Аннотация: Иногда, только потеряв, можно понять любовь...
Название:Письмо с фронта
Автор: Demi
Беты: Denils; help-mate
Рейтинг: Нет
Жанр: философия, Ангст, Слеш (только намёки)
Предупреждения: слеш, по реальным событиям
Аннотация: Иногда, только потеряв, можно понять любовь...
Дом уже давно требовал ремонта. Кое-где отслоилась штукатурка, обнажая саман, трещины змеились по стенам, ещё неширокие, но уже достаточно устрашающие. Потемневшее от времени деревянное крыльцо пыталось укрыться в буйных зарослях крапивы, а покосившийся забор прятался в пыльных кустах сирени. Внутри царили запустение и заброшенность. И только весной здесь цвели вишни, преображая маленький двор.
Хозяин этого дома прослыл отшельником. Никто уже не помнил, когда здесь поселился этот человек. Приезжий ли он, или тут родился. О нём почти ничего не было известно даже вездесущим кумушкам. Знали лишь, что раньше он работал смотрителем маяка. Шторм ли, ураган или буря - в любую погоду он освещал путь кораблям, взбираясь наверх по гулкой металлической лестнице, проверяя работу прожекторов. Нередко он облокачивался о поручни и смотрел на неистовое море и низкое свинцовое небо...
Одно только доподлинно известно - каждый день он поднимался на Лысую гору для того, чтобы встретить рассвет. Ни дождь, ни снег, никакая непогода не в силах были ему помешать. И только дежуря на маяке, он ещё затемно выходил на самый верх и стоял над мигающим, пронзительным светом до тех пор, пока солнце не поднималось над морем, заявляя о рождении дня.
Даже сейчас, когда старость вступила в свои права, он не изменил своей привычке и упрямо шёл на гору, откуда хорошо было видно колыбель нового утра.
***
Солнце уже клонится к закату. Старик, шаркая и спотыкаясь, подходит к грубо сколоченному из оструганных досок столу, ставит на него старый подсвечник, изготовленный из гильзы снаряда, и деревянную, покрытую тёмным лаком шкатулку. Постояв немного, будто ожидая кого-то, тяжело садится на лавку. Застыв, некоторое время смотрит в окно, словно провожая уходящий день. Красно-золотые отблески заката захватывают всё небо, но постепенно угасают, сменяясь темнотой. Догорающий свет провожает стрёкот сверчков и кваканье жабы, живущей под крыльцом.
Старик достаёт коробок спичек и узловатыми толстыми пальцами извлекает одну. Чиркнув ею, он зажигает восковую свечу, вспыхивающую ярко и ровно. Тёплый свет сильнее подчёркивает черноту вступающей в свои права ночи. Мужчина подвигает к себе шкатулку, открывает её, ласково погладив поверхность ладонью. Внутри на тёмно-красном бархате лежит пожелтевший треугольник фронтового письма с расплывшимися чернильными строками: Евгению Пантелеймоновичу Пажитникову. Надпись почти не видна. Чернила сильно выцвели, угадываются лишь размытые контуры.
Он бережно извлекает это послание из далёкого прошлого и нежно, словно боясь повредить, держит его. В огрубевших руках с исковерканными артритом опухшими суставами старая от времени бумага смотрится гармонично. Он тяжело вздыхает и произносит хрипловатым голосом:
- Уже скоро и свидимся, Тош. Недолго осталось ждать. Ты уж потерпи чуть-чуть.
Резанувший глаза свет фар и гул проезжающей машины на несколько мгновений нарушают спокойствие и умиротворённость ночи. Старик вздрагивает и, медленно развернув письмо, всматривается в неровные светлые строчки:
"Здравствуй, Евгений!
