Проснулся он на рассвете. Впрочем, правильнее будет сказать: открыв глаза в очередной раз, он увидел, как в оконце-бойницу льётся слабый серый свет и понял, что над монастырём светает. Тогда Николас заставил себя подняться, шёпотом чертыхаясь и проклиная собственную идею остаться в Ротшлоссе на ночлег. За долгую осеннюю ночь он успел придумать для себя не меньше сотни прозвищ, из которых "трусливый болван" было ещё одним из самых лестных.
Николас и сам не сумел бы объяснить, отчего не смог толком уснуть. Прошлый день выдался хлопотным, под вечер тело и рассудок одолевала усталость, а потому, вытягиваясь на кровати, он не сомневался, что провалится в сон тотчас же, едва голова его коснётся подушки. Так и случилось: веки сомкнулись сами собой, члены сковала тяжесть, рассудок стал привычно тонуть в уютной, желанной бездне... А миг спустя - как показалось Николасу - он вдруг пробудился, скинул с себя шерстяное одеяло и сел, часто моргая.
Сердце его колотилось, во рту пересохло. Нашарив в темноте ведро, он выпил несколько пригоршней воды, предназначенной для умывания. Что ему снилось? Ни единого образа увиденной грёзы память не сохранила, министериал лишь готов был поклясться, что не провёл в царстве Морфея и четверти часа. Сердце успокоилось, он снова лёг... Чтобы вскоре вновь тереть воспалённые, точно присыпанные песком глаза, хлебать воду и сквернословить сквозь сжатые зубы.
Николасу не привыкать было к жёсткой постели, его не страшили ночные сквозняки, он умел высыпаться даже посреди леса, завернувшись в дорожный плащ и положив под голову охапку травы. Но здесь, в безмолвном спокойствии монастырских стен, ночлег превратился в пытку бессонницей. Неясная тревога терзала душу, на грани между дрёмой и явью слышался ему сухой шелест чужих слов, виделись поднимающиеся в изголовье тени. Снова и снова он пробуждался, вскакивал с кровати, сплёвывал во мрак бессильные ругательства.
И вот - долгожданный рассвет. Измученный, с воспалёнными глазами, Николас вышел во двор. Прочь, прочь отсюда! Да в седле отдохнуть легче, чем в этой чёртовой обители!
На крыльцо донжона он вышел аккурат в ту минуту, когда калитка на воротах открылась и привратник впустил внутрь четверых братьев - не иначе, тех самых, что покинули Ротшлосс на ночь глядя. И где же монахи шлялись до самой зари? Как ни устал Николас, а любопытство его разгорелось с новой силой. К тому же что-то с вернувшимися братьями было не так. Вечером он в оконце отчётливо видел: все четверо ушли за стены на своих двоих, а теперь двое крепких мужчин в сутанах попросту тащили на себе третьего - тот висел кулём у них на плечах, время от времени пытался поднять голову, но тут же бессильно ронял её на грудь. Неужто пьян? Наведались монахи в трактир, предались греху, и один из них переусердствовал...
"Нет, - решил Николас, - если он и набрался хмельного, то не в трактире. До ближайшей деревни пешком - полночи пути".
Монахи усадили своего товарища возле коновязи и встали рядом, негромко переговариваясь. Подталкиваемый всё тем же любопытством, Николас спустился с крыльца и подошёл ближе.
- Доброе утро, братья, - он подпустил в свой голос наивной беспечности. - Что с вашим другом? Он ранен?
Монахи дружно повернулись к нему, и один из них шагнул в сторону, недвусмысленно заступая чужаку дорогу. Смотрели бенедиктинцы хмуро, настороженно. И никто из них не ответил на приветствие.
- Утро доброе, юноша, - у аббата Германа, похоже, был дар появляться не вовремя и не в том месте. - Ты - ранняя пташка. Сие похвально есть.
Странное дело: похвала настоятеля произнесена была тоном, каким впору было бы сказать совсем другие слова, например "Какого чёрта ты здесь забыл, молокосос?" Николас приветливо улыбнулся в ответ, не в его натуре было отступать перед чужой неприязнью.
- В стенах вашей обители спится так сладко и покойно, святой отец, что я отдохнул быстрее, чем наступило утро. Впрочем, далеко мне до братьев бенедиктинцев, они-то, гляжу, и вовсе не спят ночами.
Аббат прищурился, на лице его отразилось нечто вроде сомнения.
