Глава про зеркало и военный совет.

Свелла, словно в первый раз, с тревогой, сжимающей сердце, подошел к зеркалу, и не сразу увидел себя в разнообразии безделушек, склянок и старых вещей, нагромоздившихся по комнате колдуна. Наконец, обожгли его два черных глаза и мигнули вослед. Вот это да, только и подумал Свелла. Не так уж я и плох, хотя что-то чрезмерно много загорелости. И ноги совсем не плохи. Из меня такого может вырасти совсем даже привлекательный мужчинище, вона какая мордаха, просто картинка. Ничто так не грело душу после тяжелых и изнуряющих жизненных трудностей, как собственная привлекательность, и у Свеллы словно упал с души тяжелый ком снега, тут же растаяв и обдав тебя прелой свежестью, не так уж плохо быть здоровым и красивым мальчишкой, особенно, когда можно вскочить рано утром и не медведем брести на кухню за надоедливой кофейной чашкой, пиная зазевавшихся терялок, а, подобно буйному горному ветру, забыв о булке на завтрак, броситься в воду или бежать, пока не рухнешь в еловые, мягкие ветки прямо на податливый, приветливый мох.

Хм, улыбнулся Свелла и придирчиво рассмотрел зубы, как же неплохо иногда быть заколдованным, какие у меня хорошие зубки, еще молочные, а какие белые, надо почаще елкой их драить. Ой, а шевелюра-то, а шевелюра, чем бы ее подрезать, хороша, конечно, кудрявая моя, да черная, как ночь, да только мыть ее лягушкам на смех - полдня. А чтобы не мыть, это себя не уважать, как же можно. А все остальное тоже неплохо, худоват, правда, да, может, не всякий зверюга на такую мелюзгу позарится. Хорош, хорош. Даже жалко, что не девушка, хотя, Свелла почесал нос и ухмыльнулся себе, так тоже неплохо, внутри- девушка, снаружи - мальчишка. Просто идеальный вариант заколдованности. Надо будет после расколдованности перекраситься и узагораться, хотя, он нагнулся к зеркалу и поморщил смуглый нос, когда она будет, эта расколдованность.

Свелла обернулся и взглянул на колдуна, подпиравшего дверной косяк, почесывая обгоревший нос. Тот, верно, разделял его восхищение, хотя из чего такой вывод сделал Свелла, по колдуну совсем не было понятно. Но Свелла решил, что теперь уж точно все будет прекрасно и не придал тому значения. А чему? Так это не важно.

-Ну-ка, пока тама все шляются, пошли-ка перетрем, - тихонько и, по возможности, зловеще, проговорил колдун.

Свелла сидел на стуле и рассматривал колдуна. Колдун же, в свою очередь, созерцал Свеллу.

-Ты что, заколдованный? - сказал колдун, думая, что в таких случаях сажают весной, и в каком порядке пропалывать грядки, ведь заколдованные в хозяйском лесу, - пакость редкая и нежеланная, и то, виноватых, как всегда, не сыскать.

- Не уверен, - поник головой Свелла. Колдуна он теперь совсем не боялся, даже относился восторженно, все никак не уразумея, что же делает этого лохматого колдуном, где же в нем вся эта колдовская сила, а ведь сразу, во всем видно, в каждой складке одежды и лучистом взгляде, - колдун, и все тут, просто кипит он волшебными силами.

- Продолжай,- наклонил голову колдун, мысли его, конечно, были заняты Андулью и предстоящей уборкой после Праздника, но для порядку следовало грозно и сурово допросить каждого проходящего заколдованного, дабы чего несуразного потом не вышло.

- Ты, это, главное, у нас не селись, иди куда подальше, и ладушки, - приподнято добавил он, не дал Свелле и слова сказать, - и Мурку своего не забудь...

Свелла молча посмотрел на него.

- И что, меня все так... посылать будут?

- А ты что хотел, - надулся колдун, - заколдовался и шляешься тут везде.

- Так меня кто-то заколдовал, мне бы, это, обратно.

- Не-е-ет! - вскочил колдун и нервно забегал по комнате, - я тут не ведаю, колдовать не буду и не просите, мамаша, я тебя не знаю, иди ты себе дальше и проливень не наводи.

У Свеллы начали наворачиваться слезы. Вот чего мне не хватало, обрадовался он, пореветь пора!

- Нет, так, ребенок, ты только не плачь, - замаялся колдун, на свое счастье он и не ведал, что Свелла - тоже заколдованная девушка, и хорошо, что не ведал, а не то мало ли что учинил бы с собой, - Анду-у-уль, успокой ребенка, ребенок плачет...

Вбежала Андуль, грозно взглянула на мужа, замявшегося в сторонке, и бросилась к Свелле, - ну, кто тебя обидел, маленький, окружив Свеллу мягкой заботой, теплым запахом сена, полевых трав, свежего хлеба, парного молока и всякими приятными словами, от которых на душе обязательно станет легко и до странности приятно.

- Тоже мне, - пробурчал колдун, - женили тут меня, - он замолчал, жены он пока еще слегка побаивался, он вообще побаивался женщин, равно как и черных медведей или зеленых облаков, потому что редко их видел, и все никак, в самой-самой глубине своей черной души никак не мог налюбоваться на свое сокровище. Андули он, конечно же, ничего не говорил, ну да ясная и белозубая Андуль все и так прекрасно знала, ведь все у колдуна сразу появлялось на хмуром лице, - каждая потаенная мысль да нежное переживание, и ей самой до умиления нравился вечно сердитый лесной хозяин; хотя не был он ни недотепой, ни растяпой, мог и волка за шкирку приподнять при случае или наклятьем зубы полечить, но с Андулью как-то сразу слегка, совсем-совсем слегка, подтаивал, и даже мог, ворча, покружить ее на руках, рассмеяться в коварном смехе или оборвать на венок все колокольчики на поляне. Такой вот он был, лесной колдун, и, как редко признавался он себе после в нежные и уютные вечера, и здорово ему повезло, что на Праздник Желтой осени решил он проверить грядки капусты у Белой Поляны. Так над ним и подсмеивались добро в Лесу, говоря потом о смущенных женихе да свате, несущими подарки в норку к невесте - пошли за капустой, значит.

За столом, таким родным и деревянным, собрался военный совет. Свелла, придирчиво ощупывая две косички, заботливо заплетенные Андулью, все никак не мог от делать от мысли, что это для мальчика совсем непригодно, а заодно болтал ногами в новеньких, прелестных, замечательнейших на свете сапогах, оранжевых, как апельсины под сочным испанским солнцем, и весело жевал яблоко. За последние три дня он здорово отъелся и отоспался, хотя спать, по понятным причинам, пришлось в сарае, в благородном обществе и на сене, правда, поросенок совсем достал всех ночными рассуждениями о вреде сала и философии кроличьего мяса, на что из кроличьего загона непременно о свеллин лоб шмякался капустный огрызок, Свелла, впрочем, не без удовольствия, передавал его дальше по сараю, пока не достигал он Розового Мурки, отчего все сразу притихали, затаив дыхание, вздрагивая от каждого похрумкивания и дальнейшего сонного почавкивания. Розовый Мурка теребил хвост, дела двуногих его мало интересовали, а потому он тихо примостился сбоку и бегал двумя коготками по столу за горшочным тараканом.

- Кончай мучить животное, - хрипло заявил колдун, загорелое лицо его выражало все мыслимые пределы удовольствия и радости, предначертанные для него в жизни, он даже решил помочь гостям спровадиться, больше чтобы доставить приятное прелестной молодой жене, да и избавиться от страшного сочетания Мурки и заколдованного мальчишки. Он подозрительно взглянул на Ворона Тыка, но тот не подавал никакого повода считать себя ни тем, ни другим, ну вот еще, я серьезная птица, с хвостом и принципами, покосился Ворон Тык.

