Дебрер Сергей Борисович : другие произведения.

Аутодафе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о драматических событиях, связанных с победой в Прибалтике национализма и фактическом изгнании оттуда жителей "некоренной нацональности".

  
  
  

Сергей ДЕБРЕР

  

АУТОДАФЕ

Повесть

  
  
  
  
  

А жить вообще страшно. Вы заметили, чем всё это кончается?

Иосиф Бродский. Интервью.

  
  

1.

  
   Ее смуглое лицо, столь нетипичное для коренных жительниц Прибалтики, было обращено к тройке устроителей предстоящей акции, надменный взгляд скользил поверх голов стоящих перед ней людей, полные губы слегка кривились презрительной усмешкой. Удивительно, как при своем маленьком росточке именно она оказалась выше обступивших ее двух женщин и четырех мужчин.
   Все семеро стояли в неярком луче прожектора на помосте из кусков фанеры и картона, плашмя наваленных на груду разломанных тарных ящиков, поверх которых лежало несколько пачек узких, пиленных под сорок пять градусов профильных реек, напоминавших связки хвороста средневековых аутодафе. За счет того, что сооружение от центра к краям имело некоторый скос, та, смуглолицая, и оказалась выше.
   Прислонившаяся к ней брюнетка лет под сорок скучающе взирала огромными, чуть ли не с кофейное блюдечко, прозрачными глазищами на завершение подготовки к началу последнего в её земной жизни события. А стоящая слева смазливая девица - та вообще бездумно уставилась куда-то вверх, в непроглядную тьму ночного неба.
   Трех женщин обступала четверка неврастенического вида мужчин, одетых, кто в старомодный костюм с широкими лацканами, кто в длиннополое пальто внакидку, кто еще во что-то, что невозможно было толком разглядеть из-за тусклого освещения стройплощадки. Мужчины невероятно походили один на другого. Если бы в этот поздний февральский вечер 1999 года широкой публике уже было известно словечко “клон”, то более точного определения и не подобрать. Их одинаковость отличалась от той, что присуща близнецам, у которых при внешнем сходстве характеры случаются разные. У этих же и характер был один, что проявлялось в хищном выражении скуластых лиц с бородками клинышком, в судорожности движений и в цепких взглядах прищуренных, маленьких глазок.
   От тройки устроителей - юного здоровяка в рабочей куртке, средних лет блондина в пыжике и черном кашемировом пальто и прижимавшейся к нему моложавой женщины, зябко кутавшейся в короткую рыжую шубку, - отделился блондин. Медленно подойдя к группе обреченных, он вгляделся в их лица.
   - Гляньте-ка, Андрей Григорьич, - вдруг удивился здоровяк, - вы ведь ровесник этих..., - он замешкался, подбирая слово поуместней, и, найдя, неловко усмехнулся, указавая на четверку “клонированных”, - ...этих гениев. А по лицу - так любой из них вам чуть ли не в отцы годится! Видите?
   - Зеркала нет, сравнивать не с чем, - не отрывая взгляда от сгрудившихся перед ним фигурантов предстоящей драмы, хмуро обронил тот.
   - Может, не надо, а, Андрюш? - напряженно спросила женщина, - может, все-таки, придумаем что-нибудь?
   - Да что уж придумывать, - безнадежно произнес блондин. - Если за столько времени ничего не надумали...
   Он оборвал фразу и вздохнул:
   - Сам понимаю, что варварство, да выхода другого нет. Куда их? А в чужие руки попадут - надругательств не оберутся...
   Возникшую паузу нарушил донесшийся откуда-то из недр глазеющей провалами окон стройки шелест.
   - Вот еще новости, - нахмурившись, блондин повернулся к здоровяку, - ты ж говорил, Лёша, что никто не помешает. А это что?
   - Не волнуйтесь, Андрей Григорьич, - заверил тот, - нету здесь никого. Ворота заперты, да и кому взбредет в голову, на ночь глядя, по бетонной коробке шастать? А шум - так это снег ссыпался. Валило весь день, а сейчас подтаивает. Вот и...
  
   Он помолчал и неуверенно спросил:
   - Так что? Не передумали? Будем?
   Медля с ответом, Андрей охлопал себя по карманам пальто, достал сигареты и зажигалку, прикурил, глубоко затянулся и еще раз окинул взглядом стоящих на помосте. В просветах между фигурами виднелись жухлые букеты алых и черных гла-диолусов и выцветших то ли астр, то ли георгин. Обычно остро топорщившие стрелки лепестков, теперь цветы за давностью хранения превратились в безжизненные, вялые лохмотья.
   - Будем, - решился он, - где бензин?
   - Да уже всё, - с готовностью ответил Лёша, - чувствуете, пахнет? Отойдем только подальше, я тут наплескал. Вот, - он поднял лежавшую в снегу рейку с намотанной на один конец тряпкой, - подожгите, а я заброшу по центру. Только канистру подальше отнесу.
   - Дай-ка, - не глядя на помощника, Андрей протянул руку, - я сам все сделаю.
   Взяв самодельный факел, он оглянулся на спутницу. Та шагнула, встав рядом, и положила руку в мохнатой варежке ему на плечо. Щелкнув крышкой безотказного “Зиппо”, он поднес заплясавший огонек к запалу, отчего тот мгновенно вспыхнул, и с оттяжкой кинул факел в изножье безмолвной группы.
   Взметнувшееся пламя разом охватило приговоренных: и ту, с надменным взглядом и презрительной усмешкой, и ту, скучающую брюнетку с огромными, чуть ли не с кофейное блюдечко, прозрачными глазищами, и ее соседку по костру - смазливую, бездумную девицу, и тех четверых, невероятно похожих один на другого хищным выражением скуластых лиц с бородками клинышком, судорожностью движений и цепкими взглядами прищуренных, маленьких глазок.
   Кроме ровного гуда пламени и потрескивания деревянной основы аутодафе на стройплощадке не раздалось ни единого звука. Вдруг безмолвный септет разом посмотрел на своего палача, в глазах сгоравших мелькнула безысходность, но тут же их лица стало корёжить жаром. Не отрывая от них взгляд, Андрей медленно стянул с головы пыжик.

2.

