Чи-ирк. Иззубренное лезвие ножа высекает из кирпичной кладки стены сноп искр, тащит за собой светлую неровную линию - знак предупреждения всем тем, кто впереди.
Переулок узкий, кривой, как позвоночник сколиозника, ботинки негромко отдают эхом шагов по мокрому булыжнику. Солнце упрямо выворачивает набухшим волдырём из-за темнеющих хребтов крыш невысоких зданий, и свет ржавчиной ложится на отвоёванное у тени пространство, резко очерчивая грань между "здесь" и "там".
Между жизнью - и смертью.
А Фабрика - впереди.
Из развёрстой пасти водосточной трубы мерно капает. Что-то. Кровь, слизь... нет. Вода. Грязная, дождевая, дробно отсчитывающая время. Всего лишь вода - сырость, гниль, разложение.
Такие вот ассоциации.
В безглазых провалах окон мерно хлопают ставни, ветер - ветер кидает в лицо пригоршню смятых газет и - смрад. Нездешняя, трупно-аммиачная вонь, которая наводит на мысли о скотобойне. Или, скажем, войне.
В тишине - рвущий нервы скрип, мягкие шлепки потупи об асфальт. Застываешь, как статуя, в полной, за исключением этих звуков, тишине. Слышишь ток крови в собственном теле, панический стук сердца, приказывающий бежать, и бежать немедленно, не оглядываясь назад. Потому что если оглянёшься - увидев это,сойдёшь с ума, проглотишь собственный язык от ужаса, от того мрачного, невообразимого гротеска, что оно собой представляет. Но... ты не уходишь, ждёшь, смотришь, и только нож мелко подрагивает в моментально вспотевшей руке.
Из тёмной прорези переулка на тротуар выползает тварь. За её спиной чадит Фабрика, недобитые мертвенно-тусклые фонари отбрасывают на влажную шкуру скользкие блики.
Тварь сипит, приковывает взглядом остекленевших, подёрнутых кровавой плёнкой, глаз, пускает слюни. Ты видишь, что она словно собрана из различных частей тел, сшитых меж собой грубыми волокнистыми нитками, жалкая и дикая пародия на чудовище Франкенштейна, в закатных сумерках представляющаяся не более чем миражом, горячечным бредом воспалённого от усталости мозга.
Нет. Ты ведь понимаешь, незатронутой инфекцией страха частью мозга, что тварь реальна, это осквернение тел погибших солдат, живой монумент ихним жутким евгеническим опытам, что она дышит, смердит, источает вполне осязаемые эманации ненависти и убийства.
Беги, солдат, сегодня тебе не удастся разрушить Фабрику - оно уже оскалило все три слюнявых пасти, изогнулось в преддверии прыжка, подобрав под неуклюжее с первого взгляда, укутанное в безразмерную ненавистную форму, тело, опутанные сетью вспухших вен руки.
Нет, не беги - исполни свой долг перед отечеством.
Боишься? До ватных коленей, до сжавшегося в комок желудка? До металлического привкуса крови на губах?
Оно бросается, с поразительной скоростью пожирает разделяющие вас метры, и... Ах, ненависть, священная ярость.
Лезвие ножа аккурат входит в безумный глаз, дальше, дальше, в губчатую, изъеденную личинками плоть мозга, наводя хаос в прежде почти безупречную его работу. Мерзкая слизь на лице, сантиметры от носа до раззявленной хрипящей пасти, и животное торжество победы... Обрывающееся, когда приходит понимание о проникших в твоё тело когтях, намертво зацепившихся за рёбра.
Нет, этого не может быть!
НЕ МОЖЕТ!
Не реально!
Achtung! Geschehen Fehler! Fehler in Abteilung ZG-12#7410060! Fehler! Sonderausgang!
Сознание вернулось быстро, без раскалывающей на части голову, боли. По глазам скальпелем полоснул яркий чистый свет, который через секунду предусмотрительно приглушили.