Андуль, нежная, милая, улыбнулась Свелле, вот бы иметь такую сестренку, улыбнулся в ответ Свелла.

- Итак, ты вот, заколдованный, значит, - заметил колдун, - тебе вот правду говорят, ты своих попутчиков слушай, они дело лопочут, - нечего всем трепаться про заклятья, особо до конца Белого Полесья.

- А что там, за Белым Полесьем, - Свелла решил, что, может быть, хоть этот что-то толком знает, а то ведь такую тьму и непонятность развела эта провинция, хоть дакушей реви, особо громко ревут они, к слову, под лето, когда собирают урожай плесени, и все окрестное зверье забирается тогда поглубже в норы и затыкает уши всем подручным материалом, а то ведь иногда такая голосистая по соседству попадется, что впору переселяться за Гнилой овраг, или на дерево, или в болотных плесней кидаться лягушками.

- Не знаю, - поморщился колдун, - много чего говорят, Мурки разные, великие государи..

- Король-Солнышко, - протянул Розовый Мурка.

- Был такой, - покосился колдун, - да только тама этих королей, как раков у меня на болоте, во всякой области свой, хочешь главного, - поспроси по дороге, я прослышал, надо в Тунук идти, там все главные себе выбирают.

- Ничего они себе не выбирают, - замахал на него лапками Розовый Мурка, - тоже мне, чего мальчонка путаешь, тоже мне.

- Ой, не знаю, - перекосился колдун, - мне это, что паутина в беличьем дупле, все эти короли, да пыльфы, да...

- А волшебники? Они не колдуны?

- Не, - колдун застенчиво бросил взгляд на Андуль, которая все молчала, да любовалась, и ничего на всем белом свете ей не надо было, окромя как сидеть за столом этим прекрасным утром, да глядеть на любимого мужа, - волшебники, это так, сказки всякие, в Тунуке таких точно нет, они за Темным лесом, что на юго-хвари, где крельфы попрятались с самой Большой Крельфийской битвы и никого не пускают, да говорят, что ...

Понесло, обреченно подумал Свелла и, пожалуй, с удовольствием потеребил бы хвост.

Порешили уходить на рассвете, взять у колдуна провизии и пару советов.

Вечерняя глава.

Ворон Тык спер у колдуна гребешок, сидел на столе с краешку и все думал, как бы поделикатнее его одолжить. Колдун, завидев гребень, не слезая со стула, отнял и закинул подальше за печь, куда немедля полез Свелла, намереваясь во что бы то ни стало причесаться перед сном.

- Ну что ты прям, как девка, перед зеркалом все вертишься и вертишься, лучше бы дубинку срубил или через лужу у меня на дворе попрыгал, - сыто и добродушно почавкал колдун.

- Да-а-а, - понимающе откинулся Розовый Мурка, грызя на сладкое кочерыжку, - это хорошо, через лужу, солнечные мыши тогда точно весной норки на восточной стороне выроют, ты иди, попрыгай, Свеллочка.

Свелла обернулся и недоуменно прислушался к ливню на улице. После ужина, заметил он, из всех местных обитателей просто лавиной источались непонятные и загадочные рассуждения, да престранные мысли, хотелось ему иногда и переспросить, а почему все так, да не этак, да только все одно, - имена, названия, реки, крельфы, пыльфы, глобы, короли-небушки, битвы какие-то и ничего толком, и каждый раз обязательно без повторения. Надоело.

Порешили идти завтра с раннего утра, колдун даже обещал вывести на тропинку, хотя предупредил, что на дорогах шуруют ворки, тырят и жрут, все попало, маленькое там или розовое, а потому лично вручил Свелле престранного вида нож и пару хмурых советов, что лучше при нашествии сразу в овраг и помереть, а вот кричать лучше не надо, можно черных медведей побудить, а у них с ворками до зимы перемирие, так что помощи ждать не от куда, а на ночь лучше на деревья.

Если эти ворки, как ушастые, довольно запихал в ранец нож Свелла, может, удастся их наколдовать, он и сам не знал, испугается ли он до смерти или ринется в бой, не зная пощады, и оттого, пока опасные и жуткие звери были далеко, а грядущая ночь обещала быть теплой и сытой, хотелось ему, наконец, испытать себя, проснулся в нем азарт, и, словно дикий конь, перебирал он копытами, перед стремительным бегом.

Колдун поморщился, пошурудил внизу, в сундучке под ногами, и протянул Свелле связку грибов с чесноком.

- М-м-м, это тебе, - на случай, если ты упырь какой, больше ничего в голову не приходит, - он задумчиво глянул в сторону красавицы, - а так, от простуды хорошо или в супчик тама, - добавил он.

Ранним-ранним утром, пока колдун шарил в сарае, Свелла вышел тихонько на крыльцо, ему стало грустно и боязно покидать такой милый и родной дом, хотелось остаться под надежной охраной среди добрых хозяев, да только, что тогда, вздохнул Свелла. Покоя хочется, всюду бы покоя, рано еще, такой маленький, а уже успокоиться хочешь, стыдись, ты еще ни одного ворка не победил. Чем, интересно, ворки отличаются на волков, - сбоку вышел на крыльцо Розовый Мурка и глянул на макушки. День обещал быть неуютным и пасмурным, но в меру, ведь только-только началась Желтая Осень и до Царского месяца перед зимой, когда в межсезонье перелетает листва и трескается от холодов земля, а на далекие южные горы опускается первая белая пыльца, оставалось целых два месяца. Вчера, в сумерках, колдун показал тропинку на деревню, потом все пошли домой, Свелла слегка отстал, присел на камешек у ворот и задумался. Колдун прискакал и шмякнулся рядом, остальные ушли в дом, где отстраненно и по-чужому горели огни, словно не для него, а для всех, кроме Свеллы; ворковали кузнечики в траве, и туман так обволок лес, что запросто можно было представить себе, что и нет его, а вокруг только поле да поле.

- Не боись, - бодро и сипло сказал колдун, - до деревни дней шесть мелким шагом, ворков пока мало, я их, мерзавцев позапрошлой весной отучил ко мне ближе Вареного болота забегать, даром, что ли, столько капустного зелья на пеньки разложил, а вот от деревни ты лучше с обозом каким, - он шумно вздохнул, - деревенские, правдышь, дурни-и-и редкие, да все ж лучше, чем одному.

- У меня Розовый Мурка есть, - мрачно заметил Свелла, - его, похоже, все побаиваются.

- Хлопотов с ними много, - потянулся колдун, - а воркам да прочим тварям на них начхать из-под хвоста, они таких передухов вообще не видят, они ж кнутые... А на Мурку в беде не надейся, он тебя кинет, они, конечно, народ хозяйственный, но в деле другозащиты совершенно безбашенный.

Никому я не нужен, вдруг грустно подумалось Свелле, и нет у меня сил быть нужным и ничего я не хочу для того делать, одно только понимаю, -что никого я не вправе за то винить, или ждать от кого-то надежды.

- И не грустно разве так брести одному по миру, - пробурчал колдун, встрепенувшись, и сказал вдруг, так просто, самые нежданные и невероятные слова, которые до самого последнего дня помнил Свелла, - ты бы постарался, это сначала сложно, а потом привыкнешь быть нужным, - улыбнулся колдун, провожая глазами догорающий солнцепуть, - неправду говорят, что мы одни на свете, ведь кто, кроме нас услышит песни трав и деревьев или ехидную усмешку обеденного солнца, все это для нас, а мы сами -для того, а раз так, то стоит утром распахнуть глаза, и сразу зальет их добрыми лучами и обожжет небесной синевой, и ты уже не один, ты уже вместе со всем, что прекрасно в мире, а это, заявляю я тебе, - совсем не малая его часть.

Они помолчали.

- А что такое, этот кну, - Свелла встряхнулся и решил обновить миропознание, - к которому все друг друга посылают, а кнутые, они что?

