Когда начинался сильный дождь, он брал свой кастет и бежал по вмиг опустевшим улицам. Он пробегал много километров, прежде чем натренированное тело начинало чувствовать усталость. Обычно сил хватало до его любимого места - затерянной в густом лесу поляны, куда не забегали звери и не приходили люди. Обессиленный, он раздевался догола, падал на мокрую землю, и катался по ней, как кот в преддверии ненастья. А потом охапками срывал траву вместе с приставшими к корням насекомыми и поедал её. Поедал жадно, почти не разжевывая, потом долго плевался зеленой слюной и скрипел землей на зубах, чувствуя такое счастье, которое ни одному человеку даже и не снилось. Наконец, вставал и, широко расставив руки, подставлял лицо холодным каплям дождя, горлом издавая глухое, низкое клокотанье.
Возвращался обычно очень поздно, когда на улицах случайных прохожих заменяли те, кто выходит лишь ночью, днем отсиживаясь у себя в домах. Не раз тяжелые руки ложились ему на плечи. Он чувствовал исходящие от этих рук злобу и ненависть, поэтому бил сразу, не думая, всегда точно попадая по лицу, заставляя захлебываться кровью и уползать подальше в темноту. Добивал жестоко, превращая тело в мягкую, податливую массу из плоти. И всегда испытывал огромное удовольствие, когда жертва билась в конвульсиях и специально наклонялся пониже, чтобы заглянуть в глаза. Заглянуть, и увидеть в них страх - дикий страх в бессмысленном взгляде жертвы, которая ещё совсем недавно сама была охотником.
Он стоял над очередным неудачником в раздумии: на этот раз не повезло женщине. Со скорченным в гримасе лицом она копошилась у его ног, шокированная ударом. Он наклонился к ней и посмотрел в глаза, тут же отпрянул, как-будто увидел нечто ужасное: в глазах он не увидел страха. Озарение молнией пронзило его тело: он понял, что нет в нем правды. Мораль, построенная на глупых стереотипах физического превосходства исчезла, а с ней исчез и видимый смысл. Осталась лишь пустота. Такая пустота, что не заполнить её ни мирскими утехами ни прочей мишурой. На душе стало погано, и тогда он, размазывая по грязному лицу слезы, взвалив её к себе на плечо понес домой, благо идти было совсем немного.
- А у меня сегодня мама умерла, - её взгляд не выражал ничего, - почему ты меня не убил?
Он не ответил. Новый приступ отчаяния овладел им: он просто терялся в присутствии человека, который в один миг взглядом сбил с него все, что он копил годами. Ужасно потели ладони и нестерпимо плохо, мерзко было в опустевшем пространстве того, что он раньше называл душой. Встал и, стараясь не смотреть ей в глаза, вышел из комнаты в кухню. Там прижался лбом к окну и стал рассматривать соседнее здание. Неожиданно, из ниоткуда выплыл на белом кораблике инстинкт самосохранения: победить свой страх. Взял нож и отправился в комнату, туда, где на кресле, отходя от удара кастетом по челюсти, сидел его страх - хорошенькая девушка. Подошел к ней, подумал и, закрыв глаза, чтобы ненароком не передумать, вогнал в неё нож по самую рукоять. Она не издала ни звука, мешком повалившись на пол. А он быстренько обувшись покинул квартиру - побежал. Опять на свою полянку, чтобы отдаться радостям дикого человека, что-то влекло его туда.
Свет фар он увидел издалека. Очевидно, на его любимое место все же наткнулись отдыхающие. Было поздно, очень поздно, и он сделал вывод, что это, скорее всего, пьяная компания, решившая устроить оргию в лесу со шлюхами и анашой - убивая таких он всегда испытывал настоящее удовольствие. На поляне было три машины и восемь человек, четыре пары, которые распивали водку и пели глупые песни. Он разделся, надел на руку свой неизменный кастет и из темноты выпрыгнул на поляну. С ревом побежал на одного из парней. Остальные сорентировались быстро. Быстрее, чем он предполагал. Он даже не успел ничего подумать, как пуля вошла точно в затылок, оставив на голове небольшую, резко контрастирующую с черным волосом красную отметку. Упал, вмиг остекленевшими глазами уставившись в черное небо. А позади него, сверкая разноцветными огнями, расстелился огромный мегаполис.
... Это раньше она была молодой и красивой, а сейчас сидит, непомерно разжирев, в инвалидном кресле и целыми днями тупо смотрит телевизор. Иногда, когда становится особенно плохо, она, кряхтя, подъезжает, с трудом перемещаясь, к шкафу и достает оттуда свою реликвию - окровавленную кофточку, потом раздевается и смотрит на швы. Ей уже 60 лет, но она до сих пор любит. Любит и страдает. Любит того, кто много лет назад воткнул в неё тот самый нож, сделав её калекой на всю жизнь, а потом ушел. Ушел в никуда и навсегда...