Аннотация: Зачем в готических соборах цветные витражи?
V
Седьмой день дан нам для отдыха. В день седьмой велено забыть все дела. Но предстоящее мне дело вершится, по обычаю, в воскресенье.
В Саарбрюккене, близ площади, где высятся друг перед другом дома ратманов, недавно отстроили новую церковь. Моему отцу ещё не довелось принять корону в ней - он пересекал шаткий мост, соединяющий Саарбрюккен с Санкт-Иоганном, на правом берегу Саара, несведущие путешественники ошибочно принимают эти два города за один.
Мне не придётся ехать по мосту, меня коронуют на нашем берегу.
После ночи в часовне мне предстоит день в церкви.
С поясом из омелы под рубашкой и с флаконом нюхательной соли в кошеле, я в волнении ломаю руки, ибо бессонница не способствует спокойствию.
Сидящая напротив мать меня не видит: она погружена в свои думы.
Хорошо, что мне не предложили, в подражание французам, ночное бдение в доме епископа. Ведь если в платяных сундуках наших властвует Бургундия, то тронный зал и алтарь отданы Франции.
Наша карета ныряет к подножью холма, чтоб через пару миль выехать на мостовую.
Матушка погружена в свои думы и покидает чертоги мечтаний, лишь когда от резкой остановки с её колен соскальзывает полость.
Меня откидывает на спинку скамьи. Трость с глухим стуком откатывается к ларцу под сиденьем.
Теперь удар исходит сверху.
- Что происходит?! - хором восклицаем мы, высовываясь.
Рыцарь из нашей свиты объясняет, что пытается прогнать с крыши кареты ворона, который избрал её местом отдыха.
- Герр Освальд, надеюсь, вы делаете это не штандартом, что поручен вам на время мессы?
- Дурной знак, Ваше высочество, птицу нужно прогнать.
- Бедная птица, верно, решила согреться от людского тепла, - вмешивается матушка, - а вы столь недостойно нападаете на Божью тварь.
- Народ не поймёт вашего милосердия, Ваше высочество, и тоже примет это за дурную весть.
- Язык милосердия понятен каждому - стыдитесь, герр Освальд, что не входите в большинство.
Тем временем я прошу ворона держаться поодаль, и он переселяется на сосну близ развилки трёх троп: одна ведёт в город, вторая в охотничьи угодья, третья - в Блисшлоссе, к одному из наших вассалов.
Видя герцогскую карету, горожане кланяются с обочин, но я, вопреки зароку не ворожить сегодня, улавливаю:
- Слыхали, герцог отдал Богу душу?
- Сегодня его сын взойдёт на трон.
- Как, разве Дитрих не пережил Карла?
- Пережил, да есть ещё сын.
- Как, есть ещё?
- Проснись, Ганс! Его крестили за день до Михаэля.
- Так он ровесник моему бездельнику?
- Что ж о нём не слышно было?
- Слышно, да не то.
- А правду говорят - алхимик?
- Был Дитрих Должник, будет Ульрих Чернокнижник.
Отец сохранил тайну - от нашего круга. Но слухи не летят подобно лошадям и не бряцают латами - они ходят пешком и штопают в людской исподнее...
- Ну поглядим, что за герцог...
- Да говорят, глядеть-то не на что...
Поставив перед окнами собор, бургомистры вынуждены теперь созерцать и нищих, собирающихся на паперти ни свет ни заря. Бросить им медяков? Силой ведь не разгонишь. Надеюсь, никто из них не вздумал наломать рябиновых веток.
- Что, не помогает богатство?
Они произносят это вслух или держат в мыслях?
- Ульрих, что случилось?
- Ветер слишком резок, матушка.
Она останется гостить в доме его преосвященства, где будет перебирать длинные чётки, и шёпотом взывать к Небу, и, возможно, за меня молиться, пока не завершится служба, не прозвучит моя клятва и мне не присягнут на верность.
Вот вкратце то, что меня ожидает.