Колдун замялся, свеллина непригодность к общению его вводила в ступор, хотя сам он был к тому еще менее пригоден, отчего и копал грядки по всему Лесу.

- Кнутые, ну...- он почесал обгорелый нос, - ну ничего не слышат они, говорить не умеют, прокляли их когда-то, еще от первых колдунов, хотя я прослышал, будто это совсем от начальных битв идет, еще, правда, говорят, что они с Лагмара на юго-хвари сбежали, там много нечисти водится, чудища почище драконов, ну ты и сам знаешь, от них там вся язва по миру, вона, пятого дня с юго-хвари налетел ветрячок, все шишки сосенские попадали, чудное в последнее время с той стороной творится, ох чудное, уж две недели, - то ветер оттуда, то проливень, видно, опять войной на мир пойдет...

Говорили они еще много, и про пять сторон света, одна из которых хварь, что между югом и западом, и про шестнадцать месяцев и три дополнительных дня, и про то, что нельзя ни в коем случае идти на Север, и про лагмарских чудовищ, и про то, что никому и не ведомо, есть ли он на самом деле, этот Лагмар, и есть ли тайный пресветлый Атраль, земля священных и волшебных снов, охранитель добра, или и его нет, а за Темным Лесом, может, ничего - только тьма; говорили еще до самой темноты про ножи, сапоги и зубные щетки.

Глава про сны, виденья и про то, откуда все-таки пошли Розовые Мурки.

Пожалуй, только после долгих и трогательных прощаний с колдуном и его милой Андулью, Свелла начал вести счет дням, который полетели все быстрее по мере того, как привычнее и легче было идти по дорожке среди дружелюбных стволов, уже не болели привычно ноги, не кололись в пятки вредные иголки, шаг стал быстрее, еды просто росла вокруг, и все ближе было жилье, незримое, теплое, обжитое хозяевами, деревня, с коровами, свиньями, пастухом и булочной, как клятвенно заверял их маленький зверек, примостившийся на коряге у обочины. Словно туман ускользала память о прошлом, рядом шел Розовый Мурка и теплой Розоватостью овевал нелегкий путь, Ворон Тык ничуть не повеселел и все больше молчал, он жутко как не любил жилья, особо человеческого, ему про него еще в птенцовом возрасте рассказывали всякие страсти, отчего даже во взрослом оперении он, бывало, вздрагивал, когда в темноте чудились ему крылатые горшки или говорящие шапки из хвостов желтых воронят.

Свелла с улыбкой думал о колдуне и его подруге, добрая память осталась в нем, согревая и оберегая, будь в нем больше от Светланы, пожалуй, стало бы грустно, что может он никогда больше не увидеть добрых хозяев, грустно и светло оттого, что все хорошее преходяще в мире, но Свелле все меньше хотелось думать, как и положено несносному ребенку, и невдомек ему было, что повинен в этом Розовый Мурка, по доброте душевной окутавший мальчонка перепевами и музыками родного Леса, не ведая, как далеко зайдут они, не ведая ничего, что не положено было ведать Розовым Муркам, ведь самое главное было то, что все хорошее существует и нечего грустить по этому поводу, было с тобой хорошее, - вот и славно, да-да, именно славно, почесал он красный нос и потренькал бубенчиком.

Погода стала потеплее, но Свелла все же заставил себя подумать о теплом пальто, - где его, черт возьми, теперь взять. Андуль, правда, преодолела все яростные возражения любимого мужа и отдала Свелле большущую куртку, под дикие вопли обрезав той рукава и полы, подвязав самой любимой и незаменимой веревкой, и поцеловав Свеллу в лоб уже под ревнивое и мрачное молчание. Нет, правильно, что мы ушли, подумал Свелла, прыгая по кочкам, человек только женился, ему не до всех остальных. Нет, какая же Андуль милая, вот свезло старому недотепе.

- Ехидный ты стал, Свелла, - недовольно бросил Розовый Мурка за обедом, зевая на солнце.

- Что вы все зеваете на солнце?

-Так ведь сегодня положено, так ночью приснится суженая, - раскрыл клюв что есть мочи Ворон Тык и прижмурился.

- И что, кто-нибудь раньше снился? - оскалил зубки Свелла, отчего Розовый Мурка поежился и зарекся больше выходить из дома и слушать пни или русалок.

- Слушай, Розовый, - протянул озадаченно Свелла, совсем потеряв уважение к старшим, - а вы, Розовые Мурки, как размножаетесь? Я в том смысле, есть Розовые Мурки-девушки и Розовые Мурки-юноши? И, соответственно, Розовые Мурки-дети?

Всего один раз в жизни и то, -какой-то миг, пока тот не скрылся в кустах до ужина, - видел Свелла, как Розовый Мурка превратился в Красного Мурку и даже колокольчик его стал ярко золотым и начал звенеть в более низкой тональности.

-Я, пожалуй, ослышался, - скептически заметил Свелла, которого в последнее время все меньше тревожили высоконравственные рассуждения и сомнения, - но он меня это, к кну послал.

- И меня тоже, и еще куда-то подальше, похоже, к ежам, а это совсем неприлично, - солидарно скептически каркнул с ветки Ворон Тык, хотя сам он не знал, почему так неприлично отправлять кого-то к ежам, наверное из-за их говорящих иголок, которые испокон веков почитали себя за собратьев еловых и сосновых, а оттого все ежи исконно почитались за наипервейших пьяниц, и то, дело ли это, когда шкура разговаривает и стремится к сепаратизму, тут кто угодно станет сиреневым, почесал клюв Ворон Тык, - ты его, это, мальчонок, не тревожь, а то нервные Мурки хуже весеннего волка, - не то съесть хочет, не то облизать, и сам не знаешь, чего бы тебе самому хотелось больше.

- Да-а-а, - довольно растянулся на земле Свелла. Денек был совсем неплох, в такой не хотелось ни думать, ни особо рассуждать, ни даже замечать всего великолепия мира, разве что зубоскалить и бездельничать, и то верно, в день, когда надо зевать на солнце, никакая работа не ладиться, лучше и не начинать.

И вот, пока Свелла мирно валялся на травке, Ворон Тык копался в дупле, выискивая ненужные запасы, а Розовый Мурка плел венок у ручья и медленно, но верно розовел, пробуя иногда на звук колокольчик, вздыхая и розовея дальше, далеко-далеко, в краях таких невиданных и заброшенных, что даже солнце бы удивленно вскинуло брови, добравшись, наконец, туда перед самым закатом, чтобы на пару минут осветить забытые-зачарованные земли, тихими голосами разговаривали. Не в правилах белого ветра было подслушивать, но больно спокойно стало на земле в тот миг, вот и уловил он недоуменно голоса.

- Ветер зашевелился, к беде или радости?

- Западный, радость в Атрале, беда в Лагмаре.

- Вот, еще, западный, радость в Лагмаре, беда в Атрале.

- Ну уж, либо радость, либо беда, третьему не бывать.

- Пронесет, старый, закрой окна.

- Известно, пронесет, восход-закат скоро, погоди еще закрывать.

- А кому беду?

- А кому радость?

- Говорят, беда на востоке пробудилась, ветер к ней радость несет, быть войне.

- Говорят, радость будет, ветер гнать надо, засылай однорогов, шли гонцов к другу, а войне не бывать.

- Стары мы для войны, пора зажигать горы да проливать реки, а тут опять, не то радость, не то горе, и опять будет в боку колоть под сквозняк.

- Кого пошлем к другу, посылай-ка черных.

-А как если радость, так надо серых, а как милый друг разгневается?

- Посылай белых, все одно, запад подул, на север не гляди, хварь оберегай, за востоком смотри, югом дорожи.

- Позови-ка мил-друга.