Прости, что пишу тебе. Я это делаю почти каждый день. Правда пока ещё ни одно моё письмо я тебе не отправил, надеюсь, что и это ты тоже не получишь. Я сожгу его, когда вернусь из боя, так же, как до этого сжёг десятки других. Мне не будет жаль, ведь каждое из них, сгорая, напоминает о том, что я живой, и приближает день нашей встречи. Я надеюсь, что и это письмо ждёт такая же судьба, что оно тоже никогда тебе не придёт. Но мы не властны над судьбой, и если оно всё-таки попадёт к тебе, значит, мы больше не свидимся. Прости, что пишу,- кроме тебя у меня нет никого. Война забрала у меня всё...".
Старик переводит взгляд от потускневших чернильных знаков на пожелтевшем от времени листке в пустоту, и похоже, что он пытается заглянуть в бесконечную пучину вселенной. Он задумывается, и морщины на его лице становятся чётче и глубже...
- Да, Антон, я всё помню. Порой мне кажется, что это было вчера. Из ваших открытых окон был слышен высокий женский крик, когда твой отец, пошатываясь, возвращался домой. Крик боли и страха. Грохот падающей мебели. Иногда твоя мать вся встрёпанная, в слезах, выскакивала на крыльцо и выла, как раненое животное. Мы в то время были ещё совсем малые, но я запомнил это, мне было тогда очень страшно...
Вздохнув, старик кладёт письмо на стол и проводит по нему ладонью, словно пытаясь разгладить каждую складочку на старой бумаге.
- Помню, как вы прятались в нашем погребе от разъярённого и жутко воняющего перегаром огромного мужика, щёлкающего кнутом. В этом чудовище я не узнавал твоего отца. Самое страшное, что никто не осуждал его за это. Говорили: "Бьёт, значит любит". Позже, когда мы пошли в школу, мне порой приходилось видеть, как твой отец порол тебя за малейшую провинность. Ты был худым, жалким и беззащитным, но даже тогда пытался сдерживать крик. Только слёзы... они текли, не останавливаясь, по твоему побледневшему и заострившемуся от боли лицу. Никто из взрослых не пытался тебе помочь, но однажды я не выдержал и заступился. Мне тоже тогда здорово попало...
Он издаёт короткий сухой смешок и улыбается. На мгновение морщины разглаживаются, и его лицо будто озаряется тёплым светом.
- Дааа, я до сих пор помню, что несколько дней не мог ходить в школу. Всё на животе лежал, а мама смеялась, говорила с иронией, что довоевался, а отец, улыбаясь, подмигивал: "Настоящий мужик растёт". Зато тебя больше так никогда не били. Мой отец в тот день "побеседовал" с твоим по-мужски. Вот с тех самых пор мы и стали неразлучны.
А как мы с тобою ходили встречать рассвет на Лысую! Ты так радовался первому лучу солнца, что кажется забывал о всех своих неприятностях и страхах.
Он вздыхает, снова хмурится, и опускает глаза на исписанную мелким почерком бумагу.
- В тот день, когда умер мой отец, а мама, заболев от горя, слегла, ты поддерживал меня и не оставлял одного... Помню, как однажды Петька оскорбил мою маму, я растерялся и не знал, что ответить, а ты налетел на него словно смерч. Ох, и досталось же тогда ему! Даром, что ты чуть ли не вдвое меньше его был. Ребята еле вас растащили.
Улыбка снова озаряет старческое лицо. А взгляд наполняется теплотой и нежностью.
"Знаешь, Женька, извини, что зову тебя так, но мне непривычно писать Евгений, словно к кому-то другому обращаюсь. Не к своему другу детства, пусть уже и бывшему, а чужому и незнакомому человеку. Ты не поверишь, но эти строки, написанные тебе - мой талисман. Даже сейчас ты хранишь меня во время боя и приносишь удачу, но если встретимся, то об этом я тебе никогда не скажу. Пусть это останется моим личным секретом".
Глаза старика словно подёрнуты дымкой, они блестят от влаги, и наконец, слезы начинают ползти по щеке. Он вытирает их тыльной стороной ладони и шепчет:
- Прости, Тош, не уберёг... обидел я тогда тебя... оттолкнул, словно врага... прости...