- Герр Вольф, вы в порядке? - Встревоженный голос над ухом, благословенная холодная тяжёлая рука легла мне на лоб. Ещё раз открываю глаза, смотрю на кафельные стены бассейна. Постепенно возвращалась память, загружалась в раскалённые ячейки мозга. Раздались шаги, обладатель голоса явно отошёл в сторону, значит, придётся всё делать самому.
Да не привыкать, что там.
Я опёрся руками о скользкие эмалированные края ванны, с усилием извлёк своё занемевшее тело из тёмно-свинцовой воды. Нашарил шлёпанцы на полу, вдел в них быстро покрывающиеся цыпками ноги. Холодно, зябко, неуютно.
Поежился, стараясь стряхнуть мурашки, обхватил себя руками.
Так, осталось только сорвать с себя все одноразовые троды, присосавшиеся белыми и красными силиконовыми кружочками к груди, сгибам рук, запястьям, голове и лицу. С тихим чмоканьем они отделились от кожи, и я кинул их на пол.
- Что-то не так пошло... - Скорее констатировал, чем спросил мой оператор, ограждённый от испытательной толстым пуленепробиваемым стеклом. Ему-то там, в операторской, было тепло и сухо. Безопасно. Но он хороший парень, чистое, как снег досье, незамутнённая биография. Войны избежал.
Я снял с крючка полотенце, обтёрся - ощущение мягкой ткани возвращало привычное состояние, ввергало в реальность. А вот горящие на теле шрамы - напоминали о том, что работать надо в два раза лучше.
- Да. Под конец эта Schwein раскусила представление. Увы, лейтенант, я не смог ничего поделать. Он выскользнул. Theatre die Alpdruck опять дал сбой. - Я развёл руками, словно подтверждая бесполезность дальнейших оправданий, оператор, подсвеченный сзади желтым светом, вернулся к своему пульту, сосредоточенный и встревоженный - конечно, ещё одно проваленное испытание, и никакого повышения, никакого признания! Только бесконечные будни в бункере 23-Т.
Прошлёпав к соседнему бассейну, я застал очередное малоприятное зрелище - подопытный #12Z-488o1, европиод, уровень развития интеллекта 98, был мёртв. Обескровленное, посеревшее, лицо его, в сетке нейротродов, всё ещё хранило посмертную маску ужаса, а закатившиеся глаза матово поблёскивали белками, обвинительно уставившись на меня.
Ещё одна неудача. Странно, в истории Рейха нет записей о том, что палачам когда-либо было трудно или невозможно по каким-либо причинам выполнять свою работу. Может, потому что раньше люди были зверьми, а сейчас - осознали силу разума и милосердия?
Кто знает. Для меня разницы-то никакой нет.
Вдруг остро, до колик, захотелось блевануть. Это нервы, которые сдают с каждым прожитым, проведённым на Фабрике днём. "Скажи спасибо герру Штольцу, что он вытащил тебя с Конвейера, а не то бы до конца дней своих отчищал мясорубки". Да. О Конвейере и работе там уборщиком вспоминать было ещё хуже. Я поспешно отвернулся от покачивающегося на волнах трупа, и пошёл в раздевалку.
Мысли, мысли о предстоящем разговоре с начальством и командованием, разговоре, в котором мне придётся изо всех сил вихлять позвоночником и преданно-заискивающе лыбиться в квадратно-неприступные солдафонские рожи обрюзгших комиссаров, кланяться их лакированным сапогам всевластия, пытаясь вымолить у них снисхождение и понимание, эти мысли буквально доводили меня до бессильного бешенства и отчаяния.
Конечно, меня спросят - достиг ли я каких-то результатов?
Они скажут - нам очень жаль, но вы, герр фон Ладвиг, не справляетесь с возложенными на вас обязанностями.
Они скажут - вы подводите великую немецкую нацию и Рейх.
