Дементьева Марина : другие произведения.

Рыцарь и его принцесса

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


  • Аннотация:
    Со времён Фэлтигерна и Мейвин прошли века. В Таре правит другой король, из-за моря принесли новую веру, волшебство оставляет мир, уходя в холмы, и лишь Дикая Охота ещё проносится в осенних небесах. Но прежними страстями горят сердца, и вот уже юной дочери короля предстоит выбирать между долгом и любовью к чужаку. Обрести бы лишь силы совладать против магии и земного зла, что годами плели вокруг них свои сети...
    Ознакомительный отрывок.

  
  Шаг.
  И ещё шаг.
  На подламывающихся, дрожащих ногах.
  Мне доводилось видеть, как упрямо силятся подняться новорожденные жеребята, мокрые, нескладные, будто кузнечики, как разъезжаются по соломенному настилу их копытца, как они падают... но тут же поднимаются, не оставляя смешных попыток.
  Теперь я сама себе напоминала такого жеребёнка.
  Беспомощного, не понятно на что надеющегося жеребёнка.
  В виски бьётся кровь, словно наш славный здоровяк Хэдин оборудовал кузню в моей голове и спешно выковывает с подмастерьями новые мечи к предстоящему сражению. Жар я ощущала соответствующий.
  Добрый Хэдин, могучий и кряжистый, как столетний дуб, вот бы ты оказался рядом по волшебству сидхов! Поделился бы со мною силой своих привычных к молоту рук!
  Сама-то я в жизни не поднимала ничего тяжелее иголки. И вот жилы уже звенят, как перетянутые под пальцами неумелого барда струны на арфе.
  Колонны буков сменились ельником, лес густел, чернел, землю распарывали исковерканные вывороченные корни.
  Путь становился всё трудней, взгорки чередовались с яминами, на дне которых стояла жидкая грязь. Сапоги скользили по размокшей земле, прелой хвое; истомлённое сознание молчало, его не доставало даже на то, чтобы выбирать наиболее ровную дорогу.
  Всякий раз, начиная подъём на следующий пригорок, я думала, что это - последний, что моих сил не хватит взобраться даже на этот невысокий холмик, который, казалось, разросся до исполинских размеров, недостижимый, как вершины прибрежных гор.
  Надрываясь, я плелась сквозь чащу, почти выдирая руки из суставов.
  Ничего, я выдержу! Я непременно выдержу.
  Иначе и быть не может...
  Задетая ненароком ветка распрямилась и плетью хлестнула по лицу, я не могла от неё заслониться - не до того. Лопнула кожа, с подбородка часто закапала кровь.
  'Наверняка останется шрам!' - запаниковала прежняя Ангэрэт, подумывая о том, чтобы заплакать.
  Сегодняшняя Ангэрэт лишь сильнее сжала зубы: 'Ну и пускай!'
  Левая половина лица при каждой невольной гримасе теперь отзывалась пульсирующей болью.
  Пустяки. Так даже лучше - боль обережёт от потери сознания.
  По крайней мере, я очень надеюсь на это.
  Только не останавливаться. Нельзя, ни на миг, как бы сильно ни хотелось перевести дух. Это самообман. Я попросту не сумею больше двигаться.
  И не оборачиваться! Мне было страшно посмотреть назад, словно героине какой-нибудь страшной легенды.
  Конечно, я понимала, что не увижу за спиной невообразимых чудовищ и не стану жертвой колдовского проклятья.
  Мой страх был сильней, глубже... и реальней. Он заставлял забывать о боли, терзающей всё тело, о полуобморочной усталости, о самой себе, наконец.
  Потому что мне всё стало вдруг безразлично в сравнении с тем, что я найду в себе смелость обернуться... а Джерард уже не дышит.
  Я запрещала себе даже помыслить о таком (вполне вероятном, если уж по правде) исходе. И продолжала с тупым упрямством тащить за собой некое подобие неуклюжей, наспех состряпанной из копий, плащей и веток волокуши.
  Изначально - на одном лишь полусознательном-полуживотном стремлении убраться как можно дальше от того проклятого места, где произошла стычка.
  Затем, когда взамен клокочущему в венах возбуждению вернулась способность мыслить сколько-нибудь связно, обнаружила, что какое-то время двигалась вовсе не в сторону туата* риага* Айолина ап Оуина, двоюродного брата моего отца.
  Там, на границе его земель, меня должен встретить выехавший навстречу жених со своими людьми.
  Именно туда я была обязана стремиться, если бы хотела исполнить волю отца.
  Но я честна с собой - теперь я не хотела её исполнять... И мечтала добраться до замка деда по матери, риага Гвинфора. Я верю - он не выдаст. А дальше... Не знаю.
  Сотканные из плотного мохнатого войлока тучи уже давно занавесили небо, даже здесь, под относительной защитой деревьев, меня настигали свирепые порывы ветра, а я и так едва плелась, движимая уже одним лишь отчаянием.
  Свой изодранный на перевязку плащ я нарочно оставила на той поляне, оставшись лишь в нижней тунике и блио*, и охвативший обессиленное тело озноб заставил пожалеть об опрометчивом поступке. Но на светло-голубой ткани дорогой и легко узнаваемой вещицы выразительно багровели пятна крови - никак не меньше пинты - а кто возьмётся утверждать, что она пролилась не из моих ран?
  А чтобы не возникло вовсе никаких подозрений в моей трагической кончине, без особых сожалений откромсала ножом волосы - выше плеч, и глупой голове сразу стало легче. Пушистые пряди разлетелись по поляне, запутались в кустарнике.
  При всём желании, я не могла предоставить более весомые доказательства собственной гибели, руки и ноги мне ещё пригодятся.
  Обо всём прочем должны позаботиться серые хищники, ветер уже доносит отзвуки перекликающегося воя. Джерард славно постарался, чтобы волки не остались голодны в этот день... Надеюсь, и они потрудятся на совесть, растаскивая человеческие косточки.
  Тех, кто остался замертво лежать на земле, мне нисколько не было жаль. Это они напали на нас, а не наоборот.
  Во мне сосредоточились всего лишь два желания - жить и любить. А риаг Мередид руками своих наёмников задумал вероломно лишить меня и любви, и жизни.
  Низкое небо разрыдалось косым хлёстким дождём. Как нельзя кстати - смоет следы и собьёт нюх пущенным по следу собакам.
  Шансы на то, что отец не отыщет меня, существенно возросли. И почему мне так привычно ощущать себя в шкуре беглянки?
  Нить мыслей порвалась, когда, поскользнувшись на смоченной ливнем прошлогодней листве, я с размаху грянулась оземь, едва не вышибив дух.
  Вырывала пучки жухлой травы и плакала злыми бессильными слезами, распластанная, как лягушка под ступнёй, понимая, что не в состоянии подняться.
  Случайно повернула голову и истерически расхохоталась, в грозовом зареве различив за плотной стеной дождя очертания вросшей в землю хижины. С зазеленевшей крышей и покрытыми мхом стенами, её нелегко было разглядеть, даже зная, что ищешь.
  С четвёртой попытки сумела привстать, опираясь на ладони, и почти ползком потащилась в сторону хибары, которая была для меня теперь краше сказочных замков.
  Время почти превратило её в то, чем она когда-то являлась - частью леса. Стоило исчезнуть человеку, и природа возвращала отнятое.
  Ниспосланное свыше пристанище, похоже, было необитаемым уже не первый год.
  Кое-как прикрыв рассохшуюся от времени дверь, я волоком дотащила Джерарда до некого подобия низкой лежанки, с радостью обнаружив на ней изрядно траченные молью, но всё ещё вполне пригодные шкуры.
  Снаружи раненой медведицей ярилась и выла буря, но я чувствовала себя почти в безопасности в этом невзрачном жилище.
  В тёмном тесном помещении прочно поселился стылый и затхлый дух покинутого дома, и я спешила наполнить его своим дыханием.
  Очаг почти разрушился, к тому же у меня не было никаких приспособлений для того, чтобы разжечь огонь. Запалить сырой хворост не удалось бы и куда как более умелому человеку, чем я, прожившая недолгую свою жизнь - бессмысленную и пустую - в отцовском замке, так что только до крови рассадила себе пальцы, пытаясь добыть искру.
  Впору было заорать, в бешенстве топая ногами от осознания собственной никчёмности, но тут той самой искрой вспыхнула мысль о том, что вьющийся над кронами дым послужит хорошим ориентиром для поимки одной глупой девчонки, вздумавшей посвоевольничать.
  Нет, Джерард, я не навлеку на тебя беды! Довольно, будет с меня...
  Хотела подняться, и меня тут же повело, замутило; боковым зрением я уже ничего не видела, тьма наползала к центру.
  Почти утыкаясь лбом в холодный земляной пол, старалась дышать глубоко и медленно. Который раз за день я теряла сознание? А прежде ведь и не ведала, каково это, в отличие от придворных дам, взявших моду лишаться чувств по поводу и без оного - что чаще.
  Но сегодня я дошла до предела, исчерпала себя... как колодец, в котором не оставили и капли воды, и тщетно опущенное ведёрко царапает по дну.
  Где-то совсем близко с треском и шумом ветвей рушились деревья.
  Придерживаясь за стену, подошла к Джерарду.
  С обмётанных белых губ срывалось хриплое затруднённое дыхание, и запертое в клетке рёбер сердце металось пойманным зверем.
  Без сил опустилась на край лежанки.
  Преклонить бы голову на израненную, стянутую повязками с проступившими бурыми и вишнёвыми пятнами грудь...
  Я покрыла бы поцелуями каждый дюйм, снимая боль с истерзанного тела, чистыми слезами омыла бы его раны... которые он принял за меня.
  Он бредил, я не понимала слов, произнесённых на его родном наречии. Почудилось моё имя.
  Нет, не почудилось.
  - Ангэрэт... - шептал он, - убегай... Спасайся... Ан...Ангэ... рэт.
  Нет, мой рыцарь. Хоть теперь не гони от себя. Слишком поздно. Мне уже не спастись и не убежать, отрешённо думала я, пока пальцы соскальзывали с непослушных застёжек.
  Туника алой лужицей растеклась по полу.
  Ах, что сказала бы та белоликая Блодвен, какими словами заклеймила бы бесстыдную падчерицу, сжав тонкие губы в презрительную линию!
  Узнай мачеха прежде, и было бы мне два пути - в монастырь да в омут.
  Как будто свадьба с риагом Стэффеном показалась бы лучшим исходом...
  Но теперь мне не было до всего этого никакого дела.
  Джерард будто выкупался в ледяной воде, а мне нечем было его согреть, только своим теплом, которого должно хватить на нас двоих.
  Я прижалась к нему всем телом, стараясь не потревожить при этом ран, хоть он вряд ли бы почувствовал теперь. Если бы могла, то отдала бы ему всю свою кровь до капли, но, увы, это невозможно.
  И оставалось лишь надеяться и верить, что Джед выживет.
  Я лежала, вздрагивая в нехорошей вязкой полудрёме от каждого вскрика Джерарда, чувствуя, как понемногу возвращается к нему тепло... по мере того, как покидает оно меня.
  Мне снилось, что под ударами стихии провалилась ветхая крыша, что от трескучей молнии занялось пламя, и приютившая нас хижина превратилась в погребальный костёр, один на двоих.
  Пройдёт совсем немного времени, и над нашими головами вновь зашумит молодая листва...
  