- Источник! - послышался вдруг за спиной Николаса резкий, каркающий голос; обернувшись, он увидел, что неподвижно сидевший у стены монах зашевелился. Это был мужчина лет сорока, крепкого сложения, чуть полноватый. Его скуластое некрасивое лицо посерело, губы страдальчески искривились, на покатом лбу серебрился пот.
- Источник, отец! - прохрипел монах. - Эти девочки... Господь милосердный! Избавьте! Больше... не могу!
Протянутая к аббату рука задрожала и упала вниз. Попытавшись встать, несчастный рухнул на четвереньки, его выгнуло в судороге так, что хрустнули суставы. Стоявшие рядом братья дружно, будто повинуясь неслышной команде, бросились к нему, обхватили за плечи и прижали к земле. Монах забился в их хватке, в горле у него заклокотало.
- Не-е-е... м-мо-о-о... Грлк!
Его вырвало. На тщательно подметённые каменные плиты хлынула густая чёрная желчь. Не обращая внимания на дурно пахнущие брызги, аббат вдруг сделал три быстрых шага вперёд и склонился над вздрагивающей кучей из тел в тёмных сутанах. Наклонившись, отец Герман коснулся двумя пальцами темени буйствующего бенедиктинца.
- А-алльгрем-мн! - разнеслось по двору громко и отчётливо.
Что бы это ни значило, оно подействовало. Человек затих и обмяк в руках своих товарищей.
- Хорошо, - заявил настоятель, резко поворачиваясь к совершенно оторопевшему Николасу. - Придётся мне объясниться. Но я не хочу делать этого здесь. Не сочти за труд, сын мой, поднимись в мою келью и подожди меня там. Не беспокойся, я тебя не задержу, лишь присмотрю, чтобы брата Петра устроили, как полагается.
Николас согласно кивнул, подумав о том, что святому отцу придётся очень постараться, чтобы быть убедительным.
* * *
Под взглядом аббата было холодно. Странное дело, вчера Николас ничего такого не ощущал, а сегодня его словно усадили на ледяной сквозняк. Глаза отца Германа не отрывались от лица гостя, казалось, он пытается заглянуть ему в самую душу.
- Что-то не пойму я, отче, - прервал Николас затянувшееся молчание, - тот малый, которого выворачивало наизнанку возле конюшни...
- Одержим, - сухо бросил аббат. - Бесы терзают дух и плоть его. Мне пришлось прибегнуть к древнему заклинанию, дабы усмирить их, хотя бы на время.
- Он говорил про какой-то источник...
- Он ничего не говорил. Бесы говорили за него. Нельзя внимать словам демонов, ибо в устах их ложь. Искать истину в речах демонов - это даже не ересь, а глупость. Опасная глупость.
Отец Герман пробарабанил пальцами по столу и продолжил ровным уверенным голосом:
- Я не терплю оправданий, юноша. Не принимаю от других, сам никогда не оправдываюсь и не объясняюсь. Но в необычных обстоятельствах приходится отступать от правил, даже своих собственных. Ты молод, твой разум ещё не окреп, а воображение слишком подвижно, дай ему волю - оно понесётся вскачь, не разбирая дороги. Я же не могу допустить, чтобы на вверенную мне обитель пала тень, пусть и мимолётная.
И снова длинные сухие пальцы выбили дробь из морёного дуба.
- Год назад один из наших братьев - Герхард - принял на себя обет отшельничества. Недалеко отсюда он нашёл себе пещеру и поселился там в уединении. Герхард осиян благодатью Господа нашего, он истинный аскет, пьёт лишь воду из ручья, ест дикие яблоки, коренья и сухой хлеб, что приносят ему из монастыря. Дни свои проводит в молитвах и благочестивых размышлениях. Многие из братьев ходят к нему, чтобы причаститься его праведной мудрости.
- И даже ночью? - Николас поднял брови, изображая невинное удивление.
- Отшельник не живёт по монастырскому распорядку, он беседует с Господом тогда, когда Господь хочет с ним говорить. Поэтому Герхард может спать днём и бодрствовать ночью. Не нам требовать, чтобы было иначе, мы можем лишь приноравливаться к нему.
- Понимаю. И значит, ваш одержимый брат... Пётр, кажется?
