Come see my cage, built in my grave...
"Боже, какая вонь! Вонь, вонь, вонь... как же тяжело...как нечеловечески тяжело...."
мои пальцы прочертили во влажной земле пять нервных дорожек, опять вызывая на поверхность этот мерзкий запах сырой почвы. Я думал, что за время (вечность), проведённое здесь, я привыкну к этому запаху, но... нет. Как я, наверное, не привыкну и к удушливому смраду своих собственных испражнений. Обессиленный, я плюхнулся на зад, при этом больно стукнувшись затылком о железный прут клетки.
Бледно-жёлтое, словно больной зуб, солнце, медленно поползло на закат. Солнце здесь, как ближе к вечеру, начинает двигаться по небосклону быстро, неправильно быстро, потому что я знал, что в другом месте
Откуда я и пришёл
Оно двигалось медленнее. Как надо. А здесь - нет. Вот, вот оно ползёт надо мной, просачиваясь сквозь решётку, полосуя тени на моём лице. А что это значит?
Что скоро меня выпустят.
Я расплываюсь в немного болезненной улыбке - у меня ломит лицо, но, поскольку, в принципе, любая часть моего тела так или иначе болит, я стараюсь не обращать на это внимания. Я всматриваюсь в левую стенку, которая представляет собой свеже-гнилостный срез земли, и, заметив копошение, резко вцепляюсь в мягкую, податливую материю моей западни.
Моей добычей стал довольно жирный червь, и я искренне радуюсь этому, потому как далеко не факт, что я сегодня найду что-нибудь поесть.
Поесть. При мысли о еде (да, и червяк всё ещё извивается в моих пальцахв) желудок сворачивается в плотный клубок и издает серию голодных, протяжно-утробных звуков.
Я, без малейшего содрогания, отправляю червя в рот.
В любом случае, я привык.
В любом случае, это....как же это....ах, ну да, белок. То, что мне нужно. Чтобы жить. Да. Именно. Жить здесь, а не там... где всё было как-то по-другому и правильно, а не здесь... жаль, я слишком смутно помню то, что было там. В другой... жизни.
Червяк, измазанный землей, скользкий и на вкус напоминает чёрную, кислую почву. Хорошо, что он быстро скользит по моей глотке, вниз, в ненасытную утробу... отлично. Как это...а...супер. Именно.
Солнце отползло ещё, и я заслонив лицо рукой, вглядываясь в небо, увидел миг, когда исчез верх клетки.
Это означает, что мне пора на прогулку.
Я не помню, как я сюда попал, и плохо помню, где я был до этого. Почти всё, что мне известно - это слова и понятия, а также, что они означают. Я помню, что есть места в мире - города, там живёт много таких, как я - людей. Я помню обстановку и ситуацию в том месте, но не помню себя. Мне это не нравится. Мне плохо. Я знаю, что всё вокруг неправильно, но ничего не могу с этим поделать...
Я живу, вернее, существую, в большой, наполовину закопанной в землю, ржавой клетке. Эта клетка без двери, сплошной стальной каркасный параллепипед. Два метра в высоту, три - в длину, два - в ширину. Пол - просто жёсткий, покрытый мхом и лишайником металлический лист. Неровный, поэтому в углублениях всегда скапливается моча и... воняет. А земляные стены доходят мне до груди. В них я ищу пищу - натурально, червяков и личинок. Однажды, я поймал крота, который ненароком вылез наружу из стены. Я откусил ему голову и содрал шкурку, а потом с наслаждением впился в сочное, кровяное мясо, раздирая его ногтями. Это было вкусно, ещё как. Это был праздник. У меня давно пропала щепетильность, хотя я помню, что первое время голодал, и даже не вылезал наружу. Тогда ещё была свежа память о том, что в том месте я питался чем-то нормальным. Хлебом, картошкой...сосисками... сейчас это всё пропало. В этом месте теперь только три вещи имеют значение - еда, скука и жизнь. И зачем я продолжаю её поддерживать...