***
  Старая нянюшка любила рассказывать мне разные истории долгими вечерами. Она, кряхтя, усаживалась у жарко натопленного камина, чтоб погреть старые, ноющие кости, тщательно разглаживала маленькими сухими ладонями складки на платье и доставала своё неизменное вязанье.
  Крючок ловко сновал в её цепких пальцах, набрасывая новые петли; набирал ряды пёстрый чулок.
  Пушистой шерстяной нитью вился негромкий убаюкивающий говорок старушки Нимуэ, она вязала слова так же просто и уютно, как свой бесконечный тёплый чулок...
  Няня говорила о том, что матушка моя, прекрасная Гвинейра, не знала, как ей выразить ту глубину чувств, что она испытывала ко мне, едва появившейся на свет крохе.
  Уже предвидя близкий конец, который не позволит передать ей всю силу нежности к своему ребёнку, матушка нарекла меня Ангэрэт - 'больше, чем любовь'...
  Двое суток почти не прекращавшихся мучений подорвали и без того слабое здоровье матушки.
  После родов и до смерти, которая пришла к ней спустя неполный месяц, она так и не вставала...
  Едва ли не до вступления в сознательный возраст я уже ощущала себя сиротой при живом отце.
  Шли годы, а ард-риаг* Остин никак не мог определиться с ответом, чего больше в отцовском сердце, - любви или ненависти.
  Я отняла у ард-риага единственную женщину, которая оставила вечный след в его душе.
  Я была всем, что у него от неё осталось.
  Её продолжением.
  Её отражением.
  Её двойником.
  Его благословением и его проклятьем - вместе, неразделимо, одновременно.
  А я... я сама не знала, что испытываю к отцу, привыкшему скрывать огненные страсти под холодными доспехами спокойствия.
  Не своя, не чужая.
  И покои мои были холодны и неприветны, как стены темницы, и я в них - не хозяйкой, пленницей.
  Нет, никто не чинил мне зла - да и кто посмел бы? Отец был полновластным хозяином в своих владениях... Нет, мучить меня дозволялось ему одному.
  Нет, не спешите жалеть дитя, беззащитное пред произволом жестокосердного родителя. Отец мой не был зверем. В жизни он не поднял на меня руки - ни пустой, ни отягощённой плетью-змеёй, что оставляет на коже витые узоры, не морил голодом и не принуждал спать на стылых камнях. Я не стала героиней одной из злых сказок, что любят рассказывать в народе непогожим вечером у очага.
  Увы! хоть через телесное истязание знала бы, что это отцовская рука наказывает меня. Но он лишь изредка навещал мои покои и всякий раз стоял и смотрел так, будто никак не решится, что сделать со мной - обнять или ударить. Исход был предопределён - он разворачивался и уходил.
  Чтобы не вспоминать обо мне день... неделю... месяц.
  Чтобы всё повторялось снова и снова.
  Я была обеспечена всем необходимым для жизни и многим сверх того. Владела всем, о чём мечтает любая девочка, и ничем из того, что имеют они, нимало не задумываясь об этом: родительским теплом, домом, в чьё тепло всегда можно вернуться, свободой бегать в вересковых пустошах, перекликаясь с братьями и сёстрами.
  Каждая девочка мечтает стать дочерью повелителя. Я же отдала бы всё за счастье поменяться местами с дочерью кухарки или прачки, бегать босой по траве, есть их скудный хлеб, греться у их очага.
  С рождения меня окружало множество слуг, все обязанности которых заключались только в том, чтобы дочь ард-риага ни в чём не нуждалась, чтобы была сыта, обеспечена какой-нибудь забавой, защищена от сквозняков и холода, исходящего от насквозь выстуженных стен. Но забота их была отчуждённой, купленной жалованием и страхом. Казалось, они боятся меня, не меня саму, но отца, стоявшего за моей спиной, и избегали хоть сколько-нибудь сблизиться. В людской толчее я была одинока и предоставлена слепому случаю, как заплутавший в лесу ребёнок.
  Лишь старушка Нимуэ, нянчившая ещё мою мать, дарила мне последнее тепло угасающей жизни. Любовь к рано ушедшей воспитаннице не умерла в Нимуэ вместе с матушкой, но была бережно перенесена, не утеряв и капли, на её дочь.
  Риаг Гвинфор, отец моей матери, также был добр ко мне. Управление туата отнимало много времени, и путь был не близок, потому он не мог часто навещать внучку. Разумеется, мне и в голову бы не пришло упрекнуть в том деда, он воспринимался мною как некое высшее существо, к коему не пристаёт грязь мира. Каждый его приезд делал меня счастливой, на недолгий срок почти превращая в живого, ласкового ребёнка.
  Я росла смышлёной вдали от беспечных забав сверстников, в окружении взрослых людей, слушая их разговоры и домысливая недосказанное; образованием моим занимались мало и беспорядочно, что и неудивительно, ведь я родилась женщиной, хоть и благородного происхождения. Меня воспитывали жестокие и страшные сказки язычницы Нимуэ, да ещё книги, которые, обучившись читать - странная прихоть, - хватала без разбора, и, так как никто не озаботился составить для меня круг чтения, содержание многих оказалось трудно для понимания ребёнка, иные же вовсе не предназначались в пищу детским умам. Как бы то ни было, всё привело к тому, что я рано научилась подмечать едва уловимые знаки, толковать - мимолётный взгляд, жест, оброненное слово. Не так много было у меня забав, и эта стала любимой. Порой случалось ошибаться с толкованием, но со временем всё реже, как то происходит с любым занятием, даже столь странным.
  Так, я сразу угадала, что отец и дед, хоть и породнились через матушку, почитали друг друга скорее врагами, нежели отцом и сыном. Но им не удалось бы удерживать власть столько лет, если бы они позволяли истинным чувствам нарушить внешнее спокойствие. Иных им получалось морочить, но для меня они были подобны двум поединщикам за мгновение перед схваткой. Их взгляды и слова заменяли мечи и копья.
  - Я отдал тебе любимую дочь, но ты не сберёг её. Так пусть хотя бы её дитя возвратится под мой кров. Ангэрэт станет утешением моей старости, - так говорил риаг Гвинфор, и светлые его глаза были словно холодные озёра, скрытые туманом.
  - Место дочери - подле её отца, - отвечал ард-риаг, и прищуренные глаза его были глазами змеи.
  - Разве есть у неё отец?.. - раздвигала усмешка тонкие губы деда.
  Я кралась в свои покои, боясь быть замеченной, стремясь оказаться дальше от двоих ненавидящих друг друга мужчин.
  Да, порой случалось похищать чужие тайны. Но я не считала себя воровкой, ведь не торговала и не хвалилась ими, лишь запирала в шкатулку памяти.
  Я разгадала их ненависть. Но ещё не настало время постичь её причину.
  Риаг Гвинфор ненадолго задерживался под негостеприимным отцовским кровом, где, верно, и хлеб казался ему чёрствым, и питьё из отцовых рук - отравой.
  Всякий раз мечтала, что дед поднимет меня сильными руками, посадит перед собой в седло и увезёт в замок, чьи стены помнят первый матушкин крик, и детские забавы, и девичьи грёзы...
  Что таила она в душе, покидая отчий кров, чтобы женою войти в новый дом?
  Радостное нетерпение перед встречей с любимым, желание отныне и навечно принадлежать ему одному?
  Или тревожную тоску, рождённую страхом неизведанного, - что-то станется с нею вдали от отцовой защиты, кого обретёт она в чужаке, во власть которого отдана?
  Или же сердце её, не ведающее тревог, билось ровно, и она, сидя на спине белогривой кобылицы, равнодушно провожала взглядом верещатники и отлогие распадки, безо всякого протеста покоряясь отцовской воле?
  Я не могла верить, что риаг Гвинфор отдал любимую дочь против её желания...
  Могла ли матушка предполагать, что уготовила ей судьба?..
  Разумеется, мечте моей не дано было исполниться.
  Я приучила себя сдерживать слёзы, глядя из оконца вслед веренице всадников, тающей в тумане меж высоких холмов.
  Не следует желать несбыточного.
  Нет хуже безразличия.
  Тогда я думала так.
  
***
  По мере того, как я взрослела, мой мир всё больше терял в размерах; и то, что оставалось за его пределами, подёргивалось дымкой недосягаемости и, наконец, словно переставало существовать вовсе. Точно волшебник сжимал его границы: сперва до черты солнечного редколесья за пашнями, затем до замковых ворот и, наконец, до дверей моей спальни и нескольких примыкающих к ней помещений. Но в том не было ничего сказочного. Для этого хватило земной и понятной власти отца.
  ... Спустя ещё четыре года отец посулит талантливому мастеру-кузнецу щедрую плату за изготовление особого замк`а. Умелец преподнёс мудрёное устройство в дар: поостерёгся просить награды за труды. В народе силён был страх пред ард-риагом Остином.
  Отец приказал навесить тот замок на двери моей опочивальни... Уходя, он запирал дверь - снаружи. Его визиты я угадывала, как узница - приход тюремщика, - по скрежету проворачиваемого ключа. Замок исправно смазывали маслом, но я отчётливо слышала, как приходят в движение внутренности хитрого механизма. Но, может статься, и убедила себя в этом, обладая своенравным воображением, каковое, впрочем, немало скрашивало моё заточение. А, может, и нет, ведь слух у меня и впрямь тонкий...
  Нет, я не стала героиней злой сказки о мучимой жестоким родителем дочери.
  Со мною сбылось иное предание, но про то позже. Всему свой черёд.
  А пока советники убедили отца ввести в дом молодую супругу, с тем чтобы она подарила ард-риагу сына - и наследника. Ведь я, женщина, была годна лишь на то, чтоб укрепить связь между туатами, издревле и поныне пребывающими во вражде и порою не могущими объединиться даже перед лицом общего врага.
  Вышли сроки - установленные и мыслимые, - отданные на откуп скорби. Даже и враги не упрекнули б отца в неверности умершей жене. Десять лет и девять зим минуло с того дня, как тело её обрело последний приют в святой земле ближайшей обители.
  Говорят, отец обнимал мёртвую жену и кричал монахам, что не позволит им отнять у него Гвинейру, замуровать её под плитой, во мраке и холоде...
  Говорят, отец обезумел от горя...
  Никого не узнавая, он грозил спутникам, устрашённым, столпившимся поодаль монахам... Даже небу. И был способен убить любого - ни за что, просто чтоб выплеснуть хоть малую толику боли.
  Лишь отмеченному сединами и святостью настоятелю - единственному, кто нашёл в себе мужество приблизиться к ард-риагу, долгими уговорами удалось убедить отца, что Гвинейра более не его, что тело её принадлежит земле, а душа - Господу.
  Говорят, отец любил мать любовью безумной, разрушительной; любовью, какой мужчине не подобает любить ни одну женщину...
  Отец согласился с разумными доводами ближников. Кажется, даже почти охотно... Возможно, в тот день его ещё не оставила надежда найти пусть бледное, но подобие Гвинейры... Красивая, молодая; и не важно ни родство, ни выгоды - никто не навяжет, его выбор. Пусть не столь сильно любимая, конечно, нет, - на это он рассчитывать не мог. Для второй такой любви земной жизни мало.
  Возможно, тогда он ещё не знал, что никто и никогда не заменит ему Гвинейру, и ей суждено остаться единственной женщиной в его судьбе, остальные лишь призраками пройдут по краю его жизни...
  Итак, отец согласился... Спустя малый срок Блодвен вошла в наш дом надменной хозяйкой.
  И с переменами пришло осознание, что прежняя моя жизнь была не так уж плоха.
  Матушка позаботилась о том, чтоб мне не стало житья.
  