- Он у нас недавно. Это заблудшая овца, ушедшая из-под руки пастыря и по собственной глупости угодившая в дьявольские сети. Брат Пётр - беглый доминиканец. Благочестие его дало трещину, демон нашёл лазейку в душу, и тогда он пришёл в Ротшлосс. Отчаяние осветило ему путь, а мы не стали отвергать ищущего спасения. Нынешней ночью братья водили его к Герхарду, я, признаться, не слишком искушён в искусстве экзорцизма и понадеялся, что одно лишь присутствие святого отшельника заставит тварь убраться восвояси. Увы, моя надежда не оправдалась, теперь придётся искать иных, тяжёлых путей. Придётся обращаться к трудам знаменитых демонологов, проводить сложные обряды. С господней помощью, я уверен, мы добьёмся успеха.
- Не сомневаюсь, - Николас приветливо улыбнулся отцу Герману и полюбопытствовал: - Как же вышло, что в городе ничего не известно о святом человеке, живущем неподалёку от монастыря?
Новая дробь... Какие ухоженные ногти у аббата - аккуратно подпиленные, холёные. И "келья", по всему видать, в прошлой жизни была собственными покоями хозяина замка - она просторна, обставлена добротной, удобной мебелью, стены её украшены гобеленами, пол устлан пёстрым ковром, а на полках длинными рядами выстроились книги в тяжёлых переплётах. Пусть по отцу Герману и не скажешь, будто он подвержен чревоугодию, но и аскетом его назвать язык не повернётся. Любит уют настоятель, ценит удобства.
- То, что мы знаем о брате Герхарде, не покидает пределы этих стен. Он не пророк, не странствующий проповедник, он живёт уединённо, и внимание других людей его тяготит. Нас он знает много лет и для нас делает исключение, но будет совсем некстати, если в Шаттенбурге узнают о Герхарде и к его пещере потянутся толпы праздно любопытствующих.
- Понимаю, - повторил Николас и невольно поёжился, когда взгляд настоятеля обдал его новой волной холода.
- Итак, ты удовлетворён моими объяснениями?
- О, да! Разумеется! Теперь-то мне всё яснее ясного! - Николас постарался вложить в свои слова побольше убедительности. - Чего уж греха таить, кое-что из увиденного здесь показалось мне необычным, но вы, отче, развеяли весь туман.
Аббат кивнул, но, как будто, не собеседнику, а самому себе.
- Ты приехал сюда с просьбой, юноша, - напомнил он. - Я откликнусь на неё, пришлю братьев для освящения города. При одном условии: ты сохранишь всё, сказанное мною, в тайне. Пусть в городе и дальше ничего не знают про брата Герхарда - когда придёт время, он сам откроется людям, а пока будет лучше, если люди не станут ему мешать.
И Николас не пожалел для аббата слов, уверяющих, что поставленное условие будет выполнено со всем возможным тщанием. В мире, полном лжецов, тяжко приходится тому, кто не умеет убедительно врать.
* * *
У дороги лежали трое. Развалились, точно на привале, отмахивались от редких комаров и помалкивали. Место они выбрали удобное - на мшистом пригорке в молодом соснячке. И сухо, и мошкару ветерком сдувает, и дорога, как на ладони. Зато засевших в подлеске людей всадник на ходу не разглядит. А и разглядит, так сделать ничего не успеет.
- Йенс, - подал голос один из лежавших. - Эй, Йенс, чё-т не слыхать никого. Ну, как не здесь он поедет?
Тот, что был в троице старшим, с презрением цыкнул сквозь щель меж передних зубов. Парни, вроде Гюнтера, всегда куда-то спешат и болтают чушь.
- А куда ещё ему ехать? По кручам верхами? Тут путь один, нету других.
Третий их товарищ фыркнул, но было заметно, что ему не по себе.
- Не мочи портков, Михель, - бросил Йенс беззлобно, - дело пустячное.
- Так ведь рыцарь... Управимся с рыцарем-то?
- Он не рыцарь никакой. Лат на нём нет, мечишко только. Управимся.
- Лук бы хоть, - Гюнтер вздохнул, - али самострел. Так бы оно вернее вышло.
Йенс, которого самого тяготил приказ, принуждавший их к лишнему риску, зло прищурился на болтуна.
- Как сказано тебе, так и делай! И пасти захлопните оба! Разболтались тут!
Над пригорком снова повисло молчание. И вовремя: порыв ветра принёс издалека стук копыт, а со своего поста на верхушке утёса глухо каркнул Олаф - здоровяк тоже услышал приближающегося всадника.
