие ручонки.
  Бродя по саду, не лучше чувствовал себя и отец: ему было неприятно сознавать, что в силу создавшегося положения на Володю слишком рано и слишком много навалилось всяких бед, и чтобы избежать ненужных воспоминаний, он пошел в дом.
  Садясь на привычное место, Николай Андреевич как всегда воткнул папиросу в цветочный горшок, выпустил из себя зеленоватый дым и не столько для себя, сколько для удрученной супруги, подвел итог многодневным обсуждениям: 'Что нам без конца кружить в голове одним и тем же; мы еще раньше решили: попросят свадьбу, не откажемся. Если в августе соберем, когда с другими спишемся, к тому времени яблоки поспевать начнут, вишни поспеют, если сегодня захотят ограничиться вечеринкой - тем лучше для всех. Людей будет мало, вина много не потребуется, закуска найдется - голодным никто домой не пойдет'.
  - Пожалуй, что и так, - согласилась Зинаида Яковлевна. Пойду посмотрю, что у нас есть, и печку нужно будет затапливать. Все бы ничего, - задержалась она на полпути к двери, - да как бы эта сноха фыркушей не оказалась, ведь единственная дочка у родителей. И это не так, и это не то, и это не так, как у мамы. И грязно и тесно! И мухи заели! И куры в дом лезут, и вода в колодце не такая, как у них, а на дворе сам черт голову сломает!
  - Пусть выдумывает! Мы как жили, так и будем жить. Если на каждые ваши бабьи выдумки обращать внимание, продыху не будет, небо в овчинку покажется. Не то чтобы посмеяться - волком взвоешь! Нам что? Одну-две ночи переночуют и пойдут своей дорогой. Гадать только останется, когда время выберут на родителей глянуть, нам свои глаза показать. Ты желай, чтобы между ними согласие было, взаимное понимание, в сундуки бы не ударились, все мало, все мало...
  - Давно знаю: ты всегда легко рассуждаешь, с простой стороны к делу подходишь. И теперь, как на гуслях разыгрался, а я не могу так! Забота изнутри гложет. Не могу! Руки-ноги отруби - не могу и все.
  - Это от того, что ты в свою мать уродилась. Почитала бы 'Сказку о рыбаке и рыбке'. Пойми: если на себя самому страх нагонять, овца двух ягнят не принесет, хлеба в оглоблю, а картошка в колесо не уродятся. Можно головой об стенку биться, а дела все-таки своим чередом пойдут. Старообрядцы еще триста лет назад второе пришествие ожидали, себя живьем сжигали, а люди живут, как жили.
  - Был бы у меня такой характер как у тебя...
  - Характер ломать нужно.
  
  ***
  Во времена пеших и кривых дорог никто и не пытался с определенностью предсказать, тем более вычислить, когда должен зять или сноха или попросту знакомый или деловой человек переступить порог. Обычно ждали 'в скором времени', 'со дня на день', 'с часу на час', 'с минуты на минуту'. Если 'со дня на день', без дела не сидели и отлучались в соседнюю деревню, а если же 'с часу на час' - сидели и делали что-либо дома. Если с 'минуты на минуту' - что-то доваривалось, трещало, пищало, брызгало горячим маслом, распространяло вкусный запах, накрывалось чистым полотенцем...
  В то время, когда повозка скрипела колесами на крутых поворотах, и Володя видел свой сад, семья Зиновиных находилась в состоянии 'секунда на секунду'. Кот по прозвищу Прохиндей, умудренный немалым личным опытом, подобрал под себя хвост, разместившись на недосягаемом для торопливых ног месте, водил зеленоватыми глазами за ленточками и цветистыми подолами.
  Проворная Катя хотела во что бы то ни стало первой крикнуть: 'Идут!' и, чтобы не проворонить этот момент и увидеть сноху, беспрестанно перебегала мимо стоявшей у печки матери из одной половины дома в другую и держала под наблюдением обе стороны переулка.
  Наблюдая, как допекаются пирожки - честь и слава каждой стряпухи, с боязнью даже открыть рот, мать скрепя сердце переносила беготню дочери, лишь бы не проморгать наиважнейший момент подрумянивания.
  - Они, оказывается, на лошади едут! - неожиданно громко крикнула Катя и, опередив Варю, скрылась за дверью. Оставив на цветочном горшке папиросу, поправляя усы и бороду, вслед за дочерями поспешил и отец.
  Зинаида Яковлевна, спасая пирожки от подгорания, второпях коснулась печного затопа и, на бегу обтирая сажу, поспешила за всеми и, хотя повозка еще не показалась из-за угла, Зиновины уже выстроились у входа в дом.
  На последнем повороте, чтобы не свалить повозку под откос, Вера стала держаться ближе к изгороди, и колесо велосипеда коснулось столба. Сема спрыгнул, чтобы придержать велосипед, и долгожданная сноха предстала перед новой родней, сидя по-мужски над ступицей переднего колеса с кнутом и вожжами в руках. Накинув по-ямщицки сложенные вдвое вожжи на круп лошади, спрыгнула на землю: 'Здравствуйте!'.
  Успевший оказаться рядом с ней Володя представил: 'Это моя законная жена Вера Федотьевна'. Вера поклонилась еще раз.
  Ожидающий признания хороших качеств жены, Володя ревностно присматривался к лицам родных, с радостью подметил: оценили по достоинству, а когда отец, уловив подходящий момент, дружески сказал: 'Не напрасно ты пешком в такую даль бегал и свои ребра под ребячьи кулаки подставлял', пережил чувство теплоты и гордости за подругу, и с его губ сорвалось небывалое: 'Спасибо, папа!'.
  - Когда же и где она научилась так управлять лошадью? Не было ли у них своей? - не переставал удивляться отец.
  - У нее мать - фельдшерица, и она часто ее на лошади к больным возила. С книгами, как и ты, ездила, чтобы время не терять.
  - Неужели!
  Варя и Катя были удивлены другим. Они представляли себе молодую сидящей рядом с братом с особенной прической в необыкновенной шляпе, пахнущей никому не ведомыми духами, и вдруг - бросок вожжей, прыжок с телеги и 'Здравствуйте!' с поклоном.
  Когда же услужливый и несомненно переродившийся брат Володя подхватил левой рукой табурет, положил боком новый чемодан, нажал одновременно оба запора и крышка самочинно откинулась, Варя и Катя вместе с вездесущей Клавой раскрыли рты.
  Быстрая, но неторопливая Вера стала раздавать подарки.
  Вручая развернутую большую и пушистую шаль-самовязку из тонкой белой шерсти, просто, но почтительно предложила: 'Вот вам, мама, носите на здоровье'.
  - Неужели ты сама вязала? - воскликнула свекровь и не могла сдержать порыва ощупать пальцами предмет своих мечтаний - модную шаль, в которой не стыдно было пройтись не только по улице, но и нанести праздничный визит в родное село.
  - Прясть шерсть меня квартирная хозяйка тетя Шура еще в первую зиму научила, а вязать я уже умела.
  - Когда же ты успевала и прясть, и вязать, и к урокам готовиться, и тетради проверять? - так выразила свое восхищение Зинаида Яковлевна.
  - Каждый день перед сном для отдыха от умственных занятий и для удовольствия. Вот это тебе, папа, на рубашку. Готовую покупать не решилась, а если у вас швейная машинка есть, завтра до обеда сошью. (Она сказала это так, как будто бы дело касалось кукольного фартучка.)
  - Как не быть? Мне родители в приданое дали. С такой семьей, как наша, без машинки нельзя, - поспешно ответила Зинаида Яковлевна. Она вспомнила, как прятали эту машинку в овраге, когда продотряды приходили изымать все 'излишнее' имущество и продуктовые запасы. А новые сапоги тогда прятали в скворечник.
  Каждая из золовок получила ситца на кофточку, и глаза девочек заблестели от радости.
  Зинаиду Яковлевну как подменили: морщинки лица разгладились, глаза подобрели, и она торопливо вынула из сундука лучшую скатерть, чтобы накрыть стол.
  - Вы, мама, не беспокойтесь, - предупредила Вера, - мы не так давно хорошо позавтракали. Ехали на лошади и еще не проголодались. Нам бы в магазин сходить до обеда. Можно?
  - Идите, идите! - кивнула головой в знак полного согласия свекровь. - Он теперь открыт. Покажитесь. По пути пригласите кого хотите к вечеру, если без свадьбы желаете обойтись.
  - Мы с Володей решили вечером его знакомых обойти.
  - Как вам угодно, - подал голос отец.
  После вручения подарков молодая пара скрылась в другой половине дома, чтобы появиться в парадном одеянии, а оставшиеся собрались около шали, чтобы разглядеть узоры и другие подробности, которые обычно восхищают или разочаровывают женщин. Прифранченный Володя появился перед родными прежде жены и все взоры обратились к нему.
  - Это где вы все взяли? - спросила в крайнем удивлении мать.
  - Ты теперь не наш Володька, а барин. Я смотреть-то на тебя боюсь, - призналась Клава.
  - Это она тебе на свои деньги все купила? - со страхом спросила Варя.
  - А вы что, не знаете? Моя Вера лучше Царевны-Лебеди! - с гордостью ответил Володя, пропуская вперед жену, которая показалась присутствующим едва ли не княжной и позвала мужа: 'Пойдем! Нельзя задерживать обед'.
  Присутствующие промолчали, а молодые удалились, оставив в воздухе нежный запах духов и в умах неразрешенные вопросы.
  - Не пойму, - не удержала в тайне беседу с самой собой свекровь, - как в сказке... Нагрянули, душу взбудоражили - и след простыл. Как вихрем подхватило... И она, как видение, и он другим стал... Не то сын, не то чужой, не то кто его знает кто. Всегда что ли она такая или рисуется?
  - Ни в чем она не рисуется, - помог разрешить ее сомнения Николай Андреевич, - она считает нас своими родителями и поступает, как в родном доме.
  - Хорошо, если бы так всегда было, - пожелала свекровь.
  - Она по-другому не может. Воспитание сказывается.
  - Смотрите! Смотрите, - глядя в окно, восхитилась Катя. - Идут - смеются, друг к другу прижимаются. Хорошо как!
  - Чего же хорошего, - заметила Варя, - люди осудят, скажут - прицепилась.
  - Что на это обращать внимание, - заключила мать.
  - Я тоже платок новый повяжу и в магазин пойду. Мне туда с утра хотелось, - сказала Клава и пошла домой.
  Володя и на этот раз предпочел несколько удлинить путь по обходной тропинке, чтобы обменяться впечатлениями, побыть наедине, и они вышли на центральную улицу из-за угла сквозь небольшое отверстие между изгородями на виду у стоявших около магазина людей.
  - Ты как себя чувствуешь, из тьмы и ветра возрожденная, легендами овеянная Вера Федотьевна? - спросил Володя, указывая взглядом на людей, стоявших у дверей магазина.
  - Прекрасно, как никогда! Я же иду со своим законным и ни у кого не украденным мужем, однако, не знаю есть или нет среди глядящих обманутых и обнадеженных, желающих мне провалиться сквозь землю.
  - На этот счет не беспокойся, моя совесть чиста. Никто тебя злодейкой-разлучницей не назовет, бранное слово в спину не пошлет. Однако учти, видишь, Клава - наша соседка, девушка весьма своеобразная, нас опередила, докладывает. От ее зорких глаз даже филины ночью прячутся.