***
  По первости она ещё сдерживала неприязнь к ребёнку мужа от первой жены, даже пыталась сделать вид, будто желает заменить мне мать, ласкала, щебетала со мною о милых пустяках, делала подарки.
  Но руки её были холодны, слова исходили от ума, а не от сердца, дорогие подарки не приносили радости и занимали внимание не дольше, чем того требовала вежливость.
  Блодвен лелеяла меня, а сама зорко подмечала, как отнесётся к тому отец.
  Как я говорила, он нечасто обращал на меня внимание. Но когда всё же вспоминал о дочери и видел рядом Блодвен в качестве любящей матери, молчал, но весь его вид выдавал недовольство.
  Блодвен решила, что ард-риагу нет дела до нелюбимой дочери, а значит, не стоит тратить время, пытаясь понравиться мне, она не заслужит этим одобрения супруга.
  Мачеха не сумела проникнуть в суть отношения отца ко мне. Нельзя винить её в этом, ошибались люди и более проницательные, знавшие нас больший срок.
  В самом деле, несложно было обмануться. Трудно было ожидать от кого-нибудь подобного знания...
  Так, прекратился поток объятий, ласковых слов и дорогих безделок. Какое-то время она держала себя холодно и всего-то не замечала опальную падчерицу - уже не дочь. К подобному обращению мне было не привыкать, перемены скорее порадовали, избавив от неприятного общества Блодвен и необходимости притворяться счастливой родством с нею.
  Год спустя отношение её ко мне переменилось - не в лучшую сторону, и с каждым месяцем становилось всё хуже. Немало способствовало тому одно крайне неприятное для Блодвен обстоятельство, по сути, сводящее на нет смысл заключённого отцом союза.
  Мачеха страшилась мужниного гнева, грозящего - кто знает? монастырским постригом, ссылкой, позорным возвращением к отцу. Страх, как то случается у подобных ей натур, выливался в гнев, который она обращала на слуг и на меня - единственного ребенка ард-риага.
  Возможно, из-за её отношения, мачеха никогда не казалась мне красивой, столь холодно было её лицо, но те, кто знал матушку, говорили, что вторая жена ард-риага почти столь же красива, как Гвинейра. Замечание это, это роковое "почти" приводили мачеху в бешенство. Так как матушка была неуязвима для ненависти, вся она изливалась на меня.
  Блодвен по-прежнему радовала отцов взор холодной своей красотой, да тешила гордость тем, что принадлежит ему. Чрево её оставалось бесплодным.
  Причину её ненависти ко мне несложно объяснить. Я была самым зримым доказательством тому, что бесплоден не ард-риаг. Рождение здоровых сыновей сделало бы меня слишком незначительной фигурой, чтобы обо мне следовало беспокоиться, но я оставалась единственным ребенком, - кто знает, не навсегда ли? И, наконец, всё возраставшее сходство между мной и матушкой, которое отмечали уже все, кто хоть раз видел нас обеих, не могло радовать Блодвен, узревшей в этом очередное оскорбление её гордости.
  Мачеха упражнялась в остроумии, изыскивая всё новые способы огорчить или унизить падчерицу. К тому времени, как нападки её сделались невыносимы, я уже жила в заточении, не имея права перемещаться по замку, тем паче за его пределами, без дозволения отца. Надо ли говорить, что я имела на то мало желания. Мои покои оставались единственным местом, где я была ограждена от мстительной изобретательности Блодвен. Её же устраивало моё заключение, не видя меня, можно было думать, что никакой дочери ард-риага вовсе нет.
  Почти лишённая общения (не считать же за таковое вызывающие тревогу посещения отца), я окунулась в мир книг и историй Нимуэ, верившей не в единого Бога, но в десятки прекрасных богов и богинь, на мой взгляд, до странности похожих на людей присущими людскому роду чертами. Они так же сражались, интриговали, заключали и разрывали союзы, любили и страдали от ревности; мучимые скукой долгого существования, они развлекались, вмешиваясь свысока в дела смертных, стравливая, как псов; бывало и так, что скоротечная земная красота привлекала их, и какие-нибудь из земных мужчин и женщин становились любовниками диких богов.
  Мир Нимуэ населяло множество духов, едва ли не у каждого дерева и ручья был свой хранитель. Они являлись в облике мужчин и женщин нечеловеческой красоты или волшебных созданий; движимые прихотью, они могли наградить случайного путника чудесным даром, но чаще встреча с ними оборачивалась несчастьем: помутившимся рассудком, похищенным сердцем, отнятой жизнью.
  Я, верно, умерла б со скуки, если бы не эти истории, когда страшные, когда смешные, когда грустные, но всегда с ощущением причастности к тайне, тайне самой земли и тех, кто жил на ней задолго до появления суетливого людского племени.
  Могла ли я, почти ребенок, предполагать тогда, уносясь душой в самых смелых мечтаниях о дальних странствиях, чудесных превращениях, роковых столкновениях, что и моя история окажется на диво схожей, что и мне предстоит встреча, знаменующая пробуждение ото сна, которым я спала всю жизнь, для жизни иной, где кровь горяча, ала и пахнет железом и страхом, а чувства разят лезвиями, причиняя когда боль, схожую с наслаждением, а когда наслажденье, подобное боли?
  
***
  Не знаю, что натолкнуло отца на мысль, будто бы мне угрожает опасность. Жизнь наша никогда не была спокойной и не переменялась в ту пору ни в лучшую, ни в худшую сторону. Многочисленные риаги по-прежнему бунтовали в открытую или втихомолку плели заговоры, как и всегда, совершались подкупы, нанимались соглядатаи и убийцы взамен раскрытым и схваченным. Вращалось чудовищное колесо власти, время от времени переламывая хребет тем, чья удача уступала их амбициям. Я не любила думать об этом, не хотела слышать скрип колеса и хруст костей, что раздавался столь близко, что казался оглушительным.
  Словом, внезапный страх отца озадачивал. Хоть опасения его и казались беспочвенными, я рассудила, что ард-риаг в любом случае знает больше моего, но страх пред неясной опасностью всё не являлся. Скорей раздразнило обленившиеся нервы шальное ожидание, тогда моё умение бояться было далеко от совершенства. Нетрудно представить, сколь весела и богата на переживания и забавы была тогдашняя моя жизнь, раз угроза ей представлялась будоражащим кровь приключением.
  Блодвен тут же решила, будто жизнь моя прибавила в цене. Это льстило невеликому моему тщеславию.
  Немало отцовых грехов могли назвать его враги и ещё больше - друзья. Одного не отнять - он не был скуп, мой отец. И за охрану дочери назначил баснословную сумму.
  На медовое сияние золота слетелись пройдохи всех мастей. Охотники до лёгкой наживы отправлялись восвояси, вопли некоторых, особо ретивых, некоторое время раздавались с конюшни, где их вознаграждали десятком-другим плетей за беспокойство и дорожные издержки. Ни отец, ни его люди не были дураками, неспособными отличить ст`оящего бойца от обманщика.
  Последняя мера способствовала тому, что поток мошенников оскудел, а вскоре иссяк вовсе, и в ворота замка отныне стучали лишь те люди, которые и в самом деле что-то значили в смысле воинского умения и опыта телохранителя. Таких не вышвыривали с позором, а предлагали показать, на что они способны.
  В те дни замок был обеспечен зрелищами на года вперед, слуги с трудом вспоминали об обязанностях, и возле каждой годной для подсматривания щели выстраивались очереди.
  Нимуэ, приходя ко мне вечерами, рассказывала о тех, что и впрямь были хороши. Который поднимал на плечах молодого бычка, который завязывал кренделями стальные прутья (на что Хедин после забористо бранился), который столь ловко метал ножи, точно весь окутывался стальной цепью.
  В восторге я хлопала в ладоши; нянюшка только кривилась, отчего сухонькое личико сморщивалось, становясь величиной с кулачок. У неё имелось одно определение всем этим упражнениям в скорости и силе.
  - Фиглярство, - повторяла она, всем своим видом выражая презрительное возмущение, и даже спицы в её руках стучали как-то иначе, будто поддерживали хозяйку. - Где это видано, чтоб мужчина по свисту выделывал всякие коленца, будто он конь на ярмарке, если, конечно, в жилах его течёт кровь, а не та мутная водица, что в нынешних бездельниках? Да разве ж это настоящие мужчины?
  - Но ведь отец должен как-то узнать, на что они способны, - возражала я. - Вот они и следуют его приказу, ведь он ард-риаг и заплатит им за услуги. Разве это унижение их достоинству?
  - Конечно же, нет, детка. Ведь у них отродясь не было того, что можно унизить.
  Высокомерные замечания старой язычницы казались несправедливыми, и брала обида за наших гостей.
  Но Нимуэ настолько занимала беседа, что она даже откладывала чулок.
  - Видишь ли, детка, нынешнее их племя совсем не то, что было в моё время...
  Помнится, я сдавленно фыркнула, предугадывая старческое брюзжание. Молодость - волшебная пора, и, оглядываясь назад, всё в ней кажется лучше, правильней, чем было в действительности, острые края сглаживаются временем, как морская галька многократно набегавшей волной, а всё дурное видится несущественным за давностью лет. Потому я не восприняла суждения старушки всерьёз.
  - Всегда были и останутся те, в ком течёт гнилая водица, - как можно мягче заметила я и подготовилась к долгой отповеди.
  Однако, паче чаяния, нянюшка оказалась немногословна.
  - В года, когда я была молоденькой девчонкой, навроде как ты теперь, не видели ничего почётного в том, чтоб уподобляться псам, прыгающим на задних лапах ради сахарной косточки, которой поманила хозяйская рука, и не распушали хвосты, точно петухи в курятнике.
  И сказала совсем уж странное напоследок:
  - Мне будет горько, если ты не встретишь ни одного из тех, в ком настоящая кровь.
  Судя по тому, что ни один из этих удальцов не стал моим телохранителем, отец сходился во мнении со старой нянюшкой.
  Воины, которых весть о том, что ард-риаг Остин ищет защитника для дочери, приводила из совсем уж дальних краёв, задерживались не дольше, чем то диктовали законы гостеприимства.
  Пусть я не вполне соглашалась с Нимуэ, понимала, что отцу нужен непременно лучший. Всё, что ни делал отец, казалось верным по определению. Выходит, среди них не было ни одного с настоящей кровью.
  Что ж, в тот раз он и впрямь не ошибся, медля с выбором.
  
