Аннотация: В тексте содержаться сцены, описание которых может не отвечать вашим нравственным убеждениям. Не рекомендую к прочтению лицам не достигшим 18 лет.
... жена, которую Ты мне дал,
она дала мне от дерева, и я ел.
Бытие стих 12, гл. 3
Но знает Бог, что в день,
в который вы вкусите их,
откроются глаза ваши,
и вы будите, как боги,
знающие добро и зло.
Бытие гл.3 стих 5
Расстроился я сегодня.
Вышел днём из дому за продуктом питания в ближайший "Перекрёсток". Отсутствовал всего-то минут десять, от силы пятнадцать. Выхожу из лифта, иду к квартире, подхожу к входной двери, взглядом ища замочную личинку, и, каким-то зрением улавливаю: ба-а-а!.. Нет придверного коврика. Спёрли! И кому он мог понадобиться. Не новый, вытоптанный резиновый коврик.
Открываю с раздражением дверь, и вдруг нахлынуло...
... Было это в году 60-ом или 61-ом, прошлого столетия. Точно не помню, но была американская выставка в Сокольниках, ВДНХ"а из США. О выставке сейчас не буду, но причиной истории была как раз она.
Мама моя работала в Министерстве внешней торговли не на последних должностях.
По списку парткома или профкома выдали два приглашения в виде билетов на закрытое посещение выставки в свите официальной правительственной делегации, которую возглавлял Председатель правительства Никита Хрущов.
Как следует из упоминания года, мне было тогда лет 12-ть -13-ый. Рос я в столичной номенклатурной семье состоящей из двух членов: мама и я... Баловала меня мама сверх меры, одежду покупала у спекулянтов на Кузнецком мосту или в Столешниковым переулке, игрушки у меня были такие, которых не было у моих сверстников.
Малый я был без хитрости, крепко дружил с дворовой шпаной и, несмотря на то, что это не поощрялось, поддерживал все шалости и подростковые проказы... На всякий случай, без злобы, одногодки меня иногда поколачивали, чтобы не задавался, рекетировали, отнимая карманные деньги и прочую чепуху, но я никогда не бегал к матери с жалобой или за защитой. "Не "стучи", не создавай проблем, а, создав, решай их сам"! - часто повторяла мама. И эту присказку я помню с благодарностью всю свою жизнь.
...И дёрнуло меня в нашей компании хвастануть, что у меня есть два билета на эту выставку. Не поверили. Я сбегал домой, покрутился перед матерью для отвода глаз, стащил из буфета, где они находились, дожидаясь своего часа билеты, и пулей вылетел на двор к товарищам.
Билеты были и впрямь хороши: отпечатаны на качественной дорогой бумаге, броские, яркие, цветные как обложки нонешных в большинстве своём гламурных журналов...
Приятели их вертели, крутили, нюхали, а один даже попробовал на зуб.
А поскольку таких билетов никто не видывал ранее, было принято единогласно решение, что они взаправдашние, и это само по себе поднимало меня в их глазах, - не вру.
Девчонки тоже приходили смотреть, но кто им будет давать их в руки. И они, молча, сбившись в стайку, жались в сторонке, и жалостливо стреляя глазками в сторону нашей компании, шептались, вытягивали шеи, чтобы разглядеть их как-нибудь лучше...
Слух о том, что я являюсь обладателем такого сокровища, разнёсся с быстротою нынешнего емайла по всему двору и даже на соседние, тихие улицы, раскинувшиеся вкруг синагоги. Мне не раз, в течение дня, приходилось бегать за ними домой, и я торжественно доставал их из кармана курточки и показывал любопытным...
Даже сам наш дворовый главшпан Дамир, по прозвищу Косопузый, дылда и неуч лет семнадцати, сын дворничихи, бойкой татарки из рязанской губернии (а из Рязани все косопузые) и бывшего моряка, тихого алкаша Абдулы, пришёл посмотреть на это, по слухам, чудо.