- А ну, готовься! - выдохнул старшой. Он поправил старую, испятнанную ржавчиной железную каску, поудобнее перехватил круглый кулачный щит. Товарищи его тоже подобрались, напружинились.
Человек выехал из-за скалы в сотне шагов от засады. Он сидел в седле с небрежной уверенностью опытного наездника, холодный утренний ветер трепал полы дорожного плаща. Незнакомец не торопился, его серый коняга шёл вдоль оврага ровной неспешной рысью... И только из-за этого, наверное, всё пошло не так, как надо. Беги конь быстрее - он просто не сумел бы остановиться на скаку, когда почуял опасность. И брошенный Олафом обломок гранита вынес бы из седла всадника, а не угодил точнёхонько над передней лукой...
Отвратно хрустнуло, и жеребец не заржал даже, а совсем по-человечески взвизгнул от боли. Затем повалился на бок.
Уже выламываясь из сосняка на дорогу, Йенс громко и с чувством помянул нечистого: всадник этот - проклятый везунчик. Парень, должно быть, привык ездить без стремян, и вместо того, чтобы лежать на дороге беспомощным, придавленным бьющейся в агонии тяжеленной тушей, он ловко спрыгнул с падающего коня, перекатился через правый бок и пружинисто вскочил... Эх, прав был Гюнтер, с луком вышло бы вернее!
Они бросились на него все втроём, разом, но малый не растерялся, не попятился - выхватил меч и уверенно встретил их натиск. Быстрым финтом он ушёл от копья Гюнтера и тут же взмахнул клинком - коротко, почти небрежно.
Михель удивлённо вскрикнул, отскочил назад... потом неловко повалился на колени. Меж его пальцев, прижатых к правому плечу, побежали тонкие алые струйки.
- Ах, чтоб тебя! Сбоку, сбоку к нему заходи!
Послушный Гюнтер прыгнул зайцем, ударил, метя противнику в бедро. Не так, балда! Нашёл с кем в скорости тягаться! Чужой клинок без труда отбил копейное жало, человек в плаще размашисто шагнул навстречу и вскинул меч. Могло показаться, будто Гюнтер сам наткнулся на остриё.
- Матерь бо...
Йенс выругался сквозь зубы: бой и не начался толком, а он уже остался с врагом один на один. Тот стоял посреди дороги, сам в драку не лез, выжидал. Старшой только теперь толком его разглядел: молодой, красивый, синеглазый (небось, девки сами на шею кидаются), притом не сорвиголова, осторожный, расчётливый... опасный, чёрт!
- Брось эту палку, - голос у парня не дрожал, он будто бы и не предлагал даже, а приказывал. - Брось, пока не поранился. И говори, кто тебя послал, тогда живым отпущу.
Йенс и не подумал повиноваться, он и сам был не робкого десятка. К тому же, в отличие от своих приятелей, хорошо понимал, что и как нужно сделать. Шагнув вперёд, он не уколол копьём, а махнул им, точно дубиной. И ещё раз! И ещё! Не пытаясь парировать, парень в плаще попятился. Синие глаза недобро сощурились, тело напружинилось для броска, но бешеные и частые взмахи Йенса заставили его отступить ещё на шаг...
Тут умирающий конь вдруг поднял голову и застонал - протяжно, душераздирающе. И малый лишь теперь, похоже, смекнул, что никто из троицы разбойников никак не мог проломить животине хребет. Он вздрогнул, скользнул взглядом вверх... Поздно, красавчик! Поздно! Камень величиной с человечью голову ударил прямо в прикрытую добротным жиппоном грудь и смёл парня с дороги. Не издав ни звука, тот исчез в овраге.
Йенс стоял на краю обрыва, пока со скалы не спустился Олаф. Гигант молча встал рядом, глянул вниз.
- Я туда не полезу проверять, - пробормотал раздражённо Йенс. - На эдакой круче шею свернуть - легче лёгкого. И сам посуди: коли его не уложил твой камень, то когда он на дно-то упал, уж верно ни одной кости целёхонькой у него не осталось. Так оно?
Гигант ничего не ответил, лишь повёл могучими плечами и отвернулся.
2
Микаэль буквально взлетел по ступеням "Кабанчика", рывком распахнул дверь.
- Где Кристиан? Послушник, что с отцом инквизитором прибыл?