"Я до сих пор помню, как ты меня защищал как от недругов, так и отца, да ещё и вытаскивал из кучи различных неприятностей. Ты для меня был всем - другом, старшим товарищем, даже отцом, а однажды я осознал, что ты для меня значишь намного больше...
Прошу лишь об одном - прочти до конца это письмо, если оно всё же попало к тебе. Я долго боялся потерять твою дружбу, скрывал свои чувства, но иногда это плохо получалось. Я ревновал. Знаешь, это так тяжело, когда твой любимый человек рассказывает с любовью о ком-то другом, да ещё просит совета. Я помню всех твоих девушек - и Ленку Рябову, и Светку Кузнецову, и даже Галку Чернову".
- Я тогда даже не предполагал, что ты ко мне испытываешь какие-то чувства. Я ведь на Ленке жениться хотел. Нравилась она мне очень. Даже предложение сделал...
Мужчина сжимает кулаки. Старческие морщинистые руки с выступающими голубоватыми венами и воспалёнными суставами пальцев подрагивают.
- Я бы и женился, да пропала она без вести ещё в начале войны. Она санитаркой пошла на передовую...
Он вздыхает, и, разжав кулаки, обхватывает ладонями голову, поставив локти на стол.
- Ты тогда своим признанием сильно меня разозлил. Не ожидал я такого от тебя, вот и оттолкнул. До сих пор помню, как злился. Кипел всю неделю, а потом решил поговорить, да ты уже уехал, даже родителям не сказал куда. Впрочем, им, кажется, без разницы было.
"Я не мог не признаться тебе в своих чувствах, но твёрдо решил, что скажу о них лишь после выпускного. Ты прогнал меня, но не оскорбил, не пытался ударить, и я решил больше не искушать судьбу, уехал поступать в лётное училище. С моим ростом я туда проходил, а учился я благодаря твоей поддержке хорошо. Я надеялся, да и сейчас надеюсь, что у нас будет ещё время поговорить об этом, когда ты остынешь от моих слов".
- Нет, Тош, у нас уже нет такой возможности, и никогда не будет. Я снова всё испортил, снова оттолкнул тебя при встрече...
Старик опустил руки на стол, скрестив их перед собой, и понурил голову. Застыл в этой позе, словно окаменев.
"Знаешь, Жень, я сам виноват в том, что произошло. Мне нужно было с тобой попытаться поговорить. Но я так обрадовался, увидев тебя неделю назад, что совершенно забыл о нашей прежней ссоре. Я и не чаял встретить тебя в этом пекле войны. Мои все погибли во время бомбёжки, а о тебе я ничего не слышал два долгих года. Судьба нам иногда преподносит сюрпризы, когда их совсем не ждёшь. Женька, ты изменился, раздался в плечах, возмужал. Сейчас ты выглядишь богатырём из русской былины, не то что я, соловей-разбойник. Я всё же надеюсь на нашу встречу после победы. Может, ты к тому времени простишь меня, ведь только сейчас, сражаясь на этой войне, убивая врагов, теряя друзей, я понимаю, что нет ничего ценнее человеческой жизни. Абсурдно звучит, но, столкнувшись со смертью, начинаешь понимать, что жизнь - это счастье, которое даётся нам лишь однажды. Я верю, что когда-нибудь ты сможешь простить меня, и мы снова станем друзьями. На большее я не надеюсь, просто позволь мне быть рядом с тобой".
- Это ты меня прости, Тош. Глупый я тогда был. Вспылил. Даже чуть не ударил, а ведь должен был радоваться, что ты живой. Прости, Тош.