Он долго, как и все рассматривал билеты, вертел, цокал языком с присвистом: "Вот это да-а-а!.. фьють! Вот это да-а-а! фьють!" - и небрежно с затаённой, завистью жал мне при всех руку, поздравлял приговаривая: "Эх, Ромка, фьють! с такими билетами... фьють! ты не пропадё-ё-шь! Фьють!"...
Это был мой звёздный час. Я стоял как нахохлившийся воробей, широко расставив ноги почему-то втянув голову в плечи, крутил головой то в одну, то в другую сторону и только, что не скакал, зыркал по сторонам ловя восхищённые взгляды стоявших в круг меня пацанов. Никогда в своей жизни я не имел такого успеха. Впервые я был на вершине Славы и жадно пил-пил-пил её из завидущих глаз пацанов...
Косопузый, (о! он - это отдельная история...) догуливал последние деньки на свободе, и все в округе гадали, что наступит раньше: забреют в армию или посадят в тюрьму. Он, как тогда говорили, - "держал" всех малолеток на близлежащих к нашему тихому переулку улицах; был третейским судьёй в мальчишечьих спорах; собирал дань по воскресным утренникам у кинотеатра, где крутили фильм о Чепаеве или Александре Невском. Курил дорогие сигареты марки "Друг" табачной фабрики "Ява" и с подчёркнутой не зависимостью от родителей пил перед нами само отменное по тем далёким временам "Двойное золотое" пиво.
Он многое ещё, что мог безнаказанно делать и мы, по детски, его дружбой гордились, боялись, любили за его весёлый нрав, независимость и уличную справедливость. Он был нашим учителем проводником и ориентиром в такой манящий ещё запретный, неведомый мир взрослых, в который нам ещё только предстояло вступить...
Он много что знал из этого мира. Где-то привирая конечно, рассказывал о своих любовных похождениях, смачно с "петровским", - на одном дыхании не повторяясь, - с загибом ругался, и мы с восторгом на пальцах считали, сколько в этом загибе слов. Выходило не менее десятка и ни одного повторно и где самым приличным было слово "блядь".
Рассказывал похабные анекдоты, которые не всегда нам были понятны, но мы, делая сообразительный и понимающий вид, сплёвывая через губу, над ними деланно ржали...
Иногда за плату в один рубль (несметное состояние по тем временам для нас), он позволял поздними и скучными московскими вечерами из укрытия, а мы, сидя как на театральном представлении подсматривали, как он дерёт молодух в ближайшем скверике. И потаённо мечтали, что в далёком будущем, когда-нибудь, когда вырастем, будем проделывать такое же...
Мы тогда вообще не знали, что есть слово секс, да и про секс ничего не знали. Не знали о том, что существуют взаимоотношение полов. Что есть любовь-влечение, звериная потребность, а есть - Любовь.
Мы многое не знали. Но иллюзия, а с ней и уверенность, что детей приносил аист, уже была с трещинкой. Нам уже снились восхитительные сны, не имеющие конкретных образов, но до того приятные, после которых штанишки по утру были мокры, соски на груди при прикосновении были болезненны, а письки, по своей незначительности в размере им ещё и названия не было, по ещё непонятной причине вздыбившись, торчали. А кожица съезжая к основанию обнажала разбухшую красную от прилившей крови головку...
Это не обсуждалось между нами, но по набирающему силу характеру уже было ясно, желание и удовольствие не обойдут и нас стороной.
...Ко всему его распиздяйству, была у Косопузого слабость. И имя ей было - Зоя.
Зоя, среднего роста разбитная деваха лет 16-ти была сиротой. Она проживала в нашем доме. Училась в ремеслухе с медицинским уклоном, что-то наподобие нынешнего колледжа, в полуподвальной коммуналке. Была независима, резка в движениях и на язык, тяжела на руку, лёгка в походке и обладала каким-то необъяснимым с поволокой взглядом. Путалась с мужиками и частенько была хмельной. Может, по молодости ёё лет или по иной, какой причине, весь её облик был целостен, и можно смело было утверждать: Зоя не была ни красавицей, ни дурнушкой. И все знали, что она безотказная давалка. А вот что колдунья поговаривали шёпотом. И из этого шепота я знал, о чём жёны и молодухи скрытничали меж собой, что после любовных встреч с ней их мужья и ухажёры становились настырными способными и весьма охочими до их прелестей. Что вливала она в них такую жизненную силу, что несли они её долго не расплёскивая. И не особо роптали...