Кухонный мальчишка, волокший из погреба здоровенную корчагу со сметаной, в испуге отшатнулся, едва не уронив драгоценную ношу, и дёрнул подбородком в сторону гостевых комнатушек:
- Т-там, наверху...
Мог бы и сам догадаться. Не обращая внимания на полдюжины припозднившихся посетителей, Микаэль бросился к лестнице.
Когда он тяжёлым шагом вошел в комнату, послушник вздрогнул, втягивая голову в плечи, словно испуганный нахохлившийся птенец. Дрожащей рукой он попытался отодвинуть, спрятать холщовую сумку, которую только что укладывал.
- Куда это ты собрался?
Кристиан смотрел в сторону, старательно пряча взгляд.
- Я. Спрашиваю. Куда. Ты. Собрался?
Каждое слово - как удар молотка, вгоняющий гвоздь в твёрдое дерево.
Кристиан молчал.
- Сбегаешь?! - рявкнул Микаэль, и послушник вздрогнул, словно его ожгли кнутом. - Струсил?!
- Да! - юношу словно прорвало. - Да, струсил! Я боюсь!
Микаэль вырвал из его пальцев сумку, перевернул над столом: выпали кусок сыра и полбуханки хлеба, глухо стукнулось о столешницу краснобокое яблоко...
- Нет, Кристиан, - нюрнбержец заговорил свистящим шёпотом, что был пострашнее любого крика. - Нет, ты не боишься...
- Бою...
- Нет! - сейчас нельзя позволять парню говорить. - Кабы боялся - сбежал бы, не раздумывая, не прикидывая, чем набить брюхо в пути. И тогда я, может, понял бы тебя. Но ты не просто испугался - ты предаёшь нас!
- Я не...
- Молчать! - рявкнул Микаэль, и от этого контраста между шёпотом и криком у послушника едва не подкосились ноги.
- Но я...
- Ничего не можешь сделать - это хочешь сказать? - он схватил Кристиана за грудки и так встряхнул, что зубы лязгнули.
"Господи, Микаэль, только не переусердствуй".
- "Я ничего не могу сделать!" - сотни раз такое слыхал! Так трусы всегда оправдываются, когда, сидя в домах, слушают, как прямо у их запертых дверей убивают невинных! В мире нет слов проще и подлее, чем "я ничего не могу сделать!"
Рванув за ворот сутаны, Микаэль выволок послушника из комнаты, мигом стащил его на первый этаж.
- А остальные? Что будет с отцом Иоахимом? Со всеми, кто прибыл с нами? - он резко развернул парня, удерживая его за плечи, чтобы тот видел остолбеневших людей в трактире. Они сейчас перепугаются до икоты, но это пускай - молва и без того быстро разнесёт по городу слух о страшной кончине священника и наёмника. Так что чуть раньше, чуть позже - уже неважно.
- А что будет с ними? Ты же видишь, здесь страшное творится! С жителями города что будет - ты подумал?!
Кристиана начала бить дрожь.
- Иди сюда!!! - раненым медведем заорал нюрнбержец, и невысокая, бледная от испуга служанка - похоже, прачка: вон, руки все в цыпках от ледяной воды - опасливо приблизилась. Он схватил её за руку, подтянул ближе. - Вот с ней что будет? Что?!
Пальцы его разжались, и девушка опрометью бросилась прочь, расталкивая посетителей. Впрочем, свою задачу она выполнила.
- Хочешь бросить их на погибель? - Микаэль снова говорил свистящим шёпотом, едва ли не на ухо Кристиану. - Неужто я ошибся в тебе?
Лицо послушника скривилось, словно он готов был расплакаться.
- Нет, Кристиан, ты не уйдёшь! Не сбежишь, как последний трус и предатель! Не потому, что это подло, а потому, что сам Создатель направил нас сюда! Избрал нас для того, чтобы мы остановили Зло!!!
- Но я не могу...
- Можешь! - от этого крика у всех в "Кабанчике" заложило уши. - Можешь!!! Все мы - и ты тоже - можем умереть, но не отступить! Ибо они, - Микаэль обвёл рукой людей, - по нашим делам узнают веру нашу! Отец Иоганн встал на пути у врага, так же поступил Джок - а кто мог подумать, что он будет биться, не щадя себя?! Значит, и ты сможешь! Ибо нет преград для человека, что не щадит жизни своей ради других! Разве не к этому призывает вера пастыря?! Скажи мне! Ты ведь знаешь! Скажи!