  - А ты спрашиваешь, как я себя чувствую...
  В магазине было много народа - ждали новых товаров и от нечего делать судили, переговаривались по вопросам своего житья или просто слушали друг друга.
  Несмотря на то, что весь правый угол магазина был занят керосиновой бочкой с ручным насосом, а на стене, кроме противопожарного красного щита с ведром, багром и топором, висели хомуты и другие хозяйственные предметы, люди потеснились, и Вера беспрепятственно подошла к прилавку, а у Володи начался деловой разговор.
  - Наташа, - обратился он к девушке, - ты на колхозный двор пойдешь?
  - Туда иду. Это узнать, что в магазин привезли, я по пути зашла.
  - Если не трудно, зайди в кузницу, скажи Ване, чтобы не задерживался, а Нюру мы сами предупредим.
  - Зайду! Скажу, что вы свадьбу собираете. Так лучше на него подействует.
  - Никакой свадьбы не будет, а будет похожее... для организации свадьбы времени не выкраивается. Завтра или на следующий день нужно к ее родителям в Еламу ехать. Затем в разные города на учебу разъезжаться. Жиры растрясать.
  - Какие у вас жиры? Откуда они могут набраться? Медовый месяц еще не начался, а вы почему-то разъезжаться в разные стороны спешите. Или уже надоели друг другу.
  - Так получается. У кого медовый, а у нас бедовый. На медовую жизнь и двух недель не выкраивается вместе с читаниями и писаниями.
  - Она у тебя тоже учится? - не без интереса спросила Наташа и внимательно посмотрела на Веру.
  - Ничего не сделаешь. Учится. Я в Москве, а она в Горьком. У нас и жизнь и работа такая.
  - Она у всех теперь такая. Где в толк, а где без толку спину гнем. Все быстрее! Все быстрее, даже оглянуться некогда на свои следы посмотреть, как за молотилкой пот утереть секунды не найдешь.
  - Зато жизнь интереснее. Бездремотная.
  - Правда, что бездремотная. Каждый день до восхода солнца встаем, чтобы в луга съездить, корову подоить, вечером после захода солнца еще раз с молоком в гору подняться.
  - Не тужи, Наташа, недолго осталось одной туда-сюда вертеться. Осенью твой из армии придет, крышу покроет, огород перекопает. Живи не тужи. Катись, как по рельсам.
  - Когда он еще придет, а мне теперь спешить нужно. Будьте здоровы.
  По пути к дому Володя шутливо заметил: 'Как видишь, мы с полным основанием можем гордиться перед будущим поколением. Вот, мол, как мы жили, вот что означало для нас 'пятилетка в четыре года' или 'выше всех, дальше всех, быстрее всех'. Потому-то и мы бежим, и вокруг нас все бегут. И до свадьбы бежали, и теперь торопимся, и завтра с утра необходимо спешить'.
  - Разве ты не знаешь истины, что суть жизни в движении, что от застойности люди загнивают. Этим и утешайся, - заметила Вера с улыбкой.
  - Как не знать. Очень хорошо знаю, но все же хочется знать, как потомки оценят нашу жизнь, наше устремление. Назовут или не назовут нас жертвенным поколением. Назовут ли будущие поколения наш период проклятым прошлым, как мы теперь почему-то называем все наше прошлое?
  - Нашел над чем задумываться. Мало ли как и где мы иногда выражаемся, а живем-то мы теперь не хуже, чем люди раньше жили. Когда отработаем свое, состаримся, тогда и сопоставления делать будем, внуков нянчить, если твои фантазии выход попросят, мемуары писать начнешь.
  - До мемуаров еще далеко, а сегодня пообедать нужно? Нужно. К встрече гостей приготовиться нужно? Нужно. Негативы обработать нужно? Нужно. Ведь в Еламе специального оборудования нет, а в Лыкове уже теперь ждут фотографии. Завтрашний вечер тоже будет занят... Вот она какая со мной жизнь медовая. Поцеловаться нет времени.
  - Найдется время и для этого, меня твоими делами не удивишь и не устрашишь. Дома еще труднее приходилось: папа на работу, мама в медпункт, а оттуда, глядишь, к больному за десять верст увезут. Козу подоить нужно? Нужно. Цветы полей, грядки прополи, уроки выучи... Бывало и так: только тесто в квашне до нужной отметки поднимется и наступит время пироги делать - под окном телега остановится, кто-то кнутовищем по наличнику постукает: 'Гавриловна! Собирайся быстрее - Полька родить собралась, а ехать далеко...' Мама в таких случаях на ходу приказания отдаст и предупредит: 'Меня раньше завтрашнего утра можете не ждать, а ты, Вера, гляди, чтобы пирожки не подгорели, ястреб цыпленочка не унес, отец голодным не был'. Дела, которые ты перечислил, можно считать развлечениями, рабочим отдыхом. Их можно под песни делать.
  - Вот и вживайся в нашу жизнь без промедления, а я со стороны погляжу, как девушка, выросшая в тишине в людскую кашу попадет и себе в ней место найдет.
  - Попробую, - серьезно сказала Вера, и Володя почувствовал, что она уже думает об этом.
  Неожиданной стороной жизнь семьи Зиновиных повернулась за обедом. Если в доме Лесовиных все делалось размеренно в определенном порядке, как бы по ранжиру, то у Зиновиных наоборот - каждый мог выражать свои мнения, лишь бы в это время не говорил другой, и поначалу ей показалось это странным. Однако, к концу обеда Вера нашла тон, и когда еще не началась уборка со стола, спросила:
  - Вы, мама, без нас обойдетесь, если мы с Володей своими делами займемся?
  - Провалитесь хоть сквозь землю, - махнула рукой Зинаида Яковлевна, - нас здесь много. Без тебя обойдемся. Хоть помолчать... Вечером сами приходите. Посыльных за вами не будет.
  Вера поразилась, но когда увидела довольную физиономию мужа, улыбнулась сама и по пути через двор, где ей тоже многое показалось непривычным и странным, спросила: 'У вас всегда так разговаривают за столом?'.
  - Всегда, - подтвердил Володя. - Говори сколько захочется, лишь бы слушали, но не забывай про еду. Уговаривать долго не будут. Чашки быстро пустеют. По-другому не получается. Обед или ужин у нас как бы общее собрание, время распоряжений, воспитательных внушений, так как в другое время все разбредаются по делам, а вечером все о постели думают, спешат носом в подушку уткнуться... Отдельно кормят только самых маленьких, у кого руки еще короткие. Отец следит, чтобы хлебных крошек на столе не было, корочек не оставалось, а мать - чтобы начисто съедали и на ложках ничего не оставалось.
  Вера глянула на мужа удивленно: не смеется ли, а он серьезно объяснил: 'Легче посуду мыть, доброе не пропадает, аппетит развивается. Непременными членами всякой еды бывают собаки и кошки. Собачье место было под столом и им всегда можно было дать облизать пальчик, сунуть оставшуюся корочку, а если зимой - за это об нее погреть свои ноги'.
  - Как это погреть ноги? - спросила Вера.
  - Очень просто: следовало сунуть под стол корочку, сказать' 'сиди смирно', и спрятать в ее шерсть озябшие пальцы. Полы-то зимой всегда бывают холодными. Один уходит, другой приходит. От этого половицы постепенно обмерзают, на косяках образуются сосульки, а я предпочитал по дому босым бегать.
  - Вы не простужались?
  - Думаю, что не простужались. Из десяти рожденных только один в зыбке от высокой температуры помер. Когда кожа посинеет, по спине мурашки побегут, нужно на печку лезть, на горячие кирпичи ложиться и накрываться прогретыми валенками.
  Сад Вере понравился, но и там ее подстерегали неожиданности.
  - Какой большой! - воскликнула она. - Он, скорее, походит на лес. Даже не просматривается и почему-то в нем растут деревья...
  - Да! Наш сад занимает около полгектара. В нем, кроме нескольких деревьев, есть и орешник, и муравейник, и крыжовник, и заросли смородины, и густой вишняк, и дикие груши, и молодые посадки, и старые плодовые деревья, которые отец не соглашается уничтожить лишь только из-за того, что в дуплах живут птицы.
  - Неужели! Все это для меня, как диковинка, и все противоречит моему пониманию сада. Наш сад совсем не такой, и мой папа не потерпел бы соседства липы с плодовыми деревьями и огородом.
  - Не возмущайся. Это еще только начало твоим удивлениям, и прежде чем начать дальнейшие исследования, я должен ввести тебя в курс дела в другом. Особенность нашей семьи не только в том, что она большая, но главное в том, что она пестра в социальном плане. В ней есть и учителя различных специальностей, и служащий на железной дороге, и землеустроитель, и ветеринарный врач, а в родстве и духовенство и крестьянство. Поэтому, когда собирается вместе хотя бы часть семьи, неизбежны горячие споры по самым разнообразным вопросам. Отец начитан и по многим вопросам имеет весьма оригинальные суждения. Мы с ним часто спорим или разбираемся что и к чему.
  - О чем же вы спорите?
  - По самым разнообразным вопросам. Ведь в нашем селе есть и командиры РККА, и студенты высших учебных заведений, и партийные работники. В недавнем прошлом отец высказал мысль, что большинству тех, которых мы теперь называем врагами народа, будут ставить памятники.
  - Неужели вы касаетесь и таких вопросов? - изумилась Вера, спрашивая почти шепотом.
  - Да, касаемся, но только в интимных условиях. Это ты должна знать.
  - Как ты отнесся к такому утверждению?
  - Я посчитал такое неправдой, а отец спросил: 'Не считаешь ли ты теперь, что самые ближайшие соратники Ленина были все его врагами, а он не мог этого понять?'. Что можно сказать на такое?
  - Мой папа сказал бы: 'Лучше об этом помалкивать. Это все очень неприятно...' Ты все-таки объясни, зачем в вашем саду большой муравейник, где плодовые деревья и все другое должно быть ухожено.
  - Вот уже и противоречия. Мой отец бережет его и утверждает: если бы природа сама себя не спасала, земля бы давно оголилась, а от человека она уже лысеть стала. Он доказывает, что опрыскивание деревьев для уничтожения вредных насекомых приносит вреда больше, чем пользы, и всегда спорит с агрономами из Райземуправления.
  Про него можешь услышать и такое...
  Приехал в село агроном-мелиоратор, у нас таких землемерами называют. Это еще до коллективизации было. Бумагу показал полномочную, сельский сход попросил собрать и стал доказывать, что теперь к земле нужно прогрессивный подход иметь, а русскую косность и вековую отсталость вместе с царизмом 'по боку', и чтобы земельные культурные угодья расширить, и они бы в виде болот не пустовали - осушить. Особенно на наше длинное болото напирал, расчеты приводил, сколько гектаров можно в севооборот ввести, сколько тонн капусты вырастить, если поливать.
  Мужики, в том числе и отец, свое доказывали: капусты и с огородов на весь год хватает большими ложками есть, а вот в засуху, когда все сохнет, на нем и вокруг болота на корову и на лошадь накашиваем. Осока тоже корм... Потому-то это болото мы еще и Денежкой называем.
  Когда дебаты еще не окончились, отец исчез, но не прошло и десяти минут, на дрожках прикатил и к агроному-землемеру: 'Садись, пожалуйста, товарищ агроном, покуда мужики размышляют, ваши слова пережевывают, я вас по полям провезу...'