В клетке тесно. Движения ограничены до минимума и можно либо стоять, смотря на раскинувшийся, почти на уровне твоих глаз, пейзаж, либо скорчиться калачиком на полу, прямо среди куч своего же липкого дерьма. А смотреть собственно говоря не на что - выбор невелик. Либо в небо, либо на исчерченные прутьями земляные стены, либо на кладбище. Да, на кладбище, посредине которого я живу... а это моя могила.
Моя могила.
Клетка.
Я не помню, как оказался здесь. Но помню, как вопил и плакал, как бился о клетку, пытаясь вырвать прутья. Как сотни раз обоходил её, вдоль и поперёк, и как выл, осознав, что выхода нету. Что мышеловка захлопнулась.
Я помню, что в том мире я работал. Я помню, что у меня вроде даже была жена.
Я помню, как страх съедал меня живьём изнутри, когда, в крике и плаче я расшибал своё тело об пол, расцарыпывая ногтями лицо... как я подошёл к самой черте безумия и... перешагнул её.
А потом вернулся обратно.
Я ухватился за железный и склизкий от налипшего мха, прут, и, подтянувшись, морщась от боли в растянутых суставах, вылез наружу.
Моё время - до полного захода этого гнойного солнца.
А потом - потом ночь, беспроглядная, как душное покрывало на твоей голове, но в тоже время, успокаивающая. В ней можно думать, хотя в последнее время, мой мыслительный процесс превращается в расплывчатое смешение обрывков. Прошлого и настоящего.
Раньше, я задавал вопросы.
Но...сейчас они остыли на моих губах. О да.
И всё, что мной движет - это голод. Инстинкт.
Надо успеть до заката вернутся, иначе...
Придут они, чьи челюсти тяжело щёлкают во мраке. Чьи глаза горят болезненно-жёлтым в темноте.
Чьи когти задевают решётку, но не могут проникнуть внутрь.
Я их не видел и видеть не хочу, потому что знаю - они меня.... прекратят существовать. А пока - пока ещё не моё время.
Совсем не моё.
Я мягко ступал по пепельно-серой земле в том, что некогда было моими ботинками. Я крался, пригибаясь как можно ниже, почти касаясь руками земли.
Я крался под закатным небом по серому, безмолвно-шуршащему кладбищу. Это как липкий серый сон, осторожно, медленно запускаюший игольные коготки ужаса в твоё сердце. Всюду надгробия, куда ни кинь взгляд, базальтовые монолиты плит, дорожки, усыпанные сухими листьями. И так - до бесконечности. За жалких два часа из этого лабиринта не убежишь. Да я и не пытался.
Деревья - они хотят меня сожрать.
Я испуганно шарахнулся от дерева, прижавшись спиной к холодной плите. Показалось. Показалось. Я нервно улыбнулся.
Ладно.
Ладно.
Поесть - вот что было важно.
Что имело значение.
Я помню, меня раньше пугало то, что я не мог ничего прочесть на надгробиях. То есть, там были знаки, но они не преобразовывались в текст. Я даже не знаю, на каком языке я говорю сам с собой.
Иной раз, были не кресты, а каменные люди. На памятниках. На их лицах застыли маски неизбывного страдания... а тени крались, крались, но...
Запах. Путеводная...хе-хе...звезда.
По моим щекам потекли слёзы. Я размазал их по лицу, смешивая с грязью.
Я чувствовал его, лавируя между могилами - на них никогда не было венков.
Вот это было страшно.
Я избегал сорняков, а запах вёл меня.
И вот - цель развёрзлась передо мной свежевскопанной землей. Я спрыгнул в могилу, и с каким-то натужным всхлипом отодрал крышку гроба, благо ногти отросли длинные.