- К этому! - теперь орал уже Кристиан.
Микаэль толкнул его в плечо.
- Давай, ударь меня, сколько есть силы!
"Ударь же, ну! Тебе нужно это, чтобы поверить в себя!"
- Ударь!
- А-а-а!!!
Голова нюрнбержца мотнулась, когда крепко сжатый кулак врезался ему в левую скулу. Он пропустил ещё один удар, рассадивший левую бровь. Третий замах пришлось придержать - парень явно разошёлся не на шутку.
- Ну всё, мальчик, довольно...
Микаэль смахнул кровь, заливающую левый глаз. А крепко бьёт, даром, что тощий!
- Всё, всё...
Он прижал послушника к себе, чувствуя, как судорожно тот дышит, как ёкает сердце.
- Тс-с...
Проклятье, если бы его собственные страхи можно было отогнать столь же простым способом...
Кристиан судорожно вздохнул, буркнул:
- Мне идти нужно.
- Куда это?
- Он за детьми приглядывал, - ответил послушник, и Микаэль без всяких пояснений понял, кто этот "он". - Мне нужно к ним.
- Утром пойдёшь.
- А если с ними что-нибудь случится?
- Ты видел эту тва... - нюрнбержец прикусил язык, вспомнив, что на них таращатся посетители "Кабанчика". - Ты их не защитишь. Давай так: я поговорю со стражниками, пусть там кто-нибудь подежурит. Утром пойдёшь туда, обещаю. А сейчас нам нужно кое-что сделать.
Кристиан с минуту думал, нахмурившись.
- Ладно, - наконец сказал он. - А что сделать-то?
Микаэль странно улыбнулся.
- Жди здесь.
* * *
- Нападай!
Деревянный тренировочный кинжал устремился к животу противника. Кажется, ещё миг, и клинок врежется в плоть... Какое там! Микаэль неуловимым движением ушёл в сторону - нет, даже не ушёл, всего лишь отступил на маленький шажок. А в следующее мгновение рука Кристиана была пуста - он лишь успел почувствовать, как стальные пальцы сомкнулись на запястье, тут же отпустили, и оружие сменило владельца. Опять! Уже в десятый, наверное, раз!
Воин протянул кинжал обратно - тяжёлый, в полторы ладони длиной, вырезанный из плотной, тёмной от времени древесины, с обвитой кожаным шнуром рукоятью.
- Теперь защищайся. Готов?
Кристиан чуть согнул ноги, и немного вынес вперёд вооружённую руку.
- Готов!
Ни одного выпада парировать он не успел - деревянное остриё не больно, но ощутимо коснулось предплечий, левой стороны груди, шеи, на возврате задело пальцы.
- Убит, - ровным голосом сказал Микаэль, а юноша отступил, тяжело переводя дыхание.
Едва Кристиан пришёл в себя после "разговора по душам", нюрнбержец решил, что сейчас - после ужаса, свидетелями которому они стали вечером - самое время хоть немного научить юного писаря постоять за себя. Заодно и успокоится немного, отвлечётся от мыслей об увиденном в доме старого священника. Микаэль взял у Кунрата Хорна пару ламп и спросил разрешения занять до утра конюшню. Хозяин "Кабанчика" собирался было возразить, но при желании телохранитель мог быть чертовски убедительным. Когда он, глядя исподлобья, что-то негромко сказал трактирщику, тот лишь рукой махнул: мол, делайте что хотите, только пожар не устройте.
И следующие два часа они провели с толком, так что полотняные штаны и холщовую безрукавку на Кристиане можно было выжимать: Микаэль оказался наставником требовательным и строгим.
Скрипнула дверь. В конюшню тихонечко вошёл невысокий мужичок, местный конюх.
- Нам бы... нам бы соломки, - с опаской сказал он. - А?
Прислуга в "Кабанчике" до сих пор робела перед гостями.
В двери проскользнули мальчишка-поварёнок и две девушки. Оглядываясь на Микаэля, они подхватили несколько вязанок соломы, сложенных у стены, и потащили их к выходу. Поварёнок глядел чуть не с завистью (не иначе, завтра сам будет выстроганным из деревяшки мечом сносить головы воображаемым врагам), первая девушка явно думала о том, как бы быстрее сбежать (кто его знает, чего от этих приезжих ждать), вторая... Она оказалась той самой прачкой, что телохранитель схватил за руку, когда кричал на Кристиана. Пока остальные косились на Микаэля, девчонка не сводила взгляда со второго гостя. У нее оказались соломенного цвета пряди, выбивающиеся из-под чепца, и удивительно красивые тёмно-синие глаза. И вовсе она не бледная...