Таким я это и запомнил. Всё слишком путалось в моём рассудке. Мне душно было в ранний час в церкви, где единственный источник тепла - свечи. Они слишком жгли меня. Молясь у себя в капелле, я успевал хотя бы незаметно для других сбрасывать крестное знамение. Но здесь, коленопреклоненный, в окружении клира и своих подданных, я опасался лишь, чтоб с высоты своего роста они не заметили стебля омелы в складках моей одежды. Полбеды обнажиться почти до пояса: что правое плечо выше левого без малого на ширину ладони, не скроешь никаким камзолом, никакой накидкой. Несчастье в том, что миро метит мои плечи, грудь и руки краснотой, как если бы меня обрызгало кипящим маслом. Но занимается заря, и утра алый свет - сквозь витражи - пятнает всё убранство цветом ярких стёкол.
И свечи, кругом свечи - так хочется перевернуть их все пламенем вниз и погасить о поставец...
Живое солнце пересилит человеческий огонь, живая ветвь одержит верх над маслом, добытым из растения.
Лишь я, как ветвь омелы, не имею ни корней, ни ствола и висну между небом и землёй в приторном этом зале...
Мне душно здесь...
Тяжёлая корона оплетает темя... Знамёна, перевязь и меч... печать и шпоры... Кажется, я произношу клятву... Кажется, ко мне обращаются... Кажется, мне целуют руку...
Стены борются с солнцем, разбивая его свинцом. Люди попирают эти осколки ногами.
Церковь наполняется людьми: купцы, выборные от гильдий... Я плохо понимаю, где я, но знаю точно, что к свечам спиной. Месса слишком долга, мой пояс начинает вянуть...
Украдкой подношу к лицу склянку с солью - меня выручают широкие рукава. Соль помогает мало...
Меня увлекают к выходу.
В глазах темнеет.
Тьма эта грозит провести меня мимо двери.
Меня выводят.
Не браться за косяк.
Перешагнуть порог.
Не перешагиваю.
Подхватывают под руки. Остановились. Чей-то голос подгоняет.
Герр Освальд. С кем-то спорит.
- Неудивительно, святой отец. Столько времени провести на коленях. Здоровому всё сведёт, а здесь и подавно...
Прощаю вам, герр Освальд, вашу грубость. От своих крестьян переняли вы не только мужицкие манеры, но и способность действовать без лишних мудростей - она меня спасла.
На площади мартовский ветер. Живительный воздух. Без ладана и мирры.
Проводят по лицу чем-то холодным.
Мало-помалу я прихожу в себя. Освальд фон Альтендорф, с куском наледи, оторванным от стенной резьбы, старательно заслоняет меня от матери, чей шлейф я замечаю за его щитом.
- В вашем погребе славные вина, Ваше высочество, они быстро приведут вас в чувства.
Сквозь дымку - багровое, винное солнце. С чёрным глазком, как на порченом винограде. То ворон, не усидевший на сосне на перекрёстке трёх дорог.
Площадь полнится не вместившейся в кирхе толпой. Сквозь восхваления и приветствия слышу знакомую песенку:
- И как это он в церкви столько времени провёл?
- Кто знает - всякое бывает.
- Бывает. У девушки муж умирает, а у вдовушки живёт.
- А между прочим, он уже вдовец.
- Я бы тоже умерла.
- Да кто бы тебя взял?
- А ты и рада. Подумаешь, дочка часовщика. Чем я хуже тебя?
- Куда катится мир! В Париже правит англичанин, во Флоренции - аптекарь, у нас - чернокнижник!
- Почти одно и то же.
- Ульрих Чернокнижник.
- Вы говорили о винах, герр Освальд?
- Тебе не помешает добавить румянца, Ульрихен, - платье матери усыпано капелью. Золотые цепи, как ягодами омелы, усыпаны жемчугом.
Рука об руку, мы движемся к карете, открывая процессию.
Мало быть чернокнижником, чтобы войти в церковь. Сколькие в корчах простирались на полу, в осколках солнца. Я продержался почти до конца.
И солнце живо, цело и багряно. Оно живо вне стен, вне людей, и умирает каждую зиму - и потому бессмертно.