  
   - Господи, да что ж с тобой такое, Лийка? - ужаснулась Наталья, едва взглянув на подругу. Собственно, по паспорту была та Еленой. Лийкой её стали называть с четверть века назад за удивительное сходство с забавной героиней актрисы Ахеджаковой в вышедшей тогда “Иронии судьбы”. Не лишь внешним было то сходство, не лишь тембром голоса да интонациями невероятно напоминала Ленка маленькую учительшу. Потому Ахеджакова и всенародная любимица, что даже в крохотной роли смогла показать столько, на что бездари не хватило б и моноспектакля в трех действиях, с прологом и эпилогом. Так много в учительше было Ленкиного, что впору было заподозрить Лию Меджидовну если не в “похищении душ” для создания образов, то, как минимум, в таинственной способности перевоплощаться в невидимку и подолгу вблизи изучать требуемый прототип.
   С виду невзрачненькая "мышка-норушка“, Ленка заведовала библиотекой республиканского Дворца пионеров и школьников. Семьи не имела, подруг задушевных - одна Наталья. Ухажеров - ни-ни, хоть и призналась как-то, подвыпив на “девишнике-междусобойчике ”, что родила бы, да вынянчила, да вырастила бы, да человеком бы чадо свое сделала. Одна незадача - пристойного производителя не най-ти: холостые все дрянь да дрянь, стоящих - давно разобрали, а из пробирки вынашивать - противоестественно это как-то, да и вообще не по-христиански.
   В этом вся Ленка-Лийка: внешне - тихоня, скрывающая под панцирем иронии тонкую, ранимую душу. Внутри же - вулкан эмоций, фонтан красноречия и кладезь разносторонних знаний. Как говорится, "от Бабеля до Бебеля, от Гоголя до Гегеля". Рано осиротевшая профессорская дочка, она, можно сказать, выросла в гигантской домашней библиотеке. Книги не просто любила - в общении с ними видела смысл своей жизни. Потому и закончила бибфак питерского Института культуры. За годы студенчества сдружилась с целой плеядой замечательных ста-риков, доживавших свой век в Доме ветеранов сцены (свела ж судьба!). И пока не ушел последний из них, ни единого разочка не провела отпуск иначе, как с теми стариками, искренне считая их своими. Такая вот Ленка-Лийка.
   - Да что случилось-то, миленькая ты моя? - не на шутку переполошилась Наталья, испуганно вглядываясь в помертвевшее лицо поздней гостьи. Та, словно сомнамбула, шагнула в прихожую, привалилась плечом к стенке и вдруг медленно сползла на пол.
   - Боже ж ты мой, - охнула хозяйка и растерянно обернулась внутрь квартиры, собираясь позвать мужа. Но тот уже выходил из спальной, запахивая полосатый махровый халат. Пытаясь разрядить обстановку и привести в чувства Ленку, чей вид не оставлял сомнений в серьезности происшедшего, Михаил нарочито-недовольно заворчал:
   - И так всю жизнь! В кои-то веки пораньше спать легли! Нет, найдутся завистники, весь сон перебьют! Лийка, совесть имеешь? Ввалилась в приличный дом и в прихожей устраивается! Тебе что, подруга, родного диванчика мало? - намекнул он на кушетку в гостиной, где Ленке-Лийке не раз случалось заночевать, когда дружеские посиделки затягивались далеко заполночь.
   Видя, что избранный тон не возымел желанного действа, Михаил, скрывая тревогу балагурством, загорланил:
   “Вставаай, поодниимаайсяаа, рабочий народ!
   Тебя Михаи-ил на диван понесет!
   Разденееет, разуееет, уложит на бок,
   И сказку расскаажет, и песню споет!”.
   - Ребята, - немигающе глядя в только ей видимую точку, безразлично произнесла Ленка-Лийка, словно и не слыша "психологических изысков" Михаила, - выпить очень хочется. Даже самой странно, как выпить хочется. У вас ведь найдется выпить, правда? - На ее личике появилось подобие улыбки.
   - Дело говорит девица, - одобрительно прогудел Михаил, поднимая Ленку-Лийку, - пойдем, дорогуша. И выпить есть что, и выпить есть с кем. Раздеться не хочешь? У нас тепло, на отопление еще зарабатываем.
   - Что такое " лестничное остроумие", знаешь? - спросила вдруг Ленка.
   - А то! - откликнулся хозяин, бережно извлекая гостью из “семисезонного” пальтишка и видавших виды, заляпанных сапог. - Лестничное остроумие - это блестящая отповедь хаму, пришедшая в голову после того, как тебя выставили на лестницу. Но вот чего мы не знаем, сударыня, так это где вас носить изволило. Сапоги-то чуть ли не до верху извозила!
   - Умница, Всеволодович, - кивнула Ленка-Лийка, оставляя вопрос без ответа, - все-все знаешь! Хотя, какой из тебя Всеволодович! Сто лет забываю сказать, что неправильное у тебя, Топтыгин, отчество, при таком-то свитере. - Она навела указательный палец на буйную поросль, курчавившуюся в вырезе халата на его груди. - Ты самый что ни есть типичный Всеволосович. А про то, где меня носило - сейчас узнаете, затем и пришла. Только дайте вначале выпить, а? Рук мыть не буду - руки у меня, вроде, чистые. - Она повертела ладошками. - Вот голова, правда, никакая, и насчет сердца не пойму. Но, раз болит - значит, пока имеется.
   Всё это было произнесено абсолютно обыденным тоном. Потому и вздрогнули друзья, когда Ленка-Лийка внезапно вскрикнула:
   - Выпить дайте-е-е!
   Подхватив забившуюся в истерике подругу, Михаил перенес ее на “родненький диванчик”, заботливо укутал пледом и, сев рядом, положил широкую ла-донь ей на голову. Наталья, убавив свет в люстре, присела напротив на стуле.
   - Ох, и славная ж у тебя рука, Мишка, - всхлипнула Ленка-Лийка, - тебе бы целителем работать.
   Виновато взглянув на него, она попыталась улыбнуться:
   - Уж простите, что так сорвалась, ребята. Пройдет сейчас. Выпить бы, действительно...
   Оставив Ленку-Лийку на попечение жены, хозяин умчался на кухню. Наталья, понимая, что расспросы не ко времени, "салонный треп" не к месту, но пауза, возникни она, чревата новым срывом, принялась ру-ководить действиями мужа. Через всю квартиру понеслись ЦУ - какие и откуда брать тарелки, что именно и с какой полки холодильника доставать, и прочая словесная мишура, словно тот сам не знал, что нужно делать. Не выпуская из виду подругу, Наталья время от времени обращалась к ней по поводу мнимой нерасторопности снующего по квартире благоверного.
   В мгновение ока стол был накрыт, рюмки наполнены охлажденным - из морозилки шведским "Куррантом", негромким дуэтом хозяева слаженно произнесли дежурный тост: “Ну, за нас с вами и за хрен с ними!”, после чего все трое, не чокаясь, а лишь приветственно чуть приподняв рюмки, выпили.
   К снеди на столе никто не притронулся: Михаил - по обыкновению "после первой не закусывать", Наталья - придерживаясь железного принципа "ни крошки после шести вечера", что, впрочем, не помешало приёму рюмочки, а по Лийке и так было видно, что ей не до еды.
   Аккуратно поставив пустую рюмку на стол и оглаживая скатерть ладошкой "горсточкой", словно собирая несуществующие крошки, виновница переполоха, как о решенном, объявила:
   - Всё, друзья мои! Кончилась эра моего просветительства! И я вместе с той эрой кончилась!
   Сделав глубокий прерывистый вдох, Ленка-Лийка помолчала, а затем выдала полный расклад происшествия, еще несколько лет назад показавшегося злобной выдумкой, а нынче если и выходившего за рамки обыденного, то лишь не на много.