Они скажут - к сожалению, но ещё одного обервиртфюрера придётся отправить в расход. При этом, они всячески будут изображать на своих рожах искреннее сожаление, патриотические чувства.
А я - я только буду улыбаться и поддакивать, поскольку постольку... Сдвигов нет, и все подопытные гибнут не от веры, а от конфликта реальностей.
Мне нечем защитить свою позицию... Если бы только они одобрили мою давешнюю разработку, но - нет. Дерьмо.
Сидя среди пустых безликих металлических шкафчиков, в безлюдной, стерильной раздевалке, обхватив руками многострадальную голову, что мне оставалось делать, кроме как прокручивать предстоящее в воображении и стараться не заплакать от невозможности изменить что-либо?
Очередной провал, и вскоре, я это чуял нутром, обервиртфюрер Вольфганг фон Ладвиг распрощается не только со своим званием, но и с жизнью...
- Вот. График показывает, что вначале, при розыгрыше вживление шло на уровне 99-100 процентов - вот, стабильный альфа-ритм, до развязки, потом возросло до 104, он немного перескочил в третий пласт, но это несмертельно, и в момент кульминации неожиданно, всё резко упало до 31 процента. И так с вариациями каждый раз, герр Вольф. - Оператор, Ганс, воодушевлённо тыкал пальцем в дисплей, явно пытаясь донести до меня некий чрезвычайно важный факт, который я, ввиду принятия внутрь одобренных Министерством Здоровья и Развития Пятого Рейха стимуляторов, оказался не в состоянии воспринять. Перед глазами негативным отпечатком мелькало перекошенное лицо давешнего безымянного подопытного, который сейчас превратился в банальный и бездушный набор цифр в отчётном досье. "Однако вряд ли там упоминается о кровавой пене, шедшей из его рта - малый прокусил себе язык, вот как его прошибло" невпопад подумал я, и искоса поглядел на Ганса, продолжавшего увлечённо демонстрировать диаграммы и томографические срезы. Молодой, воодушевлённый, типичный учёный, прыщавое крысиное лицо облечено в узкие безоправные очки. Хочет в люди выбиться, получить место потеплее, может, даже в Берлинский Университет лаборантом устроиться... Неожиданно, я вдруг ощутил совершенно беспричинную, но захлестнувшую меня с головой, ненависть к удачливому пареньку из провинции, чистенькому, свято верящему в гуманность, идеалы и справедливость Пятого Рейха... Стоп. Откуда эти диссидентские мысли?
Впрочем, они в последние дни слишком часто меня посещают. Это плохо. Это значит, что я могу сорваться. Как сорвался мой предшественник. Иногда, моя жена говорит мне, что она боится, что когда-нибудь, скользнув ко мне в постель, она найдёт там не меня, а одну из моих аватар из обширного арсенала Театра.
- ... Следовательно, подопытный оказался невосприимчив к сценарию...
- Ганс, Ганс - подожди. Он был восприимчив. До этого, до последнего модуля? Вот... - Я указал на отрезок графика, где показатели вживления упали. - Ты знаешь, с чем это связано? Ты ведь инженер. Должен знать. Я сам разрабатывал большую часть Theatre die Alpdruck, а в этой пьесе каждый модуль был чётко выверен и подогнан под психотип СР-49. Плюс к этому, я самолично вёл игру, так как могло случиться, что он его отторг?
- Я не... - Обиженно за стёклами блеснули глаза. Руки сложились на груди. Ах да, я что-то ставлю ему в вину?
- А так, что это уже тысячный случай - каждый раз перед смертью они отторгают сценарий, и нам приходиться фактически убивать их. Может, сама идея ошибочна? Может, человек и в реальности не верит в свою смерть? Следовательно, подопытный, особенно в геройско-освободительном сценарии для мужских психотипов СР, никогда не признает свою погибель?