Тогда Свелле приснился сон. День-то был самый, что ни на есть, ленивый да бездельный, да только вовсе не простой, на него много что случалось извечно, вот и сегодня, то там, то здесь, по всему миру зашевелились, встрепенулись самые невероятные силы, и кто-то очень маленький и незаметный в густом лесу на полном скаку да в полной тишине хлестнул по коню плеткой о четырех хвостах, и приняли форму события, порешили, как быть, могучие силы, сделали ходы и приготовления, и все завертелось, закружилось, произошли в последние месяцы всякие странные вещи, наподобие чудесного превращения Свеллы, где-то далеко, на востоке, в замке Паленой Долины родились сразу три близнеца у королевы Сосны, а по всем южным горам прилетели на вершины странные птицы и стали вить гнезда, мир стал шевелиться, вздыхать и приходить в движения, омрачились лица великих государей, обратились встревожено к картам волшебники, что-то надвигалось на землю, все ярче светило солнце.

А сон Свелле приснился престранный, хотя, знай он больше о нравах и обычаях престранного здешнего места, может и понял что, заволновался и пошел быстрее, но Свелле в последнее время все меньше помнилось о прошлой Светланиной жизни, всех этих проблемах и московских перипетиях, и как это мне раньше не удавалось отбросить все эти закавыки и навыки, почесывал нос мальчик, и чего так держался я за зубные щетки. Радость, что подобрел к нему Розовый Мурка и все вокруг преобразовалось в почти родное и привычное, так завладела Свеллой, что наивными и простецкими выглядели не рассуждения попутчиков о королях да крельфах, а научные вагонные выводы и кроссворды для тапок, да прочая жизненная мишура.

А приснился Свелле лишь разговор, состоявшийся на деле, а потому и так необычен был сон, ведь только лесовитым бодунам да ветряным ушам позволено такие шпионские вещи вытворять, а простым вовсе непозволительно выдумывать подобные делишки, за них и по шапке можно получить, и хвост отдавят, и под землю в глину заточат, а потому всякие ведьмы да шалашные жители иногда утайкой приготовят соответственного зелья и подслушают разговоры духов, да тут же отгородятся хорошим отклятьем, да до самой весны будут ходить в валенках на босу ногу, чтобы чего не вышло.

Где-то в далеком доме говорят два добрых друга.

- Войне пора, духи заполошились, - грозно пробормотал первый, осененный крыльями, черный и томный, как первая летняя гроза, - пора на Машанх выводить ветер и зной, западный дует, быть беде.

- Западный, западный, - прошелестели стены неведомого замка.

- Прислали мне вести закатные волшебники, неспокойно мне, полечу за западным ветром, кабы беды не бывать, - заговорил тихо второй, незаметный в своем величии.

- Не лети, мил-друг, не собирайся, беда на востоке, опять беда, опять кровь прольется, дай закату мирно озарить нашу землю, потревожены духи, друг, войне быть со Светлыми землями.

- Не быть войне, - осадил его мил-друг, - слышишь?

Оба прислушались, и второй оглянулся сурово на Свеллу, что-то прокричали стены, отовсюду полезли черные твари, воздух загудел, затрещали за стенами дикими голосами птицы-стражи, но не успели схватить-обуздать непрошенного, а Свелла уже проснулся, как ни в чем не бывало, и только неприятный осадок остался на душе до самого вечера.

Розовый Мурка все же вернулся, и долго бегал ото Свеллы и его неприличных разговоров, делая вид, что упорно занят ромашками, но мальчик оставил его в покое, и тихо шептался под лучами предзакатного желтого солнца с Вороном Тыком о всяких делах и событиях, крельфах и лобастых тролях, шагая мерно по лесу и изредка перепрыгивая через перекинутые над тропинкой последние лучи.

Глава про булку и деревню.

Деревня была, как деревня. Свелла придирчиво пересчитал все четыре дома, восемь коров, двух пастухов, булочника, зеленщика, охотника и все их нехитрые семейства числом тринадцать персон, отчего получилось у него в сумме почему-то тридцать два, он пересчитал еще, но на этот раз добавил еще трех собак, отчего вышло опять тридцать два, очевидно потому, что собака была одна, но она все время перебегала с место на место и громко лаяла. Ворон Тык пересчитал все горшки, и получилось пятнадцать, отчего он не желал сползать с плеча Свеллы и уткнулся носом в подбородок, читая в уме оберегалки. Розовый Мурка не считал ничего, так как вовсе не умел, разве что до одного и то с ошибками и нахмуренным почесыванием живота, но вовремя притворился, что и не Мурка вовсе, а так, прибродячая мурля, и, окромя слов "сам дурак" и ехидных замечаний о несварении желудка от помидоров от него никто не добился, и жители, к счастью, так до весны и не сообразили, отчего попрыгучие белки в упор отказались вить гнезда на дубе, а старый белый жук облетел Ползучую сосну против солнца, а не то плохо бы пришлось попутчикам, и, быть может, так и пришлось бы им горбатиться на грядках по самую Холодную Зиму, что бывает раз в тридцать лет, и была, между прочим, в позапрошлом году, отчего поморозило облака до самых Западных гор, и они то и дело падали прямо кому-нибудь на голову, одно упало даже на Соленого короля.

Н-да, подумал Свелла, оглядывая деревню, и побежал изучать быт и нравы местного крестьянства, денежную систему и экономические всякие стимулы..

Прибытие Свеллы изрядно встрепенуло деревушку, и кума Соха еще долго рассказывала старой Полявинке, како обдал ее проезжий демоническим жаром глаз, даже дух ухватило, и оттого забыла она вовремя снять тесто, а зеленщик еще пятнадцать лет упорно спорил с охотником, что вовсе не мальчишка то был, а колдун, что корову еще при хрыче старосте заныкал и попревращал в девицу с рогами, и шел он вовсе не к Переправе, а хотел силков на корневых понаставить, и то верно, они в тот год стыд потеряли и голышом по ночами на крышах устраивали форменный балаган, да и сам Свелла быстро осмотрев быт и убранство дворов и даже заглянув в лавку булочника, решил побыстрее уходить. Не по себе ему было от такого неожиданного обилия высоченных людей и наглых развязных ребятишек, толпой бегавших за ними и кричавших что-то там о черных косах да смуглых рожах. Вот тебе, не ожидал в таком почтенном возрасте, оглянулся на них Свелла, отчего вся толпа разлетелась за заборы, ощутить на себе прелести кухонного шовинизма.

- Розовый, - а кто лучше, - белокожие или смуглые, - задумчиво пробормотал Свелла, остановившись в третий раз напротив булочной.

Как это было ни странно, но Розовый Мурка так вошел в роль приблудной мурли, что ответил наглым голосом, чуть ли не мяукая в конце каждой фразы:

-Это значит, конечно розовые, попутчик, а остальные, кну их, мне все равно, - и потопал к телеге со старой, но еще веселой клячей, и мужественно залез сзади, - иди сюда, и хлебушка захвати!

Свелла все же набрался духа и зашел в милый такой, бюргерского типа домик с вывеской и булочником при усах и фартуке с большим карманом, в кармане лежали камушки, которыми он изредка постреливал в сову на калитке; Розовый Мурка подозрительно посмотрел на него, пытаясь припомнить что-то смутное, но важное, махнул лапкой, расположился поудобнее на попутном обозе и блаженно почесал подошвы у основания больших пальцев.

Хм, огляделся Свелла, зелено, благочинно, это и наводит на мысли. А канализация у них есть?

Мимо протопал пухлый мальчуган, чуть повыше его, с большим ведром теста, вышел за калитку и утопал куда-то.

Ну, - откуда-то сверху донесся гул, и булочник Фрёнзе чуть наклонился, мальчик внушал опасения, но выглядел очаровательным несмышленышем, - а где наша мама?

- Мне бы, гражданин, хлебушка, - сквозь зубы процедил Свелла, он раньше никогда и ничего не цедил сквозь зубы, впервые попав в такую характерную ситуацию, и сердце его сжалось в предчувствии долгих дней пути без понимания и сочувствия, - только у меня денег нет, вы орешков возьмете?