Труп немолодой женщины вонял омерзительно, но я был рад, что она неплохо сохранилась. Совсем даже неплохо.
Прошло то время, когда я трахал трупы в зад. Сейчас же мне хочется только есть...
А как в первый раз страшно было переступить порог. Вначале черви, личинки, а потом... но мне надо выживать. Хоть это, пожалуйста, оставьте мне...
Да, были слёзы, рвота, спазмы, а сейчас...
Женщина была довольно худой, а некрасивое, но властное белое лицо носило отпечаток какой-то неприязненной суровости. Возможно, она испытывала отвращение, чувствуя меня. Возможно, это вызвало гнев, который лежал на поверхности, лишь слегка затянутый дымкой провального беспамятства.
Так или нет, это была еда.
А еда нужна чтобы выжить.
А выжить нужно...
Мысль завела меня в тупик. Я ожесточённо тёр виски, а потом.
Запах тухлого мяса. Когда-то (давно) от него меня блевало.
Я вцепился женщине в глотку, даже не вытащив её из гроба. Мясо.
Мясо.
Тело уже почти не кровоточило, и я, жадно сглатывая слюну, принялся перемалывать её горло.
Только бы успеть до заката, думал я, набивая рот и сглатывая отвратительную на вкус смесь из кожи и плоти. Но, это всё же была еда.
Зубы работали исправно, и я с тупым удовлетворением отметил, что желудок начал наполнятся.
Однако, прежде чем перейти к её щеке, мне пришлось подавить желудочный спазм. Это продолжалось и продолжалось...
На женщине было легкое розовое платье, а тёмные волосы разметались по атласной обивке гроба. Меня это не волновало.
Еда.
Голод.
Его утоление.
Когти скребут по нежной коже, которая, я знаю, скоро рассыпется в жирный прах. Достанется червям. А черви достанутся мне.
Я отдираю полоски мяса и отправляю их в рот...
Я сглотнул кусок её языка, уже почти не чувствуя вкуса, и вдруг подумал о вине. Точнее, вспомнил что это такое. Я преврал поглощение и задумался, глядя на порванное лицо мертвеца. Вино, красное, сладкое (как кровь), оно отлично подошло бы к моей трапезе. Я заржал, и этот скребущий звук разнёсся по обычно безмолвному кладбищу, вспугивая одинокие серые скелеты опавших листьев.
В последнее время я много смеюсь. Мне нравится слышать свой смех. И голос тоже. Это помогает как-то ориентироваться, потому что я твёрдо знаю одно - мертвецы не смеются.
Вино....хи-хи...точно...тухлое мясо, сок...хи-хи-хи....уж точно получше мочи, пропущенной через остатки рубашки....хи-хи...
Превый раз меня стошнило - когда я попробовал старика на вкус. Но потом, понял, что есть мёртвую человечину всё же можно. Ещё как можно. Был бы...хи-хи...импульс...
Голод. Его надо утолять любыми способами.
Рвать, жевать, глотать.
Не думать.
Я облизнулся, уставившись на белую челюсть, выпиравшую из-под лохмотьев кожи. Посмотрел на небо, и увидел, что солнце почти село.
Испуг.
Да.
Голод, голод, голод.
С сожалением я покинул могилу - в женщине оставлось ещё много мяса. Так было всегда. И я не мог утащить тело к себе - не успел бы и всё. Я подумал о её мозгах - покрытых синевато-прозрачной плёнкой, возможно, не слишком протухших. Череп можно было бы раскроить каблуком - иногда я так и делал. Я сглотнул слюну.
Голод никогда не оставляет меня.
Отключиться, как...как машина - порой всё что мне хочется. Либо, оставить всё человеческое, все эти дурацкие угрызения совести, этики, морали за бортом.
Можно меня назвать человеком?
Я бегу к клетке, бегу и плачу.
Да и что такое "человек" в этом месте?
Я бегу и смеюсь.
Да, здорово я привык к клетке.