  За это ему всем обществом на три года Порткомойку в укос отдали. Он по две лишних овцы в зиму оставлял и тулуп с кудрявым воротником сшил.
  - Это что за Порткомойка? Какое-то слово двусмысленное, - переспросила Вера.
  - А это вот что: в восьми километрах от нашего села в том овраге, который мы переезжали, речка извилистая протекает. Там небольшой сенокосный лужок, который наш барин у соседнего в карты выиграл. Они всю жизнь его в карты разыгрывали, а перед революцией наш барин выиграл, и он селу по праву достался. На нем можно было несколько копен травы накашивать, но для этого нужно было по десяти раз через речку переходить и на себе скошенную траву на одно место переносить. Порткомойку решением схода то погорельцам во временное пользование отдавали, то беднякам, которые в грязных портках ходили.
  - Чтобы помыли, выходит, - улыбнулась Вера и так глянула на мужа, что он вспомнил про свои ватные штаны и весело рассмеялись оба. - Ты такое мне рассказываешь, что впору за живот хвататься. То опрыскивание вредит, то про Порткомойку. Я впервые слышу такое, а мой папа всегда разные составы с керосином изобретает и никого в свои таинства не посвящает.
  - А в своем саду птичкам в дуплах гнезда делать разрешает?
  - Плодовые деревья у нас еще молодые, а все возможные отверстия замурованы, но скворечники есть.
  - Видишь тот старый анис? В нем три дупла. Лезь на мою спину и погляди, что там.
  - Нет, спасибо. Я не люблю тревожить птиц. Это по родству. Мой дедушка по матери - лесничий. Он в лесу все деревья-дуплянки на учете держал и оберегал. За какие-то посадки вступился и за это в семнадцатом году жизни лишился. Посчитали, что он против революционной свободы и общественного владения борется.
  - К сожалению, такое было. Прискорбно, но факт. На этой почве и у моего отца происходили неприятности.
  - Мои родители почему-то избегают про все такое в моем присутствии вспоминать, и тетя Шура тоже только один раз шепотом сказала, что ее Степана за два слова ночью увезли. И сказал он всего лишь одно: Сталин - не Ленин. Нашлись люди... Донесли.
  - Трудно понять все это, - после некоторого молчания заключил Володя, но история когда-то скажет свое слово. Поживем - узнаем.
  - Папа меня предупреждал примерно в этом смысле.
  - Вот в этом крыжовнике, - возвратился к прежней теме разговора Володя, - соловей несколько лет живет. Сегодня вечером послушаем. В наших оврагах их много, но наш лучше всех. Он любимец нашей семьи. Уже давно бы наш кот Прохиндей и его и мухоловку съел. Даже к щеглу подбирался, да теперь сюда не заходит. Боится. Я его однажды на муравейнике держал, чтобы муравьи на него налезли. Никто и представить себе не может, на какие акробатические номера способны коты. Прохиндей и на задних ногах ходил и на передних, а в это время задними дрыгал и передними лапками мордочку умывал, по траве катался, на животе ползал, отбрыкивался, фыркал, морщился, шкурой передергивал, потом на несколько дней скрылся. Теперь со мной помирился, но в сад не заходит - муравьиного запаха не выносит... Ты не утомилась от таких рассказов, - поинтересовался Володя.
  - Какая может быть усталость? Здесь все так занимательно. Я ведь тоже росла в природе, и мой друг Володя первый тоже был лесным человеком. Мы с ним вдвоем ходили к речному затону лягушек слушать, у костра посидеть. (Ей захотелось еще раз узнать, как он отнесется к этому, увидеть изменившееся лицо, и ей показалось, что она достигла этого.)
  Володя помолчал немного и переспросил: 'Вдвоем по вечерам к затону? Однако лучше было бы со мной их слушать... Это было бы для меня занимательнее'. (И ее сознание отметило: немного ревнует. Значит любит.)
  - Однако ты не очень волнуйся, - заверила она со знаком преданности. От того времени только одна фотография осталась. Теперь же меня больше интересует, есть ли в вашем саду мичуринские сорта.
  - Пока еще нет. Преобладают наиболее стойкие и неприхотливые местные, пережившие в предках не одну суровую зиму. Я с отцом спорю, но он свои взгляды продолжает отстаивать и говорить: время покажет.
  - Интересно было бы послушать, как наши папы между собой на такие темы разговаривать будут.
  - Вот что я заметил: у нас все новые и новые темы для разговоров возникают. Не знаю как у тебя, но у меня такого ни с одной девушкой не было.
  - Такое и я заметила. С тобой на каждом шагу всякие непонятности открываются. Это что?
  - Это турник, а строганые жерди заменяют параллельные брусья.
  - Я не про них. Это мне знакомо. Я про гирю, которая на проволоке. Не вместо ли цепного пса?
  - В некотором смысле - да! Она лежала над железным противнем и к ночи я соединял ее с проволокой, которая была натянута низко в траве и передавала сигналы в дом, когда кто-либо проникал в сад. Так я узнавал, что в сад забираются, мне оставалось скрытно обойти воришек-девочек и трагически продекламировать: 'Я тот, кого никто не любит и все живущее клянет', а потом из-за ветвей наблюдать, как босоногие девчонки бегом отступают по крапиве или по чужой территории. Они не сразу разгадали эту тайну и прозвали меня Колдун. Теперь эта проволока лежит до следующей надобности.
  Время от времени я делал дни очищения своего жилища, но это помогало мало. За сутки до нашей свадьбы, когда я уже знал, что в мое жилище войдет иная жизнь в твоем образе, устыдился 'художественного беспорядка' и в решительный час очищения страдал: что оставить, а что отнести в овраг. И что же ты думаешь? Попался в руки этот предмет и у меня не достало решительности отнести его вместе со шкуркой ежа, крыльями сойки и беличьим хвостом в овраг, где уже лежали старый-престарый самовар, чудесной красоты керосиновая лампа, барынина расшитая бисером туфелька, обломок черепаховой гребенки. У меня получилось, как во время пожара, когда человек вместо самой ценной вещи выносит дрова, но кое что сохранилось. Вот, смотри.
  - Откровенно сказать, понятия не имею. Никакой связи с моим жизненным опытом нет, - всматриваясь ответила Вера.
  - Это же лошадиный зуб, моя дорогая.
  - Надо же! Ло-ша-ди-ный зуб! Никакого воображения не хватает, чтобы в этом усмотреть какую-либо надобность. Лошадиный зуб!
  - Тем не менее всем интересно. Может служить наглядным пособием к урокам, является лучшим материалом для подшипников трения к прялкам.
  - А около двери на в щель воткнуто что?
  - Челюсть свиная.
  - Я вижу, что челюсть с зубами от студня, но для чего она в щель воткнута?
  - Для самообороны: удобно в руке держать, больно бьет, ни к огнестрельному, ни к холодному оружию не относится, хорошо в боковом кармане вмещается. Официально - наглядное пособие к урокам. Поэтому в конфликт с законами не вступает, - объяснил Володя.
  - Интересно: ежели с внешней стороны жилища такие сюрпризы, что же содержится внутри?
  - Думаю, не разочаруешься, но это, увы, все в прошлом. Надо же в какой-то мере оправдать афоризм житейской мудрости 'женится-переменится'. К тому же не могу не считаться с пророчествами близких родственниц: 'С тобой и часу ни одна нормальная жить не станет'.
  - Неужели ты всерьез воспринимаешь такие пророчества?
  - Не бойся! Знаю, что можно принимать всерьез, а что в шутку. Впрочем, следует посмотреть на реакцию. В женщине много загадок. Входи!
  Вера смело переступила порог, а Володя, увидев оголенные стены, разочарованно воскликнул: 'Полное опустошение! Разгром! Это сестрички постарались навести 'нужный порядок'. Жаль! Необходимо срочно восстанавливать прежний мир.
  - Начинай, мне интересно посмотреть тот мир, который ты создал.
  - К сожалению, многого уже нет, но попробую.
  Вера стояла немного в стороне и видела, как на рогах лося появилось чучело летучей мыши, на прямоугольных фанерках жуки и бабочки. Ниже рогов и летучей мыши веером повис пышный и редкий лошадиный хвост - мечта рыболовов того времени, и в его обрамлении опять вместилось красочное изображение древнеегипетской фараонши Нефертити в обрамлении крыльев красавицы-сойки.
  - Оставь так, - торопливо попросила Вера, - мне очень нравится. В твоем угрюмом жилище это - окно в жизнь.
  - У меня еще есть одно окно в жизнь. Могу продемонстрировать, пока солнце светит в сторону двери и мой фотоувеличитель даст хорошие изображения.
  - Не возражаю.
  - Тогда натяни на полку с книгами простыню, а я настрою фотоувеличитель.
  - Интересно, откуда у тебя набралось столько книг. Их мне хочется просмотреть.
  - После. Теперь у нас нет времени. Следует спешить, возможно, от восхищения ты поцелуешь меня.
  - Но это исключено из-за недостатка времени. Представление о последствиях я уже имею.
  - Тогда действуй по указанию, - сказал Володя, и в то время, когда Вера занималась простыней, успел прикрепить фотоувеличитель к специальному отверстию в горизонтальном положении, и изумленная Вера вскоре увидела на простыне-экране негативное изображение себя, сидящей за столиком на Утюжке во многократном увеличении.
  - Себя! Себя покажи, - крикнула восхищенная Вера, - и когда ее желание было удовлетворено, обняла мужа.
  - Володенька! Миленький! Дай я тебя поцелую! Это же сверхъестественно...
  - Естественно! Естественно, моя Лесовинка!
  ***
  Проявление негативов началось мирно. Сидя рядышком, Вера с удивлением наблюдала, как вырисовываются контуры ее венчального платья, возникают глаза и улыбки знакомых людей.
  - Володя! - вдруг спросила она. - Я видела большие фотографии. Ты мог бы изготовить более крупные, чем эти негативы?
  - Для этой цели изготовил фотоувеличитель, но он требует доработки. Опытное увеличение я уже делал. Получается. Так что и в этом у нас большие перспективы открыты. О возможном увеличении суди сама.
  Когда я работал в Москве, по счастливой случайности, в предпраздничный вечер я оказался одиноким на Красной площади, где были установлены огромной величины фотопортреты И.В. Сталина и К.Е. Ворошилова. Когда я любовался ими, подъехали две автомашины с военными и гражданскими людьми и я оказался внутри оцепления. На следующей приехали товарищ Сталин и Ворошилов. Мне оставалось только смиренно наблюдать. Товарищ Сталин остановился близко от своего изображения и в сравнении оказался ниже своего сапога. Все было так удивительно, что это сравнение запомнилось...
  - Ты никогда никому не говорил этих слов?
  - Нет! И не думаю говорить.
  - И не вздумай сказать!
  - Как же этого достигли?
  - Об этом рассказывали в газетах. Известную фотографию расчленили на кусочки, перефотографировали и увеличили каждую частичку в отдельности.
  
  ***
  На другой день утром, пользуясь тем, что свекор еще не ушел на так называемую Биржу, где колхозники собирались каждое утро по колоколу и рапортовали о выполнении прошлодневного задания, получали распоряжение на этот день или просто в ожидании бригадира, который чаще всего предварительно совещался с председателем, Вера записала нужные размеры, вгляделась в фигуру, узнала какой фасон ей больше нравится и, вооружившись ножницами, с помощью старой рубашки сделала выкройку.