Грудастая, на коротко стриженными, льняными, вечно вздыбленными волосами на голове. Глубокими рябинками на простоватом, скуластом лице. С пушистыми, как лапы у ели, ресницами, прикрывающими чуть в синь с косинкой глаза, над которыми замысловато колосились густые, как просмоленные табаком усы, брови. Вздёрнутый курносый носик подпирала верхняя губа, да так, что видны были усаженные мелким рядком всем на удивление белые-белые зубки, которые окаймлял чувственный, зазывно смачный рот, в который, тогда ещё непонятно что непременно хотелось вставить что-то...
Зою в свои устраиваемые для нас представления Косопузый не привлекал; на всю её непутёвость не обращал внимания. Это была его заноза души!
Субботними вечерами, Косопузый, водил Зою в кино. А по воскресеньям, днём - в кафетерий. Там он покупал ей с завидным постоянством мороженое "Эскимо", бутерброд с ветчиной, пирожное "Эклер" и стакан молочного коктейля. В этой же последовательности Зоя всё это съедала, и было видно, как он млел сидя с ней рядом. Не смотрел, когда она смачно всё выставленное угощение ела, что называется в рот, а, уперев взгляд в пол, поверх штиблет, и казалось, только ждал, когда она скажет: всё. Потом вставал, молча брал её за руку, что и было видимо неким сигналом для неё - пора. Чуть пропустив вперед себя, косолапо, нарочито лениво, вертя головой, с сияющей улыбкой в щербатый рот, покорно, всем своим видом выказывая: это не он, а его ведут, даже тащат.
До сих пор, я так и не смогу понять: был это ритуал любовников или какой-то ведомой только им связующей тайной, но в этом, если это и было игрой, призраком чудилось предсказуемая в своей неотвратимости трагедия.
Слух о билетах дошёл и до Зои ...
Подзывает Зоя меня к себе через свою закадычную "не разлей вода" подружку Светку дурную по всем статьям, и просит показать ей билеты. А мне уже порядком надоело бегать в дом за ними, и чтобы отвязались, брякнул:
- Дай, тыкну, покажу!
Засмеявшись, Зоя спросила:
- А тыкала, выросла, сопля!?
- Угу!.. - выдавил я и почему-то, как мне казалось весомо, добавил, - я уже мочалом в ванне сам моюсь! Сейчас это смешно, а тогда такое добавление, по все видимости, так я думал, должно было говорить о моей не только самостоятельности, но и мужественности.
Зоя, едва не сложившись в пополам заливаясь истерическом смехе, с трудом вымолвила:
- Дашь билеты?.. Дам!..
- Угу... - не подумав о последствиях, подавлено выдавил я.
- Ладно, завтра, в десять утра на чердаке нашего дома, - назначила мне Зоя первое в моей жизни свидание.
- По пожарной лестнице сможешь забраться, ебунок?
- Ага! Только не ебунок я, а Рома! - возразил я. А почему, по лестнице? Через подъезд нельзя что ли? - с непосредственностью выпалил я.
- А чтобы не зажопили. Через подъезд я сама поднимусь. Так как, Ромка, по рукам? Снюхались?
- Смотри, котёнок, сам напросился! И билеты, не забудь, принеси!..
- Ладно! - всё, что смог выдохнул я.
Зоя, шутливо напевая песенку "Если бы парни всей земли" сделала характерный жест руками, как бы притягивая за бёдра воображаемого парня к себе показывающий, что бы он сделал с ней отдельно и с компанией других парней, повернулась и нарочито, вихляющей походкой, удалилась. Светка, неестественно хохоча, засеменила за ней.
Я же раззявив рот, растеряно провожал их взглядом в след.
...Как бы день ни длился, но и он окончился закатом солнца.
Пора спешить было и мне идти домой.