Я люблю её.
В клетку я прыгнул, почти в то же самое время, как солнце окончательно расплавилось на горизонте. Я издал нервный смешок, любовно провел рукой по скользким прутьям клетки.
--
Успел. - довольно обратился я к окутавшей меня тьме. - успел.
И провалился, как всегда, внутрь. Лишь бы не думать. Не вспоминать. Не слышать скрежета их когтей о прутья... а голод, голод всё ещё лежал на дне, никогда не оставляя меня.
Я не веду счёт времени. Это так же бесполезно, как вести счёт крупинкам песка, просыпанного сквозь сито. Можно только ковырять землю, но всё что найдёшь, это только останки мёртвых.
Время убивает, а я хочу жить. Хочу есть.
Не хочу думать.
В тот (день) после удачной трапезы, голод разыгрался не на шутку. Я походил по клетке, неожиданно для себя ударил кулаком об прутья так, что расшиб его. Потом сел и уставился на свою руку.
Подумал, почему я здесь консервируюсь.
Я устал. Мне тяжело.
Моя левая рука выглядела не так уж плохо. Да, ногти отросли и обломались, да, она была в грязи, но всё же... всё же... я почувствовал, как по подбодку потекла струйка слюны.
Голод стал нестерпимым. Пожирающим меня изнутри.
Я был готов выть от него, как зверь.
И, потом...не знаю, что на меня нашло, но я....вцепился себе в указательный палец. Брызнула кровь, моя кровь, такая сладкая на вкус, такая металлическая.
Такая живая на этом кладбище.
Я куснул сильнее и откусил кусок. О да, это в сотню, нет, в тысячу раз вкуснее чем крот, думал я, проглатывая, упиваясь вкусом. Голос где-то в затылке вопил, что то, что я делаю, запретно, ужасно, но я проигнорировал его.
Я же в клетке.
В могиле...
Здесь можно всё.
Моя нога в луже мочи.
Пальцы правой руки я запустил в рану, слизнул кровь. Какое блаженство...
Так всё и началось. Я перестал выходить из клетки. Я начал есть себя, иначе жуткий, вязкий как паутина голод свёл бы меня с ума. В первый день я обгрыз себе палец и в первый же день испытал одновременно и ужас и облегчение.
Ужас, потому что под слоем жёлто-красной плоти оказалась не кость, а нечто, больше непоминавшее коготь, иссиня-чёрного, поблескивающего цвета...
Облегчение... не знаю, почему...
Господи, какая вонь.
День за днём, с маниакальным упорством я ел себя. Сидел в клетке и ел, ел, ел. Кровь уже сплошным тёмным, липким слоем покрыла и пол, и остатки одежды. Но я не боялся умереть, ибо, отрывая кусок мяса от своей руки, вместо лучевой кости я видел тонкую, чёрную чешуйчатую конечность. Моё новое тело. Я знал, что не умру. И поэтому, с особым удовольствием сдирал с себя старую шкуру. В буквальном...хэх...в чертовски буквальном смысле.
А кладбище было всё таким же тихим. И когда я добрался до ног, когда съел собственные, наполненные гниющими останками кишки, любовно осматривая плоский костистый живот внутри старого, оно всё ещё было тихим.
Есть.
Есть.
Поглощать.
Могила.
Клетка.
Всё слилось в вереницу образов и гудящих звуков в моей голове.
Я помню, как я хохотал, раздирая новоиспечёнными когтями своё лицо.
Однако, в один прерасный день, всё сложилось. Обрывки встали на свои места незадолго до захода солнца. Я ощущал своё новое гибкое тело, закованное в чёрную броню. Свои тяжёлые мощные челюсти, способные разгрызть металл. Я ощущал свою силу и власть. И упоение тем, что метаморфоза почти завершилась. Что я перестал быть человеком. Что я сбросил скорлупу. Мне хотелось смеятся, но мои связки были более не приспособленны к смеху (своё горло я вырвал собственными руками).