  Намерение молодой снохи сшить выходную рубашку без примерки показалось Зинаиде Яковлевне (о чем она догадалась) необдуманным бахвальством и вызвало у всех горячий интерес.
  - Посмотрим какая она на самом деле, - толковали между собой золовки.
  - Что-то не верится, - размышляла в тайне ото всех Зинаида Яковлевна, - уж очень самоуверенна. Нужно посмотреть, как она кроить будет, как рукава вошьет, сборок не наделает ли, как проранки обметает.
  Когда же Вера молча и уверенно наложила выкройку, присутствующие переглянулись.
  Зинаида Яковлевна, одна из немногих владетельниц швейных машинок на селе, дошедшая 'своим умом' до пошива рубашек и кофт и поэтому ожидавшая вопросов, какими нитками лучше шить, какую и как установить иглу, как раскроить материал, ощутила уязвление самолюбия и, усевшись в стороне, стала высматривать возможности, чтобы позднее сказать: нет бы старших спросить, со знающими посоветоваться...
  Разместившись в независимой позе, она сложила 'губки бантиком', положила на колени руки, привела в круговое вращение пальцы, и ее белесые брови застыли.
  В те поры женская страда в поле еще не развернулась, и когда утром у Зиновиных появилась 'фасонная' и к тому же 'ненашенская', похожая на колдунью, сноха, у многих женщин возникла острая необходимость наведаться к ним.
  Когда Вера сидела уже за машинкой, на своем излюбленном месте рядом друг с другом разместилась Клава с матерью.
  На этой же скамейке нашлось место для разговорчивой и проворной особы, всеми единодушно прозванной Золотая, с фигурой, достойной ваяния из белоснежного мрамора, но скрываемой просторной одеждой, чтобы 'никто не сглазил' или, Боже упаси, не упрекнул: 'ишь выщелкнулась, как луковица обтянутая, мужикам в глаза втыкается'.
  - Зина! - шевельнув незаметно задом, начала она, одновременно не спуская глаз с 'молодой', - погода меняться будет или нет? Меня опять расшибло. Во всех местах болезни зачемрили, золотые вы мои. Как иглами прокалывает. Похоже и до Покрова дня не доживу.
  - Бог милостив, - отозвалась Зинаида Яковлевна, не переставая вращать пальцами, - и дольше протянешь. Это погода сказывается да постоянная работа. Всю жизнь согнувшись то в поле, то у печки. И приткой прошибить может.
  - Согнувшись! Согнувшись! Золотые вы мои! - в знак болезненного согласия закивала она головой. - Вот таперича и шпыняет то в нутро, то с заду, то в бок, то под косточку. Намедни под ложечкой сосало, на крик позывало, золотые вы мои, ненаглядные, дай Бог вам здоровья.
  В то время, когда Золотая рассказывала о своих недугах (хотя все были убеждены, что на ней можно пахать), Вера, не обращая внимания на пристальные взгляды, извлекла иглу, проверила ее остроту, извлекла челнок, проверила количество ниток на шпульке, извлекла сгусток ваты и пыли из-под механизма подачи, что-то протерла тряпочкой, ловко заправила нитку и сделала пробный шов, затем повернула регулировочные винты, вновь прошила, и таким образом неосознанно для себя расширила глаза и приоткрыла рот молчавшей свекрови, которая опытным ухом заметила: машинка лучше заработала.
  Все это происходило на виду присутствующих женщин при полном их молчании, и когда Вера уверенно начала шить, Зинаида Яковлевна почувствовала гордость и за Веру и за себя, что обрела такую сноху, и за сына, который завоевал любовь первоклассной мастерицы.
  Золотая, не обращаясь ни к кому в особенности, стала рассказывать про себя: 'И што вы думаете, золотые вы мои, навалился этой ночью на меня сон не то вещий, не то темнительный... лежала навзничь, как на воздусях, и вдруг меня как будто сверху надавило, за ноги дернуло, а потом ущемило, а Золотой-то мой лежит хоть бы что, носом переливчики высвистывает... Где там! Наработался ненаглядный. День-то деньской все на ногах, все на ногах...
  Открыла я глаза и показалось мне, золотые вы мои, глазыньки лопни - не вру! С места не могу встать, земля и небо горят, а я тем огнем воспаленная лежу и думаю: золотые вы мои, к чему бы это такое могло быть. не к войне ли?'.
  Золотая остановилась, как бы запнулась, выжидая, что скажет 'образованная', но Вера продолжала шить не замедляя движения, и Золотая продолжила:
  - Говорят, немецкий Хитлер своим соседним странам глазки строит, мягкие словечки отписывает, а своим сподручным даже в некрещеных землях присоветовал ножи кривые выковать, на каблуках железные подковки набить... И што вы, золотые мои! - Совесть человеческую в отхожее место выбросить! А?
  С этих мыслей все кругом дрожью окуталось. Меня в комочек сжало... Я было своему Золотому грудку одеялом накрыла, упаси Господи, грудной храп появится, а он, золотые вы мои, только ручки в сторону раскинул и хоть бы што. Дай Бог ему здоровья. Он ведь, золотые вы мои, сердечком приласканные, смолоду такой...
  Бывалоча мы сядем с ним на нашем крылечке, а я в девках всегда с собой платочек имела, чтобы какая-никакая, а между нами перегородочка была. (Вера, не замедляясь, продолжала шить.) Мой-то, истинный Христос, так было, головку на мое плечико бывало положит, а я-то, кого хотите спросите, смиренной была - дыхнуть боялась.
  Теперь молодым-то так плохо. Все не так. Они теперь скороспелые. Все по-своему. Вокруг головы и в пазуху'.
  Вера и на такое не обратила внимания, а Зинаида Яковлевна по-прежнему оставалась на своем месте. Если говорить словами Золотой, 'была, как статуя алебастровая за стеклом. Ей ни мороз, ни ветер, все нипочем'.
  Золотая хотела было 'подкинуть' что-то еще, но дверь открылась, и через порог переступила, немного скособочившись, Анисья, у которой сел чирей с двумя головками, и она решила спросить осведомленную в таких делах Зинаиду Яковлевну, какими припарками его можно заморить и не ходить с такими пустяками в больницу.
  Зинаида Яковлевна была рада проявить свои познания перед снохой, но Золотая опередила ее вопросом.
  - Мой Золотой позавчера вечером на вашем конце не проходил? Чародейка-то ведь дома была. Раньше всех с поля убежала...
  - Пристегло тебя что ли, чего не следует спрашивать, - в сердцах отозвалась Анисья. - Тебе бы на такое место чирей, ты бы не ревновала.
  Золотая выпрямилась, явно желая что-то возразить, но Зинаида Яковлевна не допустила перебранки, обратившись к снохе.
  - Ты, Вера, когда-нибудь мужские рубашки шила?
  - Шила, - не прерывая действий, ответила та.
  - На курсах училась или так? Самоучкой?
  - Сама. Даже вспоминать интересно...
  - Расскажи, Вера, все как было, - спросила осмелевшая Катя.
  - С моей виновности началось. Само по себе развернулось, от одного к другому, как цепочка. Пошла я с подругами на колодец за водой, - начала рассказ Вера издалека, не прерывая работы. - Тот колодец глубокий, срубы изверчены, дна не видно. Ведра всегда за срубы цепляются. Если которое отвяжется или оторвется, по неделе или больше приходилось изо дня в день ловить.
  Стала я черпать, а ведро новое оцинкованное отвязалось. Фима, моя подружка, сказала: как это мы новое ведро в колодце оставим. А если кто-нибудь своим за дужку поднимет? Это ты сама во всем виновата. Так не привязывают, как ты привязала, да еще дергала, как полоумная. Теперь сама вниз головой спускайся, зубами ведро вынимай.
  Меня зло взяло. Я и говорю: тебя не заставлю, сейчас при вас по веревке спущусь. Помогите только веревку за водопойную колоду привязать и подержите веревку в правом углу. Веревка крепкая, недавно купили.
  Подружки отговаривать стали: 'Ты совсем с ума сошла, мыслимое ли дело по веревке спускаться? Может быть, там углекислый газ, могут стены обвалиться или воды много набралось...'
  Я знала, что газа в нашем колодце нет. Воды в нем не очень много. Иногда всю вычерпывали, а я по восемь раз без отдыха по канату под потолок спортзала поднималась. Кстати, мне давно хотелось из колодца на небо глянуть и проверить: правильно ли говорят, что со дна глубоких колодцев даже днем звезды видно и небо в овчинку показывается.
  Фиму, как назло, нечистая сила за язык дернула.
  - Пусть,- сказала она. - Пусть ненормальная лезет даже вниз головой. Я своими руками веревку держать буду. Она ужа себе под кофточку запускать может, а теперь узнает, как и звезды и небо в овчинку показываются. Я и полезла...
  Когда стало от меня небо уходить, под платье со спины холод пробираться, веревка неожиданно кончилась, я и ухнула в воду...
  - Ой, мамочка! - закричала от испуга Клава. - Утонула! Утонула! (Она представила свой колодец.) - Вера вспомнила этот момент, перестала вращать ручку машинки, глянула куда-то вдаль и глубоко вздохнула...
  - Хорошо, что в этот день воду до половины вычерпали... Стою, дрожу. Деться некуда, а в колодце холодно, да еще ручейки сверху поливают, а я в одном платье была. Спиной к срубам прислонилась, чтобы от ручейков избавиться, а срубы скользкие, холодные... Я даже про гроб вспомнила. Он мне тепленьким и ласковым представился.
  От этих слов Клаву потянуло на бок, как от гроба, и она закатила глаза, подвернула ноги, чтобы не свалиться с лавки, и опрокинула чугун с вареной картошкой, но никто не заметил этого; все видели лицо Веры, чувствовали страх.
  - Глянула вверх, - вспоминала Вера, - ни веревки, ни звезд, ни людей не видно. Вверху лишь маленький квадратик, как спичечный коробок, виднеется. Ничего не слышно, только тяжелые и громкие капли по воде квакают и по голове, как молотками, ударяют. Это давило. Ноги от холода судорогой сводило...
  Подруги мои в разные стороны разбежались. Одна кричала, что я в колодезь нырнула, а другая, что Лесовина Верка с ума спятила. У нее веревка оборвалась! Хорошо, что мамы дома не было.
  Собрался народ. Темнее сделалось, дышать нечем стало. Мне показалось, что колодезь заткнули. Пришлось кричать: 'Ототкните!'. После этого разговор услышала: 'Никак на самом деле с ума сошла'. Меня зло взяло, а когда услышала папин вопрос: 'Ты, доченька, жива?' - расплакалась и стала кричать: 'Жива! Жива!'. Еще что-то кричала, уже и не помню, пока дыхание не перехватило.
  От того мне еще страшнее сделалось. Ноги судорогой свело, вода выше колен поднялась, еще теснее стало, и опять слова услышала: 'Рехнулась девка! Совсем с ума спятила'. Я прислушалась и опять услышала: 'Теперь в себя не войдет. Такой на всю жизнь останется!'.