Он достал из кармана мешочек грубого холста, куда по дороге напихал сомнительного вида желтых орешков с голубого деревца у ручья, и протянул торговцу.

Булочник посмотрел на орешки, взвесил на ладони, откуда-то сбоку выплыла хозяйской походкой подруга булочниковой жизни, фартук ее распирался по швам от необъятных параметров, на большом лице маленький подбородок поджался под губы, отчего вид у нее был бесконечно умильный и добрый, - без денежек-то как, маленький? Фрёнзе, давай-ка сюда булку с клодкой. И куда ж ты, один, с обозом, никак едешь?

Ох, люди, - только и подумал Свелла, за последние дни еще ни разу так сильно не просыпались в нем Светлана и раздражение, но он, как и положено дитю большого времени, сделал над собой усилие и расплылся всем лицом в то, что желательно напоминало улыбку, - точно, с обозом! А куда обоз?

Булочница нахмуренно почесала лоб, кажись к Переправе, добавил муж, да куда к Переправе, к Сонному Оврагу, там нынче обозы съезжаются в один путь на Кудыкинскую ярмарку, да говорят тебе, к Переправе, раздалось из-за забора, где проживал охотник, отчего через мгновение самым невероятным образом со всех концов доносились сплошным гулом и треском размышления нехитрого деревенского населения о местонаправлении попутного обоза, из корчмы, которую за недостатком рабочей силы содержал бобер из соседней запруды, вылез даже старший пастух, по совместительству исполнявший функции деревенского старосты, и, с пьяных глаз, установил привлечь к объяснениям возницу, оного же младшего пастуха, все это время мирно прирасположившегося у калитки с булочниковской дочкой, грызя семечки, всыпать ему розгами за пропаганду, а чего, неважно, усадить на козлы и немедля спровадить, а то как бы чего не вышло. "Как бы чего не вышло" он повторил с особо тихим тоном, привзвизгнув в конце, и все деревенские, памятуя о злобном хрыче старосте, которого десять лет назад поели ворки, и он то и дело мутил корневых и ветвевых на крышевые шабаши, где выпивалось бесстыдное множество горячего лунного света и по весне ночами шли пьяные драки и похабные выражения, мирно разошлись, оглядываясь на крыши своих изб, держит ли еще черепица, или надо новые шипы ставить.

Возница, лихой молодой парень в цветочной рубахе, черных штанах и березовых сандалиях, ущипнув за щечку девчонку, запрыгнул на козлы и стал быстро догрызать семечки, не то, чтобы они у него заканчивались, но новую горсть он любил начинать с каким-нибудь новым делом. Свелла обернулся к булочнику. Тот еще раз приподнял его мешочек, высыпал орешки на ладонь, глянул игриво на жену, принесшую Свелле большую ароматную булку, запихнул конец булки в мешочек, куда залезала она едва-едва на треть и протянул Свелле.

Не то, чтобы мне неловко, думал Свелла, подбегая к попутному обозу, но среди людей попрошайничать не годится, лучше пусть меня угощают, понюхал он булку, оставлю до обеда, вдохнул он свежий запах, или хотя бы до того поворота.

Глава про волков и ворков.

- Странно, - подумал Свелла, грызя семечки и болтая ногами, свесив их с телеги. Ему на ум пришло, что он совсем быстро привык ко всей этой неторопливой поездке к Переправе, где возница собирался перепродать Старому Хавычу мешка два шерсти, и прикупить у попутных хороших штанов, а то вся деревня просила в горошек на зеленом фоне, даже бобер-трактирщик. Телега тащилась по двухколейке уже третий день, и только-только пришло в голову Свелле, откуда здесь колея, если сам этот Шрыш признавался, что телегу запрягает раза два за весь год, когда штаны протрутся или топор надо прикупить изгородь порубать. Видно, - и здесь Свелла был недалек от истины, у лесных тут двухстороннее движение, ходят тут всякие зайцы да погремуши, хотя на деле то была простая пограничная полоса между Лесом колышей и Лесом синеглазых, а то без нее давно бы вышел натуральнейший погром.

Со Шрышем, молодым и безбашенным, говорить было легко и просто, да только не о чем. О заветном Тунуке он, конечно, прослышал, что там князья да короли на каждой улице, а кожунное семечко по две мелкие монеты продают, хотя самих монет он в жизни раза два видел, да пути до того Тунука года три, а по пути еще много великих земель, да за Белым Полесьем, говорят, нынче столько замком понавзводили, что на каждой поляне видно по три разных, еще знает он про поля, это такая безлесовая местность, где небо на пять сторон видно, на что Свелла намекнул, что поля он видел и даже пустыни, но Шрыш этому не поверил и азартно рассказал, что если бы взять десять таких полянищ, как у Переправы, да сложить, то было бы самое настоящее поле. Ворон Тык приоткрыл было клюв, он был птицей образованной для своей домашней местности, но не слишком поверил в такие чудеса, хотя, признаться, в глубине вороньей своей души и он был охоч до большого такого, неимоверного, в десять полянищ Переправы, чуда.

Свелла болтал ногами, на душе было ясно и хорошо, прилично, как сказал бы Розовый Мурка, теребивший кончик хвоста где-то в глубине телеги, завалившись на мешки. Ворон Тык сам не знал, хорошо ли ему, вокруг не летало ни одной знакомой птицы, и даже завилки носились с чужестранным свистом, и макушки деревьев голосили по-своему, а потому мир приобретал помалу оформленные и резкие черты Чужедалья, тем и отличного от дома, что ничего знакомого в нем нету. Ворон Тык предпочитал в таких случаях молчать, ведь в Чужедалье все неясно, все ново, не произвестно, как привечать хозяев, да спроваживать прибродячих, у кого просить приюта, у дуба или сосны, да не обидеть бы кого малым словом или мрачным взглядом, и кто виноват будет, если от тебя и твоих мыслей ураганом снесет крышу замка у какого-нибудь болотного князя. Еще больше он побаивался грядущих перемен, хотя где-то в глубине его маленького и быстрого сердца все больше приближалось большое и ясное чудо, - та самая, безлесовая земля, где нет ни мшистых оврагов, ни затененных тропинок, ни неба, заплетенного в ветки и прутики, того самого, призрачного неба, до которого он, Ворон Тык, так пока и не долетел, не взмыл выше деревьев, потому что неприлично это было для такой уважаемой птицы. Ну, так и быть, засунул он голову под крыло, хоть перед смертью увижу конец всего лесного, и то хорошо, не зря пожил.

Дней через пять, откормленный на припасах Шрыша, Свелла все также болтал ногами, сидя на телеге, изредка спускаясь пробежаться рядом с лошадкой Пачулькой, в роду которой был настоящий кышевский конь, как заверял возница, хотя сам толком не знал, кто такой кышевский конь, да и вы, покупая кобылу на базаре где-нибудь в южных землях, частенько услышите эту прибаутку, ведь кышевские кони самые наилучшие во всех юго-восточных землях, и кажется порой, что все-все кобылы, ослы и их хозяева на рынке произошли от чистопородных, благороднейших кышских рысаков, хотя никому и в голову не взбредет, заметил возница Свелле, что кышевский конь, - это конь кыша, а то вы не знаете, кыши, - это страшные, огненные лагмарские чудища, на семи ногах о пяти коленах каждая, от которых и пошли все кнутые твари. Вот еще, лениво добавил Розовый Мурка, кнутые, они от проклятья такие гнусные, ромашек на них нет, прошлой весной трех в Лесу Розовых Мурок встретил, - ни ответа, ни привета, чуть всех лягушек не поели, галки сушеные. Свелла, как и Ворон Тык, не сказал ничего, буду я с ними спорить, разумно почесал он переносицу и прикусил соломинку, я об этих кышах первый раз слышу, тоже мне. Он вообще зарекся составлять мнение обо всех этих странных животных, пока сам не увидит, хотя не слишком получалось тому следовать.