- Обервиртфюрер, но эта идея НЕ может быть ошибочной. - В голосе Ганса звенела стальная уверенность. - Театр разрабатывали в соответствии с утверждённым Планом о Ненасильственной Ликвидации Низших Рас, и сам Фюрер, и Канцлер, и Министерство одобрили проект Ольгдена-Шварца. Да вы же сами это делали, nicht? Вы выполнили заказ Министерства. Рейх не может ошибаться.
- Да, не может, не может, конечно, ты прав, Ганс, не может. Это... unmoglich... - Я нервозно мерил шагами лабораторию, ожесточённо растирая зудящие виски. То ли стимуляторы оказались просроченными, но моё сознание словно раздвоилось, я ощущал какую-то весёлую злобу... и - ненависть. - Проработав на Фабрике без малого три года, я хорошо понял, Ганс, что Фюрер - всегда прав. Во всём, от начала и до конца. Можешь мне об этом не напоминать. - Я глупо хихикнул, подавив желание как следует опорожнить свой желудок.
Ганс отодвинулся подальше к пульту управления Театром, как-то странно на меня глядя.
- Только, лейтенант, какая загвоздка, какая чудовищная интрига - три года и никаких результатов! Они, эти животные, просто отказываются верить. Отказываются умирать! А ты помнишь, - Тут я резко подошёл к оператору, буквально припирая его к нагромождению приборов, сверля его взглядом. - Когда я предложил идею, чтобы навязывать им не такие видения, а другие, приятные, чтобы они сами шагали вниз по Конвейеру, а? Это ведь было воистину гениально! - брызгал я слюной на несчастного лейтенанта. Стоило мне только заикнуться о загубленном проекте, как вся накопившаяся за годы ярость и горечь не преминули вылиться наружу, сметая все предупредительные плотины.
- Обервиртфю... - Кажется, паренёк был здорово напуган, его истинно арийские черты исказились под натиском моего помешательства. И где же твоя выдержка, солдат? Размяк, как низшая тварь, стоило только моим колёсам поехать не в том направлении. Ну и пусть. За руль машины, кажется, сел кто-то другой. Унтерофицер моего сознания взял бразды правления в свои руки. Унтер, он не верил Фюреру, он не верил Партии. Только бы не проболтался. Боже, что я делаю? Что я говорю? Посадят, убьют ведь, расстреляют. Я тем не менее, осклабился и дружелюбно потрепал Ганса по щеке. Холодная, как шкура крокодила, кожа.
- Ты только представь - цветущий Эдемский сад. Прохладный ветер, безоблачное небо. Прекрасная юна дева манит тебя вкусить её великолепного обнажённого тела... А в реальности, твои же ноги несут тебя под ножи и топоры фабричного Конвейера, в его камеры, костедробители, шкуросниматели, в этот изысканный оркестр смертоубийственных механизмов! Ты занимаешься сексом, а твоё тело кромсают, дробят, сжимают в тисках, вырывают из него кишки и пускают в безотходное производство! Без всякого ущемления твоих человеческих и расовых прав! Торжество гуманизма во плоти, нет?! Это же музыка! Бах, Моцарт, Вагнер! Слышишь эту симфонию, эти божественные увертюры? - Уже практически орал я, чувствуя, как напрягаются верёвками мышцы на шее. - Но они, Рейх, Великий Рейх и комиссары опустили меня. Отвергли эту идею, отстранили меня от участия в проекте, и теперь я должен играть монстров в Театре чудовищ, убивать этих тупых свиней с промытыми мозгами их же кошмарами, и только ради ГУМАННОСТИ?! Они же зарыли мой ТАЛАНТ!! Я сыт этим по горло, Ганс, я хочу выбраться отсюда, понимаешь? - Но на лице Ганса, судорожно искавшего рукой на столе что-то тяжёлое, не отражалось ничего, кроме крайней растерянности и страха. - Я сыт по горло диктатурой Комиссариата и этой сраной Фабрикой!
И тут... Хлопок двери, чеканка тяжёлого, как набат, шага.