   - Дело в том, други мои, что сегодня днем нагрянула ко мне в библиотеку охранка. Да-да-да, охранка, - подтвердила она, заметив недоумение слушателей. - Числом дюжина, а во главе - двухметровая такая детина-альбинос, в котором я к своему изумлению узнаю Гешу - того самого гада, из-за которого меня в восемьдесят втором чуть с работы не погнали! Да вы должны помнить эту историю. Геша тогда в институте истории партии эмэнэсом штаны протирал в какой-то "лабалатории". И когда его включили в состав методкомиссии по проверке Дворцовской библиотеки, он по собственной инициативе накатал на меня акт. Я те его формулировки до конца своих дней не забуду! "В библиотеке удручающе мало трудов классиков марксизма-ленинизма, - это в детской-то библиотеке! - что свидетельствует о политической незрелости товарища заведующей и непонимании ею важности задач по воспитанию подрастающего поколения в духе строительства коммунистического завтра, на что нас нацеливают решения очередного съезда КПСС". Я еще тогда все диву давалась: мужик-то - немногим постарше меня, а ведет себя, словно замшелый старпер-ортодокс из райкомовской парткомиссии. А оказалось, что он такой же ортодокс, как я Галина Уланова! Стоило ветру подуть с другой стороны - он мигом "перестроился"! Это же он в девяносто втором, уже будучи, извините за выражение, публичным политиком, составил и издал школьный учебник истории, где на полном серьезе утверждал, что "титульная нация нашей страны произошла от Спартака". Вспомнили? Так вот. Вламывается он ко мне в кабинет - пиджак нараспашку, на пузе кобура болтается с пистолетом, - и хлопает по столу предписанием за собственной, как председателя какой-то там парламентской комиссии, подписью. Да как еще хлопает! Прямо, Геракл местного розлива! - ненавидяще восхитилась Ленка-Лийка, - аж стекло на столешнице пополам! А оно у меня витринное, полтора сантиметра толщиной, между прочим! И затем на чистейшем русском языке, без малейшего даже намека на акцент - это ж ему не перед телекамерами язык коверкать! - заявляет мне буквально следующее.
   Ленка оперлась руками о край стола, прищурилась и, поджав губы, зашипела:
   - "Ко-ончились сука, твои русско-жидовские пионерчики! Ко-ончились, сука, твои русско-жидовские школьнички! А уж твоя библиотека, сука, и подавно кончилась! Так что, ходи, сука, ставь всем богам свечки, что я тебя сейчас просто так отпускаю, а не грохнул к грёбаной матери!”
   Обведя округлившимися глазами оцепеневших друзей, Ленка внесла уточнение:
   - Он, конечно, не "грёбаной" сказал, как вы понимаете. Но как вам этот римейк "Колобка"?
   Она отвела взгляд:
   - А после этой "тронной речи" сгреб меня подмышку, задницей кверху, и - на лестницу. И моей же задницей, как тараном, дверь открыл. Элегантненько, не правда ли?
   Ленка шмыгнула носом:
   - А вслед за мной и шмутки мои выкинул.
   Она задышала, словно после спурта на финише длинной дистанции:
   - Ведь учтите: все это творилось в присутствии наших “дворцовских” дам! И хоть бы кто из них на помощь мне пришел! Хоть бы кто голос подал! Нет! Стояли, смотрели, поджав губки - и всё! Ну ес-стественно! - горько усмехнулась она, - сегодня ж это ИХ не коснулось! Э-э-х, - с отчаянием выдохнула изгнанная библиотекарша, - ничему история не учит людей! Боже мой! - взмолилась Ленка-Лийка, - что же случиться должно, чтобы их встряхнуло?
   Она обессиленно махнула рукой:
   - Да что я, собственно! Вопрос, как говорится, чисто риторический...
   Во время наступившей паузы Михаил и Наталья сидели, не шелохнувшись. Переведя дух, Ленка-Лий-ка продолжила:
   - Ну, лирику, типа моих поисков правды, я опускаю. Итог: в течение четырех с лишним часов вся эта гвардия загрузила навалом в самосвалы-снеговозы с во-от такими бортами всю Дворцовскую библиотеку и вывезли ее на городскую свалку! Да-да-да, - часто закивала Ленка, заметив сомнение на лицах друзей, - на свалку! Рядом с Дворцом такси остановилось. Я - в салон и ору шофёру: гони за ними! А чего гнать - они, спокойненько, по всем правилам, со всеми светофорами, на кольцевую и - к свалке. А там...
   Ленка, наклонив голову, спрятала лицо в ладони. Через несколько секунд она выпрямилась и вдруг заговорила тоном провинциального музейного экскурсовода:
   - А там моим глазам предстала картина, в сравнении с которой полотна безумного мэтра Дали - невинные пасторальки! Представьте себе, - Ленка широко повела рукой, - монбланы отбросов. Среди них - бездна траншеи. И туда, под присмотром экс-эмэнэса-историка вся библиотека, до последнего журнальчика, вмиг сгружается, "совершенно случайно" оказавшимся здесь же бульдозером засыпается и трамбуется, на чём высокая миссия публичного политика завершается, он сам и сопровождающие его рыла удаляются под сень струй, поскольку уделаться им пришлось, похлеще моего, а ваша покорная слуга не нашла ничего лучше, как доставить свое бренное тело в полное ваше распоряжение.
   Ленка вымученно улыбнулась:
   - Как выразился бы в аналогичной ситуации товарищ Чингачгук: “Хау, я всё сказал!”
   Неожиданно она хватила кулаком по столу, отчего вся посуда с дребезгом подпрыгнула. Падающую бутылку подхватил Михаил, но что-то слетело на пол и - в мелкие осколки. Не обращая внимание на учиненный кавардак, Ленка-Лийка выкрикнула:
   - Не всё!
   Она сглотнула подступивший к горлу комок:
   - Еще одна пикантная деталь! На место изгнанных русско-жидовских пионерчиков и того же происхождения школьничков во Дворец вселяется президент нашей просвещенной и культурной страны! Поскольку до войны тут и располагалась президентская резиденция! Восстанавливают, так сказать, историческую справдливость, мало им цековских зданий! А выблядков советских колонистов - вон! И спасибо, что на улицу, а не с моста вниз головой или на фонарях вздернуть!
   Она нервно хохотнула:
   - Х-ха! А что, собственно, ждать от страны, в чьей столице из всех птиц осталось только вороньё? По паркам ведь не пройти - так и смотри, чтобы с ног до головы не обгадили! Прямо символ какой-то! Кстати, о птичках: вы уже знаете, что прокаркала вчера президентская пресс-секретарь, относительно слова "еврей", нет? Так вот: по ее просвещенному мнению, слово "еврей" изобрели и заставили подневольное местное население употреблять эти проклятые "русскоязычные" мигранты-оккупанты. Потому как на великом и могучем местном диалекте, самый фундаментальный словарь которого не превышает, если мне не изменяет память, тридцати тысячи слов - представляете? У Даля около двухсот тысяч, а тут почти в семь раз меньше, - так вот: на этом могучем языке сия нация испокон веку именуется...
   Выставив вперед указательный палец, она прищурилась, целясь в невидимого противника, и по-ковбойски изобразила выстрел. Только вместо игривого "паф!", пулей прожужжало ее резкое:
   - Ж-жид!
   Откинувшись на спинку дивана и запрокинув голову, Ленка обессиленно подытожила:
   - Вот теперь - окончательное “хау”! Но не в смысле, “хау ду ю ду”, а в смысле - хана!
   Переведя дух, она пояснила свою мысль:
   - Потому что филологиня пресс-секретутка, владея русским, как мы с вами, прекрасно понимает уничижительную суть ею сказанного. И журналюшки из местноязычных СМИ прекрасно это понимают. Ведь русский для них - второй родной язык. А как подхватили этот вонючий посыл! Я утром в киоске у часов в Старом городе специально все их газеты просмотрела - ни единая не преминула ту цитатку вос-произвести! И не просто воспроизвести - а глумливо так, совсем в духе Геббельса. Впрочем, чему удивляться, если службой своих отцов-дедов в легионе СС они нынче похваляются!
  

