Аннотация: Из всех вариантов смертей эта самая приятная. (моё личное мнение).
Москва. Скорее всего, осень. Хляби небесные разверзлись не в шутку. Непогодь!
Несмотря на неудобь, четверо мужчин в белых перчатках, в шляпах и чёрных длиннополых сюртуках, выстроившись по двое в затылок, держась с боков за поручни, то ли толкали, то ли везли тележку.
На тележке, укрытый крышкой с нарисованными белилами крестом и ангелами, лежал отделанный красным деревом гроб. Один из ангелов держал в руке рюмку. Капли дождя, вздуваясь пузырьками, булькали, взрывались брызгами, казалось, наполнив чашу, переливались через край, стекали ручейками на асфальт, в лужи, в которых, тускло, отражаясь свинцом, стыло небо.
Покойник, в миру отзывавшийся на прозвище Немец, лежал в гробу, укрытый крышкой вовсе не по причине одного ненастья и не из-за обезображенного лица, но не спроста: Немец умер от любви!
А если откровенно - инфаркт, разорвавший сердце, настиг Немца в наивысшей точке полёта, в миг оргазма. Бывает. Но смерть решила, и пошутить: член Немца не опал, а так и замер в стойке!
Патологоанатом, молодка в соку, что только не делала, как ни изгалялась: и подрезала мышцы в паху, и вскрывала вены, спуская застойную кровь и лимфу, и с помощью пластыря прижимала к животу - бесполезно. Даже было хотела отрезать вздыбившийся отросток и приложить рядом отдельно, но губить женской рукой "такую прелесть" рука не поднялась. А "прелесть" тянулась... ну, на очень много сантиметров. Так и оставила: мертвяк сраму не имет!
***
Немец был холостяком столько времени, сколько и прожил, и было не удивительно, что в путь к последнему приюту вожатыми были одни женщины.
Одна, с подобающей обстоятельству скорбью в лице, на два-три шага опережала остальных, прижимая к груди, несла рамку с портретом, по углу перетянутым широкой тесьмой чёрного крепа. В след первой - ещё одна - в опущенных руках держала небольшой венок с вплетённой алой лентой и надписью золотом: "Дорогому другу" - и чуть крупнее - "от Елены Мудрак". Конец ленты причудливо сложился так, что буква "р" выпала и читалось уже - Мудак. Получалось двусмысленно, но житейски верно: как же ещё называть того, кто умер от счастья! И уже далее по двое, по трое - с цветами в молчании шли остальные.
Траурную процессию у холма адмирала Лефорта медленно, как макаронину, втянули ворота старинного Немецкого кладбища в одноимённой слободе.
Колонна приняла чуть вправо и недалеко, почти у самой стены жальника, как беззубый слюнявый рот старика, зиял чёрный провал, сочившийся мутной водицей. Из провала курился парок с кислой отдушкой прели взрыхлённой земли; тянуло холодом и страхом. В этой яме и предстояло почить усопшему на веки вечные.
Вдруг, у свежерытой могилки из боковой аллеи выскочил пухленький, невысокого роста человечек в цивильном тёмно-сером костюме, чёрной рубахе с белым римским воротом; в одной руке раскрытый зонт, другая - сжимала молитвенную книгу и пару-тройку исписанных листов писчей бумаги.
Толстячок призывно вздёрнул вверх руку с книгой - остановитесь! - указал место, куда подкатили тележку. Шествие, на миг внемля, замерло, качнулось из стороны в сторону и растеклось по краю раскопа.
Человечек начал нести тарабарщину на латинском наречии, перемежая ее зачитыванием из листков уже на русском, биографических цитат представившегося, типа: каким он парнем был!
Выходило, что парнем он был неплохим и даже хорошим. Да что там: отличным он парнем был, замечательным!
Женщины с этим соглашались кивком головы, заполнив глаза слезой, как-то по-особому всхлипывали и часто-часто моргали. Промокнув белым кружевным платочком носы, причитая, раскачивали головки от плеча к плечу, накладывали щепотью пальцев крест на себя, слегка каменели лицом, но судорога не быстро, но отпускала. Настороженно переглядывались, друг с другом, как будто давали понять, что тайны между ними - скорбящими - уже нет ни какой, находили понимание в ответном взгляде и потом, на выдохе присущей только женскому голосу мукой, в разлад издавали стон.
Священнослужитель был краток. Сделав паузу в конце речи, назидательно обвёл паству взглядом, начертал в воздухе крест, сказал: Амин! - и - Можете прощаться! Вьюнком повернулся на ножке и нырнул в струящийся мишурой дождь; и растворился.
Кто-то, прикрывая пламя ладошкой, пытался зажечь свечу, но, полыхнув, она тут же угасала.
Женщины, наперебой начали высказывать: каким покойник был галантным кавалером, как роскошно ухаживал, какие дарил охапки цветов, безделушки, кто-то добавил: и бельё! И уже чередом поминали свою безрадостную жизнь, без такого как Немец, про стылую постель, про несчастную любовь и долю, распаляясь в откровении и про горячие ночки.
***
Церемония прощания подошла к концу. Ассистенты под гроб подвели стропы и медленно, не раскачивая, опустили на песчаную подушку дна. Женщины по очереди подступались ещё ближе к краю, глядели вниз рва как в бездну, черпали рукой толику раскисшей земли, швыряя вниз невесомую горстку, приговаривали: Пусть земля будет пухом! Прощай, милый! Прощай, дружок!
И тут, тесня круг, почти расталкивая, объявилась припозднившаяся. Клонясь к провалу, застыла, глядела в яму не как все с сожалением, но ощутимо презрительно с ведомой только ей ненавистью. На всхлипе, собирая все соки из носоглотки, зычно харкнула, и смачно, с оттягом, сплюнула на едва присыпанную землёй колоду и громко, на распев, в след плевку бросила: У-у, мразь! И в этом "у-у" были вмещены и гнев, и злоба, и боль, и неутолённая тоска. Мразь! - уже тише молвила она и, по-бабьи не сдерживая хлынувших слёз, заголосила: А как же я? Да что бы тебя!...
Присутствующие сначала опешили, потом понимающе переглянулись меж собой, и злорадно скривили рты.