Скупые слёзы текут по щекам застывшего в немом горе старика, а он их словно не замечает и тихо шепчет:
- Я помню твои глаза, когда оттолкнул тебя, в них было столько боли. Мне было не по себе, но я снова опоздал извиниться. Ваша эскадрилья ушла на запад в тот же вечер. А через три дня мы попали под артобстрел. Тош, я чудом выжил. Зашили всего. Только на фронт меня не отправили - паралич разбил. Я жить не хотел. Взрослый мужик, а беспомощнее младенца. Целыми днями только и делал, что в окно смотрел и жизнь свою вспоминал. Ты не поверишь, но однажды я понял, что виноват перед тобой, и пообещал, что найду тебя и попрошу прощения. В тот же день я ноги почувствовал, чудо произошло - я встал и пошёл. Конечно, всего пара шажков, но сам! С тех пор я долго учился ходить заново, а как выписался из госпиталя, начал тебя искать, но опоздал...
"Ну, Жень, бывай. Пора мне. Люблю тебя. Сожгу сегодня и это письмо, оно приблизит нашу встречу.
Прости за всё, твой Антон".
- Нет, Тош, оно добралось до меня вместе с припиской твоего командира. "Антон Васильевич Чернов, героически погиб пятого июля, в три часа утра, в воздушном бою, защищая Родину от немецко-фашистских захватчиков". Ты не успел увидеть рассвет в тот день, вот я его и встречаю уже столько лет. Сегодня я тоже не смогу пойти на Лысую. Знаешь, Тош, я сожгу наконец-то это письмо, пусть оно не будет лежать между нами.
Старик осторожно берёт пожелтевшую бумагу и медленно подносит её к огню свечи. Пламя вздрагивает, словно стараясь не касаться листка, но через пару мгновений край письма вспыхивает ярко, постепенно обугливаясь, начинает сворачиваться и рассыпаться, падая на стол.
Над Лысой горой высоко в небе парит воздушный змей, пытающийся вырваться из рук белобрысого загорелого пацанёнка, заливающегося счастливым смехом. Мальчишка оглядывается, и, радостно подпрыгнув на месте, звонко кричит:
- Женькаааа!! Мой змей летииит!
Женька машет ему рукой и неожиданно понимает, что он тоже ещё ребёнок, босоногий сорванец. Он изумлённо смотрит на своего друга, а потом, счастливо улыбнувшись, шёпотом произносит:
- Прости меня, Тош. В этот раз у нас всё будет по-другому.
И взметнув желтоватую пыль, срывается, несясь ему на встречу...
***
Рассвет уже давно сменился жарой дня, а Егоровну раздирали сомнения. Она могла поклясться, что не видела сегодня Пантелеймоновича, уходящего на Лысую, да и вернуться ему бы уже пора, коль проглядела. За столь важными раздумьями время для соседки пролетело незаметно. Она уж и прибралась в хате, и приготовила немудрёный завтрак, и повесила белоснежные выстиранные простыни, а нелюдимого отшельника до сих пор не видно.
Наконец, набравшись смелости, Егоровна выскользнула со двора и направилась на разведку. К дому она подошла беспрепятственно, и только старое крыльцо мстительно скрипнуло под весом женщины. Соседка, испуганно дёрнувшись, угодила в коварный куст жгучей крапивы и, коротко взвыв, разразилась проклятиями, рассекречивая свой приход. Тихо подглядеть не удалось, поэтому пришлось срочно менять свои планы. Решив попросить соли, Егоровна требовательно постучала. Подождав немного, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, она потянула за ручку, и дверь неожиданно распахнулась, открывая проход на веранду. Здесь, у большого окна, положив под голову скрещенные руки, улыбаясь сидя за столом, спал Пантелеймоныч. Осторожно подойдя, Егоровна заметила раскрытую шкатулку, огарок свечи в самодельном подсвечнике и горстку золы на столе. Внезапно осознав подозрительную неподвижность сидящего, она поняла, что её сосед больше никогда не пойдёт на Лысую, и, заголосив дурным голосом, стремглав выбежала из дома.