3.

  
   - Марина, родная моя, ради Бога, успокойся! Звонить Гелию абсолютно бессмысленно! Ну сама подумай: что ты ему скажешь? На каком основании станешь требовать? Кто ты Георгу? Гражданская жена? А Гелий с Алисой - законные дети. Которые, смею заметить, имеют вполне здравствующую мать, являвшуюся Георгу женой законной. И никуда не деться от того факта, что все права - на их стороне.
   Зоя подсела к Марине на старенькую тахту, стоявшую в дальнем от входа углу огромного - метров шестьдесят - ателье. Одна стена была сплошь стеклянной, как и полутораметровой ширины смыкающаяся с ней часть потолка. Ателье располагалось на последнем, шестом этаже старинного дома, возведенного еще лет за пять до начала Первой мировой. По тем временам даже самому бездарному ремесленнику не пришло бы в голову спроектировать жилой дом с потолками, ниже четырех метров. А если к тем четырем прибавить и межэтажные перекрытия, и высоту уровня пола бельэтажа, куда не каждый верзила с тротуара дотянется, да принять во внимание, что соседние дома своими островерхими крышами из темно-красной черепицы заканчивались где-то метрах в шести-семи от нижней кромки стеклянной стены, то не придумать лучшего места для мастерской художника!
   Что здесь еще недавно работал художник можно было догадаться без труда. На широком, низком подиуме перед стеклянной стеной валялись тюбики краски, парочка мастихинов с захватанными рукоятками, две-три палитры, множество кистей. Тут и там виднелись подрамники, рамы для картин, свернутые рулонами холсты и листы ватмана. Перед подиумом стоял раскрытый этюдник, а у боковой, глухой стены - пустой мольберт. Несмотря на плавающие волны табачного дыма и широко распахнутую форточку, в которую струился морозный январский воздух, в мастерской чувствовался неистребимый запах скипидара.
   Удивляло почти полное отсутствие работ - не считать же таковыми несколько приколотых прямо к выцветшим обоям карандашных набросков да парочку пейзажных эскизов-подмалёвок маслом. Впрочем, за мольбертом, прямо на полу, стояли два портрета - самой Марины, лицо которой, чуть запрокинутое от тяжести уложенных “короной” волос, светилось счастьем, и удивительно похожего на нее взъерошенного подростка в пестром свитере и со скрипкой.
   Даже беглого взгляда было довольно, чтобы определить - не вчера оставил художник мастерскую, прошло время. И тюбики пусты, и несоскобленные краски на палитрах ссохлись, и по запыленным кистям видно, что не работали ими давно.
   Зоя обняла едва достающую ей макушкой до уха Марину, стала гладить ее, но та внезапно с силой оттолкнула подругу, вскочила и, глядя на нее расширившимися от ужаса, полными слёз глазами, исступленно закричала:
   - Зоя, о чем ты говоришь? При чем здесь законная жена - не законная? Есть же какие-то нравственные категории!
   Выкрикнув, она, как-то сразу обессилев, упавшим голосом продолжила:
   - Последний раз Георг и виделся-то с ней лет пять назад, и то - по необходимости: взморскую дачу на детей переписывал...
   Она всхлипнула:
   - Ведь каждая работа - это кусочек нашей с ним жизни, понимаешь, Зоинька - жизни! Каждый мазок, каждый штрих - это частичка нас с ним! Гелий не мог этого не понимать! Как же он пошел на такой шаг? Вы ж помните - он на открытии выставки мне руку поцеловал, благодарил... Я даже изумилась его порыву. Он же весь в отца - увалень, молчун, и вдруг - такой жест... А Алиса? Она вчера вечером мне звонила, спрашивала, до которого часа я буду в музее. Говорила, что хочет прийти, побыть там одна, без людей. Я до половины девятого ждала, а она так и не появилась. Значит, всё уже знала?...
   Её плечи судорожно дернулись.
   - Мариша, солнышко, - из глубины мастерской приблизился худой, высокий мужчина лет пятидесяти, в массивных очках на узком, костистом лице и с абсолютно лысым, яйцевидным черепом.
   - Послушай, что я тебе скажу, - мягко зарокотал он баритоном, - нам ли с Зойкой не понимать, какой это для тебя удар! Но из сложившейся ситуации нет выхода. Понимаешь, Мариша - нет! И с этим нужно смириться. Так же, как мы все вынуждены смиряться с безысходностью. Смерть Жорки - безысходность. Его не вернуть и ты это знаешь не хуже, чем я или Зоя. Так вот, дорогая, и утрата картин - такая же безысходность.
   Его голос зазвучал убеждающе:
   - Ты понимаешь, Маришенька, если Гелий решился на подобное мародерство, то он в наименьшей степени задумывался, причинит ли тебе этим боль или нет. По поступку судя, нравственными категориями он не оперировал. Так же, как и его сес-трица, между прочим. Уверяю тебя: они исходили из соображений иного порядка. На их стороне закон, и ни один суд тебе не поможет, даже и надумай ты судиться!
   - О чем ты говоришь, Георгий, - застонала Марина в ответ на слова тезки и друга покойного, - какой суд? Неужели ты допускаешь, что я бы стала судиться с Жоркиным сыном? Но ведь Гелий с Алисой при вас отказались от моего предложения выбрать любые работы. “Что вы, что вы, Марина Георгиевна, это всё ваше, мы ни на что не претендуем! Если позволите - только автопортрет заберем”. Я же их за язык не тянула! И вдруг - как ножом в спину! Этому ж названья нет, такой жестокости!
   - Мари-иша, - укоризненно протянула Зоя, - ты что, маленькая девочка? С человеческой подлостью никогда не сталкивалась? Тебя ли жизнь не била?
   - А что, - горько усмехнулась та, - к битью можно привыкнуть? Вы мне лучше скажите, как дальше жить?
   - Да так и жить, - друг-Георгий, прищурившись от попавшего в глаз дыма из зажатой в уголке рта почти докуренной сигареты, нагнулся к стоящему перед тахтой низенькому столику и с трудом затушил окурок в переполненной пепельнице. - Как ни прискорбно все случившееся, но жизнь на этом не кончается. К слову сказать, хоть это и слабое утешение, но Гелий не всю экспозицию вывез: и твой портрет оставил, и Андрюшкин, - он посмотрел в сторону мольберта, за которым сиротливо стояли два холста в самодельных рамах. - И дома у тебя кой-чего осталось из того, что на выставку не пошло.
   - Да, - безучастно покивала Марина, думая о своем, - действительно...
   Внезапно она всплеснула руками:
   - Алиса еще на вернисаже у меня спрашивала, какие работы в музее останутся? Я-то обрадовалась: может, думаю, хоть теперь в ней проснулся интерес к творчеству отца... Хотя,.. Да нет, - Марина замотала головой, - не может быть, чтобы она уж настолько дальний прицел имела! Алиса чистая девочка, да и Гелий не своим умом дошел - его Эриния, видать, в последний момент накрутила.
   Она горько хмыкнула, взглянув на подругу:
   - Законная жена, как ты говоришь. А ребята - Гелий с Алисой, вероятно, были вынуждены так сделать! Она же их мать...
   Марина схватила свою сумочку, вытащила записную книжку и стала судорожно листать в поисках нужной страницы.
   - Вот, - воскликнула она, найдя, - я сейчас ему позвоню и...
   - Не ставь себя в глупое положение, - друг-тёзка перехватил Марину, рванувшуюся было к висевшему на стене телефону, забрал у нее записную книжку и властно усадил на тахту, передав в объятья Зои. - Что ты ему скажешь? “Ай-яй-яй, мальчик? Как ты мог так некрасиво поступить?” Уверяю тебя: даже если он и соизволит с тобой говорить, в чем лично я весьма и весьма сомневаюсь, обратный ход он не сде-лает ни при каких обстоятельствах! Да пойми ж ты, наконец, - в его голосе появились умоляющие нотки, - ведь Гелий действовал не с бухты-барахты! Он же не директор автобазы - обычный книжный червь. А фургон с грузчиками сиюминутно не организуешь - заранее нужно заказывать. Да и картины не навалом грузили. Помнишь, что Марта-искусствовед - говорила? Кипу бумаги с собой привезли и каждую работу упаковывали, чтоб не повредить. Значит, все было загодя спланировано А посему, твои призывы к совести успеха не возымеют. И потом: он же не ребенок, в конце-то концов - третий десяток доматывает! И не простофиля, которого можно подбить на что хошь - как-никак, диссертацию защищает. И Алиса не безвольная кукла - её-то замужествами-разводами ту еще школу прошла девка! Подумай сама, Мариша: Гелий ведь не только внешне на отца походит! Сама ж говорила - характер у него отцовский. А часто ли было, чтобы Жорка на попятную шел, даже если убеждался, что сто раз не прав? Уж тебе ль не знать...
   - Уж мне ль не знать, - эхом откликнулась Ма-рина, - тут ты, прав, прав, как всегда... - Она встрепенулась:
   - Жорка! Ты единственный, кто мог его переубедить! Вспомни все ваши споры! Ведь он частенько с тобой соглашался! Родной, позвони Гелию! Христом-богом прошу! - взмолилась она, - ты сможе-ешь ...
   Не выдержав, она в голос зарыдала:
   - Помогите мне, ребя-ята-а!
   Увидав замешательство мужа, Зоя решительно встала, подошла к нему и протянула ладонь:
   - Дай-ка сюда, - потребовала она, - если уж кому и звонить - так мне: не станет же он малознакомую, почтенную даму так вот, сходу отбривать? Маринкин голос услышит - трубку швырнет. Тебя - пошлет на три буквы - и весь диалог. Так что самое верное - мне говорить. Давай!
   Пожав плечом, тот молча вручил ей записную книжку, махнул рукой и, прикуривая на ходу уже которую за сегодняшний день сигарету, поплелся к форточке.
   За стеклянной стеной расстилалась сказочная по своей красоте панорама Старого города, быстро растворявшаяся в густеющих сумерках короткого зимнего дня. Устремленные ввысь позеленевшие от времени конусы шпилей средневековых костёлов и кирх терялись в этих сумерках. Карминная при дневном освещении черепица чуть ли не отвесных крыш казалась коричневой. Тут и там чернели провалы крохотных двориков. Лишь далекая площадь перед бывшим Орденским замком, а ныне - Дворцом пионеров, выделялась заснеженным белым прямоугольником, очерченным шпалерами голых деревьев. В паре сотен метров справа, завершая фасад средневекового монастыря, просвечивал декоративными окошками-бойницами пятиступенчатый фронтон - единственный уцелевший во всей Европе от бомбежек Второй мировой.
   Панорама просилась на холст, на картон, на бумагу, фанеру, словом - на все, на чем могут оставить свой след кисть, перо, карандаш или уголь. И недавний обитатель мастерской самозабвенно откликался на эти просьбы. И тогда возникали то кон-трастные, словно графика, зимние пейзажи маслом, то ярко-слепящие летние, то дымчатые пастели ранней весны или холодно-прозрачные акварели ранней же осени. Но далеко не всегда соглашался художник с полученным результатом. Потому, как минимум, раз в год - к маю или на крайний случай - к началу ноября, устраивал автор жесточайший отбор и всё, относимое им к неудаче, беспощадно предавал огню в широкой топке кафельной печи - второй и последней свидетельнице творческих мук. Первой была Марина.
   Делая глубокие затяжки, друг-тёзка чутко вслушивался в начавшийся телефонный разговор. Уловив лишь ему понятный нюанс, он щелчком отправил недокуренную сигарету в форточку и повернулся к жене. Та, назвавшись, дружелюбно “проехалась” по поводу явного недоразумения, случившегося после закрытия выставки.
   Что именно последовало в ответ - в просторной мастерской было не расслышать. Однако яростные проклятия, которыми Зоя наградила своего собеседника, а также грохот впечатанной ею в аппарат трубки более чем красноречиво свидетельствовали о полном провале практически не начавшихся переговоров.
   Марина, сидевшая во время Зоиного звонка натянутая, как струна, ткнулась лицом в старенькую обивку тахты и судорожно заскребла по ней ногтями. Ее худенькое тело конвульсивно вздрагивало, на рыдания не было сил - лишь негромкий вой доносился до стеклянной стены, где у форточки нервно курили друзья.
   Он вопросительно поднял бровь - она еле заметно качнула головой и чуть развела руками.
   - Сымитировала звонок? - шепотом спросил он.
   - Да, - также шепотом, коротко ответила она и вздохнула.
   Он кивнул:
   - Я так и понял... Да, пожалуй, это был единственный верный ход. С подонком говорить, действительно, не о чем. А для Маришки хоть какая, но ясность: все способы испробованы и все возможности исчерпаны...
   Они помолчали. От доносившихся стонов обоим стало не по себе.
   - Ну и что теперь? - растерянно спросила она мужа. Тот принялся вдруг застегивать пиджак и озираться в поисках пальто. - Ты куда?
   - Принесу пол-литру...
   - Возми лучше пару. Не бегать же потом еще: сюда лишний раз карабкаться - дух вон! Как она все эти годы чуть ли не по два раза на дню? Ведь девяносто семь ступенек! Откуда только силы брались?
   - От любви, - печально улыбнулся он, - от такой любви, какая только в книжках бывает...
  