  Мне узнать захотелось, кто про меня так говорит, и глянула вверх, а веревка с перекладиной уже над головой. Папин голос услышала: 'Это вы все с ума сошли. Моя Вера не такая. Садись, доченька, да держись крепче'.
  Уселась: одной рукой за веревку держусь, а другой - за свое ведро. Стали поднимать - веревка крутиться стала, головой об стенки бить, волосы с корнем выдергивать. Я даже губы закусила и, видно, от боли поумнела; ведро как есть с глиной на голову надела.
  Меня спрашивали, а я недослышала, невпопад отвечала чудным голосом, и всем казалось, что в самом деле с ума сошла.
  Когда подняли, первым делом кто-то ведро с меня снял и я свет увидела. Кто смеется, а кто крестится. Народу собралось видимо-невидимо! Я тогда ни на кого не походила, а подруги и смотреть не стали - плакали.
  Вот за этот поступок отец молча привел меня домой, со стены плетку-умницу, которой собак дрессировал, снял, хотел было поучить, но, как всегда, передумал и особое наказание наложил.
  Швейную машинку мне еще раньше купили, а в этот раз с плеткой в руке сказал: 'Довольно тебе мальчишеством заниматься. Пора в себе девочку чувствовать. Будешь теперь все женские дела и манеры в совершенстве отрабатывать и на первый сорт изучать, реверансы и улыбки делать, плохие слова проглатывать, а для начала с этого дня ежедневно по полкатушки ниток исшивать по моим планам'. И высыпал на стол кучу разноцветных катушек.
  Я все свои тряпочки прошила, а он старую простыню вынул из сундука, вдвое сложил и велел наподобие тетради в клетку прошить без морщин, прямые линии соблюдать, ни одной слезинки не выронить и при этом веселые песенки напевать. Первую работу забраковал, другую простыню вынул.
  - Мать-то чего смотрела на такое издевательство и в защиту не пошла?
  - Не только не пошла в защиту, а папиными выдумками восхищалась и попросила подсчет сделать и узнать, сколько денег истратили на нитки с материалами и насколько это обошлось дешевле, если бы меня на платных курсах швейному делу обучить и если еще для воспитания из Франции мадемуазель пригласить.
  После этого с подушки наволочку сдернула, мне под нос положила и попросила вежливо: 'Если для твоей мимозной натуры отцовы задания непосильны, на этой наволочке для родной матери цветными нитками на машинке свою фантазию изобрази, а после для себя лифчик сшей. Пора!'.
  Тут уж и я за характер взялась: несколько дней думала, пока не догадалась картину 'Катание собачек с горы на санках' вышить так, чтобы они мои хитрости через очки рассматривали.
  Родители спать ложились, а я за картину бралась. Собачки нарочно разных пород в разных позах с не своими хвостами изобразила, а сеттер свой хвост потерял и к нему удивленная женщина с санитарной сумкой на ягодицах подкатывается. На одной ноге валенок, а на другой сапог рыбацкий. Спешила, значит.
  Они долго смеялись, хвалили и вывод сделали: 'Хорошо! Только ты напрасно собак обидела. Разве приятно пуделю с дворняжкиным хвостом бегать?'.
  Книгу про собак, с которой копировала, обратно на полку положили, а картину посоветовали над своей кроватью повесить. Она цела и теперь.
  После этого во вкус вошла, быстро научилась и белье шить, и рубашки, и платья.
  - По заказу шила? - спросила свекровь, чтобы возвысить сноху перед слушательницами и в назидание своим дочерям.
  - Мама была не против, но папа сказал: 'Для этого время еще будет, а молодые годы нужны для учения. Для своих нужд шить будешь и достаточно'. Я так и поступала. Этот халат шила сама. Теперь, пока учусь, шитьем не занимаюсь, если только от случая к случаю. Нужно свою профессию изучать и больше знать.
  Ответив на вопрос, Вера повернула маховичок машинки и торопливое стрекотание вновь наполнило комнату. Присутствующие женщины молча что-то осмысливали, Зинаида Яковлевна вдруг произнесла, может быть, общий недоуменный вопрос: 'Чем же тебе мой Володя понравился? Одет плохо. Ему скоро идти в армию, а у тебя богатый жених был'.
  - Вы, мама, своего сына не знаете. Потому так и говорите, а я своего мужа ни на кого не променяю. Он в жизни на дальнейшее расчет делает, в мелочах не путается.
  - Ты то откуда так быстро все узнала? - не вытерпела Варя.
  - Как откуда? Он о себе ничего не таит. Как раскрытая книга. Читай и размышляй только, а в отношении практичности покуда сомневаться. Взять, к примеру, вчерашний случай, когда мы Ваню с Нюрой провожали. Он первым предложил: забирай, Ваня, мою лодку. Тебе в армию не идти, пользуйся как своей, только чтобы всегда в порядке была, и нам не отказывай, когда потребуется.
  - Как это так, новую лодку в чужие руки бесплатно отдать, - удивилась оторопевшая от такого поворота дела мать. - Что вы-то в этом году без лодки делать будете? Или поторопились от лишних хлопот избавиться? Своего хозяйства нет, зарплата небольшая. Еще много приобретать нужно, а ты промолчала?
  - А чего было мешать? Я рада была. Теперь мы обеспечены. В Лыкове за одного леща всегда картошки дадут, да еще спасибо скажут, а нам для двоих немного надо. В отношении молока и яиц лучше будет, сами на дом принесут.
  Ваня корову намеревается купить, им лодка нужна и всегда в порядке будет. Мы осенью в этом году под выходной день приезжать будем. Разве лучше, если бы лодка на берегу рассыхалась или ее в сарае мыши грызли?
  - Правильно! Молодцы! - поддержала Анисья. Лучше не придумаешь. - Смолоду я тоже по ночам со своим ловила. И сами с голоду не пухли и другим помогали. Рыбу девать некуда было.
  - Ловить рыбу и я в девках ездила, но мы на реке жили, - сказала свекровь, - а как вы за двадцать верст прыгнете? У него велосипед есть, а ты как? Он тебя ночью в овраге о дерево расшибет и сам вдребезги разобьется.
  - У меня свой есть. Пусть бы и не было. Он с Ваней ловить будет. Ночевать есть где, а я и одна посплю, - объяснила Вера, подрезая кромку ножницами.
  - Когда же ты успела и наряды собрать и велосипед купить. Или у родителей денег невпроворот, - допытывалась свекровь.
  - Особых нарядов у меня нет, только самое необходимое - года на два без заботы. А подержанный велосипед мы с папой заработали. За него железную крышу подремонтировали и покрасили. На нем несколько лет каталась, но теперь он испортился. Папа ремонтировать отказался и сказал: пусть твой будущий муж отремонтирует, всякому мужу жизненная практика необходима. Пусть не залеживается, чтобы ожирение сердца не произошло.
  - Теперь ты на этот счет не задумывайся, исправить есть кому, - утешила свекровь.
  - Я не задумываюсь и никогда думать не буду, мое дело вот! - с этими словами она развернула почти готовую рубашку, проворно обобрала ниточки и еще раз встряхнула. - Осталось проранки обметать и пуговицы пришить, но для этого времени много не потребуется.
  - Ты без примерки шила?! И думаешь что не испортила? - спросила удивленная свекровь.
  - Я, как на фабрике, шила, но учитывала особенность фигуры. Это дело для меня привычное, а проранок всего семь. Три уже готовы. Как только свекор придет, пуговицы пришью.
  - Вон он подходит, - предупредила свекровь и засидевшиеся, как на спектакле, женщины поспешили к выходу, унося впечатления.
  Уже на улице, когда Николай Андреевич во дворе вытрясал лапти и выбивал об угол онучи, Золотая с первого шага заговорила первой: 'И что вы, золотенькие мои, думаете... я ведь, как язык свой проглотила, слова промолвить не могла, а теперь сладу с ним нет! Как прорвало, ягодки вы мои несравненные. И груди у нее молочные, и губы, как виноград, Бог мне судья за мысли скоромные...'
  Когда завершились недолгие процедуры надевания и одергивания рубашки, растроганный свекор решился поцеловать сноху, и, обрадованная, она исчезла 'проведать мужа', оставшиеся вчетвером Зиновины переглянулись.
  - Надень еще раз рубашку, я хорошенько рассмотрю, - попросила Зинаида Яковлевна.
  - Смотри не смотри, - ответил тот, - лучшей у меня не было. Жди праздника.
  - Тебе или тяжело? Надевай коли прошу, - обиделась Зинаида Яковлевна.
  - Тогда вот: смотри! Любуйся, какая у тебя четвертая сноха мастерица. Пусть и девки учатся, чтобы ротозейками не быть.
  - Да! - согласилась Зинаида Яковлевна, - и машинка в ее руках лучше шьет, и ножницы режут. Вот с кого, девки, пример нужно брать.
  Тут же после обеда молодые вновь проявили самостоятельность. Вера обратилась к свекрови: 'Нет ли у вас обуви какая попроще, опорки, например, какие-нибудь, в которых на работу ходите?'.
  - Барахла всякого у нас хватает. Полон чердак, только не пойму, зачем это понадобилось.
  - Мне туфли свои жаль. Володя, как и обещал мне, хочет все места здешние показать. Предупредил, что по страшным оврагам поведет.
  - Ты в самые овраги не лезь - и напороться, и без глаз остаться можно, - предупредила свекровь.
  - Он тебя обязательно в густую крапиву в тину холодную заведет, - добавила Варя. - У нас ее везде много, выше человеческого роста.
  - Мне не привыкать, у меня папа такой. Идет и утешает: 'Терпи, это прелюдия жизни', 'Совершенствование организма', 'Торжество духа'. За брусникой ходим туда, где гадюк больше... У меня и мама такая. И ворчит, и зароки делает, а в следующий раз молча собирается и в пути меня утешает: 'Комариные укусы и особенно крапивные ожоги полезны, человек сам себя массажирует. У девушек от этого кожа на лице чище делается, когда замуж выйдет, к мужу меньше придирается, и от этого в семье спокойнее. Смеха больше'.
  - Неужели и сама мать с вами ходила, по всяким трущобам лазила, не боялась подолом зацепиться, на сучок животом напороться.
  - О сучках она и не упоминала. Когда можно, на охоту с нами ходила в ближайшее болото. Тогда папа по берегу с ружьем ходил, а мы по болоту, уток на него нагонять. Когда устанем, удобное место найдем, как он говорил 'пейзажное', закусим и отлеживаемся. Хорошо!
  - Я тоже в девках бреднем рыбу ловила, - вспомнила порозовевшая свекровь и на ее лице проступило умиление. (Она глянула в глубину своей жизни. Вздохнула.) - Однажды с братом в затоне щуку на два пуда вытянули... Я бы и теперь пошла, да все неотложные дела и душа иной стала. Прыти почему-то нет. Дороги длиннее кажутся, горы круче, а задница тяжелее. Э-хе-хе, - протянула она.
  - Ты готова? Пойдем, - послышался веселый зов мужа, а Зинаида Яковлевна сомкнула губы.
  Когда же перед окнами промелькнули две головы, вздохнула и сказала: 'Так-то, пожалуй, лучше. Мы хорошей жизни ждем, ждем, ищем, а не замечаем, что она совсем рядом кругом нас.
  Глядя на них, у меня в голове все перепуталось, как в гнилой матушке пряжи - концов много, а все не те или обрываются... Не так мы жили, себя не щадили, отдыхать не умели'.