***
  Так, за пересудами о заезжих наёмниках, пролетела пора сбора урожая. Колосья упали под серпами жнецов, с осиротелых зябнущих полей свезли на телегах увязанные снопы и навесили замки на амбары. Леса сносили непрочное праздничное убранство, облетевшее лохмотьями, откупились грибами и позднею ягодой.
  Пастырь-ветер согнал с побережья туманы. В воздухе повисла густая водяная взвесь, оседавшая ржой на стали, гнилью на дереве и камне. Туман поднялся от земли, обратился тучами и пролился отвесными ливнями, затяжными, непроглядными. Однажды под утро тучи побелели и рассыпались мягкими влажными хлопьями. Снежная паутина до полудня облепила дома и деревья, заткала воздух и занавесила солнце. К вечеру полные набрякшего снега лужи подёрнулись сеточкой льда, в ту же ночь обметавшей воду плотной коркой.
  Озорник-морозец, хватавший поутру за уши и носы, за несколько дней превратился в убивающее холодом чудовище. Его укусы и прикосновения когтистых лап покалечили тогда многих. Птицы замерзали на лету, звери подходили к человеческому жилью, не находя пропитания в вымерзших склепах лесов.
  То была самая лютая зима на памяти старожилов здешних мест, даже Нимуэ казалась непривычно испуганной. Бормоча что-то под нос, она озабоченно выглядывала в ледяные проруби окон, качала головой и тут же ныряла в глубь комнат, к живому теплу.
  Отец не поскупился и тогда. День и ночь горели все очаги, что только были в замке. Люди беспрепятственно собирали хворост и торф, дозволялось даже срубать на дрова деревья. Во двор выносили котлы с горячей похлебкой и никому не отказывали в приюте. Даже и этих мер не доставало, в ту зиму умерли многие. Какие, заплутав в метели, уснули на снежных полях, обманувшись смертным теплом, какие встретились со стаей обезумевших от голода волков, кого сожгла ледяная лихорадка.
  Я коротала время в ожидании весны, молясь о её скорейшем приходе и душах путников. "Пусть они найдут дорогу, - просила, заблудившись взглядом в слепой круговерти за единственным не заколоченным ставнями окном, - пускай обретут силы дойти до мирного очага".
  Нимуэ жалась к очажному теплу, похожая на клубок в ворохе шерстяных платков и полудюжине надетых один поверх другого полосатых чулок.
  В тревожном забытье тех дней замок наш представлялся мне живым сердцем в ледяном панцире внешнего мира - намертво выстуженного, безмолвного, грозного в своём посмертии.
  Порой душу захватывала страшная фантазия, будто мы остались одни в целом свете, будто только покрытые снежной побелкой стены замка ещё сдерживают холод, сгубивший всё живое. И на мили вокруг - снежное поле, как поле брани, люди с белыми лицами и чёрными руками, и поверх - белый полог, каким укрывают покойников.
  В такие минуты мне самой не хотелось жить.
  Но даже и тогда замок стряхнул с себя сонное оцепенение. Осипший от кашля пилигрим, отогрев у огня руки с посинелыми ногтями, рассказал в благодарность за чашу горячего питья, что слышал по дороге, которую уж чаял последней в жизни. Будто бы, прознав о словах ард-риага, идёт к нам воин из страны рыжих скоттов, чьё имя, уж верно, слышал всякий, имеющий уши.
  Джерард Полуэльф.
  Никто не знал, кто он и откуда, знали только, что среди воинов из плоти и крови нет ему соперников.
  Отцу довольно было этого знания.
  Наёмник ещё шёл затёртыми позёмкой дорогами, а слава летела впереди него на крыльях герольдов-ворон, и вести о нём разносили неутомимые гонцы-метели.
  Вот одолел горб перевала, вот заночевал в до крыш укутанной в сугробы деревеньке, вот отправился кружить меж холмов, тогда похожих скорей на равнину.
  Порою след его терялся, заметённый позёмкой.
  Чтобы появиться вновь, вмёрзшим в колкий наст.
  Я вместе со всеми следила за тем, как приближается к замку одинокий отчаянный путник. И вместе со всеми таила ноющее замирание, бывшее в новинку бездельнику-сердцу, когда вести о незнакомом даже наёмнике не доходили несколько дней, и привеченные странники, забывшие страх в жажде наживы торговцы и редкие менестрели, казавшиеся вовсе не от мира сего, разводили руками на расспросы о нём. И как пускалось сердце в весёлый пляс, когда какой-нибудь угрюмый торгаш, обламывая сосульки с усов, бурчал: мол, слышал, как не слышать, идёт, что ему, нелюдю, сделается.
  Я пыталась образумить проказящего в груди негодника. В самом деле, было б с чего стучать невпопад! Джерард Полуэльф - всего лишь наёмник, пусть чуть более удачливый, чем прочие молодцы подобного пошиба. Сияние посуленного отцом золота светит ему путеводной звездой, не позволяя заплутать в метели, отогревает, отгоняет смертный холод. Жадность невмерная - вот источник его мужества.
  Так я убеждала себя, и на краткий срок сердце смолкало, не отрицая, но и не соглашаясь. Чтобы вновь сбиться с такта от недоумевающего молчания двух гостей подряд. Или вести о том, что наёмника видели уже на границе туата.
  Вещее сердце...
  Многое говорили о Джерарде Полуэльфе, столько историй и слухов не ходило, пожалуй, ни об одном наёмнике, что делало его особенным среди продажной братии ножа и арбалета.
  Так, говорили, будто бы он нелюдского рода, будто лесные духи - забытые боги его родной земли, разгневанные небрежением прежних поклонщиков и оттого мстительные, - подменили дитя в колыбели: забрали младенца, оставив в зыбке свое отродье.
  Будто бы у подменыша был уже полный рот острых зубов, и первое, что он сделал, - убил несчастную мать, когда она приложила мнимое своё дитя к груди, - он пил не молоко, но вытянул из бедняжки всю кровь до капли.
  Будто бы воротившийся с охоты домой отец снёс маленькое чудовище в лес, вернув настоящим родителям, и закопал под корнями.
  Из-под земли ещё долго разносился плач, мало сходный с плачем ребёнка.
  Будто бы лесные духи всё же приняли назад свое отродье, наградив зелёной кровью...
  "Не зелёной, - возражали иные, - прозрачной, тягучей, как древесный сок".
  "Ну и остолопы же вы! - издевались третьи. - Сами не знаете, о чём толкуете, а туда же. И вовсе даже не кровь в нём, а яд, навроде змеиного, только поганей: плеснёт на кожу - до кости разъест, попадёт на камень - и камень станет дырявый, как головка сыра".
  Правда же, на мой взгляд, заключалась в том, что никто из них не отворял жилы лихому наёмнику, чтобы увидеть воочию, какого цвета нелюдская кровь.
  Но не только кровь, какого бы ни была она цвета и свойства, подарили Джерарду чудесные родичи. Дали они ему удачу в сражении и любом предприятии, дали и неуязвимость, когда отворённая кровь тут же затворялась, застывала смолой, а нанесённые раны затягивались, как древесная кора.
  Не забыли лесные духи для своего выкормыша и о силе нечеловеческой, лисьей хитрости и прочих свойствах, которые позволили б ему уцелеть и даже безбедно жить среди людей, превосходя любого встреченного человека удачей и умениями.
  Будто бы взяли они из его груди живое сердце, чтоб люди никогда не могли причинить ему боли, и заперли в ларце, от которого нет ключа, а ларец тот спрятали на дне самого глубокого холма и оставили охранять его змея о многих головах. И самому ловкому вору не провести того змея, ведь какая-нибудь из его голов непременно бодрствует, змеиные глаза зорки, а зубы остры.
  Будто бы они взяли младенца из зелёной его колыбели, укутали в пёстрое одеяльце, сшитое из осенней листвы паутинной нитью, качали его на ветвях и пели колыбельные на забытых языках нечеловечьими голосами, а ветер подыгрывал на оброненной пастухом свирели. Они кормили его нелюдской едой, что на вкус как пепел и тлен, и тем признали его принадлежащим своему миру. А после унесли его с собою, в полые холмы, куда нетрудно попасть и откуда сложно выбраться, без ущерба себе и вовсе невозможно. Там он прожил трижды по семь лет да ещё три дня в придачу, а на рассвете четвёртого в холме открылся ход, по которому поднялся в мир людской молодой пригожий нелюдь.
  Будто бы жизнь среди людей он начал тем, что отыскал земного своего отца и отомстил ему за подземное заключение, столь жестоко, что люди, нашедшие тело бедолаги, убежали без оглядки, а после в ужасе крестились и твердили молитвы, отвращая злые силы.
  Будто бы никому не по плечу одолеть Джерарда Полуэльфа, потому как сами силы, тёмные, земные силы, бывшие задолго до прихода христианской веры, помогают ему и приходят по зову своего сына, случись ему беда.
  Будто бы его повсюду сопровождают женщины, прекрасные, как грёзы, но увидеть их удавалось немногим, и то лишь точно лёгкий призрак, смутный силуэт, солнечный отблеск на границе зрения. Они тают в воздухе дымом при появлении изумлённого свидетеля, - да этак оно и лучше для него. Пускай уходит с миром, храня в памяти чудесное видение. Ведь стоит проявить настойчивость, преследуя наваждения, и они откликнутся на призыв. И тогда горе призвавшему их. Красота слетит с них мороком, и они обратятся невообразимыми тварями, вроде тех, что на книжных миниатюрах мучат грешников в аду. И участь тех грешников покажется завидной навлёкшим на себя гнев волшебных созданий.
  Будто бы... Будто бы...
  Сколькими такими "будто бы" неизменно предварялись истории о Джерарде Полуэльфе, потому как никто не знал ничего о нём наверняка, а наёмник не спешил разуверять или убеждать в чём-то любителей досужих сплетен.
  Россказни эти казались мне занимательными, но и только.
  Тем удивительней, что среди них нашлось место правде.
  