  

4.

  
   - Вот что, Любушка, - хмуро обратился к жене Андрей, - осталось одно неприятное дело. Откладывал-оттягивал, да некуда уж дольше - до отъезда неделя.
   - Ты о подвале? - догадалась та, - я так понимаю, что решение принято?
   - Принято, - вздохнул он, - с нашим Лёшкой я уже договорился. В пятницу вечером, попозже, свезем к нему на стройку всех, кого с собой не взять, и там за-хороним единственным, как мне кажется, пристойным способом.
   - Каким же это? - настороженно спросила жена.
   - Огню предадим, - сумрачно произнес Андрей. - Знаешь, засела одна фраза, всё крутится в голове: “Очищение огнём”. Ведь не в куски ж и на помойку! Какие-то работы я думаю в Надькину школу отдать, что-то Айна возьмет в свою галерею. Не на продажу - по нынешним временам товар-то неходовой. Вывесит где-то в закутке - и слава Богу. Не знаешь о ком я? - заметил он непонимающий взгляд жены. - Ну да, конечно, это ведь было до тебя... Айна - дочь маминой подруги Марты - искусствоведши из взморского музея, где в семидесятом посмертная выставка работ Георга проходила. Прости, забыл тебе рассказать, что я к ней обращался - замотался совсем в эти дни. Она тоже искусствовед - пошла, так сказать, по стопам своей матери, - и в том же музее до последнего дня работала. Музей-то еще в девяносто шестом приказал долго жить - делягам из минкультуры деньжат для презентаций не хватало, вот и сподобились его какому-то банкиру под дачку загнать. Причем, так хитро все обтяпали - ему и запасники должны были перейти. Естественно - чтоб головной боли не иметь с хранением. Но Айна - молодчина: костьми легла, а чуть ли не всё вывезла. Что интересно - на совершенно легальном основании. Как уж это ей удалось - не знаю, не спрашивал, но факт остается фактом. А теперь она в Старом городе небольшой салон держит. Правда, судя по тому, что я там увидал, доходов у неё - ноль. Одно хорошо: хоть в тепле и при деле... В общем, когда я ее разыскал, описал ситуацию, снимки показал - она и отобрала кое-что.
   Андрей помолчал, и, усмехнувшись одними губами, продолжил:
   - Забавно! Мы как с ней встретились, то я в первый момент прямо оторопел: копия собственной матери во времена той выставки! Ну да, - прикинул он, - ведь они сейчас ровесницы, если так можно выразиться. А я, сегодняшний - ровесник Георгу: умер-то он в пятьдесят три... Ну ладно, - оборвал он себя, - лирика все это! Короче говоря, если не возражаешь - пошли прямо сейчас в подвал.
   Он затушил сигарету в стоящей рядом на подоконнике пепельнице и тяжело поднялся с некрашеной сосновой табуретки в стиле “кантри”.
   Интерьер кухоньки разительно отличался от предотъездной пустоты остальных помещений квартиры. Именно помещений - комнатами их было уже не назвать: в бывшей гостиной - вдоль стен штабели картонных коробок из-под бананов с увозимой биб-лиотекой, да два надувных матраса, на которых досыпали Люба с Андреем последние ночи на оставляемой родине. В бывшей дочкиной комнате - такой же матрас и такие же коробки с такой же начинкой. Только в “одиночке”, как год назад стала называться в их семье третья комната после маминой смерти, ко-робки стояли не банановые, а из-под телевизоров - с носильными вещами, посудой и прочим домашним скарбом, а главное - с картинами, которых, судя по видневшимся на обоях прямоугольным следам, упаковали не один десяток. Обстановка была вся раздарена-распродана за гроши. Лишь кухонный гарнитур да встроенные шкафы прихожей дожидались вселения новых владельцев квартиры: приглянулись, уж больно по месту смонтированы. Ну да: жить-то там уезжающие собирались всю жизнь, для себя делали! А что вышло? А вышло, что не оказалось на земле, где не только Андрей с Любой родились, но и дочка Надюша, места для их семьи. Невольно поймаешь себя на мысли: успела мама спокойно уйти, минула её горькая чаша эмиграции...
   Включив общий свет, Андрей отомкнул обитую металлическим листом дверь и щелкнул выклю-чателем. Во весь “рост” небольшого, обшитого досками хорошо вентилируемого отсека стоял древний шкаф. Распахнув дверцы, Андрей отступил на шаг, рассматривая его содержимое. Шкаф был битком набит рамами, подрамниками, рулонами холстов и ватмана.
   - Я знала, что тут работы хранятся, но никогда не решалась их тревожить сама. Расскажи мне о них, ведь у каждой, вероятно, своя история?
   - Ну, начнем с того, что именно тут и не работы в полном смысле слова, - неохотно начал Андрей, берясь за ближнюю раму. - Здесь эскизы, наброски, замыслы, что ли... Мама хранила, как память - в доме-то негде... Зрительского интереса они вызвать не могут. Высоким штилем изъясняясь, это - творческие поиски, в большинстве своем - неудачные. В особенности - последнего периода, перед тем, как он взялся за договорной портрет. Лучше бы не брался...
   - А что тогда произошло? - спросила Люба, - я ведь так и не знаю, отчего и как он умер. Ни ты, ни мама никогда не распространялись по этому поводу, а мне как-то неловко было расспрашивать. Что, он, действительно, не мог заказных работ писать? Я помню, наша мама, - привычно назвала она покойную свекровь, - как-то обмолвилась, что любой договор для него был, хуже каторги.
   - Да, - подтвердил Андрей, - и я такое в детстве слыхал, от бабушки еще. Помню обрывки каких-то разговоров, что он только в “свободном полете” работал, не брал заказы.
   Он помолчал, думая о своем, затем, словно отвечая собственным мыслям, продолжил:
   - Конечно, Георг выставлялся - что ни говори, а членом-то Союза Художников он был не из последних. Да выставок-то - штуки три-четыре в году. А если еще учесть, что далеко не на каждой его работы закупочная комиссия отбирала... Так что в денежном отношении жизнь у нас была - лучше и не вспоминать. Фактически, мама всю семью тянула на себе. А сколько уж там корректор получал? Она ведь в те времена в газете работала.
   - Знаю, - улыбнулась Люба, - я все мамины газетные байки наизусть помню. От “истерических выступлений товарища Сталина” - за этот “ляп”, кажется, всю редакционную смену в начале пятидесятых посадили. До вековых сосен, которые “под напором ветра, словно юноши, шумно шевелили сво-ими зелеными членами”.
   - Ну, “шумные члены” - обычный графоманский опус, - криво усмехнулся Андрей, - в набор же та дурь не пошла. Да ну тебя, Любаша! Нам с тобой еще здесь разбираться до ночи. Принимай, - он выдвинул из шкафа первую раму.
   - М-м-м, - мучительно застонала Люба, - кто же это?...
   Она наморщила лоб, силясь припомнить имя женщины, чье смуглое лицо, столь нетипичное для коренных жительниц Прибалтики, выглядывало из-под запыленного стекла гладкоструганной рамы. Надменный взгляд скользил поверх голов стоящих перед ней людей. Полные губы большого рта слегка кривились презрительной усмешкой.
   - Что, уже и не вспомнить-не узнать? - хмыкнул Андрей, - Да-а, как говаривали древние, “так проходит слава мирская”. Мы ж с тобой её недели две назад по телевизору видели - стенала, как ей тяжко творилось в тисках социализма. Хотя, немудрено не узнать. Сейчас-то ей где-то под семьдесят, а тут, на эскизе, она лет на тридцать с гаком моложе. Хороша, правда? Прямо, по классику:

“Надо мной ли венец не по праву горит?