...Прошмыгнув в свою комнатёнку, разделся, надел пижамку и лёг в постель. Конечно, было не до сна. Я себе только представлял, как буду карабкаться по лестнице на чердак, как это опасно и как мне проделать это всё не заметно. Как я увижу там, на чердаке Зою. Как уляжется она на пол. Как задерёт платьице. Как я лягу на неё, приспустив штаны, подёргаюсь и... И всё. Дальше этих действий у меня мыслей не было. Я даже не догадывался, что надо дальше делать. Я из рассказов Косопузого, теоретически знал, ЧТО НАДО делать дальше, но вот КАК делать было непостижимо. Решив, что на месте разберусь или догадаюсь и понадеясь на авось я, затихнув, засыпал.
Тут, как молнией ударило, дятлом забила мысль, а как же билеты!? Если я их отдам Зое, что я скажу маме? Она обязательно спросит: куда они пропали, куда я их дел? Что значит наивность! Я сразу придумал рассказ, как рассматривал их возле открытого окна, как внезапно подул ветер, как я не удержал их в руках и порыв ветра, вырвав их из моих рук и подхваченные потоком, они улетели. Как я их долго искал, но не нашёл. Мама конечно поверит. И довольный придуманным, затих и сладко уснул.
На следующий день я выбежал на улицу огляделся по сторонам, не заметив никого, кто бы мне помешал, увидав, как я поднимаюсь по лестнице на крышу дома. И начал свой подъём к самому главному действу своей жизни. Я через какое-то время стану взрослым! Я стану МУЖ-ЧИ-НОЙ!
Я расскажу ВСЕМ, всем своим товарищам как я встречался с женщиной и как отебал ЕЁ пизду! Я не лукавлю, тогда для меня эти составляющие не были целостным и существовали как бы раздельно и жили каждая своей скрытой, загадочной и от этого тайной жизнью. И эту тайну Жизни, её вершину я, 13-ти летний парнишка, лез вверх на крышу разгадывать...
...Забравшись без приключения на уже горячую от жаркого летнего утреннего солнца крышу, пролез в слуховое окно, проникнул на сам чердак, освещённый только пробивающимися сквозь щели тоненькие как прожектора в ночном небе лучиками солнца, не различая в полутьме, услышал шёпот:
- Ты думаешь, он придёт?
- Не знаю...
- А если не придёт?
- Не знаю...
- А если обманет?
- Не обманет. Билеты возьмешь ты.
Я спрыгнул с приделанной к окну лестницы в три ступеньки, на доски, которые были уложены в трап между стропилами, подняв, похожий на маленький взрыв облако пыли и шагнул по трапу на едва различимый шёпот.
Где-то, посреди чердачного перекрытия, перегораживая проход, на основании стропил, спиной ко мне, свесив ноги, сидела Зоя.
Крохотный солнечный одинокий зайчик резвился на её шее, перепрыгивал то на одно, то на другое плечо, опускался на спину, и, отражаясь яркой вспышкой на её белом, было заметно застиранном сарафане в мелкий чёрный с бусинку горошек, слепил в полутьме глаза.
Рядом, ниже, так, что была видна только голова, прямо на трапе сидела Светка. Они вместе услышали мои шаркающие, чтобы не оступиться шаги и обернулись.
Я подошёл ближе, ещё ближе, так близко, что мои колени почти касались её колен. Зоя, опустив голову, снизу вверх, искоса, ухмыляясь, спросила:
- Пришёл, ебунок!? И билетики, как обещал, принёс?
Светка в полную грудь, набрав воздуха, так, что раздулись щёки, собрав глаза в щёлочки, подавшись вперёд, всем своим видом и мимикой на лице отпетой язвы была вопросом: принёс-с-с?.. И посленее "с" было так длинно, что походило на шипение встревоженной змеёки.
- Да... Принёс. Хрипло от волнения ответил я.
- Отдай Светке...
Присутствие Светки меня не волновало. Не потому, что я был бесстыж или нагл и безразличен к присутствию подружки. Я просто не имел понятия об интимности встречи. Отношение к ней было, похоже, такое же, как когда-то, ещё в детском саду мальчики и девочки сидели на горшочках, справляя нужду в один ряд, и при этом забавляли себя если не игрой то милым щебетанием. Для меня вся тайна свидания заключалась в одном, лишь бы нас вместе одних не увидели взрослые. Я протянул билеты Светке, потом резко отдёрнул руку:
- А ты не обманешь? Ты ложись, я лягу, тогда отдам.