***
  В день, когда он постучал в ворота замка, незащищённая рукавицами кожа прикипала к металлу и сходила клочьями, дубовая кора шла трещинами, и даже сталь делалась хрупкой, как стекло.
  Казалось невероятным выжить человеку за пределами круга очажного тепла, лишённому защиты крова.
  "Знать, он и впрямь не человек", - подумалось тогда.
  Давно уже рвавшиеся с поводков снежные волки освободились и кинулись кромсать белыми зубами всех без разбору. Взбесившиеся на свободе белые звери не причинили наёмнику вреда, ласковыми псами ложась у его ног, и сонные звезды озябли, раскутавшись из шалей туч, но выглянули на небосвод, указывая ему дорогу.
  Тогда был уже поздний вечер, но никто не спешил расходиться по постелям. Люди жались в самом большом зале, сидели у огня, притулившись к соседскому плечу. Не слышны были ни смех, ни разговоры, лишь стоны и плач стихии.
  Редкое по силе чувство общности, уязвимости перед гневом природы ли, божественного ли провидения сплотило людей.
  Вопреки обыкновению, в тот день отец не запер снаружи дверь, унося в поясном кошеле резной ключ, но распахнул створы и увёл меня с собою. В зале он усадил меня по левую руку от себя.
  По правую сидела Блодвен, укутанная в белый бархат и меха серебряной лисицы, с алмазной сеткой на светлых волосах, - точно воплощенье зимы. Она сидела прямо и недвижно и походила на мраморную женщину с надгробия, лицо её не выражало ничего, кроме высокомерного презрения, точно она неизмеримо выше всех вокруг, и рядом с ней ощущался холод, точно у пролома в стене, где скалят зубы снежные волки. Она была добродетельна, моя мачеха, и несла свою добродетель, как боевое знамя на древке копья.
  И я, сидящая так, что все смотрели на нас обеих и волей-неволей сравнивали, впервые остро ощутила собственную некрасивость рядом с блистающей в своём наряде зрелой, умеющей поставить себя женщиной, от чьей ледяной красоты слезились глаза. Видела себя со стороны: заплетённые в скромную косу волосы, полудетскую хрупкость, платье - добротное и сшитое по мне, но не отличавшееся тем вкусом, тем свойством огранить природные достоинства в оправу богатой ткани, меховой оторочки и жёсткой вышивки.
  Я сидела, почти занемогшая от стыда, не рискуя поднять влажный взгляд от нетронутого прибора. А когда всё же обрела мужество встретить насмешливое осуждение, а ресницы просохли от солёной капели, обнаружила, что внимание присутствующих обращено на меня, и в нём нет ничего обидного, а Блодвен всё плотней сжимает губы, отчего они вовсе обескровели, а взгляд её становится всё прямее и острей.
  Отец же таил жестокую горделивую усмешку за посеребрённым ободком кубка.
  Я увидела приютившуюся в уголке Нимуэ и подивилась выражению страха на её лице.
  "Люди так смотрят на меня, оттого что им представился случай потешить любопытство, ведь отец скопидомно прячет меня, - так я с обычной рассудительностью разрешила сомнения и тем успокоила волнение. - Мачеха оскорблена тем, что в кои-то веки не ей одной безраздельно принадлежит внимание, без которого она чахнет, как цветок без света. Ничего, завтра меня вновь запрут, и она по-прежнему станет властвовать над их воображением. Отец же доволен тем, что я не опозорила его какой-нибудь неуместной выходкой, отвыкнув от всякого общения, помимо общества Нимуэ".
  Поведению нянюшки объяснения не нашлось, и я предпочла не думать об этом.
  Странно было ждать в ту ночь гостей. Проклинавшим судьбу дозорным застилало глаза снегом, они тщетно вслушивались, но метель скрадывала все звуки. Оттого они не сразу услышали стук. А услышав, не поверили замороченному дикой пляской рассудку.
  Они с трудом отодвинули примёрзший засов, и, протирая запорошенные глаза, впустили во двор одинокого гостя.
  Он ступил легко, точно и не был утомлён дорогой, и метель вползла в ворота белым плащом за его плечами, и ночь скрывала его лицо низко надвинутым капюшоном.
  Не боявшиеся прежде ни Бога, ни чёрта парни клялись и божились, что всё было именно так, как они увидели.
  Не охрипшим с мороза голосом ночной гость спросил их, по-своему переиначив отцовский титул:
  - Это ли замок лорда Остина, того, что платит золотом за верность?
  Не найдя, что ответить, старший из дозорных отвёл наглеца к отцу. И вместе с тем ко всем нам.
  Джерард Полуэльф - а это был, конечно же, он - прошёл по лезвию света меж зажжённых факелов, не глядя ни на кого, кроме отца.
  - Не утеряли ль в силе твои слова, лорд? Дошли до меня слухи, будто ищешь ты кого-то, умеющего обращаться со сталью и распоряжаться золотом.
  - Мои слова не могут утерять в силе, - нахмурился отец. Дерзкие речи чужака не пришлись ему по нраву.
  - Что ж, отрадно слышать, что не зря я преодолел этот путь.
  Он и не думал смущаться.
  - Не спеши, странник, - усмехнулся ард-риаг, - ведь я не решил ещё, доверю ль тебе дочь и золото, которого ты так жаждешь. Может статься, хлопоты твои были напрасны, и ты зря покинул домашний уют ради тягот пути. Полагаю, ты согласишься с тем, что слухи подобны лесным пожарам, и людские пересуды из ничтожной искры раздувают пламя. Многие говорили мне, будто бы Джерард Полуэльф - воин, которому нет равных, но я не верю чужим словам, а верю лишь себе и тому, что видят мои глаза. Справедливо ли это?
  В самом деле, отец лишь выразил сомнение, общее для всех. Ведь мы ожидали увидеть исполина, подобного ветхозаветному Голиафу, а увидели мужчину, едва разменявшего третий десяток, стройного, как ясень. Даже и в переменчивом свете волосы его были красны, точно от прикосновенья осени, а в глазах жила июньская зелень.
  - Право каждого верить тому, что больше по нраву, - ответил наёмник, и моё горло сдавило от необъяснимого страха, потому как он вновь говорил не те слова, что следовало бы обращать к скорому на расправу ард-риагу. Только откуда чужеземцу знать про то! - Что говорить о славном вожде, у которого прав больше, чем звёзд на небе.
  - Раз ты согласен со мною, не посчитай мой приём за неучтивость.
  Я не успела ничего понять, как отец подал знак стоящим вдоль стен воинам.
  Давно знавшие друг друга в мирной жизни и в бою и обученные сражаться сообща, они окружили одинокого человека слаженно и бесшумно, спеша исполнить приказ ард-риага и бросить наглеца к его ногам. Казалось, единая сила вмиг сомнёт одиночку, и так полагала не я одна, да и странно было ожидать иного исхода.
  Все мы обманулись. И я, ничего не смыслящая в языке оружия, девчонка, и отцовы ближники, сами воины, в первые мгновения схватки отпускавшие колкие замечания, но тут же замкнувшиеся в потрясённом молчанье. В самом деле, было чему удивляться: разум, воинский опыт диктовал одно, но глаза видели иное.
  Захожий наёмник даже не счёл нужным доставать оружье, - во всяком случае, мне его руки показались пусты. Отцовские воины, уязвлённые отсутствием скорой победы, накатывали на одинокого бойца, точно приливные волны, и откатывались обратно, награждённые обидными ударами, а чужак и не сдвинулся с того места, где его застало нападение, неколебимый, как прибрежный утёс, о который разбивается прибой.
  С каждым разом атаки становились всё более беспорядочными, усталость, которой, похоже, не знал чужак, одолевала мужчин, увечья, пусть не опасные, сковывали движения; всё чаще кто-нибудь отступал, морщась от боли в вывихнутой кисти или тряся ушибленной головой.
  - Довольно, - скупо обронил отец.
  Тайком я наблюдала за ним, тщась угадать, что пересилит в ард-риаге - гнев оттого, что пришлый одиночка играючи одолел лучших его бойцов, даже не успев отдохнуть с дороги, или удовлетворение, так как поиск защитника для дочери можно было считать завершённым.
  По слову ард-риага посрамлённые воины отступили в тень.
  Джерард Полуэльф рассмеялся, и в смехе его было мало веселья. Так, верно, смеялся бы волк, если б волчья пасть способна была на это.
  - У тебя славные воины, правитель, - сказал он без издёвки и бахвальства.
  - Вижу теперь, те, кто превозносил тебя славным бойцом, были не такими уж отъявленными лжецами, - раздумчиво промолвил отец, и я внутренне возликовала. Отец принял решение.
  Смутившись, отвела взгляд, и увидела, как загорелись глаза Блодвен. Тот же огонь я различила во многих женщинах.
  - Ангэрэт, поднимись, - приказал отец. - Пускай наш гость знает, за чьё благополучие ему обещана награда.
  Я повиновалась приказу, хоть исполнить его было тяжело, словно выбиралась, одетая, из озера, и юбки набрякли водой.
  Наёмник смотрел в мою сторону не более мгновения, и меня это странным образом оскорбило.
  - Не знаю ещё, какая опасность грозит твоей дочери, лорд, но красота и юность достойны жизни.
  "Чего не сказать о тех, кто думает иначе", - слышалось в его молчании.
  Нимуэ, по старому обычаю, подготавливая меня ко сну, была необычайно, как-то взбудоражено, весела.
  Когда же, заинтригованная причиной её поведения, спросила, в чём дело, нянюшка, заговорщически подмигивая, ответила двумя словами.
  - Настоящая кровь.
  
***
  Ночь, когда Джерард Полуэльф ступил под наш кров, перебила хребет зиме. По-прежнему выстуживали землю морозы, но уже и вполовину не столь лютые. Жизнь стала светлей и проще, лица вновь просияли улыбками, взгляды и слова сделались уверенней.
  Жизнь вообще стала другой. Странно было ожидать перемен от появления одного лишь человека, но случилось именно так.
  