У меня ль на устах не по праву царит беспощадная, злая улыбка?”

   Вот именно так и смотрела на всех и вся, всегда и при всех обстоятельствах. Помню, когда Георг решил ее писать, мама страшно удивилась: “Зачем? Ты же знаешь, что она за экземпляр!” Я как раз дома был и весь разговор их слыхал. А он расхохотался и отвечает: “Потому-то мне и любопытно попробовать: получится у меня передать характер, ушибленный Ленинской премией?”
   - Насколько могу судить - получилось, - задумчиво произнесла Люба, вглядываясь в лицо за стеклом.
   - Да уж, - саркастически произнес Андрей, - во всяком случае, к выставке портрет не приняли. Лауреатка его себе потом выклянчила, а вот эскиз - остался.
   За разговорами шкаф постепенно пустел, зато по периметру площадки перед отсеком выстраивалась необычная экспозиция.
   Большой - метр на метр - загрунтованный холст на подрамнике был исписан полутора десятками мини-атюрных натюрмортов маслом. Один и тот же белый фарфоровый кувшин с астрами - розовыми и синими. Но если на первой миниатюре, в левом верхнем углу, и кувшин, и астры смотрелись, как в дождливом октябре, то на последней, в нижнем правом - как в солнечном, теплом июне, когда астр еще и не бывает вовсе. Но не устроил искателя светотеней полученный итог: холст крест накрест был рассечен нещадными ударами. Вероятней всего - мастихина. Та же участь постигла и высокую зеленую вазу с алыми и черными гладиолусами, отчего все цветы выглядели безжизненными, вялыми лохмотьями.
   Из опустевших недр шкафа-саркофага, где оставалось лишь несколько связок узких, пиленных под сорок пять градусов, профильных реек для картинных рам, Андрей извлек два картона.
   На одном был портрет брюнетки лет сорока, скучающе взиравшей на потревоживших ее покой нежданных зрителей огромными, чуть ли не с кофейное блюдечко, пустыми глазищами. На втором - рисунок углем смазливой девицы, бездумно уставившейся в беленный потолок подвала.
   - Кто они? Почему они здесь? - изумленно спросила Люба, - неужели, не найдется никого, кто взял бы эти работы?
   - Нет, Любушка, - вздохнул Андрей, - я их пытался пристроить, однако - увы. “Брюнетка” - жена Георга, а “Девица” - его дочь. Айне снимки показал, так она лишь взглянула - и аж отшвырнула: “Нет уж, спасибо, - говорит, - вот ЭТО мне и с приплатой не нужно, и не спрашивай, почему!” А что уж спрашивать? И так понятно...
   Он помолчал, а затем зло продолжил: - Да что Ай-на! Я ведь вначале его сыну прозвонился! Он нынче бо-ольшой человек, насилу пробился через его секретариат. Объяснил в двух словах, что съезжаю и хотел бы отдать эскизы к портретам его мамаши и сестрицы. А он эдак с издевочкой заявляет: “Я живописью давно не интересуюсь”. И слышу - трубку уже кладет. Я как заору: “Ты что, Гелий, умом упал? Это ж работы твоего отца!” А он мне в ответ: “Да я понимаю прекрасно о чем вы, любезный, - представляешь? как торговцу “Гербалайфом”! - но я уже всё сказал по этому поводу. И, пожалуйста, больше не звоните ни мне, ни, тем более - сестре”. И мигом отключился, я даже отматерить его не успел.
   - Да-а, - протянула Люба, - хорош, ничего не скажешь. А почему так, не знаешь?
   - В деталях - нет, - дернул плечом Андрей, - знаю только, что у Георга перед смертью был с ним конфликт. Мама всегда уходила от разговоров на эту тему. А в последние годы я просто не решался заводить с ней какие-то “итоговые” беседы - не дай, Бог, подумала бы...
   - Ой, а это что? - перебила его Люба, с испугом глядя, как Андрей расставляет вплотную друг к дружке в дальнем, тёмном углу площадки четыре эскиза на картонах.
   - Господи, монстры какие-то, - пробормотала она, - надо ж было суметь так разделать...
  
  

5.