Заметив, что Кристиан поймал её взгляд, девушка быстро отвернулась, но послушник даже в неверном свете масляных ламп успел заметить, как лёгкий румянец окрасил девичьи щёки. Святые угодники!
- Не о том думаешь, - оторвал его от сладостно-тревожных мыслей голос воина.
- А?
- Думаешь, говорю, не о том, - Микаэль, держа тренировочный кинжал за кончик клинка, легонько стукнул юношу рукояткой по лбу. - Отвлекаешься, вот и толку нет.
- Да не даётся мне эта наука! Руки словно деревянные...
- Голова у тебя деревянная, Кристиан, прости Господи. Сколько же можно показывать?
- Ну, вот такой я глупый!
- Не ерепенься, ты не глупый. Но поверь - просто поверь! - не всё ты умеешь делать лучше, чем другие.
- Разве я спорю?
- А чего ж тогда всё по-своему норовишь?
- С непривычки... Да и вообще - говорю же, не выходит!
- Человек всему научится, если захочет. Понял?
- Понял. Да что толку-то?
- Что толку... Превзойди других в игре на их поле!
- Так уж сразу и превзойди...
- Ну, не сразу, конечно. Если что-то делать хорошо, на совесть, это не сделаешь быстро.
- Да уж ясное дело. Ты сам сколько учился с оружием обращаться? Уж наверняка не пару вечеров.
- Этому можно учиться всю жизнь, Кристиан. Как и любому другому делу. Учиться всю жизнь, а потом встретить воина, что будет на голову выше тебя. Он прочитает твои уловки, словно свои собственные; и про каждое твоё движение узнает раньше, чем ты о нём подумаешь. Встречал я людей, перед которыми был словно малец годовалый. Счастье, что стояли они на моей стороне, потому я сейчас здесь, с тобой, а не в земле зарыт. Но мы же не хотим превратить тебя в мастера меча, так? Не надумал ты сменить сутану на кольчугу? И правильно, каждому своё. Но постоять за себя сумеешь - это я тебе обещаю. Ну-ка, давай ещё раз...
Микаэль вложил в ладонь юноше рукоять кинжала.
- Вот так держи, понимаешь? Правильный хват очень важен, а ты хватаешь клинок, словно ложку. Во-от, совсем другое дело. Ну, чувствуешь разницу?
Кристин кивнул. Рукоятка и впрямь лежала в ладони как-то... иначе.
- Хорошо. А теперь скажи, куда будешь бить?
Странный вопрос. Юноша вспомнил, куда целил опытный воин.
- В живот. В горло. В грудь.
Микаэль ухмыльнулся.
- Ну, это или от большой простоты, или если враг сам подставится. Так, как ты, ага. Но на чужую глупость надеяться - хуже нет ошибки. Ударь в грудь - наверняка попадёшь в ребро. Больно, но не смертельно. К тому же не забывай, тело обычно защищено - не доспехами, так одеждой. Даже рубаха может клинок отклонить, коли бить не умеешь.
- Куда же тогда бить?
- Проще всего - в руки, - Микаэль напряг предплечье. - Смотри.
Под загорелой, словно выдубленной, кожей виднелись тёмные канальцы вен, струны сухожилий, и мышцы играли, когда телохранитель шевелил пальцами.
- Руки уязвимы. Режь вены: враг кровь потеряет - ослабеет, да и рукоять намокнет - выскользнет. Рассекай мышцы: враг кулака не сожмёт. Сухожилья рви: тогда руке и вовсе конец. Срубай пальцы: лучше те которыми оружие держат. Ну, а от самого оружия держись подальше, конечно.
Кристиана передёрнуло. Все это у нюрнбержца вышло слишком уж... красочно.
- Каждое твоё движение должно причинять боль, - продолжал, не обращая на его гримасу внимания, Микаэль. - Ни выпада напрасно, ни взмаха впустую! До живота или горла дотянешься не вдруг, а руки всегда ближе.
Теперь юноша по-новому взглянул на оплетённые сеткой старых шрамов руки воина.
- А тебя, наверное, много раз так ранили?