***
  К вящему возмущению мачехи, известной поборницы целомудрия, наёмника устроили в просторном, но неуютном помещении, смежном с моей опочивальней. Поначалу я испытывала неловкость от подобного соседства, но вскоре оно стало чем-то непременным, убаюкивающим, вроде ежевечерней колыбельной. Спустя какой-то, довольно малый срок, я уже удивлялась, как обходилась прежде без этого молчаливого обещания защиты. Тем паче, наёмник ничем не напоминал о себе, а поведением мог подать пример многим молодым людям не столь сомнительного происхождения. Тем не менее, близкое присутствие молодого мужчины ощущалось всё более остро, как нечто неоформленное, но всепроникающее, разлитое в самом воздухе. Как скорое приближение весны.
  Никогда прежде я не была так взволнована приходом весны, этой естественной переменой в природе. Быть может, всё потому, что перемены происходили во мне самой, и это во мне просыпались дремлющие до поры силы, надежды, тревоги, прорастал в сердце алый цветок, и дурманные его соки разливались в крови?
  Ещё не сама любовь, но готовность любить изменяла меня, ваяла из ребёнка девушку. И тревожными снами полнились ночи.
  То была пятнадцатая весна моей жизни.
  Я жила ожиданьем тепла и не надеялась на большее, чтоб, как и несколько лет до того, лишь ловить за растворёнными окнами дыханье весны, внимать хвале, вознесённой ей в птичьих трелях, в шелесте листвы. Я отучила себя желать многого - несбывшиеся чаяния причиняли боль, к чему она?
  Да, я научилась быть благодарной и за малое.
  Но та весна и впрямь стала волшебной.
  Джерард не изменил обыкновению говорить и поступать так, и только так, как полагал справедливым. Приближенные лизоблюды называли его поведение возмутительным, но отец находил свое удовольствие в том, что хоть кто-то в его окружении не боится говорить правду и поступать без оглядки, по велению совести. Вне всякого сомнения, ард-риагу нравилось вызывать трепет одним своим именем, одним присутствием, но всеобщий страх утомляет. Джерард был словно свежий, вольный порыв в затхлом воздухе замка.
  В прежней прямолинейной манере наёмник заявил ард-риагу:
  - В чём провинилась перед тобою леди Ангэрэт, что ты, лорд, наказываешь её заточением? Я здесь, чтоб уберечь её от яда, стрелы и кинжала, но суровостью обхождения скорей убьёте её.
  - Ба! - воскликнул отец, пристукнув кубком так, что вино расплескалось, запятнав богатую одежду ард-риага. - Уж не переодетый ли ты проповедник, часом? Или, быть может, лекарь, коль указываешь, что повредит здоровью моей дочери?
  - Ни то, ни другое, - ровно возразил Джерард, и это было справедливо.
  В самом деле, священники честили чужака грешником и язычником, поклонявшимся демонам лесов и полей, сулили загробные страдания, но наёмник оставался глух и к проклятьям, и к увещеваньям спасти душу, приняв святое крещение. Лекарям же он не оставлял работы, ибо те, кого он полагал недостойными пощады, не нуждались в услугах целителей, но лишь в четырёх локтях земли.
  - Ближники потчуют тебя словами, политыми медом, но их верность бескорыстна, а моя оплачена золотом, так выслушай, пусть бы это и пришлось тебе не по вкусу. Ты позвал меня, чтоб я оградил леди Ангэрэт от зла, и я исполню службу, хоть бы и защищать её пришлось от отцовской опеки.
  И отец - неслыханное дело! - покорился.
  И уже другой волшебник разрушил наложенное предшественником проклятье. По слову Джерарда отворялся хитрый замок, запирающий мои покои, отпирались любые засовы, и открывались ворота замка. Оно обладало мистической властью, его слово.
  Помню, всё не решалась выйти во двор замка, почти верила, что натолкнусь на незримую преграду. Что прежнее заклятье по-прежнему сильно. Что меня, ослушницу, немедля возвратят в опостылевшие покои, где от выстуженных насквозь стен в ярд толщиной всегда исходит холод, где сквозь глубокие и узкие, обращённые на север окна, не долетает ни единый луч... где ждёт наказание.
  Помню, без улыбки глядя на моё затруднение, Джерард протянул руку.
  Так, ухватившись за его ладонь, я вышла на залитый солнцем двор.
  Люди, нахмуренные, не поднимающие взгляда от земли, спешили по своим делам и не подозревали, что причастны к чуду. Ведь разве то, что совершается каждодневно, не перестаёт быть чудом?
  А солнце дарило тепло всем, без разбора.
  - За пределами замка можно увидеть места куда более красивые.
  Негромкий голос Джерарда пробудил меня от бездумной неподвижности, и я поняла, что улыбаюсь, обратившись лицом к солнцу, и по щекам струятся тёплые капли, точно небесное сияние растопило лёд в моих глазах.
  - Ну же, не стоит бояться сделать шаг.
  Так, по-прежнему рука об руку, мы вышли за ворота.
  Дорога лежала меж травами обронённой лентой. Сколько раз провожала тоскливыми глазами, как дедов отряд уводит вдаль белая лента, и холодным тяжким камнем ложилось на грудь отчаяние. И вот сама повторяю их путь, и на душе легко и радостно, так, что даже становится вдруг страшно - я не привыкла быть счастливой и жду расплаты за незаслуженный дар. Нет сомнений, что незаслуженный: верно, мгновенья счастья достались мне по ошибке, назначенные кому-то достойному, да беспечный ангел, что нёс их на золотом подносе, ненароком обронил по дороге, заслушавшись райским пением, и пригоршня радужной пыльцы упала мне на душу.
  Но вскоре оплошность вскроется, крылатого мальчишку накажут суровой отповедью, а взамен чудесного подноса дадут заплечную суму, из которой станет раздавать он, понурив кудрявую голову, болезни и горести - такого-то добра в избытке сыплется на землю, мудрено ошибиться. Отмерят и мне невзгод, зачерпнув щедрой мерой, чтоб и воспоминанья не осталось о нечаянном счастье...
  Но пока и всеведущие обитатели облаков не прознали о незадаче собрата, и крылатый гонец спешит к неведомым счастливцам, напевая небесную мелодию. Пока ладонь моя лежит в руке Джерарда - чужака, язычника, наёмника, чья верность и расположение ко мне оплачены отцовским золотом... неизвестно даже, человека ли. Рука его горяча, тверда и надежна, как замковая крепь, но защита его рук желанна.
  Отворачиваю лицо, пряча улыбку. Пока он рядом, и больше ничто не важно.
  
***
  В то лето тепло надолго задержалось в наших краях, зима же припозднилась и была скорее похожа на осень. Природа словно извинялась за недавние беспримерные холода, а я с благодарностью принимала нечаянную щедрость тихих дней, как и молчаливое согласие отца. Он не изменил свое слово, а я боялась лишний раз попасться ему на глаза, не напомнить своим видом о перемене решения. Джерард уверял, что для меня нет опасности выходить за ворота замка, и до сих пор не ошибался, и я всецело ему доверилась, но отец мог рассуждать иначе.
  Как бы то ни было, траву уже укрыло жёсткое серебряное шитьё заморозков, а прогулки наши продолжались невозбранно.
  В те часы я забывала, что на свете живут люди, помимо нас. Что есть отец, в чьей воле сделать так, чтоб я забыла о солнечном свете, и ненавидящая падчерицу Блодвен, и по-прежнему скрипит, перемалывая свежие кости, колесо власти... Тогда в моём мире алмазной россыпью блестел первый снежок, и в каждой снежинке, множа сияние, отражался щедро расточаемый свет.
  Джерард отводил склонённые ветви, подавал руку, помогая обходить поваленные стволы и кочки, а когда и переносил через неглубокие низины, где стояла вода, схваченная хрусткой ледяной корочкой, что трескалась и прогибалась, стоило поставить ногу, и ломалась на первом шагу. Порой в подобной заботе не было особой нужды, да и велика ли печаль намочить край подола в тёмной воде, что выступала из проломов следов... Но я рада была и тем украденным прикосновениям, тем крохам близости, которая - я понимала - может никогда уже не повториться.
  А Джерард... Тогда его чувства и устремления оставались скрыты для меня. Одно смущало мои мысли - к золоту, коим ард-риаг столько раз попрекал чужака, он даже не прикоснулся...
  С иными Джерард был немногословен, но со мной оставлял небрежный тон. Он рассказывал о своей родине и землях, куда заносила его судьба наёмника, так славно, точно водил за руку по нездешним краям.
  Его глазами я видела озёра, чьи воды до самого дна прозрачны, как слёзы Пречистой Девы.
  Горы, что подобны хребтам уснувших драконов, чьи бока задевают тучи, а ледяные панцири не растают вовек, ибо даже солнце там, на недоступной и птицам небесным высоте, лишь обжигает, но не греет.
  Дикие степи, что раскинулись привольно, подобные морям, и в безбрежном шелесте волн травы два отряда всадников разминутся, незамеченные друг другом.
  И земли пустошей, что просачиваются сквозь пальцы обжигающим прахом, а ночами овевают ледяным дыханием, что кажутся мёртвыми, но и средь них есть жизнь, особая, отличная от привычной нам.
  И города-склепы, города-призраки, со слепыми провалами бойниц, сорными травами меж камнями плит. Их стены сдержали атаку шквала приступов, и натиск осадных машин, и таранные удары, но обвалились трухой от скользящего прикосновения руки времени. Ночные птицы, что гнездятся в разрухе башен, дикие псы да шакалы - вот все их обитатели. И осиротелые города видят беспокойные сны, и стряхивают с себя ночами груз столетий, но к рассвету год`а вновь нарастают на них пеплом, плющом и паутиной, и старые их раны ноют к непогоде. Они зажигают призрачные огни, но разве лишь случайный путник забредёт на их свет... и тотчас же отступит в страхе перед недобрым местом. И города жалуются на своё сиротство голосом ветра меж разбитых ставень. Они зовут, но на зов их некому ответить. Все те, кто наполнял их голосами и смехом, столетия назад обратились в тлен.
  Но какое бы полотно ни выткалось из слов Джерарда, всюду я видела зеленоглазого странника, хоть он не сказал ничего о себе.
  Это он оставил в книге пустыни вязь следов, проваливаясь по колено в красные пески, и брёл на м`орок облачного города, а из опустелой фляги упала на иссушенные губы последняя капля.
  Это он оставил на камнях кровь из распоротых ладоней, а после стоял на вершине мира, и царапал горло ледяной воздух, который пьёшь и не можешь напиться.
  Это он, склонившись над каменной чашей, заглядывал в обморочную глубину озёр.
  Это он ладонью сглаживал кисти степных трав.
  Это он бродил по заросшим сорными травами руинам и слышал отзвуки смолкших голосов.
  О многом поведал он мне в наши долгие прогулки.
  Не говорил лишь о сидхенах, заколдованных холмах.
  Однажды спросила его сама, терзая зубами непокорные губы.
  Спросила, проверяя на истинность истории о нём, спускался ли он под землю, в чудесную обитель сидхов, жил ли средь прекрасных духов, преломлял ли их хлеб?
  Тогда летняя зелень его глаз потемнела, точно они всматривались в полумрак заповедных земель.
  - Да, - ответил он на все вопросы и не сказал более ни слова.
  Тогда я не поняла, тосковал ли он по прежней жизни, но змея-ревность отравила мою кровь...
  