  
   - Фу-у, напугал, - облегченно выдохнула Марина, - что ж ты тут в темноте?
   Георг в брюках и свитере лежал навзничь на старенькой тахте, закинув руки за голову, жмурясь от залившего всю мастерскую слепящего света. Столик рядом с тахтой был усыпан пеплом, в объемистой пепельнице высилась гора окурков, от табачного дыма не продохнуть.
   - Погаси верхний свет, пожалуйста, - глухо произнес он, - глазам больно...
   Щелкнув выключателем, Марина в темноте уверенно дошла до столика, нащупав, сняла с него маленькую лампу с подпаленным в одном-другом месте плотным темно-зеленым абажуром, поставила ее на пол и включила. Высоко на потолке слабо высветился большой круг, более ярко - меньший, на полу.
   - Давно ты здесь, Жорка? - с напускной беззаботностью спросила Марина, держась в тени, скрывая тревогу на измученном лице, - я тебя двое суток ищу. И заскакивала сюда, и телефон прямо оборвала - как сквозь землю провалился! Что стряслось?
   Тот продолжал молча лежать в прежней позе, только губу нижнюю закусил.
   - Опять с Гелием поцапался? - догадалась Марина, - что ж вы с ним всякий раз, как встретитесь, умудряетесь перессориться вдрызг? Из-за чего на сей-то раз? Что опять не поделили? Вроде, все проблемы давно решены?
   - Я бы с радостью все прежние проблемы променял на эту - по-прежнему глухо ответил Георг. -. Да и разве ж то проблемы были? Ну - деньги, ну - дача. Тут другое...
   Он смолк. Марина, расстегивая на ходу пальто, подошла к стеклянной стене, открыла форточку и дернула за шнурок пуска старенького вентилятора, укрепленного под самым потолком в годами выверенном положении. Набрав обороты и ровно гудя массивным каплевидным телом, трудяга-вентилятор принялся разгонять-выгонять широкими резиновыми лопастями густой, прокуренный воздух. Кинув пальто на свободное место на подиуме, Марина стала развязывать узел головного платка.
   - Ты ел что-нибудь? - участливо спросила она и не дождавшись ответа, предложила: - Может, хоть кофе сварить?
   - Да что кофе, - безразлично откликнулся Георг, - у тебя деньги есть?
   - Наскребу, - Марина повернулась к пальто, - ты пока вставай, а я мигом...
   Через пол-часа они сидели за столиком. Вернее, сидела она рядом с ним - он продолжал лежать. Нарезав хлеб, Марина быстро приготовила несколько бутербродов с сыром, умело сорвала жестянку пробки с пол-литровки, разлила по граненым стопкам: себе - чуть, ему - недолив несколько миллиметров до края.
   - За что пьем? - весело спросила она, стараясь вывести его из подавленного состояния.
   - Не “за что”, а “почему”, - угрюмо ответил Георг, неохотно приподнимаясь на локте и мрачно оглядывая нехитрую сервировку. - Будь добра, дай мне чашку.
   Вылив содержимое стопки в чайную чашку, он долил ее почти до краев из бутылки и тут же, не отрываясь, выпил, как воду.
   - Съешь хоть что-нибудь, - озабоченно предложила Марина, - когда ты последний раз ел?
   Георг досадливо отмахнулся и снова налил себе водки.
   - Да что же это такое?, - откровенно встревожилась она, - я тебя никогда таким не видала! Ты хоть можешь мне объяснить, что случилось? И не пей, пожалуйста, - Марина потянулась отбирать чашку, но опоздала: очередные 200 граммов про-следовали за первыми.
   Неожиданно легко для своих габаритов Георг вскочил, в два прыжка оказался у двери и крикнув: - Ты хочешь знать, что случилось? Смотри! - включил верхний свет.
   На миг зажмурившись, она открыла глаза и непонимающе взглянула на Георга. Держась за выключатель, он свободной рукой указал в направ-лении противоположной стены. Обернувшись, Марина рефлекторно схватилась за горло.
   Вдоль стены на полу стояли незамеченные ею раньше четыре картона - эскизы к будущему мону-ментальному полотну, на создание которого недавно был подписан договор. Тому предшествовали долгие недели мучительных раздумий - верх одержала нужда: денег не ожидалось ни с какой стороны ни в ближайшем, ни в дальнем обозримом будущем.
   Три эскиза были исполнены карандашом, четвертый - углем с подмалевками цинковыми белилами.
   Неврастенического вида пожилые мужчины выглядели жутковато. Один - одетый в темный костюм-тройку с широкими лацканами. Второй - в такой же старомодный, но светлый костюм и рубаху с узким воротничком-стоечкой. Третий - в длиннополое пальто внакидку, а четвертый - в какую-то хламиду, напоминавшую не то больничный халат, не то арабский бурнус или японское кимоно. Все четверо неве-роятно походили один на другого. Если бы в этот январский вечер семидесятого года науке уже было известно словечко “клон”, то более точного опреде-ления и не подобрать.
   Их одинаковость была отличной от той, что можно увидать на съемках актерских проб, когда роль одна, а претендентов в гримах много. Эти же производили впечатление актера, уже добившегося роли и озабоченного лишь подбором нужного гардероба, не скрывая теперь ни хищного выражения скуластого лица с бородкой клинышком, ни судорожности движений, ни цепкого взгляда прищуренных, маленьких глазок.
   - Почему? - выдохнула Марина, не отнимая рук от горла, - почему ты увидел его таким?
   Выключив мощные лампы, Георг вернулся на мес-то, сел, взял со столика почти пустую бутылку, с досадой глянул в нее на просвет, взболтнул плескавшиеся в ней остатки, так же молча поставил, закурил, струйкой выпустил дым и лишь тогда ответил:
   - Вот зачем Гелий меня на встречу вызвал...
   Он вытащил откуда-то из-под столешницы и бросил на тахту большеформатную фотографию.
   В тишине слышалось тяжелое дыхание Марины. Вопросов она не задавала - ждала. И дождалась:
   - Ему откуда-то стало известно, что я договор подписал, - тихо начал Георг, - вот и предложил мне свою помощь в подборе материалов. Он же кандидатскую пишет сейчас на схожую тему - я тебе говорил. В общем, пришел я к нему в институт, по-болтали о том о сём, и он мне под великим секретом сообщает, что раздобыл на выходные какие-то архивные источники и хочет чтобы я обязательно их прочёл. Я аж поразился: это ж надо! Мало того, что, против обыкновения, ничего не просит, так еще и помощь предлагает! Дальше - больше: устроил он меня в своем кабинете, выложил кипу фотокопий документов, которые за семью печатями хранятся в секретных московских фондах, оставил бутерброды (представляешь - забота!) и запер на ключ, чтоб меня никто не обнаружил. Насчет сортира только не подумали, хорошо еще там бутылки пустые в шкафу нашлись, - фыркнул Георг. - И вот, с утра субботы до сегодняшнего вечера я читал, - его голос по нарастающей взвинчивался: - читал! читал!! читал!!!
   Чуть не опрокинув столик, он вскочил, воз-бужденно воскликнув:
   - Ты знаешь, что я прочел?
   И сам же ответил:
   - Что он, ты понимаешь? именно он был творцом этого ада! С первых же дней прихода к власти он вы-пустил наружу самые темные человеческие инстинкты! Вандея - да это институт благородных девиц по сравнению с той бойней, что он организовал! Над “Апассионатой” лил слезы! - с презрением бросил Георг, тут же возмутившись - а, отрыдав, чирикал за-писочки с приказами о повешениях! Да-да! Я собственными глазами видел фотокопии! И на обороте каждой - аккуратненький штампик архива. Так сказать - “с подлинным верно”. Да из того, что я узнал за эти сутки, напрашивается единственный вывод: “самый человечный человек” обладал уникальной способностью зачеркнуть к такой-то матери нравственность во имя “политической целесообраз-ности”! Которую лично сам и определял.
   Во время непривычно долгого для него монолога, всегда медлительный Георг буквально метался по мастерской. Резко развернувшись к картонам и остановившись перед ними, он напыщенно произнес:
   - Ленин - кладезь неисчерпаемой мудрости! Ха! Мне смешно! Гелий книги оставил - Бердяев - был такой философ в эмиграции. У нас, само собой, абсолютно запрещенный. Все-то их мне и за неделю не прочесть. Хорошо, он закладки сделал. Так там в одном месте говорится, что в искусстве, в духовной культуре Ленин был очень отсталый человек. И ведь, пожалуй, он прав, Бердяев этот! В особенности, если судить по тому, что “важнейшим из всех искусств является кино”, а прилюдно рыдать над “Апассионатой”, о чем десятилетиями нам долдонят в качестве примера необычайной тонкости его души, мог только неврастеник. Нет слов: гениальное произведение! Только не надо забывать: о бетховенской музыке за прошедшие к тому времени сто лет с его смерти столько уже было всего сказано-понаписано, что и последний профан мог с умным видом изречь похвалу.
   Георг обошел столик, сел на место, помолчал и вдруг нервно расхохотался:
   - Ты только не подумай, ради Бога, что я себя с Бетховеном сравниваю. А насчет чертовщины - так у Гелия, как мне кажется, по этому поводу заскок: на полном серьезе стал утверждать, что, раз Ленин был рыжеват, то это свидетельствует о его прямой связи с Антихристом! И тут же перешел к всемирному еврейскому заговору. Причем, настолько убежденно нес свою ахинею, что я прямо поразился! Дичь какая-то! Во второй половине двадцатого века ученый-историк всерьез исповедует махровый антисемитизм!
   Он задохнулся, хватил ртом воздух и, отдышавшись, с трудом выговорил:
   - Гелий по-гречески - солнышко... Когда родился, волосики у него были солнечные. Потому и назвали так. А оказалось - газ, без цвета и запаха, да еще обла-дающий сверхтекучестью...
   Внезапно Георг схватился за грудь и медленно повалился на бок.
   - Что? - заполошно вскрикнула Марина, - сердце?
   - Похоже, - одышливо проговорил тот, растерянно улыбаясь, - это, видать, в наказание, что от своего правила отступил - зря подписал договор на этот заказ. Ведь нутром чувствовал: того, что им надо - не сделаю. Ты ж знаешь мое отношение к их установкам...
   Заметив, как Марина рванулась к телефону, Георг её остановил:
   - Погоди, дай мысль закончить. Плюс ко всему, меня буквально потрясло вчера вот это его фото. Глянь - он стал таким незадолго до смерти, - Георг повернул голову к лежащему рядом снимку: - Это не благостный дедушка-Ленин, каким его повсюду тиражируют, это спятивший вурдалак! А Гелий - как ни в чём ни бывало фанфарную диссертацию защи-щает...
   Он резко побледнел:
   - Слушай, Мариш, худо мне совсем. Позвони всё-таки...
   Та бросилась к висящему на стене телефону, но ее догнал странный звук. Мгновенно обернувшись, она с ужасом увидала, что в “скорую” звонить уже поздно.
  
  

6.