Светка торопливо вскочила на ноги, и тут я увидел, что сидела она на аккуратно сложенных невысокой стопочкой придверных ковриках. Поднимаясь на чердак по парадной лестнице, они, по всей видимости, по пути прихватили их - штук пять или шесть, - и принесли с собой.
Светка, деловито, как мамаша, наверно, готовит спальное ложе для первой брачной ночи дочери-невесте, разложила коврики, чтобы Зоя не испачкала платье, (а коврики не чище были досок), а может, чтобы мягче(!) было или для красоты. Не знаю. Тогда не спросил, а сейчас и подавно не у кого... Деловито перестелила их несколько раз, подбирая по цвету, плотности или по какой-то ведомой только ей причине. Наконец угомонившись в своем услужении, сложив руки вместе ладошками вверх, как бы подставляя их под струйку воды текущую из крана, поправив, сбивающуюся на глаза жидкую прядку волос, вместе выдохом, показывала в направлении импровизированного ложа: Фу-у-у! Готово!
Зоя деловито подошла к расстеленным коврикам. Задрала по шею сарафан на узких бретельках, поелозив за спиной руками, расстегнула лиф. Чуть склоняясь, исподлобья глядя мне в глаза, переступая с одной ноги на другую, как бы смахнув с себя, сняла трусы, протянула их с лифчиком Светке, и легла навзничь, широко и призывно раздвинув ноги.
А я не мог шевельнуться, не мог вымолвить слово. Меня сковал по детски страх. Ладони стали липкими, волосы на голове мокрыми, во рту высохло, над губой мелкими бисером высыпал пот. Я остолбенел и мог только смотреть.
И я смотрел на Зою и не видел её тела, налившихся плотью торчащих грудей с ровными светло розовыми кружками, обрамляющие шишечки разбухших сосков. Не видел упругий с впадиной у пупка изгиб живота учащённо колыхающегося от дыхания.
Не видел спадающий к промежности лобок, чуть прикрытый редкими курчавыми тонкими-тонкими светлыми волосками, что казалось, и не было их вовсе.
Всего я этого не видел, как будто не замечал. И будто бездонье ночного неба призывно маня, влажная, сочная с короткими в четыре луча, скруглёнными по вертикали и вытянутыми не в равной мере по горизонтали концами сверкала звезда!
Срамные губы с пуговкой клитора, налившегося до алого цвета, освещались лучиком солнца спрыгнувшего с Зоиных плеч, прикрывали вход влагалища. Мой прикованный, любознательный и девственный взгляд шарил по этому великолепию, пожирая всё на своём пути, проникая всё глубже и глубже. Я видел явью неизведанное ещё непознанное и от этого ещё притягательнее то, что так изводило меня мятежной смутой по ночам...
Но природа брала своё. Я чувствовал, как в паху разливается теплота и медленно-медленно, захватывая бёдра, проникает в мошонку, просачиваясь кровотоком, по капельке, по капельке заполняла твердеющий член.
- Чего уставился? Подь сюда, ложись! - привёл меня в сознание Зоин голос. Сделав шажок, я остановился между её ног раскинутыми и уже полусогнутыми в коленях, засунул сковывающие руки билеты себе между зубов, и непослушными с дрожью бесчувственными пальцами срывая пуговицы с помочей штанин, приспустил брюки вместе с трусами.
Вздыбленный член - ш-шпок! - высвободившись из зацепа резинки трусов, разбрызгивая капельками выступившую на головке смазку, неприятно ударил в живот, я встал на карачки и не опустился на распростёртое передо мной тело, но, потеряв равновесие, плюхнулся в него.