- Герр Вольфганг, мы выслушали достаточно. Это омерзительно. Вы обвиняетесь в озвучивании антигерманских лозунгов, в сомнении перед властью Великого Рейха и Фюрера. Вы обвиняетесь в попытке саботировать работу Фабрики. Приговор уже озвучен и будет приведён в исполнение...
В изумлении, граничащем с шоком, я смотрел на вошедших офицеров СС, на их непроницаемые, словно высеченные из мрамора одним и тем же скульптором почти идентичные лица. Воронёной сталью отсвечивали в полумраке бронежилеты с выбитыми на них свастиками. Я замер.
- Нет, Kommandante, он не отступник, просто... работа, тяжёлая, это срыв, он...unzurechnungshfahig! - Вдруг тонко, в величайшем волнении крикнул Ганс, выпрыгивая чёртом перед офицерами, заслоняя меня.
Но поздно. Чёрный блестящий ствол, крепко замкнутый в стальных пальцах офицера уже был нацелен мне в лицо, тихий щелчок, тепло, разливающееся по телу...
Хоть умру не чудовищем. Палачом.
Ende.
Befracht Theatre die Alpdruck... warten... Konnekt...
- Анна, нам обязательно идти на этот концерт? - Спросил я, придирчиво смотрясь в большое напольное зеркало времён Перелома. Красивый костюм, её подарок на день рождения. В нём я выгляжу точь-в-точь как актёр Киностудии.
- Глупенький, конечно же... Я ведь знаю, как ты любишь симфонический оркестр - Она чмокнула меня в щёку, улыбнулась нашим отражениям в зеркале, поправила бабочку на моей шее. Анна... Миниатюрная фея, живое воплощение женственности, сошедших с древних скульптур Третьего Рейха. Соблазнительная, и нежная, сладкая в своих закоулках... Она хитро заглянула мне в глаза, будто ища там что-то сокровенное, в то время как её пронырливая рука уже хорьком проникла в мои штаны, заигрывая с моментально возбудившимся членом.
- Не сейчас же, цыплёнок... - Сказал я, едва сдерживая своего расшалившегося друга.
На меня обрушился каскад шёлковистых каштановых волос, и голос в ухе прошептал:
- А почему бы и нет, Вольф?
Девятая Симфония! О, Боже! Эти флейты, это неизбывное наслаждение, золотистые переливы нот и серебристый звон скрипок! Арфа, как сеть оголённых проводов под кожу, тромбоны, густыми всплесками практически оргазмической энергии по сознанию...
Я сжимаю руку Анны, в восхищении окидывая взором слаженный механизм оркестра, впитывая гениальную музыку кожей.
Какая мука... какое прекрасное страдание...
***
- Kommandante, у нас проблемы... - Сиротливо пригибаясь, промямлил одетый в серую униформу Обслуживающий Конвейер. Неполноценный, этот большеголовый уборщик напоминал крупную и облезлую крысу
- Да? - Жёстко сплюнув жвачку, с видимым и слышимым раздражением спросил надзиратель, оторвавшись от просмотра новостей по глобальной сети.
- Там череп. Череп застрял в механизме, не работает ничего... Только не бейте меня, bitte... - Обслуживающий жалостливо вскинул руки, прикрывая лицо.
- А, verdamnt scheisse! - В который раз за день выругался надзиратель, и, надев толстые резиновые перчатки, пошёл выковыривать из заклинивших шестерёнок дробителя титановый череп ещё одного неудачливого обервиртфюрера...
Начальство, думал надзиратель, выковыривая окровавленный предмет из переплетения гидравлических приводов, только и делает, что меняется, меняется, меняется.
Черти позорные.
А где-то, далеко-далеко, министр по Ликвидации, подписывал очередной пакт о Ненасильственном и Гуманном Уничтожении Особей Низших Рас. Он любовно дышал на штамп со свастикой и мечтал о повышении зарплаты.
Но главное... Главное всё же в том, что хвала Фюреру, Конвейер и Фабрика работали бесперебойно.