  - К чему теперь вздыхать? - вступил в разговор Николай Андреевич. - Ты материнскими представлениями всю жизнь жила, думала, что так и надо, а времена не те. Вот они и отвертываются от той жизни.
  - Как бы лишнего не отвернулись, - вставила Зинаида Яковлевна.
  - Надеются по-другому прожить. У них и знания и умения, а мы в былые времена всей семьей за зиму одну холстину срабатывали, цепами хлеб до ползимы молотили, а теперь молотилке на один день работ. Для того, чтобы с голоду не умереть, нам нужно было и день и ночь спину гнуть, а им газеты читать.
  Ты меня всегда за книги ругаешь, а сама ни разу никаких книг, кроме Жития святых, не брала в руки. Если бы внимательно другие читала, узнала бы, о чем теперь люди думают и спорят. Взять, к примеру, наших стариков. Для них чем книга старше, тем умнее, а для наших детей наоборот. Они новыми идеями увлечены. Душе любезные картины воображают. Нам с детства вдалбливали, что божьи угодники - пример для подражания, а ты скинь со своих глаз эту паутину и спроси себя по разумному. Кто же они в приложении к здравому уму и жизни, эти фанатики. Иной в гробу лежал, всю жизнь вшей кормил, а сам дармовой незаработанный хлеб ел, иной в лесу прятался, проповеди воображаемым говорил. Акулина-древесница на сучьях сидела, грехов боялась. Наши дети об этом читать не будут. Для них жизнь - это личное действие, стремление к обновленному миру.
  - Дожить бы нам с тобой до этого обновленного мира, - отговаривалась Зинаида Яковлевна, - тогда и поговорили бы.
  - Мы свое прожили, а они жить будут. Им и решать, - заключил Николай Андреевич.
  Молодые пришли с прогулки довольными: и по их виду можно было предположить и догадаться, что они не ходили, а их таскал черт...
  Особенно восхищалась Вера, а Володя сдержанно улыбался и предоставил ей возможность делиться впечатлениями.
  - Я теперь понимаю, - воскликнула Вера, снимая обувь, - почему Володя любит природу родных мест. Всюду удивительные сочетания дикой таинственности глубоких оврагов и просторов полей. Неподалеку река, а в нее из оврагов, заросших кустарником, впадают ручейки, течение которых замедляется омутами, в которых есть что-то таинственное. Если взглянуть сверху, они представляются отверстиями в бездонье. Древность лет просматривается и в необхватных дубах, и в удивительных по форме коряжинах, развалинах кирпичных заводов. На склонах к реке меня поразили страшные провалы, в которых виднеются вершины втянутых деревьев и невольно вспоминаются страшные пожелания: 'Провалиться тебе сквозь землю', 'Провались ты пропадом', 'Пролететь тебе в тартарары!'.
  Мы смотрели в гнездо ежа, задыхались от смрадного запаха, глядя в нору лисы. Встретили белку, пролезли под корнями дуба-гиганта на краю обрыва, где в володином детстве жил Змей Горыныч, входили с факелом в страшные подземелья каменоломни. Мы вязли ногами в сырости, где по ночам у крайних могил заросшего кладбища в папоротниках вспыхивают бродячие огни...
  
  Глава 31. НА ПАРОХОДЕ
  
  День еще не перешел в предвечерье, но немного остыл и предвещал хорошую погоду на завтра. Окна дома были открыты, но не чувствовалось хозяйственных запахов, дышалось легко, телу возвращалась сила. Зинаида Яковлевна занялась делами у печки, а Николай Андреевич точил топор. Девочки перематывали мотушку шерстяных ниток.
  Уложив вещи в чемодан, Вера обратилась к свекру и свекрови:
  - Как вы думаете, не поехать ли нам завтра вчетвером или всей семьей в Еламу? Мои родители будут очень рады встретить вас у себя. У нас в Еламе родных нет и вы для них - желанные родственники. Пароход из Мещерска отходит вниз в десять часов утра и мы успеваем к его отходу на утреннем рейсе катера. Из Еламы на Мещерск пароход отправляется в двенадцать часов дня и успевает подвалить к пристани еще до отхода катера на Перинку. Наш дом недалеко от пристани.
  - Да, это очень удобно, - согласился свекор. - А, признаться, над этим не думал. В самом деле: почему бы нам не поехать? Потребуется немногим более суток. Нужно поехать, - решил Николай Андреевич.
  - Мне тоже хочется, - согласилась Зинаида Яковлевна. - Если завтра не поехать, нескоро возможность представится. По-моему, раздумывать не следует. Варя с Катей не маленькие, как большие рассуждают. Пусть привыкают к самостоятельности. Только одна забота: уж больно они беспечные. Или проспят, или овец в стадо отгонят, а про поросят и не вспомнят.
  - Ничего подобного! Мы вовсе не беспечные. Уезжайте на неделю - со всеми делами справимся, что мы, дурочки что ли? - заверила Варя.
  - Поезжайте, - поддержала Катя, - не проспим и за наседкой уследим.
  - После узнаем, какие вы хозяйки, а теперь слушайте, что сделать нужно.
  
  ***
  Пароход отошел от пристани строго по расписанию, выбрасывая из-под нижнего настила палубы клубы шипящего пара.
  Зиновины старшие, давно отвыкшие от дальних поездок, тем более на пароходе с билетами третьего класса, расположились с правого борта, где было теплее, можно было видеть свое село, свой перевоз, быть замеченными кем-либо из односельчан, различить знакомых людей.
  Как только пароход вышел за пределы города, Зиновины старшие подошли к беленькому диванчику, про который можно сказать: хочешь ли не хочешь, а садись плотненько. Коли стар - вспоминай молодость, грейся. Коли молод, держи страсти в узде. Не забывай, что место людное, хорошо обозримое... До этого диванчика Зиновины старшие за работами и заботами не чувствовали, что душа еще не вся выгорела и что еще не образовалось мертвого дупла, как в упавшем дереве, что их руки не только для граблей, лопаты и стирки белья.
  Не было в этот момент перед глазами ни дровосека, ни квашни с тестом, да и сами глаза сделались другими - таких уже сколько лет не замечали друг у друга.
  Может быть, от этого Николай Андреевич подвел супругу перерожденную к тому диванчику, как в былые времена ухажористо, галантно, по семинарской памяти, предложил: 'Садитесь, пожалуйста, Зинаида Яковлевна'.
  И было-то это только одно движение с четырьмя словами, а растопило оно, расслабило женскую душу, и Зинаида Яковлевна не нашлась что сказать, опустилась молча. Николай Андреевич примостился около нее и почувствовал, что в руке нет ни вожжей, ни кнута и деть ее некуда... Он и закинул руку за спину Зинаиде Яковлевне, а другой усы разгладил... Диванчик тот оказался говорящим, нежно поющим особым голоском. Он и пропел Зинаиде Яковлевне о том, что рука мужнина за спиной - не корзина груженая.
  Молодые тоже не засиделись в каюте и тоже вышли на палубу, но уже с левого борта, откуда можно было увидеть и Утюжок, где остался греющий костер, и те места, где произошло их знакомство...
  Подыскивая удобное место, они приблизились к носовой части, остановились у того места, откуда только что ушли женщины в толстых шерстяных кофтах-самовязках.
  - Как будто бы они знали, где нам удобнее, - сказал Володя. - Отсюда мы можем видеть не только левый берег реки, но и правый рассмотреть, самые памятные места. В этих местах удачно сочетаются и песчаные косы и невысокие крутояры. На моей памяти вдоль берега была пешеходная тропинка, по которой лошадьми тянули лодки. Скоро подъедем к действующему карьеру, где уже гремят взрывы. Еще ниже по течению начнется заброшенный карьер и можно будет видеть и насыпные курганы, и многометровой высоты известняковые обрывы, низ которых никогда не обогревало солнце.
  Когда подъехали к тем местам, Вера заинтересовалась: 'Почему в этом месте перестали добывать камень?'.
  - Очень дорого обходится. Пласт известняка залегает глубоко, приходится сбрасывать много породы, а девать ее некуда, вот и насыпали курганы.
  - Ты бывал здесь в детстве?
  - Бывал. Нам всегда составляло большое удовольствие представить себя дикарями, спускаться и влезать по кручам там, где никто не ходил.
  - И вы не боялись сорваться с кручи или попасть на оползень?
  - Мы об этом не думали. Однажды захотелось моему другу Ване покачаться на склоненном в обрыв дереве, а оно и поехало вместе с корнями и комом земли по глинистому скосу к самому каменному обрезу, но каким-то чудом задержалось. Он и повис над пропастью. Мы более часа пытались руками и палками закрепить дерево и приблизить Ваню к надежному склону. Рисковали все и никто себя героем не считал, а Ванькой гордились и даже в душе завидовали, что не взвыл.
  - А у тебя обошлось без приключений? - спросила Вера.
  - Ни у кого из нас никогда не обходилось без приключений, а я что, хуже других что ли? Был и со мной. Скоро подъедем к тому месту. Дело происходило весной во время наивысшего разлива реки. Мы втроем бродили по этим местам и, возвращаясь, вышли за тем мысом к березе, которая и в прошлом году еще была цела и немного больше наклонялась над обрывом. Приготовь фотоаппарат. Мне давно хочется сфотографировать ее на память... В ту весну часто выпадали дожди и глинистый скос был скользким. По нему стекали красноватые ручейки. Мы знали, что на вершине березы есть гнездо. На тот раз с гнезда слетел коршун. Я же не один год собирал коллекцию яиц. Как же можно было не воспользоваться случаем?
  Мне казалось, что взобраться по наклоненному стволу не составит большого труда и главной сложностью будет только спуск к березе, но я ошибался. Второй мой приятель Коля - теперь он окончил военное училище и служит в армии, был против этого, а Ваня почему-то промолчал. Они оба не решились спуститься к березе и отговорились: как бы не закружилась голова.
  - Какая же необходимость заставила тебя? Достать яичко ценой такого риска! Это же трудно представить. Не подчиняется разуму.
  - В том-то и дело, но я был уверен в себе и не знал в каком положении окажусь, а личный опыт подсказывал, что дело посильное, лишь бы береза не рухнула. У меня была заостренная палка, которой я выковыривал углубления, ставил туда пятку босой ноги. С каждым шагом глина оказывалась сырее и поэтому опасность возрастала; постепенно я оказался в таком положении, что каждое движение, даже самое малое, могло привести к срыву. Уже нельзя было повернуться, чтобы лечь на живот и ползти вверх. К сожалению, я слишком поздно понял, как велика опасность. А нужно было спускаться. Все-таки я достиг ствола березы, где, к счастью, образовалась небольшая площадка, ноги дрожали от напряжения, и я лег на корневище для отдыха. Солнце пронизывало лучами, в висках стучало, было трудно дышать. Свежий ветерок с реки охладил тело, успокоил дыхание, и я осмотрелся. Вверху стояли молча друзья. Казалось, что гнездо легко достижимо, стоило только подобраться к обломку сучка, который обещал быть вполне надежным, и я решился сделать попытку.