Змеиным движением Зоина рука юркнула куда-то под пах, пошуровала, нашла мой горящий набравший силу член, взяла его, и умело подвела к входу влагалища. Потом Зоя набрала с всхлипом, сквозь зубы воздух, втянула живот, слегка приподняв и расслабив бедра, наставила, качнулась ему на встречу, вздрогнула, почувствовав, что он вошел, и одновременно сдавлено шепнула: давай! Я подумал, что это касается билетов зажатых у меня во рту, и, вытолкнув их языком на Зоино плечо замер.
Член по головку увяз в преддверии влагалища. Зоя напряглась и, вцепившись ногтями мне в ягодицы, то, прижимая, то, ослабляя хватку какой-то необъяснимой амплитудой движения, стала ввинчиваться в меня, натягивая как перчатку себя на член, проталкивая его всё глубже, глубже, глубже...
Кровь с новой силой ударила в пах и, не задерживаясь, взрывая каверну, хлынула от основания к головке члена, который заполнял лоно.
Он, казалось, не помещался там и ища пространство буравил и буравил, не найдя выхода насквозь упирался в плотное дно, которое упоительно при соприкосновении щекотало.
Я тонул. Лоно волнами сокращалось, и каждая волна, обжимая член как кольцо удава, спасительно выплёскивало его почти напрочь как краю берега.
Потом накатывалась новая ещё сильнее волна, она слизывала его обратно туда в пучину страсти.
И всё повторялось и повторялось с каждой новой волной...
Я тонул в ненасытном восторге. Мне было тесно в самом себе, и я умирал и вновь возрождался...
Я раздвоился: и видел себя и со стороны и изнутри одновременно. Я видел как душа моя истекает из тела, порхает и мечется по чердаку всполошенным голубем и не находя себе пристанища умаявшись вливается в меня вновь чтобы через мгновенье снова его покинуть.
...И душа моя видела, как я внизу недвижимый, лежа на Зое, то, уткнувшись в её плечо, то, мотая головой как китайский болванчик, исхожу в крик: хва-а-а-тит! хва-а-а-ти-т! останови-и-и-сь! ну-у, пе-рес-тань-ь-ь-ь-ь!
И Светку, вскочившую на ноги с искажённым лицом от страха причитающую: замолчи на хуй! замолчи на хуй! замолчи-и-и !..
И Зою стонущую всхлип: ещё! у-мм-м... ещё! у-мм-м... и-и-йщё-ё-ё-о!.. - широко как в испуге на пол-лица открытыми, горящими неуёмной страстью и ничего не видящими безумными глазами, выброшенным в угол губ языком, раздирающую ногтями в кровь мои ягодицы...
Мне нечем было дышать. Я задыхался. Мне не хватало кислорода как путнику, взбирающемуся на высочайшую гору мира. И вот вершина. Ещё шажок. Ещё! Ещё!..
Всё!!!
И крик мой умоляющий, и причитания Светки, и стоны Зои слились в один иступлённый выдох: А-а-а!..
Зоя, каким-то вывертом тела сбросила меня с себя и я, перевернувшись на спину, увидел как из дырочки разбухшего члена, из его головки изверглась мутная бело-розовая жидкость. Она, фонтанируя била и била в высь непрырывно и не распадаясь на капли потоком, спадала на Зоино лицо, глаза, на сладострастно распахнувшийся рот, который как воронка всасывал её, а вывалившийся язычок перешевеливаясь из угла в угол помогал, блаженно слизывать густеющий остаток.
- А ты Рома не ебунок, а ёборь! - придя в себя, еле слышно мечтательно проговорила Зоя, впервые обратившись ко мне полным именем, а не как раньше - Ромка.
- И бабы будут домогаться тебя, и неутомим будешь с ними! - не по возрасту серьёзно изрекла она. И потом со смешком, игриво выпалила:
- Давай Светка, твой черёд!
- Не-е-ет! - закричал я (каюсь, в моей жизни это было единственный раз).
- Не-е-ет! - завыла и Светка.
***
Ах! да, а при чём здесь коврик?
Ближе к ночи, вышел выбрасывать му... ну, покурить на общую лоджию. Смотрю, а в затемненном углу лежак из ковриков устелен. В лёжке я углядел и мой.
Вот, в общем и всё.
***
С Зоей, так близко я встретился только уже во взрослой жизни. Ещё раз ...