Взять, к примеру, крельфов, - о них Свелла слышал больше, чем о других, - чем, они, спрашивается отличаются от пыльфов? Может, это такие эльфы, только немножко картавые? Или питаются кренделями? Или спят под елкой и играют на ф-ф-ф-ф?

-Крельф-ф-ф-ф-ф-ф,- засвистел под нос Свелла, и тут телега остановилась, смеркалось, и возница полез на сосну, как всегда, бесцеремонно бросив всех внизу, ему надоело уговаривать Свеллу, что по Лесу бродят ворки, откусят ногу или лошадь, вона, третьего месяца старый хрыч Вог спал на лавке, так посреди деревни отъели ногу, правда, нога на счастье оказалась деревянной, так ведь, мерзавцы, ничем не брезгуют, но Свелле на дереве спать не хотелось, он уткнулся в бок Розового Мурки, накрылся одеялом и вздремнул до полуночи.

А полуночью его разбудили мерные кашляющие звуки у лошади, кто-то бродил вокруг и дергал за упряжь, Свелла привстал и увидел в лунном тумане очертания громаднейшего волка. Волк, подозрительно копавшийся у Пачульки, пробуя зубами поводья, повиливал хвостом, кобыла мирно храпела, всем своим видом оскорбляя любого приличного зверя. Волк, огромный до жути, повернул голову, увидев Свеллу, и тут мальчику стало страшно до дикости различать в темноте призрачный силуэт и огненно-бледные глаза, и только сопение Розового Мурки рядом избавило всех от пространного визга. Волк завилял хвостом, подошел к телеге, перекинул через край передние лапы и принюхался к содержимому, тут и луна вышла, озарив меховую морду и большой нос.

- Тось, вы тож такись малявники, а в вороков лес забросися? - нежданно нежно проговорил волк, глядя на Свеллу большими разумными глазами, присев на землю, как большая и ласковая собака, - малявьник совсемы, тось, и пожбанятся же вась злыдени, мота отсюсь!

Второй волк, поджав хвост, стоял рядом, косясь на чащу. Стоял он рядом и раньше, просто тихонько, и был чуть поменьше, с более пушистым носом, как будто кто-то славно вычесал ему шерсть на вечер.

Первый волк принюхался еще, маленький какой, такого бы в нору запихать, он поднял голову и неодобрительно порычал в сторону возницы, а не выпускать на ночь глядя. Второй волк понюхал путников, зевнул.

- Малявников пора мота, вештер идет, ходно, пошли мати подмогать.

Первый принюхался к ветру. Свелла совсем перестал бояться, у волков были свои заботы, кто-то побольше и посильнее бродил в чаще по охоте, по кровавым делам, и не следовало попадаться им под лапы. Налетел ночной ветер, и волки занервничали, косясь в сторону чащи.

- Вороки бродят, мота отсюда, - первый волк положил голову на телегу, - маси какие, зажбанят вас вороки!

- А вы этих, вороков, хоть раз видели? - спросил шепотом осмелевший Свелла.

Оба волка встали и нервно заходили перед ними.

- Така, тось, никото не повглазь, оно, каж, вороки, - старательно выговорил второй волк, поменьше и помоложе, - но вась мота, мота, пока не пожбанили.

- А эти, похоже, тебя не собираются есть, - заметил сверху Ворон Тык.

- На-а-а-а, - улыбнулся волки, присев на траву, - мы, кожь, волоки малые, на двуножных не жбанимся, а малявников и, прочь, сты-ы-ы-д.

Ветер крепчал, налетала самая темная ночь по эту сторону зимы, второй волк побежал в чащу, прятать с матерью волчат от ночных поветрий, большой остался и погрыз веточку. Что-то его смущало, он молча смотрел в землю, ситуация стала натянутой, все молчали.

- Вы токо ворокам, кабы они до вась доберутися, - жалостливо и смущенно пробормотал волк, с трудом выговаривая,- не говоритися, отчо мы вась не поели, а пустили по миру, а, тось, мра-а-ак.

- Тось, понялся, - важно сказал на волчьем языке Свелла.

Огромный зверь, считавшим себя маленьким и неприметным в жестоком ворковском лесу, довольно улыбнулся краями губ и потрусил в чащу, где и деревья были гуще, и тьма.

Свелла немного перепугался, а потому заснуть удалось не сразу. Розовый Мурка и не подумал просыпаться, ему и в голову не приходило, что кто-то ночью может обедать, Свелла долго лежал рядом, то пугаясь, то успокаиваясь, понемногу появлялись злющие осенние пыщи, толстые, как пиявки, любители глотнуть кровушки, но излишне вежливые, - никак не могли они, не спросясь, кушать уважаемых путников, а потому досадливо витали вокруг на прозрачных крылышках и просились присесть. Свелла пару раз послал их к кну, и, немного подумав, послал еще и к чертям собачьим, что вызвало в окрестном Лесу настоящую бурю, и лучшие умы еще долго выясняли, какие песни, да сказы поют эти неслышанные доселе черти, какие наклятья от них помогают, а когда случайно пролетел как-то через лес заблудший покоронник и свернул камень у самого Кривого Рога, что стоял уже пять тысяч лет, то все немедля порешили, что напакостили как раз те самые черти собачьи, отчего на первые три дня весны было положено теперь их задабривать хоровым пением и киданием камешков в воду. Отделавшись от пыщей, Свелла уткнулся в бок попутчика и заснул.

Он проснулся ранним утром, когда еще не показалось солнце и туманные драконы обнимали землю, как будто помнили еще те времена, когда живыми скользили по ней, отвлекаясь иногда в небесные дали, возвращаясь домой, к матери солнца, как зовут землю в южных драконьих краях. Они жалобно скулили, свернувшись дымным калачиком в ложбинках и темных оврагах, цепляясь за мать, потерянную для них еще долгие годы назад, и стучали хвостами. Правда, что ли, драконы из дыма, смотрел на них спросонья Свелла, закутавшись по нос в одеяло, и темные мысли закрадывались из чащи. Мир становился жестким, стального блеска и краткого слова, он не хотел больше изгибаться томно под солнцем или укрываться загадочной дымкой, он стал больше, шире, открытым и серым, похожим на незнакомый город, где улицы такие же, как и в каждом городе мира, но каждый камень кричит чужим языком. Ворон Тык совсем не говорил в последние дни, он очень боялся Чужедалья, а потому помалкивал, только изредка ворчал на Розового Мурку. Свелла все не мог понять, дружат они или недолюбливают друг друга, да ну их, зевнул он и посмотрел вокруг. Драконы засуетились, начали изгибаться, туман расступался, и где-то недалеко увидел Свелла темную фигуру бизенса.

Бизенс тихо подошел, качаясь огромным, пушистым телом, похож он был на овцебыка из заокеанских свеллиных земель, да только куда как грустнее и образованнее. Он поднял влажный красноватый нос в сторону Ворона Тыка, дремавшего на ветке, покосился неторопливо на хвост Розового Мурки, свесившийся с телеги, даже подошел поближе и понюхал его, а потом так же медленно, окутанный пушистым облаком, подошел к тому месту, где удобнее всего было ему взглянуть на Свеллу, и остановился. Свелла не нашел в себе ни одной утренней мысли, все замерло в нем. Бизенс долго думал, почему дитя розоватое, думал и пожевывал травинку, пока не вспомнил, что от Мурок такое бывает. Потом он долго думал, а почему Мурка, и думал целых полчаса, пока Свелла дремал, лежа на боку и рассматривая его вполглаза, пока не придумал, что Мурка путешествует. А почему Мурка путешествует, если он Мурка, посмотрел бизенс на хвост и цапнул на лету надоедливую муху, наверное, он в гости пошел. Не ко мне ли в гости, - он обеспокоено еще раз покосился на похрапывающего Розового Мурку, но вспомнил, что Мурки в гости не ходят, так как не существуют в природе. Надумав так, он решил, что пора завтракать и пошел в глубь леса, правда, на полпути обернулся, и тихо промычал Свелле, чтобы тот остерегался ворков. Правда, идя дальше, он смутно припомнил, что тех тоже не существует в природе, и даже тихонько заревел песенку под нос.