Если раньше моё время было днём - то теперь оно станет ночью.
Если раньше моей пищей были мёртвые - то теперь будут живые.
Если я раньше жил в клетке - то теперь на свободе.
Я превратился в одного из них, и когда ночь темнота спустилась на землю, я одним мощным прыжком вылетел из клетки.
Они были уже там, жадно обнюхивая воздух вокруг меня, но я не боялся - знал, что меня признают. Их губы приподнимались в оскалах, напоминавших улыбки, и я видел их чёрные острые зубы.
Но мне хотелось лишь одного - бежать, наслаждаясь ощущением своей силы.
И мы побежали. Молча, в беззвёздной ночи, как одно огромное существо, имеющее сотни голов.
Когти скребли о землю, взмётывая листья, надгробья проносились мимо, и воздух был душен и спёрт, разогрет нашими телами.
Тишина. И путеводный запах. Запах живого.
Я первым увидел человека, со всех ног бегущего к спасительной клетке. Лишь крохотная часть мозга колыхнулась, пробуждая воспоминания о том, как я сам жил так же, будучи наполовину заживо погребённым.
Но голод.
Он терзал, гнал вперёд, и лишь несмолкаемый топот лап за моей спиной.
Есть.
Рвать на куски.
Пожирать.
Я вырвался вперёд, словно доказывая право вожака. Человек катастрофически не успевал, но мне было наплевать. В последний миг, он повернулся лицом, и оно как белое пятно, тлело в ночи. На нём отразился ужас, ужас передо мной, перед смертью, и это было упоительно. Он выставил вперёд руки, в слабой попытке загородиться от опасности, но...
Я сделал последний рывок, преодолев несчастные метры, разделявшие нас, а потом...
Меня забрызгало его тёплой кровью...
--
Вот же, блин. - пробормотал Уильям Голвинд, отворачиваясь от окошка. - грёбанных три месяца и никаких результатов.
--
Да уж, босс. - поспешил поддакнуть охранник Майк, с трудом отрывая свои сто дестять кило от стула. - хорошо хоть, что смирный...
--
Смирный? - с сомнением в голосе переспросил врач. - Ну не скажи, Майк, взять хотя бы, когда его привезли - бился башкой о стены, вопил... Да и потом припадки случались, да ты и сам знаешь.
--
Ну, не знаю, мистер. По мне, так хороший парень. - широкое лицо охранника расплылось в улыбке. - Сидит себе в уголку-то, да лопочет чой-то...
Психиатр поморщился. Это лопотание и периодичесие истерики были всем, чего они смогли добиться от двадцативосьмилетнего банкира Сета Нельсона.
"И как ведь обидно, - порой думал он. - подающий надежды юноша, свой дом у побережья, симпатичная молодая жена, которая хороша, наверное, не только на кухне, размеренная жизнь. А потом в один прекрасный день, сидит себе парень за компьютером с баночкой пива в руке, отдыхает после трудового дня, и тут - бац! - какой-то механизм ни с того ни сего, заклинивает, и он на глазах любимой девушки превращается в слюнявого буйного дебила, норовящего разбить голову и изругающего сущую, бессвязную бессмыслицу.... да, тем и страшна шизофрения - порой она приходит неожиданно..."
--
Так что, босс? - спросил Майк, вытирая широкий чёрный лоб платком.
--
А? - рассеянно спросил Голвинд.
--
Я имею ввиду его. - он кивнул на дверь.
--
Чёртов засранец, не хочет идти на поправку - только деградирует. Ещё неделя и ему придётся познакомиться с электрошоком. Сам понимаешь, не хотелось бы идти на крайние меры, но...
Голвинд с раздражением пролистал историю болезни, которую держал в руке. Всё это он почти запомнил. Резкое, необъяснимое впадение в кататонию, приступы буйства, бессвязная речь, почти полное отключение от внешнего мира, признаки деградации. И голод. У парня развилась булимия. Психиатр заглянул в окошко.