***
  - Не знаю, чьего ножа или яда страшится твой отец, но человеку этому неплохо удаётся скрываться, - произнёс Джерард однажды. - Лучше, чем кому бы то ни было до него.
  Встревоженная его замечанием, я потребовала объяснений.
  Джерард покачал головой.
  - Сдаётся мне, леди, лорд знает больше, чем говорит.
  К тому времени я уже знала о зверином чутье наёмника. Ещё никому не удавалось застигнуть его врасплох, одурачить. Он видел опасность за милю, его зрение и слух не могли принадлежать человеку... священники говорили, будто он читает мысли. Я от всей души надеялась, что он всё же не обладает последним умением. Хотя чего только нельзя ожидать от того, кто жил среди чудесного народа!
  Нет-нет, всё-таки наделяя чужака сверхъестественными способностями, святые отцы преувеличили, как то им присуще. Да и Джерард, при всей своей сдержанности, едва ли сумел бы смотреть на меня по-прежнему, без осуждения и насмешки, если бы и вправду знал, что я думаю.
  О нём...
  
***
  Обычно сон мой был крепок, но в ту ночь что-то тревожило меня. Дрёма ещё не совсем слетела с ресниц, и я щурилась во тьму спальни, облокотившись о подушку.
  Тогда я удивилась, заслышав незнакомые голоса. Они звучали поблизости, в смежном с моей спальней помещении, где - я знала - проводит ночи Джерард. Говоривших было несколько, среди них я различила и голос наёмника.
  Они не кричали и не грозили. Вероятно, это должно было меня успокоить. Опасности нет.
  Я закусила губы. Девицы из свиты Блодвен привыкли во всём потакать собственным желаниям и всегда добиваться своего. Джерард не мог не привлечь их внимания - это было ясно ещё с момента его появления в замке. Неизведанное и опасное влечёт...
  А он... какой же мужчина в здравом рассудке отвергнет то, что само идёт в руки?
  Но голоса... Я прислушалась. Пусть и нечасто я участвовала в беседах, но придворных дам узнала бы наверняка. И голоса эти не принадлежали никому из них.
  Незнакомки выговаривали слова высоко и мелодично, и речь их скорее походила на диковинное пение, но ни один менестрель не сравнился бы с невидимыми певуньями. В жизни не доводилось мне слышать звуков прекрасней...
  и всё же они вызывали страх.
  - Джерард?.. - позвала я в темноту. - Джерард!
  - Не бойся, они не причинят тебе вреда, детка. При том, конечно, условии, если ты не перейдёшь им дорогу и не станешь притязать на то, что они считают своим.
  Голос Нимуэ показался вдруг скрипучим и резким, точно колодезный ворот, по сравнению со звуком дивной мелодии, что выводили незримые сирены. И, вместе с тем, таким привычным, родным...
  живым.
  - Няня?..
  Кажется, Нимуэ не спала уже давно, если вообще сомкнула глаза в ту ночь. Она сидела у окна на крышке сундука; волосы, которые днём она забирала под платок, теперь были заплетены в косу, белую, как молоко.
  Старушка покачала головой.
  - Не думала я, дура старая, что россказни те правдивы...
  - О чём ты, няня? Кто здесь?
  - Это не моя тайна. И - тише, не кричи так. Не то они услышат.
  - Но я ничего не понимаю!..
  Я готова была заплакать, как капризное дитя, которым никогда не была, от страха, обиды на Нимуэ - обиды явной и оправданной, на умалчивание правды и неуместную, как мне казалось, таинственность, и той неясной обиды, что причинил мне Джерард.
  - И нечего тебе тут понимать, - сказала, как обрубила словом, и прибавила мягче, сострадательно: - Угодил он в передрягу, да так крепко угодил, что и не знаю, достанет ли когда сил выбраться. А ты спи, детка, не бери в голову, не то будут поутру глазки погасшие, личико бледное... А ну как повелитель-батюшка увидит, осерчает? Подзовёт меня к себе, старую, спросит: отчего доченька моя, красавица ясная, молчалива, невесела? Уж не по твоей ли вине, недосмотру, нерадивая, нерасторопная? А поди-ка ты отсель, скажет, отслужила ты своё, не нужна нам более... Кто тогда тебя, сиротку, пожалеет? Спи, девочка. Тебя-то оно не коснулось, не о чем и горевать...
  Няня ошибалась, упорствуя в слепой надежде на лучший исход, в вере на то, что Джерард прошёл лишь по самому краю моей судьбы, ничто во мне не задев и не нарушив.
  Уже давно это было не так; ещё до того, как Джерард переступил границу отцовских владений, он взял непрочную мою крепость - играючи, без приступа, осады, без обмана. Сама вышла навстречу, вынося захватчику серебряные ключи; вручила с поклоном и лёгким сердцем...
  А тогда лишь с головой укрылась одеялом, запрещая себе прислушиваться.
  
***
  Наутро Джерард был мрачен и зол.
  Хоть я и немногое разумела в подобных вещах, а все ж таки мужчины после желанной встречи вели себя иначе, разве что не облизывались, словно только что съели сладкую грушу.
  И я не знала, что причинило бы мне б`ольшую боль: взаимное чувство Джерарда к неизвестной женщине или неясная опасность для него, на которую намекала Нимуэ, возможно, от этой же женщины и исходящая.
  Ответ явился скоро. Я предпочла бы навеки лишиться Джерарда, без надежды и на единый приветный его взгляд, лишь бы он был счастлив - с той, другой.
  С той ночи мирный сон оставил меня. Ложе сделалось жестк`о, простыни горячи и грубы, воздух спёрт... Разумеется, ничто не изменилось, и служанки по-прежнему прилежно взбивали перину, застилали тонкими тканями и отворяли ставни. То неразгаданная тайна мучила бессонницей, глухо ворочалось в груди беспокойство - и любопытство - не без него: поди, узнай, от того не станет беды большей, чем уже есть...
  Хуже того - возможность проведать тайну Джерарда у меня была.
  И однажды ночью, уже привычно притворяясь спящей, заслышала, наконец, дивные голоса, которые ждала и надеялась никогда больше не знать.
  Нимуэ спала, высвистывая носом замысловатую мелодию - подделать такое няня не сумела бы, да и не стала б.
  Некоторое время слепо смотрела в темноту, раздираемая противоположными желаниями, но одно из двух было несоизмеримо сильнее, и борьба, хотя ожесточённая, продлилась недолго.
  Пол леденил босые ступни, но отыскивать в потёмках башмаки поостереглась - сон у Нимуэ чуток. Поджимая озябшие пальцы, прокралась в дальний угол опочивальни, где часть стены закрывал старинный гобелен, изображавший двух занятых прядением женщин, развлекавших друг друга беседой - судя по хитрым взглядам почтенных прях, весьма пикантного свойства. Гобелену было невесть сколько лет, некогда насыщенные краски потускнели до едва различимых оттенков, нити истлели и крошились по краям.
  Однако гобелен был интересен не сам по себе, искусностью исполнения и стариной. Он прикрывал от случайного взгляда хитро запрятанную дверцу, за которой строители замка оставили небольшую пуст'оту, невесть для чего служившую изначально. Я обнаружила тайник нечаянно, от тоски изучив каждый камешек своего узилища.
  Знал ли отец секрет, десятилетиями скрываемый лукавыми пряхами?
  Кому принадлежали прежде мои покои и спальня Джерарда?
  Ответы я уже едва ли отыщу.
  Откинув пропылённую ткань, я нащупала выемку и потянула на себя, молясь, чтоб старый механизм не выдал скрипом или скрежетом.
  Безымянные мастера знали своё дело, и устройство работало исправно, но даже вещи стареют и умирают. Раздался негромкий звук, с каким составные части механизма тёрлись друг о друга.
  Посапывание Нимуэ смолкло, слышно было, как старушка заворочалась в своей постели. Сделалось зябко уже не от холода, а от того мерзкого чувства унижения и стыда, что мне неминуемо довелось бы испытать, застань няня меня за моим занятием.
  Но страх мой был напрасен. Нимуэ сварливым тоном что-то пробормотала, вздохнула и вскоре задышала громко, с присвистом.
  Как могла, я успокоила сердце - что получилось довольно скверно, и, одолеваемая дурными предчувствиями, пробралась в каменный мешок, затхлый и тесный, как чулан, презирая себя за низкий поступок.
  Я знала - на стене с обратной стороны висит тканое изображение красивой молодой женщины, прямо и даже несколько надменно смотрящей с холста, заговорщически прижимая палец к губам. С правой стороны к ней склонялся почтенный старец в богатых одеждах, и, глядя на гобелен, я сомневалась, что дама слышит, о чём он ей толкует, потому как с другой стороны мастер поместил пригожего юношу-менестреля, украдкой пожимающего протянутую ему белую ручку. Содержание сцены трактовалось весьма недвусмысленно, и богобоязненная мачеха, думаю, пожелала бы собственноручно изорвать "мерзость" на клочки и проследить, как они сгорят, чтоб не осталось и пепла.
  В каморке было черно, выделялись лишь два тусклых пятна, как два булавочных укола, пропуская по нити блёкло-серого света, - отверстия на месте зрачков дамы. К тому времени я совсем продрогла в одной рубашке, но кровь прилила к щекам - таков был стыд, когда я приникла лицом ко льду стены, вглядываясь в спальню Джерарда из глаз безымянной обманщицы.
  Смешно было на что-то надеяться - в самом деле, не разговаривал же Джерард, забавы ради, сам с собою разными голосами? Но одно дело предполагать, пусть даже призывая разум в судьи, и иное - увидеть всё своими глазами.
  Спальню Джерарда окутывал серебристый полумрак - тучи разошлись, а ночь выдалась звёздная. После черноты собственных покоев и тайной каморки скромное полуночное сияние едва ли не ослепляло. Оттого я различала участников сцены и всё происходящее между ними отчётливо, даже более, чем хотелось бы.
  Джерард стоял как раз напротив меня и, разумеется, был не один. Незнакомые мне женщины водили вокруг него завораживающий хоровод, неприметно сужая пространство, и замороченный, опутанный взгляд исподволь терялся в искусно выплетенном кружеве движений. Текучие, как вода, они ни на миг не задерживались на одном месте, оттого не сразу удалось их сосчитать.
  Числом их было семь. И никогда прежде мне не доводилось видеть никого прекрасней.
  Колыхались в причудливом танце под неслышимую музыку края их одеяний, и цвета их были ярки, словно светились в темноте. Летели следом концы распущенных или заплетённых в мелкие косицы волос, длиною до пят. И, затмевая звёздный свет, мерцали их глаза, зелёные, точно болотные огни.
  - Отчего смотришь так хмуро? Будто бы даже и не рад нам...
  За дивной мелодией голоса не вдруг было разобрать слова человечьей речи, такой грубой для чаровницы, чьи волосы украшала сетка из тончайших серебряных нитей. Там, где нити перекрещивались, мерцали бриллианты чистейшей воды.
  - Разве? Я помню совершённое добро, Зимняя Ночь.
  - И по-прежнему играешь словами, Осенний Лис.
  Женщина вроде бы шутливо погрозила пальцем, но и в этом жесте, и в её смехе, похожем на звон льдинок, чудилась неявная пока, подспудная угроза.
  - Теперь, когда мы возродили старую дружбу со здешними сёстрами и братьями, мы сможем навещать тебя чаще. Разве это не прекрасно? - пропела, прильнув к плечу Джерарда, другая, в наряде из мшисто-зелёного бархата - подобный, верно, не сшила б ни одна известная мне мастерица.
  - Прекрасно, - эхом откликнулся Джерард.
  - И мы никогда не расстанемся с тобою, - продолжила третья, чьи рыжие кудри венчала причудливо изогнутая диадема из рубинов, крупных и круглых, как ягоды.
  - Где бы ты ни был, - подхватила четвёртая.
  - Как бы далеко ты ни ушёл, - улыбнулась пятая.
  - Ведь ты - наш, - засмеялась шестая.
  - До самой твоей смерти, - промолвила седьмая. - И после неё.
  - Или ты забыл, в чём клялся нам? - спросила первая, та, что названа была Зимней Ночью.
  - Не забыл, как не забыли и вы. И нет нужды в напоминаниях.
  А меня в моём убежище сотрясала дрожь, и я не знала, чего в ней было больше - холода или страха.
  Я хотела уйти. В самом деле. Нет, даже не уйти - убежать, без оглядки, со слепыми от страха глазами, ссаживая ладони об углы, а после отогреваться под меховым одеялом, вслушиваться в мирное дыхание нянюшки и убеждать себя, что, как в детстве, ходила во сне, что всё придумала, что всё виденное - неправда...
  Неправда.
  Я хотела уйти. Но не смогла. Сила или слабость удержали меня? Не знаю.
  Женщина в платье из серебряной парчи провела кончиками пальцев по лицу Джерарда. От виска - по щеке, губам... ниже. Задержала ладонь на груди в распахнутом вороте рубахи... и с кошачьим шипением отдёрнула пальцы, словно обожглась.
  - Я слышу твоё сердце. Прежде оно билось иначе.
  - В водах своего источника я видела девушку, чья жизнь подарена тебе, - промолвила та, что облачена в зелёный бархат, и вкрадчиво спросила: - Не в ней ли причина?
  - Нет! Она... всего лишь ребёнок.
  - Возможно, - кивнула Зимняя Ночь. - Но этот ребёнок засматривается на то, что ей не принадлежит... и вовсе не предназначено. Ты - только наш. Ты обещал.
  - И не отрицаю, - сказал наёмник, опустив голову.
  - Ты - наш, - ласково прошептала женщина, перебирая упавшие на его лицо пряди. - Ты - только наш...
  Обвила его шею гибкими руками в широких узорчатых рукавах и прильнула к губам в жадном поцелуе, точно душу выпить хотела.
  Джерард отшатнулся, оттолкнув её.
  Нечеловечески изогнувшись у самого пола, женщина удержалась на ногах и плавно распрямилась. Облизнула губы и рассмеялась, словно бы хорошей шутке.
  Со взметнувшихся складок подола слетела и закружилась серебряная пыльца. Запахло снегом.
  Я хорошо видела Джерарда, освещённого лунным светом - призрачным и жутким, и не узнавала в том инфернальном существе, точно воплотившемся из сказок Нимуэ. И взгляд его - тёмный, загнанный - был взглядом безумца. С пару мгновений он промедлил, и в неподвижности его таилось больше движения, чем в самом порывистом жесте; то была борьба, но борьба неявная, с противником, не состоящим из плоти и крови. Борьба короткая и - проигранная. Безо всякого бережения он сжал в объятьях - не хотела бы я знать подобных объятий - смеющуюся женщину и впился в её рот, будто хотел отдать ей душу добровольно.
  Тогда другая прижала к губам его запястье, и я увидела, что зубы у неё мелкие и острые, как у хищной рыбы. Выступила кровь - не знаю, зелёная ли нелюдская, или же алая - человечья, она казалась, как и всё прочее, чёрной в ночном свете. Но, верно, кровь его была сладкой, потому что женщина не упустила ни капли.
  А Джерард даже не вздрогнул.
  Осев на колени, я зажимала ладонями рвущийся крик. По пальцам стекали слёзы и стыли, не успевая отогреть.
  Не серебряная парча пошла на наряд Зимней Ночи, но колкий декабрьский снег; кружево инея облекало её плечи и грудь, изо льда ковались дивные украшения.
  И не зелёный бархат - водяная трава и прибрежная ряска.
  Не серебро и не алмазы в волосах. Паутина и капли росы.
  И венцом послужила ветвь боярышника.
  Сидхи, девы холмов! Вот о чём умолчала Нимуэ, говоря, что россказни о Джерарде правдивы. А я, глупая, даже зная те истории, не разгадала тайны своим умом, смогла лишь выведать хитростью.
  Мне ещё достало самообладания неслышно затворить потайную дверцу и занавесить гобеленом - так, словно его никогда и не сдвигали. Прокрасться мимо мирно спящей нянюшки - счастливица! - не чуя застывших ног, забраться в душный плен одеяла и не отогреться до рассвета, вслушиваясь в ночные шорохи.
  Я могла поклясться на Священном Писании - в последний миг перед тем, как я покинула потайную каморку, все семеро смотрели на меня.
  Не со злобой или ревностью - это можно было понять.
  С любопытством. Незлобивым, детским...
  И от него мне было страшно.
  