  Вначале было легко. Глубокие трещины в коре позволяли надежно зацепиться: и руками и босыми ногами, прижаться грудью. Примерно с одной трети расстояния ствол сделался гладким, немного наклоненным, а гнездо подзывало, и я подбадривал себя: 'Еще немного! Еще! Но с каждым движением вперед ствол делался тоньше и глаже. Ладони побелели, скользили с противным ощущением... В таких случаях следует поплевать поочередно на них, но во рту обсох не только язык, но и гортань. В бедрах появилась ломота. В руках начались судороги, кривило пальцы, и я ощутил спасение в одном - дотянуться до обломанного сучка, повиснуть на нем, передохнуть. Я глянул вверх, и мне показалось, что движутся не облака, а вся береза, и меня потянуло в сторону с наклоненного ствола. Это был страшный момент и, сжимая колени чтобы не свалиться, я стал рассматривать мелкие трещинки в коре. И мне, наконец, удалось побороть слабость, почувствовать опору, восстановить равновесие. Собирая последние силы, я вновь полез к гнезду, как к единственной возможности передохнуть и таким образом спастись.
  Когда ценою отчаянных усилий мне удалось взобраться на сук, и я глянул вниз - действительное небо и отражение бегущих облаков в воде создали ощущение полета или падения. Мне казалось, что рвутся корни, береза наклоняется... летит... Закружилась голова, а чувство падения усилилось. Меня потянуло вниз, захотелось опередить падение, но внизу из воды выглядывали камни...
  Чтобы вернуть себя к действительности, я стал грызть зубами ствол. Я кусал его и спасительная мокрота во рту облегчила дыхание...
  Я и теперь не могу представить, сколько времени висел над опрокинутым небом, словно мчался между бегущих облаков...
  Вера отвернулась от его лица, глянула с высоты палубы на отражающиеся в воде облака, почувствовала себя в падении. Ее качнуло.
  - Перестань! Перестань! - крикнула она. - Не могу перенести. Это ужасно!
  - Я же не упал, я живой. Это в прошлом.
  - Не понимаю, как можно было не упасть. Я не могу теперь отпускать тебя одного. Буду бояться, что ты, очертя голову, вновь сделаешь безрассудный шаг.
  - Теперь-то и можно за меня не бояться. Я научен горьким опытом. Признаюсь: я очень боюсь и не желаю смерти, но я научился владеть собой в минуту крайней опасности и знаю, что от смерти убежать нельзя, но увернуться можно.
  - Ты не фаталист? Дай слово, что будешь впредь осмотрительным.
  - Даю честное слово.
  Когда Вера успокоилась, Володя закончил рассказ.
  - Яиц в гнезде не было. Спуск оказался еще рискованнее. Я свалился на корни, оттолкнувшись с силой от ствола. Ваня и Коля связали несколько длинных березок и таким образом как бы подали мне руку, помогли выбраться. В глубине вон того оврага тогда еще сохранился снег. Там я отер окровавленные губы и колени и стал глотать снег, чтобы промочить горло.
  - Скажи, Володя, ты раскаиваешься в таком поступке?
  - Теперь - да! Тогда - нет! Было обидно, что не оказалось яиц. Видимо, гнездо сделали когда-то цапли. Когда береза стала сползать, они покинули гнездо, но им воспользовались другие птицы для отдыха и выжидания добычи...
  
  ***
  Между тем, к Володе и Вере присматривались две старомодные особы, занявшие соседний диванчик.
  - Это особенная пара, - сказала та, что постарше, - я не сомневаюсь, что в его рассказе только правда. Вот они - русские герои, порождение русской самобытности. Такие нам были нужны.
  - Что ты, Клаша! Они представители молодежи нового поколения. Для них народники - ошибочное течение в русском революционном движении, несовместимое с генеральной линией коммунистической партии. Разве они в состоянии понять теперь нас, тех, которые в свое время под изображением своей матери в медальоне носили образ Софьи Перовской?
  - Почему не могут ни понять, ни оценить, Наташа, - возразила старшая. - Ведь мы боролись против деспотизма.
  - Ну что же, что против деспотизма? Для них это теперь не актуально - отрыжка ошибочных взглядов, растрата революционных сил, - возразила шепотом Наташа. - Мы опять с тобой поссоримся. Имей это в виду.
  - Я имею это в виду, но и ты не отрицай, что не исключены исторические рецидивы.
  - Я во многом согласна с тобой, но далеко не во всем. Я бы покинула тебя, но мы одни - опора друг другу. У нас нет преемников.
  - Ну и что же, что нет преемников по форме, но согласись, что преемники по содержанию, то есть служители своему народу, не могут исчезнуть, но проявляют себя по-разному.
  - Хотелось бы познакомиться с этой парой, но мне кажется неприличным вторжение в их жизнь. Посмотри: они живут друг другом.
  - Ты различаешь то место, где должен быть Утюжок? - спросила Вера, всматриваясь вдаль.
  - Различаю. И даже могу вообразить себя с тобой, и даже чувствую дымок костра. Меня тянет к себе походная жизнь, и даже известные места всякий раз кажутся иными, а Утюжок для меня всегда полон загадок.
  - Я тоже много ходила и по болотам, и по полям, и по лесам, и по лугам, но все виденное не производило на меня столь сильного впечатления.
  - Ты согласилась бы жить в уединении, где-нибудь в укромном местечке?
  - Навсегда, конечно, нет, но пожить месяц-два я бы согласилась туда отправиться хоть сегодня, хоть завтра, чтобы не жить в постоянном напряжении среди людей, чувствовать что-то страшное.
  - К сожалению, ни в этом ни в следующем году у нас не будет такой возможности.
  
  ***
  На другом диванчике и с другого борта велись другие разговоры.
  - Что же ты раньше свои сапоги ничем не помазал? - полушутя упрекнула Зинаида Яковлевна. - Дегтем на весь пароход пахнет.
  - Зато шик, представительное посещение, вид: 'И наша копеечка не щербата'. Я бы с радостью в лаптях поехал, но фасон соблюсти нужно, ваше женское самолюбие пощадить.
  - Помазал бы рыбьим жиром, а теперь все свахины варения дегтем пахнуть будут, как в трактире.
  - Ничего не поделаешь, придется или босым, как бурлак, сидеть, или с дегтярным душком свахины пирожки пробовать... Потому-то я бы в лаптях поехал, так как срама в этом не вижу. Ежели по-умному разобраться, лучше лаптей для русского человека никто обуви не мог придумать.
  - Как это так? - удивилась Зинаида Яковлевна.
  - А так: легка, нога свободно дышит. Пойдешь в лес зимой или первым после замяти за двадцать верст, залезешь в снег по пояс и хоть бы что! Вылезешь, обмахнешь веткой еловой или шапкой, и снега как не бывало. В русских условиях, Зина, исстари лапти - самая универсальная обувь. Весной надевай бахилы и шагай по болотам, придешь на постоялый двор - спать негде. Разувайся, клади под себя онучи и спи на мягкой постилке. Я на эту тему с барином разговаривал, так он рот раскрыл от удивления, мои мысли весьма оригинальными назвал, просил на бумаге изложить, а когда к архиерею в лаптях, которые мне Смоляковский Данилка сплел, вошел, он первым делом спросил: 'Вы не можете мне сказать, кто в вашем приходе такие лапти плетет? Не всякого на это Господь умудряет'.
  - То при архиерее было, а теперь у нас и церковь закрыли, и попа давно нет, и тебя в лаптях-то на слете колхозников-передовиков на смех поднимали за непонимание современного момента. Сам ты мне рассказывал.
  - С одной стороны, и они были правы. Нельзя же только за старое держаться. С этим еще Петр Великий боролся, но и дедушку Крылова помнить нужно. Дуги гнут с терпением, а не вдруг.
  
  Глава 32. СВАТЫ
  
  В отделенной от Лыкова многими километрами кривых дорог Еламе жизнь протекала от одного местного обстоятельства к другому, и после второго письма от дочери у Лесовиных жизнь обновилась - стало ясно: Вера выходит замуж и осталось только предполагать, когда молодая пара переступит порог родительского дома и не прибудет ли она вместе со сватами.
  Так начались томительные дни с обсуждениями и предположениями, пока Федот Матвеевич не сказал: 'Приедут завтра на пароходе со сватами', и Гавриловна не возразила.
  К тому времени Лесовины подготовились в полной мере. Даже в самых невидных уголках, не столько от необходимости, сколько от томления души, был наведен 'ажур' после 'ажура'.
  Самотканые половики в полоску натянулись подобно барабанной коже, а ступени парадного входа напоминали яичный желток.
  Уже за час до прихода парохода, томясь от безделья, Лесовины переходили из угла в угол, а как только прозвучал пароходный гудок, они вздрогнули и поспешили на заднее крылечко, откуда можно было наблюдать за подходящим пароходом.
  - Послушай, Федотушка, как бьется у меня сердце. Никогда так не было. Выпрыгнуть намеревается. Даже ноги дрожат. Я раньше не думала, что так тревожно встречать единственную дочь с мужем и сватами. Это все было как-то далеко, предположительно... А рада, но почему-то теплеют глаза.
  - Вот тебе на! - отозвался Федот Матвеевич, придерживая ее. - Какая ты была всегда выдержанная, со смертями людскими боролась без дрожи в руках, а теперь от приближения молодой пары в панику ударилась. Крепись! Крепись! Не без основания же я тебя в своих мыслях героической женщиной называл, а ты вдруг размякла, как пареная репа. Радоваться нужно.
  - Я, Федотушка, рада, но как-то беспокойно. Нервы не подчиняются. То ли изработалась я, то ли еще что. Третий год такое со мной. Про родных то один, то другой заговариваете. Сам знаешь, чем запахло...
  - Ничего! Ничего! Теперь ты не ответственная. Пароход показывается. Пойдем на переднее крылечко, все видно будет... Про свои немочи ненужные забудешь. Ведь новую родню встречаем.
  На пароходных пристанях первыми выбегают люди пронырливые, называемые капитанами 'легковесные'. За ними движутся 'солидные' и обремененные раздутыми чемоданами, в большинстве перевязанными для надежности. Они двигаются с опущенными плечами или скособочившись в одну, преимущественно правую сторону, или держа в зубах проездные билеты, одним глазом поглядывая на сходни, чтобы не пролететь вниз или не споткнуться, затем успеть сбегать за новой порцией чемоданов, опасаясь как бы кто-нибудь не стащил оставленное.
  Опытные капитаны зорко поглядывают с высоты командного мостика на суету и минут пять или больше не замечают ударов рынды, показывая этим свою самостоятельность и уже потом подгоняют гудками тех, которые задолго приехали, и тех, которые еще целуются на берегу, и тех, которые еще скрипят на телегах по косогорам.
  Елама в те времена считалась пристанью значительной и более суетливой, где нужно было 'смотреть в оба', 'держать ухо востро'. Любознательный Федот Матвеевич и прежде не упускал случая, сидя на своем крылечке, наблюдать суету пристанской жизни, а в этот раз удвоил внимание, и от его зорких глаз не ускользнуло, как две немного сгорбленные женские фигурки в старомодном одеянии и в сопровождении третьего лица уселись на подъехавший тарантас и тут же тронулись по дороге в гору. Он вглядывался в другое и, наконец, заметил ожидаемое: четыре человеческие фигурки парами вышли на тропинку, ведущую к их дому.
  - Приехали со сватами, - поспешно сообщил он Гавриловне. - Молодые впереди.