Пациент забился в угол, тесно прижавшись к войлочным стенам. Его загнанный, как у зверя, взгляд был упёрт в пол, а тощие, забинтованные руки бессильно лежали на коленях. Парень выглядел до ужаса, до предела истощённым, и больничная пижама висела на нём, как на скелете. Он представлял собой поистине жалкое зрелище.
Внезапно врач почувствовал прилив острой ненависти к Сету Нельсону. Этот придурок полностью ушёл в себя, отрезав пути к отступлению - его можно было бить, щипать, поливать водой - с нулевым эффектом. Да и лекарства никоим образом не улучшили его состояние. Ещё один неизлечимый случай на плечах Голвинда, и его это раздражало до крайности. И ещё как. Это подрывало его репутацию, и к тому же, он никак не мог перестать думать о юной жене своего пациента, с которой он регулярно общался - пока лишь на тему её мужа, но в будущем...
"Вот же ублюдок. - с ненавистью думал он. - ты же мертвец парень, а она - такое великолепное тело, и на выброс...". Его пальцы нервно вертели ключ от палаты 216.
--
Жрёт как свинья. - ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Голвинд, сам поражаясь яду, звучавшему в его голосе. - всё жрёт, даже собственные пальцы.
--
Да, босс.
Майк тоже помнил. Да ведь он сам ворвался в палату, увидев, как псих глотает куски своих рук, и отвесил ему такую оплеуху, что тот отлетел к стене, и не пришёл в себя до самого появления медсестёр. И всё же, несмотря на это, с Нельсоном было не так много проблем, на взгляд Майка. Во всяком случае, он совсем не был против кормёжки, как многие, в которых еду приходилось впихивать насильно, с криками и воплями, а наоборот, он сметал всё, хоть его после этого частенько дристало.
К тому же, Сет смеялся. И хотя смех был визгливым и высоким, он доставлял охраннику удовольствие. Он любил, когда пациенты смеялись, так как считал, что веселье - наилучший путь к выздоровлению.
На прогулках, длившихся с шести до семи часов вечера, пациент просто обмякал в кресле, тупо глядя перед собой. Это расстраивало Майка. Он хотел, чтобы Сет радовался закату, настоящему, красивому лонг-айлендскому закату, но солнце просто отражалось в его стеклянных глазах.
И поэтому, когда парень, наконец, перестал предпринимать попытки поесть собственных пальцев, Майк почувствовал облегчение. Теперь опять во время дежурств у его палаты можно было расслабиться, можно было смотреть "Колесо Фортуны" и все игры его любимых "Нью-Йорк Янкиз". Благо, в Брайрклиффской психиатрической больнице телевизоры имелись и в коридорах, наравне с камерами наблюдения.
--
Синтетический мескалин, силобецин... - ворчал психиатр. - всё в пустую. Если хочешь знать моё мнение, как специалиста, Майк, парень давно сказал Канзасу "прощай"...
--
Правда? Жаль, босс, правда жаль. А, кстати, запамятовал - зачем вам к нему сейчас, босс? - спросил Майк, замечая, с какой скоростью доктор вертит ключ в своих длинных тонких пальцах.
--
Новое лекарство. Фармацевтики.... думают, что самые умные, всё знают, как и что... Так вот, хрен что действует... И все эти три-мета-нитро-хрен-знает-что... Ладно, моё дело маленькое. Надо, так надо.
Голвинд пожал плечами, отбросил потную прядь с лица.
Майк подошёл к двери, заглянул в окошко. Больной так и не изменил своего положения.
--
Знаете, босс, иногда мне хочется узнать, что же всё-таки происходит у них в голове...
Доктор встрепенулся, внимательно посмотрел на охранника покрасневшими от недосыпания глазами.