Глава про ярмарку и последующие недели пути.

Прошло много дней, они вдруг полетели быстро и неинтересно после Переправы, где Свелла без особых усилий попрощался с возницей и напросился на телегу с парой старых братьев из Великоречья, что граничит с последним из Лесов Белого Полесья, как утверждали попутчики. На переправе телег было мало, ярмарка только начиналась, но ждать пару месяцев до конца попутчики не захотели, и отправились дальше, на хварь, где, как говорили братья-пастухи, за окраиной Леса тянется бесконечное Поле, ниспадающее в бескрайний водопад. Свелла с удивлением рассматривал людей на Переправе, замечая, что ничем не уступали они в смекалке или деловизне цивилизованным гражданам, спорили об урожае да неведомых делах, были среди них хитрые и ленивые, нечесаные да в сапогах на босу ногу, было их немного, не со всеми удалось поговорить, и осталась лишь на память монетка из желтой кости, подаренная доброй старушкой из какой-то непонятной местности на севере, - на счастливое выпадение молочных зубов. Свелла с упоением носился среди лошадей, питая к ним древнюю и нежную привязанность, вызнал про нехитрую упряжь да хорошие породы, от возниц их добился еще меньше, чем от Розового Мурки и Ворона Тыка, а потому сел на попутную телегу молчаливых и мрачных близнецов, дряхлых и седых, и уехал дальше. В голове его созрел план выбраться побыстрее из Леса, найти настоящих колдунов или ученых людей и вызнать все про мир, где оказался, а может, тайком от Розового Мурки, и про себя. После Переправы местность стала тише, зверья и прочего населения больше, уже не успевали следить за всем духи-хозяева, а потому баловали на дорогах иные проказники или негодники, а то и древесные привидения. Не то, чтобы раньше лесные жители были жалостливее или добрее нынешних, да только больше в этих местах натерпелись лиха от проезжих и залетных передухов, были прожженнее да хозяйственнее, меньше летали вокруг завилки, да приглашали в гости. Деревья долго надо было упрашивать на ночлег, а потому братья сменялись друг с другом, и ночами продолжали свой путь на телеге. Пару раз Свелле даже дали править лошадьми, отчего тот почувствовал себя совсем, как в домашнем краю, умным да сильным, среди людей. Розовому Мурке это не понравилось, вот еще, прибьется к людям и пропадет Свелла, теребил он хвост и болтал лапами, свесив их с телеги и изредка пиная дорожных побиролей, бездумно прыгавших среди колес. Будь братья пообщительнее, может, и стало лучше и безопаснее на душе у мальчика, да те мало говорили и все смотрели на дорогу; он снова стал задумываться иногда о событиях, что привели его в странное это место, и даже нашел в ранце старую свою зубную щетку, от чего Розовый Мурка вздохнул мученически, почесал живот и пнул посильнее побироль, распрыгалась тут, пыль прибродячая. Иногда Свелла прыгал с телеги и бежал рассматривать поляну или интересное дерево, но постепенно новое стало мало трогать его, лепешки с сушеным мясом надоели, хотелось яблок или арбуза, да хорошей шалости. Детское настроение, овладевшее было им, сменилось нервозностью и проницательностью, и все более чувствовал себя малыш не заколдованным в маленькое тело взрослым, а чрезмерно опытным и умным мальчишкой.

Шли дни, дни сменялись неделями, Розовый Мурка стал нетерпеливым и мелочным, Ворон Тык - еще более молчаливым, а Свелла начал ехидничать и проказничать почаще. По вечерам только, смутное беспокойство овладевало им, и тогда он почему-то уходил от Розового Мурки, словно что-то мешало думать, окутывало туманом сердце, жаждавшее движения. Свелла садился на берег или на старую корягу, слушал тишину, и странные чувства овладевали им, он натужно глядел в темноту, пытаясь увидеть, и вот уже не глаза, а чутье, душевное осязание рвалось вдаль, щупая настроение мира, и натыкаясь на глухую, молчащую стену. Тогда Свелла, тайком от розового попутчика, пытался вспомнить, что же натворил он с ушастыми, пытался изнутри, не мысленно, а чувством, настроением заговорить с миром, и в самый последний момент все портила какая-нибудь привередливая мысль. Нет, колдуном я точно не стану, огорченно думал тогда Свелла, - так сильно хотелось ему стать повелителем хоть какой-нибудь, самой маленькой и затерянной силы.

Розовый Мурка в такие минуты не спал, а тревожно принюхивался к ветру: старые, жуткие напевы рвали ветер, кровь проступала на безмятежных листьях, и все громче шептали злые северные травы, хохотал заблудший передух на болоте, и плакал чувствительный перешёнок по кому-то. Свелла все больше беспокоил его, слухи стали лететь по Лесам, сплетни да косые взгляды из-под каждой коряги шипели на них, на болоте как-то старая слепая ведьма, заслышав попутчиков, высунула нос из хижины, да тут же и скрылась, ведь страшно и ей было почуять нежданных гостей. Розовый Мурка старательно наводил Розоватость на мальчика, и иногда даже успокаивался, и говорил себе, что просто старый западный ветер из древних времен пролетел случайно и навеял полузабытые страхи, и только быстрее торопился домой. Чужедалье к зиме стало неприветливым, в Лесах к холодам никого не ждут, и все холоднее становилось с каждым днем, и Свелла спасался, греясь под одеялом в телеге неразговорчивых, сутулых и погруженных в себя пастухов.

И только однажды странная совсем вещь случилась, не замеченная никем, окромя болотных бессонных завилок, затянувших той безлунной ночью тихий призрачный хор, - кто-то высокий, сухопарый, крылатый приостановился в своем полете, замер за столбами деревьев, притаился, и только зеленые глаза его, не мигая, смотрели на малыша, бьющегося в клетке, запертого неведомо злобным заклятьем, не в силах пробиться на волю и поглотиться силами мира, рвущего цепи, скованные на сильнейших чудовищ и почему-то, в силу чьей-то забавы, надетых на беспомощного, крохотного детеныша, оставленного на потеху западному ветру.

Но крылатый лишь подивился, продолжив свой вечный полет, на беспощадность чужих врагов, мигнул и пропал в ночной тишине.

Прошло два месяца, прежде чем события стали меняться.

Глава о последних днях в Белом Полесье.

- Разве это честно, - уткнулся в одеяло Свелла, а разговор происходил как раз два месяца спустя таинственного возникновения мальчика, - что мне заколдованному бродить, даже не знаю, отчего и про что меня кто-то так, и как мне теперь называться, и попаду ли домой, а даже никого и спросить не возможно, все тут от заколдованных бросаются во все стороны или умогильничать порываются.

- Честно или нечестно, ты это к воркам иди, они тебе все вопросы разъяснят, - буркнул с борта телеги Ворон Тык и уткнулся носом под крыло, ему до жути надоели свеллины излияния и вопрошайничества, - а заколдованным нельзя и все, плохо от того хорошим духам, сам посуди, ты один такой колданутый, а всем плохо от того будет, и кого умогильничать, - всех что ли?

- Нет этих ворков, - зло огрызнулся Свелла, хотелось ему подколоть попутчика перед сном, - никто же их никогда не видел, только и говорят, что ворки, да ворки. Кого ни спрошу, - никто даже хвоста не видел.

И завернулся в одеяло носом в дно телеги. Ворон Тык удивленно как-то посмотрел на него, дернул хвостом и что-то себе подумал.

