П О Д   Н А С Т Р О Е Н И Е


     Сучье солнце ломит глаза. Колючий
     свет его пролезает под темя.
     Шум за окном, вероятно, лучше,
     чем полное отсутствие тени
     в мерзкий полдень. Липкие члены сдвинув,
     закрывая лицо сморщенными руками,
     разделяюсь на одинаковые половины -
     себя и камень.

     Это море больше не умывает.
     Как не играй в воде - остаешься в мыле,
     и за спиной, живая и неживая,
     чужая страна. Скажи мне, мы ли
     выбрали это историческое бесцветье?
     Эти маленькие, опрокидывающиеся дали?
     Даже когда здесь ветер,
     воздуха нет, как ни крути педали.

     Только утром, дернувшись в луже пота,
     сообщаешь себе, что этого и хотели,
     и еще что-то,
     лежа навзничь в пустой постели.
     Сучья лампа солнцем висит, ощерясь.
     Пора собирать располовиненную колоду
     себя, гниющего в этой пещере
     четыре года.

       


      Б О Р Х Е С   И   Т Ы


   Мой делатель идет по черепице,
   что трескается, словно сухари,
   но бородатое лицо маячит в дымоходе.
   Он не уйдет, мой делатель. Лучится,
   разогревается до светлого красна
   улыбка фавна, оснащенная зубами.

   Походка похоти, как копоти кухарка
   движением небрежным размахнула
   и опрокинула чугунную заслонку,
   все начиналось ровно через час.
   И канула в рассчитанную вечность,
   как скрип пера, бумагу разделяла
   на белое, просторное, пустое,
   в котором черное искало искажений.

   А что я сам найду. Я выхожу
   в грудную полость дряблого подъезда,
   и светится огнями город Дрезден,
   и так тянуться долго до стекла,
   свернувшегося кожицей бокала.
   Мой делатель ползет на четвереньках,
   устала плоть ловить свои зрачки,
   и непонятна линия портала.

   Мы так живем, что лучше бы смотрели,
   как листья зарождаются в апреле,
   и камень размягчается, как хлеб,
   и все в земле, пласты ее раздвинув.
   О чем я снова? Делатель упал,
   вода его втекает под брусчатку,
   бокал разбит, и женщина моя
   над ним понуро головой несчастной.

   Цицилия, ты знаешь - как я ждал,
   что я успею. Как запел навстречу
   вечерний путь. Как ночь наедине
   сама с собой в предчувствии начала
   самой себя, не в силах, никогда.

   И все тянулся бесконечный вечер,
   и все сплетал свои наплывы снег,
   и женщина понуро головой
   качала.

           

                Ц Е З У Р А


   Я химия крыла, я палево пустыни,
   я голос невпопад, постылый гандикап
   играет мне любовь. Остывшие святыни,
   простые, как стихи. Полуночных цикад
   листавшее себя, себя и не отымет,
   как руки у виска, как русская тоска.
   И я заговорил о Духе и о Сыне,
   о Господе, когда придет издалека.

   Мои слова себя заклевывают. Мякоть
   пушистых тел мала, как факел над свечой.
   Мне нужно, я могу, но не отпустит якорь
   тебе себя. Зачем? Какое-то о чем.
   И устает оно, как облако над мятой,
   и, черт его возьми, какой он, впрочем, черт,
   когда на кровь мою меня меняет. Я-то
   готов на все, что там, когда твое плечо.

   Им некогда, а нам не нужно, потому что.
   Они не потому, потом они, когда-то.
   И мне не обмануть, приветствуя на мушку
   героя трех ручьев в улыбке бородатой.
   Я холоден, как крик, которого помучь ты,
   развинченная сталь последнего солдата,
   отверстие холста, открытое кормушкой,
   и самое себя свершающая дата.
             


                    П Р О Щ А Н И Е


   Месяцерукий, солнечнолетый, трехчелобитый,
   ты - человековый вепрь оголенного луно.
   Лучше безумного гунна падучая виты,
   или скелет Аполлона в коробке салуна.

   Дергай, короткая, горло пустое до крови.
   Будь ты второе - стал бы благословенным.
   Ты только первое, то, что всегда неживое,
   льется твое в полуоткрытые вены.

   Надоедающий ищет сдающего ноты,
   или поющего карты гнусавым фискальто.
   Ты - акварельное масло ленивой хмельноты,
   только оскаль ты - тобой узаконены скальды.

   Тишь, коновязь, у овина ублюдки схлестнулись,
   ну, листопад, ну, игралище плоти в лохмотьях.
   Тонкое зевло корючило ту сторону ли,
   с теми, которые как-то кому-то колотят.

   Сор не выносят. Им тоже питаются, как бы
   скрыв голодуху. И точно таким интеллектом
   бабка-карга прикрывала отсутствие скарба,
   каркая: "хлеба", тем самым внося свою лепту.

   Ты, мой доносчик, предатель мой, милый мой студень
   мозга сырого, прокисшей пижамной фланели.
   Ты, как и люди, которых не вижу, но будет
   несколько всяких, когда облака зеленели.

   Здравствуй, зеленое небо, которое помню,
   если еще заиграет под кожей пилюля
   тухлого сердца, и будет привычное пойло
   в виде слюней, нанесенных на слепок июля.

   Пальцы скрестив наподобие псевдосалюта,
   ты улыбаешься мне, на прощание выдрав
   глаз и кольцо. Вяло отвечу - люблю-то.
   Рядом секира и сонные емкости сидра.

   Так мне, усталому, так мне, работнику тлена,
   что на колени плетет пелену трехзеркалья.
   Молится зверь, погрузившись лицом в опаленный
   мир, где смеркалось. Где жили по-прежнему скальды.

   Жди меня, жуткая новость, под утро, в пропахшем
   мерзлой солярой, рабочих в трухлявых спецовах,
   мелких селян, над бездарной склонившихся пашней,
   супа (картофель, горох и навар из берцовых).

   Жди меня, жди. Я ухожу в понедельник,
   вторник и среду, другие отметины. Можешь
   пнуть меня в спину, как в самую гулкую стену,
   я не отвечу. Я только скажу тебе: "Боже".