  - Сразу легче стало, - облегченно вздохнула Гавриловна и поднялась идти встречать.
  - Не торопись, Настенька, - придержал ее Федот Матвеевич, - как положено, на своем крылечке постоим, а когда подойдут, на землю сойдем, встретим.
  Лесовины видели, как весело и бодро подходили молодые, как немного косолапя разбитыми от постоянной ходьбы ногами и уже сутулясь, подходили сваты. Они различали, как их дочь с узелком и незнакомым предметом (это был фотоаппарат) шла и словно желала прежде всего сказать: 'Смотрите! Вы еще узнаете, какой он!'.
  Они не могли не заметить вопросительных, но открытых и вместе с тем приветливых взглядов сватов.
  - Сияют ведь молодые, - сообщил Федот Матвеевич. - Хорошо идут.
  - Я и сама вижу, что Вера как на седьмом небе...
  - А сват-то, еще бодрится, - успел шепнуть Федот Матвеевич, и Вера, опередив спутников, начала знакомить.
  - Вот мой муж Володя, вот ваши родственники Зинаида Яковлевна и Николай Андреевич, вот мои родители Анастасия Гавриловна и Федот Матвеевич. Знакомьтесь.
  Перецеловавшись по обычаю, Федот Матвеевич, указывая на открытую дверь рукой, пригласил: входите, это теперь ваш родной дом.
  Зиновины, еще чувствуя на щеках поцелуи, не могли не заметить опрятности и хозяйственного порядка. Честолюбивая, стремящаяся к достатку Зинаида Яковлевна, ступая по гладким с ледяным блеском половицам, вспомнив новоледие, пошла шаркая ногами, постаралась поскорее наступить на половик.
  В первой половине дома, которую Лесовины называли кухонной, внимание Зиновиных привлек посудный шкаф, называемый еще и буфетом. Он удобно разместился между обеденным столом и столиком для стряпни.
  По всему можно было догадаться, что и форма и размеры шкафа определялись практической целесообразностью с расчетом на постоянное пребывание в данном месте.
  Изготовленный из мореного дуба, он был инкрустирован корневым орехом и красным деревом. Верхняя половина была отделана кусочками хрустального стекла. Каждое стеклышко имело матовые фаски, а по углам - соцветия различных полевых цветов. Соцветия не были совершенными, но содержали характерные особенности данного вида и тем привлекали смотрящего, заставляя его глядеть под разным углом зрения.
  - Где вы приобрели такое чудо? - спросил Николай Андреевич. - Я такого не встречал ни в дворянских, ни в купеческих домах.
  Эта оценка была справедлива, и душа Федота Матвеевича покорилась.
  - Должен признаться, уважаемые сваты, это венец моего рукоделия. Корпус я собрал из мореного дуба и других древесных пород. Эта вставка - не что иное, как старый дуплистый вяз, предварительно провощенный, а затем отполированный. Стекла зеркальные очень хорошей полировки, специалисты считают, что это хрусталь. Фаски на стеклах я делал наждачным бруском, а соцветие вырисовывал алмазным зерном.
  Основные материалы мне достались случайно. Мореный дуб покупал как дрова у дноуглубителей на камнеподъемном кране. Это теперь никому не нужно, а со стеклом было так: когда национализировали имущество купца Зарубина, его большое трюмо никто не купил, и тогда его отдали беднячке Феклуше на обзаведение и поправление хозяйства. В домик оно не вместилось и решено было комитетом бедноты его поставить рядом с хлевом. Когда приставляли к столбу, оно не прилегло как хотелось к столбу и, чтобы оно прилегло, кто-то постукал с угла топориком. Один осколок Феклуше пропорол ногу, а другой перевалился в хлев и воткнулся барану в шею. Позвали нас.
  В то время, когда Гавриловна обрабатывала и перевязывала рану, я освежевал барана...
  На другой день, когда догадался, что стекло редкостное, пришел с алмазом и двум феклушиным дочерям в приданое зеркала вырезал. Осколки и бараньи рога за красоту себе попросил.
  Однажды, к весне это дело было, Феклуша пришла ко мне с ржавой пилой и говорит: наточи, чтобы она пилить могла. Решила трюмо на топливо изрезать - печку топить нечем. Пробовала топором рубить, а оно не рубится. На что теперь мне оно. Куры и на жердях еще лучше усядутся, а трюмо теперь от куриного помета не отмыть.
  'Чем тебе, - говорю, - трудиться, на руках мозоли набивать, возьми у меня взамен березовых колотых'. Сразу-то она не поверила... Я ей чудаком образованным показался.
  - Тебе оно на что? Ножки я уже оттяпала и сожгла давно.
  Так мы и договорились. Правда, от куриного помета и от сырости оно во многих местах расклеилось... Эти кисти винограда с птичками, что видите на гардинах, взяты с того трюмо...
  - У вас удачно получилось. Теперь будем радоваться, что не все подобное погибло. Хорошо, что вовремя спохватились: кое-что в музеях сохранилось и неожиданные ценители нашлись.
  Ступая по половикам, Зинаида Яковлевна чувствовала, как временами сжимается и трепещет сердце только от одного предположения, что не они приехали к Лесовиным, а Лесовины приехали в ее дом и спотыкаются о выпуклые сучья полусгнивших половиц, где почерневшие оконные рамы застеклены обрезками стекол. Приниженная увиденным, она не решалась даже взглянуть на мужа, сказать что-то укоризненное и заметить его растерянность.
  Однако Николай Андреевич не стушевался, не почувствовал ущербности, не опустился до оправдывающих рассуждений, до завистливых намеков, а попросту признался: 'К сожалению, наше жилище не произведет такого впечатления, а если и произведет, то только обилием дыр. Его давно надо было бы в печке сжечь. Одно гнилье. Двор крыт соломой. Полы ни разу не крашены, да и сам-то он построен до Ноева потопа'.
  - Что и говорить про наш дом, - нашла в себе силы усмехнуться, удовлетворенная поведением и словами мужа, Зинаида Яковлевна. - Я бы своими руками по гнилушкам растащила, да жить негде. По чужим людям скитаться? Да нас с такой семьей никто на квартиру не пустит. По валенкам каждому дать - уже целая куча, не поймешь, чьи которые, какой подшивать, а какой на подшивку употреблять, чтобы не разрознить и потом парами по всему полу не раскладывать. Когда все собираемся, хлебы печь приходится через день. Тесто замешивать в двух квашнях. В засушливую пору, чтобы в случае пожара никого не забыть, самых маленьких на обеденный стол спать укладывали, чтобы в случае чего можно было в окно видеть. Лишь бы не сгорел заживо.
  От такого рассказа и Анастасия Гавриловна и Федот Матвеевич остановились, глядя друг на друга, и Федот Матвеевич поправил штаны, что с ним было до этого за всю жизнь всего два раза. Анастасия Гавриловна, хорошо знавшая крестьянский быт, покачала головой.
  - Вот это семейка! - после некоторого молчания восхитился Федот Матвеевич. - Нам, Настенька, до них далеко. При такой семье не до железных крыш, не до крашеных порогов. У нас одна дочь на две зарплаты росла. Так что, уважаемые родственники, пусть вас не смущает, что ваш двор соломой крыт, многого не достает. У нас один козырь, а у вас полон дом. Как бы там ни было - главное счастье в хороших детях.
  - Вот как люди говорят! - не удержался, чтобы не воскликнуть Николай Андреевич, - а ты страх и тоску нагоняла.
  - Мало ли кто когда вгорячах что скажет, - отозвалась миролюбиво Зинаида Яковлевна.
  - Вы очень устали? - как бы спохватившись, спросил Федот Матвеевич.
  - От чего нам уставать. Другое дело - на двенадцать едоков вдвоем серпом рожь жать, а мы сегодня с утра на катере и на пароходе только языком работали. Всего и дела было на берега любоваться.
  - Нас и кормить не за что, - объяснила Зинаида Яковлевна.
  - Тогда, может быть, в сад сходим, пока Анастасия Гавриловна на стол поставит? - спросил осторожно Федот Матвеевич, желая преподнести свату 'недостающие козыри'.
  - Вы идите, а я здесь с Анастасией Гавриловной останусь. Мы после с ней вдвоем сходим. У нас свои разговоры.
  - Идите! Идите! - подтвердила Анастасия Гавриловна.
  Удобно расположенная между сараем и накрытой куском толя поленницей колотых дров, садовая калитка без шума открылась и так же бесшумно закрылась, отметая вездесущих кур.
  Неширокая прямая тропинка вела к остекленной с одной стороны беседке, а затем уходила срединой сада к реке, где содержалась лодка и мосток для полоскания белья. В беседке можно было не только ночевать. Она служила и мастерской.
  Справа широкой лестницей в сторону реки спускались невысокие грядки. Левую часть сада занимали плодовые деревья, где три ближайшие яблони резко отличались от других отсутствием ствола и составляли главную гордость садовода-хозяина.
  Казалось, ответвленные на одной высоте сучья произрастают непосредственно от корней, из-за чего Федот Матвеевич имел возможность угощать посетителей лучшими яблоками, срывая их с веток, не поднимая высоко руку или, касаясь указательным пальцем, пригласить посетителя обратить внимание на то-то и на то-то.
  Обычно Федот Матвеевич вежливо уступал дорогу и направлял таким образом посетителя именно к этим деревьям, чтобы наблюдать сбоку за впечатлением.
  Верный своей привычке, он и на этот раз безмолвно направил свата в нужном направлении, однако почувствовал, что тот сам направляется в ту сторону, и, в отличие от предшественников, еще на некотором расстоянии по расположению соцветий, цвету коры на побегах, форме и расположению листьев, безошибочно назвал местные названия сортов.
  Затем не торопясь и молча присел на корточки, растер щепотку почвы между пальцами рук, понюхал, разгреб вокруг предполагаемого ствола землю, провел пальцами вокруг сучьев и в месте их отрастания, и только тогда выпрямился.
  Наблюдая столь обстоятельные и грамотные действия, Федот Матвеевич молча ждал слов.
  - Об этих твоих опытах, сват, я узнал на базаре от твоих земляков и слышал от агронома Петра Дмитриевича Кушкина, который весьма лестно говорил о тебе и этим заинтересовал. Конечно, не думал, что породнимся и мне доведется иметь с тобой откровенные беседы.
  - Разве вы знакомы? - удивился Федот Матвеевич.
  - Да, он давнишний знакомый. Мы еще в двадцатые годы с ним сельскохозяйственную выставку организовывали. Твердый человек и самостоятельный в суждениях...
  - Что-то давно я о нем не ничего не слышал, - негромко сказал Федот Матвеевич.
  - В родстве что-то у него найдено. О нем теперь не упоминается. Думаю, что черное крыло времени и его коснулось.
  - Неужели! - с сожалением воскликнул Федот Матвеевич.
  Сваты замолчали. Им хотелось сказать больше, но они предпочитали молчать, пока Николай Андреевич не спросил: 'Как ты думаешь, сват, какое направление в садоводстве выгодно?'.
  Такой вопрос не застал Федота Матвеевича врасплох и он готов был дать обстоятельный ответ, но появившаяся Вера пригласила: 'Папы! Вас мамы приглашают к столу!'.
  - Идем! - отозвались сваты в один голос.
  
  Редакция текста - М.Ф. Дашкова, А.У. Игамбердиев
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"