Розовый Мурка пересчитывал ромашки по правую сторону и старался не нервничать, отчего яростно чесал пятку. Все, что можно было сказать, было уже сказано, а этот, косоглазый, Розовый Мурка бросил взгляд на муртенка, опять завел старую песню, нет, беда с этим зверьем, он кинул за борт ромашку, что свидетельствовало о рано наступившей распущенности и бесхозяйственности такого еще молодого Мурки, отчего он сам душевно страдал. Это все пень виноват, только и вертелось в голове Розового Мурки, уставшего без родных, объятых туманом полянок да доброго бука, в корнях которого он вырастил себе домишко. Он сильно привязался к Ворону Тыку в эти недели, и не уставал с ним спорить по малейшим поводам, Свеллу же больше баловал излияниями Розоватости и ромашками, в изобилии растущими в этой местности, несмотря на позднее осеннее время, и иногда задаривал красивыми веточками, употребленными Свеллой на веник и нагло проданными в попутной деревне за десяток яблок.

Свелла был обеспокоен, не сказать более. Что-то происходило с ним, и особенно испугался он, когда рано утром проснулся и увидел Ворона Тыка, усиленно его разглядывающего с борта телеги.

- Чой-то нелады у мальчонки с глазами, я погляжу, - пробасил слегка простуженный Ворон Тык и покосился на неприветливое небо.

Свелла сонно ощупал глаза и ничего волшебнического не обнаружил, протер их и сел. Где-то в ранце завалялось у него зеркальце, выменянное на очередной веник с последующими посапываниями Розового Мурки и почесыванием от обиды лобика; он подышал на него, опрокинулся в теплое одеяло, и, бросив грустный взгляд на мутное и ноющее осеннее небо, стал себя разглядывать. Через минуту ему поплохело, через полторы раздался громкий визг, так перепугавший старого черноземного крота, что тот прозрел и вообразил себя избранным рыцарем, призванным искоренить надоедливых муравьев, что источили его славные норки, и еще долго надоедал окрестным жителям своим корявым пением.

- Ничего особенного, - деловито пробубнил Розовый Мурка, разглядывая глаза Свеллы, глядящего в прострации в зеркальце, лежа на спине, - косоглазый какой стал, это все от неправильного питания, Свеллочка, а я тебя предупреждал.

- Ничего не косоглазый, - Ворон Тык радостно пересел на другое плечо попутчика, и непринужденно продолжил пялиться на второй глаз Свеллы, - может, это его горшки так?

- Никакие не горшки, - отмахнулся Розовый Мурка и присел на корточки. Решили позвать возниц, те долго рассматривали мальчика, старший, носивший на шляпе веточку польшевника, даже почесал бороду.

- Чудные дела творятся, - подозрительно сообщил он брату, - никак колдовские опять пинали друг-побиролей, то-то лошака опять стопорится, сена не ест второй день, смотри как намучудили, прямо глаза мальца окосели.

Розовый Мурка даже не почесался, сделав вид, что думает о горшках и воронах.

- Беру, кнутные их, - выругался младший, по-своему, по-стариковски привязавшийся к малышу,- никак, до дома не доедем, раз такое дело, колдуна надо звать.

Далее спор продолжался уже с протестующими мяукающими визгами, сухим кашлем, хриплыми ругательствами и мерным всхлипыванием, после чего, еле отдышавшись, все порешили, что все так и должно быть, и оставили Свеллу в покое. Через пару дней тот успокоился, а еще через пару всмотрелся в зеркало и так понравился сам себе, что больше было некуда. И то дело, никакой Свелла стал не окосевший, просто огромные глаза его приподнялись слегка по краям и стали миндалевидной формы, хотя белки цвет приобрели не столько белый, сколько хорошей выдержки драконовой кости, с блестящим золотисто-черным огоньком посередине. Ну я даю, думал Свелла и на всякий случай ощупывал изредка зубы, а то Ворон Тык высказался предположением, что дальше обязательно отрастут у него клыки или резцы, через неделю томной, грустной и неинтересной дороги он совсем успокоился, и даже дернул слегка Розового Мурку за хвост, чтобы тот не зазнавался.

Братья подъезжали к дому, скоро ожидался покото - забавно втесавшийся месяц, между осенью и зимой, когда почему-то запрещалось ходить в гости да и вообще в путешествия, ибо вылезали, по словам младшего брата, из далеких хварьских нор своих лагмарские чудища и насылали на бездомных путников кошмары и прочие ужасы, и отвоевывали злые силы свое у пресветлого атральского царства, чтобы поглотить снегом да ветром все доброе и чудесное в мире. Младший брат особо любил стращать Свеллу на ночь этим лагмарским воинством, память его полнилась различными древними сказами о борьбе злобных и пресветлых сил за жителей мира, особо любил он напевать знаменитейший в западных землях плач по усопшим во тьме, принесенный в приокеанские земли добронравным южно-хварьским поветрием, любил расписать разных чудищ, пожирающих детенышей добрых существ, огненных кышей, крыльями своими закрывших солнце бедным племенам на юге, на пяти ногах о десяти коленах, с десятью клыками в носу да длиннющим шипастым языком, рассказать о поганых вассалах тотевских князей, ведущих нескончаемый бой с благородными силами, и прочей, никогда не виданной им, заграничной жизни. Свелла не то, чтобы верил ему, но Розовый Мурка в такие минуты согласно кивал и даже добавлял всякие умные рассуждение и поправления, а Ворон Тык, - тот и вообще слушал с приоткрытым клювом новые для себя вести, предпочитая помалкивать, как и пристало умной птице, а потому понемногу и самого мальчика захватила вся эта задальняя жизнь, где не то в полусне, не то в полужизни боролись друг с другом поднебесные титаны, бросаясь горами через безграничные реки, задевая макушками облака, и делили мир на счастье и горе, разрушая царства и создавая новые, где коварные, языкастые кыши и прочие демоны волной спускались с гор, чтобы разорвать на части мирных зверей и насладиться, разрушив прекрасное, где благородные воинства шли дать им отпор, где герои являлись с каждой новой росой, где не было духов-охранителей, колдунов и заклятий, и только волшебной можно было назвать ту заповедную страну-фантазию, что тревожила этот мирный, приокеанский край.

И вот однажды свершилось чудо. Свелла почувствовал его еще утром, не захотел ни есть, ни умываться, пробежал немного вперед по дороге, несмотря на строгие оклики спутников, и еще пару часов нервно прыгал вокруг телеги от непонятного оживления. Настроение его передалось Ворону Тыку, тот прочистил горлышко, встрепенулся и даже пролетел немного над дорогой. Ему страшно чего-то хотелось, не то синих червяков, не то большой и плодотворной любви, и каждым перышком чувствовал он, что не зря пустился в этот задальний путь, что вот уже близок конец. Розовый Мурка храпел в телеге, - ночью он считал звезды, хотя считать умел только до одного, да и то с ошибками, и теперь посвистывал, почмокивал и почесывался под грудой мешков и одеял, прекрасно зная дорогу без всяких там ненужных пробуждений.

Деревья стали меньше, пространство между ними рассеялось, пошли мягкие травы, и совсем исчез мох под корнями, деревья перестали говорить и петь, последняя завилка со свистом пролетела куда-то назад, все ярче светило солнце. Свелла и не заметил, как дорога исчезла и превратилась в еле заметную, крошечную колею, в ветвях птицы запели звонко, высоко и надменно, пока наконец, впереди не встал густо кустарник. Телега медленно ехала сквозь цеплючие, низкие ветви, прорываясь сквозь чащу, пока одно большое небо белизной облаков и бесконечным покоем не ударило больно в глаза, растаяло на миг в полумраке, и перед странниками легко бескрайнее, томное поле.

- Сдается мне, он наконец-то доволен, - пробормотал Свелла, глядя высоко в небо, где Ворон Тык, как полоумный, вертел виражи и диким голосом каркал от воронячего восторга, вконец убедившись, что жизнь чудна и прекрасна.