  
   - Выпей еще, Ленусь, - обратилась Наталья к подруге. Та безвольно кивнула и Михаил тут же стал наливать, буркнув:
   - Сдается мне, что только нашему тосту сегодня и звучать. Давайте, девоньки! - поднял он рюмку.
   - Да нет, Всеволосович, - задумчиво произнесла Ленка-Лийка, - хрен-то как раз с нами. Причем, такой, что по сравнению с ним редька мёдом покажется. Да простит меня Господь, я пью, чтоб они все сдохли!
   Подчеркнуто-торжественно чокнувшись с хозяевами, она залпом выпила, со стуком поставила пустую рюмку на стол, выдохнула и пояснила:
   - Иначе сдыхать придется нам. Ведь если вчерашний партийный историк возглавив охранку, ничтоже сумняшеся книги на помойку конвоирует, то последующее развитие событий нетрудно предугадать. Как в Библии сказано: “И это было”. Но я не желаю довольствоваться жалкой ролью овцы, ведомой на бойню! Уж лучше жертвенным агнцем! Ведь я с десяток телефонов оборвала, пока они книги гру-зили. И в минкультуры звонила, и в мэрию, и в городскую газету. - уж и не помню сейчас, куда еще. Так меня даже выслушать до конца никто не соиз-волил! А этот мерзавец стоял рядом и веселился: “Ну что, - говорит, - сука, поняла, что ни ты, ни твоя макулатура никому не интересны?” Ничего, - угрожающе произнесла она, - я найду способ!
   - Успокойся, родненькая! - Наталья, подсев к подруге, обняла ее и, раскачиваясь, стала нежно поглаживать, словно убаюкивая. - Мы сей момент ничего не решим. В тебе сейчас говорит чувство озлобленности. Не по-христиански это.
   - А я из староверов! - вырвалась из объятий Ленка-Лийка. - Мои предки за свои убеждения на костер шли! И почитали за честь мученическую смерть за свою веру!
   - Значит, не о вере думали! - упрямо поджала губы Наталья, - не может верующий человек налагать на себя руки. Это - великий грех!
   - Что это вы, девицы-красавицы, за спор завели, на ночь глядя? - шутливым тоном перебил их Михаил, - тебе, Лийка, мало быть второй Ахеджаковой? Примеряешь терновый венец Жанны д' Арк? Учти: будешь продолжать эту тему мусолить - я тебе больше ни капли не дам! И вообще: вы знаете, который час? Половина двенадцатого ночи! Натусенька, я уберу со стола, а ты постели нашей Жанне.
   - Ни в коем разе! - решительно возразила Ленка-Лийка, - пить так уж пить, любить - так уж влюбляться! Наливай, Всеволосович!
   “Куррантиловка” свое взяла: щеки раскраснелись, в глазах уже не было недавней отрешенности. Пошевелив ступнями, она застонала:
   - Господи-и-и, Боже ж ты мо-ой, как ноги занемели-и!
   С трудом выбравшись из-за стола, Ленка неуверенно сделала несколько шагов.
   - Что это? - вдруг тревожно спросила она, прибли-зившись к подоконнику.
   Михаил с Натальей подошли, посмотрели. В соседнем дворе полыхало пламя.
   - Момент! - Михаил шагнул к огромной - во всю стену - книжной секции и достал мощный морской бинокль. Наводя резкость, он озабоченно пробормотал:
   - Там стройка, еще пожара не хватало... - Вглядевшись, уточнил: - Да нет, не пожар, какие-то люди костер запалили. Вроде, картины жгут, - вдруг удивился он. - Лет тридцать назад над нами мастерская художника была. Может, оттуда?
   - Картины? - истерично вскрикнула Ленка-Лийка, - а ну дай сюда!
   И, выхватив бинокль, стала жадно разглядывать происходящее, приговаривая одно-единственное слово: ”Господи-Господи-Господи-Господи...”
   Молниеносно развернувшись и отшвырнув бинокль в ближайшее кресло, она опрометью бросилась в прихожую. Не успели хозяева сообразить, что к чему, Ленка-Лийка уже вылетела на лестницу и понеслась босиком вниз.
   - Стой, Ленка, - гаркнул Михаил и ринулся было вслед, но, поскользнувшись, грохнулся во весь рост, больно зашибив колено и локоть. Кряхтя, встал. Хромая, сделал пару шагов к распахнутой настежь двери квартиры. Поняв, что догоняльщик из него никакой, крикнул жене:
   - Натусь, нельзя эту психу одну оставлять!
   Та, не попадая в рукав куртки, уже плясала на одной ноге, втискиваясь в зашнурованную туфлю.
   - П-помоги, - заикаясь от волнения, попросила она мужа. Тот рванул запутавшуюся шнуровку и с трудом разогнувшись, сунул в руки Наталье ком ленкиного пальто и сырые сапоги.
   Все ходы-выходы старинного здания Ленка знала не хуже хозяев, потому Наталья и спешила кратчайшей дорогой. Оказавшись во дворе, нырнула в узкий туннель под бельэтажем и поскальзываясь на раскатанной детворой дорожке, с трудом пробежала его двадцатипятиметровую дистанцию. Уткнувшись в забор с неплотно притворенной калиткой, толкнула - не идет. Замешкалась - руки заняты ленкиной одеждой. Потянула на себя - открыла. Выскочив в соседний двор, сразу увидала догоравший костер, перед которым стояла подруга.
   Чуть сбавив темп погони - и силы были на исходе, и тропинка не шире ладошки, - Наталья смотрела под ноги: стройка, колдобина на колдобине. Пройдя несколько шагов, бросила взгляд на Ленку, до которой оставалось метров пятнадцать.
   Маленькая библиотекарша держала над собой невесть откуда взявшуюся канистру. От тлеющих головешек кострища поднимались струйки дыма. Прибавив ходу, Наталья поскользнулась, но равновесие удержала, хоть и потеряла на этой балан-сировке несколько секунд.
   Откуда-то сверху донеся истошный вопль Михаила:
   - Елена-а-а, не сме-е-ей!
   Наталья наступила на порванный шнурок и упала на запорошенные снегом кирпичи. Падая, успела заметить, как в направлении вспыхнувшей факелом фигурки неслись через стройплощадку двое мужчин и женщина в короткой рыжей шубке.
  
  

7.

  
  
   - Нет, “Дорога” пусть будет напротив окна - видишь, она же и освещена как бы из-за спины идущего к тому лесу. А “Парк” - вот сюда. Представляешь? - оживился Андрей, - просыпаешься - и первый твой взгляд - на эту роскошную золотую осень в нашем с тобой парке. - Он хмыкнул: - Мистика прямо какая-то! Мы - тут, а посмотришь на этот эскиз...
   Его минутное оживление разом сошло на-нет и фразу он закончил с нескрываемой горечью: - ...словно и не уезжали за тридевять земель...
   - ...в тридесятое царство, - весело подхватила Люба, не давая ему вновь уйти в свои мысли. - А куда “Речку”?
   - Ну разумеется, в Надькину, - усмехнулся он отвлекающему маневру жены. - Как и все, что были в ее комнате.., - на миг запнулся и закончил фразу нейтрально: - ...там.
   - Наконец-то слышу речь не мальчика, но мужа, - рассмеялась Люба, - Кажется, ты отвыкаешь от рефрена: “как было у нас дома”?
   - Стараюсь, вашество, - отшутился было Андрей, но тут же посерьёзнел: - Знаешь, - он прислонил к стене портрет удивительно похожей на него молодой женщины со счастливым лицом, чуть запрокинутым от тяжести уложенных “короной” волос, - а ведь занятная судьба у нашей семьи! Бабушка по маминой линии - из Австро-Венгрии, мама, - он глянул на отставленный портрет, - москвичка, мы с тобой родились в Прибалтике, а Надюшкиным детям уже здесь, в Германии, на свет появляться...
   Он помотал головой и глубоко выдохнул:
   - Да-а-а, несёт же нас по свету! Ведь в самом что ни есть похмельном сне не могло приснится, что окажемся беженцами! Ничего не скажешь, хорошенький кульбит! Беженцы из страны разбитого социализма нашли приют в стране разбитого фашиз-ма!
   - Во всяком случае, - перебила его Люба, - здесь нет причин самосожжение устраивать! Не буду загадывать на будущее, но пока - нет! Господи! - она молитвенно глянула вверх, - хоть бы выкарабкалась Елена!
   - Выкарабкается, - уверенно произнес Андрей, добавив: - Молодец Лешка - сразу канистру откинул. Если б рвануло ...
   Он покачал головой и, недобро прищурившись, спросил: - Ты слышала, что Михаил по поводу Гелия сказал?
   - Когда Елену в операционную увезли? - уточнила Люба и осуждающе ответила:
   - Слышала. В этой связи мне сразу же на ум пришла строчка из “Столетней войны” Бродского: “Здесь каждый был друг другу высшей карой...”
   Она внимательно посмотрела на мужа:
   - А ты, дорогой, не обратил ли случайно внимание на лицо Натальи, когда она ему возразила, что одним лишь возмездием тут ничего не решить, а? Впрочем, ты же как раз тогда курить выходил, - вспомнила Люба. - Так вот светлое было лицо у нее. И голос - спокойный и ровный. Как это бывает, когда человек абсолютно убежден в высшей справедливости. Гнев, как тебе известно, плохой советчик. Поэтому, согласись со мной: не за Мишей правда - за Натальей. И ты это сам знаешь прекрасно.
   Явно не желая продолжать полемику, она спохватилась:
   - Ой, совсем о другом! Надо ж этюдник найти! У Надюшки занятия завтра начинаются, а вещи так до сих пор толком и не разобраны!
  
  

* * *

  
   Примечание автора: в отличие от Ленки-Лийки, чей образ, как и другие в повести, конечно же собирательный, реальный прототип от полученных ожогов скончался на месте.
   В возбуждении уголовного дела по факту доведения до самоубийства, прокуратурой республики отказано за отсутствием состава преступления.
  

Ганновер, декабрь 1999 года

  
  
  
  
  
  
  
   6
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"