--
А вот этого, здоровяк, лучше не знать никому.
С этими словами он повернул ключ в замке.
Охранник вошёл вслед за ним.
Первой неожиданностью явилось то, что при появлении врача и охранника, пациент посмотрел на них и встал. Это поразило Майка, потому что раньше Сет такого никогда не делал - он просто не замечал окружающих.
Второй неожиданностью стало, то что взгляд психа вдруг стал осмысленным и ясным. Очевидно, Голвинд это заметил, и поэтому постановился на полпути к психу.
Что-то было не так. И врач, и охранник это почувствовали. Голвинд сделал шаг вперёд.
--
Сет? - спросил он тихо.
И тут начался ад.
Майк, стоявший позади доктора, увидел, как лицо Нельсона исказилось в кривой усмешке - левая сторона его лица как будто онемела. Он увидел, как его глаза внезапно приобрели грязновато-жёлтый цвет и заполыхали чистейшей животной яростью...
Псих прыгнул к доктору и взмахнул рукой...
Дальше, для Майка Каммингза, всё превратилось в жуткий галлюцинаторный кошмар.
Он увидел, как на его глазах, забинтованная рука Сета превращается в длинную, тонкую чёрную лапу. Блеснули, свистнули, рассекая воздух, кривые серповидные когти, и... голова доктора Уильяма Голвинда, с вытаращенными от удивления глазами, отлетела на мягкий белый ковёр. Взметнулось облако крови, распространяя медно-кислый запах.
Тёмная, вязкая кровь, брызнувшая фонтаном из артерии, заляпала и Майка, и стены. Безголовое тело врача дёрнулось в конвульсии, и упало.
Псих улыбался, и тихо хихикал, в то время как Майк завопил от ужаса, и дрожащими, непослушными пальцами пытался отсоединить дубинку от кобуры. Руки больного стали прежними. Обычные забинтованные кисти.
Майк вопил, вопил как только мог. "Господи, Господи, ГОСПОДИ ИИСУСЕ, ОН ОТРЕЗАЛ ЕМУ ГОЛОВУУУ!!"
Сет прыгнул опять, и опять охранник увидел взмах жуткой длани, на сей раз - гораздо ниже.
Дубинка не желала отстёгиваться.
Он посмотрел вниз и увидел - по всей синей униформе, на уровне живота растекается кровавое пятно. Из разреза показались связки кишок...
Майк кинулся к стене, в его перепуганном, перегруженном от боли мозгу пульсировала лишь одна мысль:
"ОН ВЫПУСТИЛ МНЕ КИШКИ".
Не в силах терпеть боль во вспоротом животе, он попробовал прислониться к стене, но его ноги подкосилиь и он осел на зад.
Сет сиганул в воздух снова и напуганный до смерти Майк увидел, как в полёте (почему-то ему всё представлялось, как в замедленной съёмке), больной из человека превращается в какое-то человекоподобное, чешуйчатое чёрное существо, с длинными конечностями и огромной пастью, а потом обратно в человека, а потом - обратно в это...
Белое-чёрное, белое-чёрное, белое-чёрное...
Белое
Чёрное....
Пациент приземлился прямо на охранника. Тот заорал, и не прекращал кричать и тогда, когда жуткая, усаженная зубами-иглами зловонная пасть опустилась к его лицу, сверкая глазами...
На секунду она превратилась в нормальное, человеческое, безумно ухмыляющееся лицо, а потом...
Клыки погрузились в горло Майка, видение размылось, и последнее, что он слышал, было довольное, утробное чавкание и бульканье крови в его собственной разорванной гортани...
Дальше, всё накрыла спасительная кровавая завеса...
Кровь.
Тепло.
Пожирать.
Мясо.
Рвать.
Пожирать.
Мясо.
Хорошо.
Хорошо.
Мало.
Ещё...
Пожирать.
Ещё...
Ещё...