***
  *Туат - в древней Ирландии как территориальная единица, так и, собственно, население этой территории. Как правило, один клан совпадал с туатом, реже занимал земли двух туатов.
  *Риаг - клановый вождь, управляющий туатом.
  *Ард-риаг - верховный вождь и военачальник, осуществляющий контроль над риагами, которые также объединялись под его началом в случае войны.
  *Блио - верхняя мужская и женская одежда, надеваемая поверх нижней туники (камизы), подобие платья со шнуровкой по бокам, узкими, сильно расширяющимися книзу рукавами.
  *Арахна - в древнегреческой мифологии легендарная искуснейшая ткачиха, за тщеславие превращённая богиней Афиной в паука, осуждённая вечно ткать паутину.
  *Брегоны - судьи и законоведы в средневековой Ирландии. В Шотландии, о которой рассказывает Джерард, они, конечно же, назывались иначе. Интерпретируя историю Джерарда, Ангэрэт переиначивает непривычное ей название.
  *Тerra incognita - в переводе с латинского 'земля неизвестная', иносказательно употребляется в значении чего-то незнакомого, непознанного.
  *Альба - древнее гэльское название Шотландии.
  *Галан Май - так Бельтайн называли в Уэльсе. Праздновался валлийскими кельтами, как и их островными собратьями, 1 мая.
  *Пикси, дини ши - персонажи кельтской мифологии.
  *Уроборос - один из древнейших и повсеместно распространённых символов, имеющий большое культурное значение; змей, кусающий себя за хвост.
  *Anno domini - лат. год Господень, год от Рождества Христова, исчисляющий новую эру.
  *Патрик - самый почитаемый в Ирландии святой и покровитель, один из первых крестителей страны, живший во второй половине 5-го века. Кухулин - один из центральных героев уладского цикла, великий воин, известный своим вспыльчивым нравом, сражался против королевы Медб. Туата де Даннан - племена богини Дану, четвёртая волна поселенцев Ирландии, по одной из легенд приплыли на множестве кораблей, которые сами же и сожгли. В битве при Маг Туиред завоевали себе всю Ирландию, кроме Коннахта, но впоследствии сами оказались побеждены Сыновьями Миля (предками современных ирландцев) и вынуждены были уйти в холмы и тем самым обрести статус волшебных существ.
  *Бранвен - валлийское имя служанки ирландской принцессы Изольды Белокурой, героини кельтской легенды, положенной в основу известных рыцарских романов. В обработке Бедье стала Бранжьеной. Подала Изольде и Тристану кубок с любовным зельем, что стало причиной их страсти, приведшей в финале к гибели влюблённых.
  *Odi et amo - лат. 'Ненавижу и люблю', стихотворение древнеримского поэта Катулла, где поэтом осмысляется двойственная природа чувства, мучительная дисгармония, что заключается в разнонаправленности двух чувств и финальном 'excrucior'.
  *Эрин - Ирландия.
  *Грайне - героиня мифологии островных кельтов, дочь верховного короля Ирландии, просватанная за немолодого Финна Мак Кумалла. На свадебном пиру накладывает на красивого и молодого фения (приближённого воина) своего жениха Диармайда альгейс (нарок, который нельзя не выполнить) похитить её и спрятать от нежеланного мужа. В результате, после долгих странствий и кровопролитных сражений, Диармайда и Грайне всё же настигает погоня. Диармайда убивает, по одной версии, сам Финн, по другой - волшебный вепрь, а оскорблённый Финн, хоть и обладал даром целительства, намеренно позволил Диармайду умереть. Грайне или всё же выходит за Финна, или остаётся одна, оплакивать Диармайда.
  *Наймиты - наёмники.
  *Библейский текст 'Взятие Иерихона' от Иисуса Навина.
  *'Повесть о Байле Доброй Славы' - сага из уладского цикла, о влюблённых Байле и Айлинн, которые спешили навстречу друг другу, и встреченный таинственный странник, под личиной которого, вероятно, скрывался бог Энгус, сказал Байле о смерти Айлинн, а ей о смерти возлюбленного и тем их погубил. На могиле Айлинн выросла яблоня, а на могиле Байле - тис. Из деревьев этих позже сделали таблички и записали на них повести о любви. Таблички эти, попав в руки короля Кормака в канун Самайна, чудесным образом соединились и их хранили, как сокровище.
  *Корона Банбы - старое название мыса Малин Хед, северной точки Ирландии. *Клох-на-Кэльте - (современное, английское название - Клонакилти) сейчас небольшой город вблизи южного побережья Ирландии.
  *Стеклянная ладья в сагах уносит в иной мир, кельтский аналог рая.
  *Эпона - в кельтской мифологии богиня-покровительница коневодства, изображалась верхом или в окружении лошадей.
  *Арма - первая христианская школа в Ирландии, основанная в 450 г. н.э.
  *Огма - бог из Туата де Даннан, покровитель литературы и красноречия, создатель огама. *Мирддин, Талесин и Аневрин - легендарные барды.
  *Лойгис - средневековое королевство на территории Лейнстера. *Клонмакнойс - храмовый комплекс, основанный в середине 6 в. н.э.

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список