- Было дело, - кивнул тот.
- И как же ты тогда бился, если клинка не удержать?
- Как... Ну, можно нож или кинжал в другую руку перебросить, - оружие, как живое, запрыгало из ладони в ладонь, да так быстро, что в глазах зарябило. - А если в ладонь или предплечье ранили, можно ещё вот так сделать...
Микаэль крепко зажал кинжал в локтевом сгибе, сделал несколько стремительных выпадов. Челюсть у юноши отвисла от удивления, и воин улыбнулся.
- Устал?
Послушник помотал головой.
- Правильный ответ, - снова улыбнулся Микаэль. - Всё равно никуда не уйдёшь, пока хоть раз до меня не дотянешься.
Святые угодники! Значит, это надолго. Видно, мысли Кристиана ясно отразились на лице: нюрнбержец рассмеялся, но необидно, по-доброму.
- Нападай!
3
- Ну неужели я и впрямь похожа на ведьму? Матиас, малыш, ты ведь меня сколько знаешь?
- Сколько живу на свете, столько и знаю, - парень старался не смотреть на женщину за решёткой, но получалось плохо. Ведь он и в самом деле знал её столько, сколько прожил на свете - уже семнадцатый год. - А ведьм я и не видел никогда.
- Ну вот! - она заискивающе посмотрела на него сквозь железные прутья. - Ты же не веришь, что я в самом... в самом деле...
Женщина закусила кулак, чтобы не расплакаться: и без того слёз за те дни, что она томилась в заточении, пролито без меры.
- А почём я знаю? - вскинулся Матиас. - Чего ж вы тогда на площади-то грянулись, когда инквизитор только что и рукавом задел? Может, то не рукав был, а сила святая?
- Да что ты...
- И кошка у вас чёрная!
- Кошка?! Да когда это было, Матиас? Ты же ещё пешком под стол...
- А и что? - охранник стукнул древком копья об пол, словно стараясь придать больше веса своим словам. - Была ведь? Вот так! А ведь известное дело, у каждой ведьмы непременно чёрная кошка!
Он перевёл дыхание. Разговоры эти за минувшие дни ему уже осточертели до невозможности. И ведь ещё неизвестно, кому тут тяжелее приходится - прядильщицу эту, Терезу Дресслер, законопатили в холодную с подозрением на ведовство, а ему-то за что тут томиться? Её сторожить? Тут ведь двери такие, что тараном не своротишь, рёшетка из прутьев чуть не в два пальца толщиной, а окошек и вовсе нет. Куда прядильщица ускользнёт? Разве что крысой оборотится, или жуком каким... Так если б могла оборотиться, давно бы сбежала, нет?
"Много ты в ведьмах понимаешь! - одёрнул Матиас сам себя. - Сказали приглядывать, вот и приглядывай".
Ох, скорее бы уж спытали её на ведовство-то. Сначала-то, как только нарядили его в охранники, Матиас только радовался: как же, такое дело доверили! Не у ворот с толстопузых купцов въездную деньгу собирать, не на рынке карманных воришек высматривать, а ведьму сторожить. Ну, может, она ещё и не ведьмой окажется, то святые отцы пусть разбираются - но всё одно: доверие! Однако уже к вечеру первого дня стало ему кисло от бесконечного бабьего нытья, а на второй день он готов был в дверь вперёд самой Терезы колотиться, чтобы выпустили, от скулежа избавили. К тому же прядильщицу, ясное дело, не кормят, чтобы сил ведьмовских не копила, а ему кусок в горло не лезет, когда она голодными глазами на миску с кашей таращится. Тьфу, пропасть...
Женщина за решёткой сгорбилась, обречённо уткнулась лицом в сложенные ладони. Конечно, она понимала, что даже если сможет убедить охранника в своей невиновности, это ей ничуть не поможет - не его убеждать надо, а святых отцов, и прежде всего - того инквизитора. Это ведь лишь падучая, а ничего против церкви и людей она никогда не замышляла! Конечно, всю жизнь старалась скрывать от окружающих свой недуг, и ей это удавалось, благо приступы были редки. И вот теперь... Она всхлипнула. Что же теперь с ней будет? Закуют в кандалы, будут испытывать водой и огнём? А потом что - костёр, плаха?
Тереза Дресслер мучительно застонала от осознания своей беззащитности.
- Хватит ныть! - вскрикнул Матиас, и шваркнул по столу кулаком, да так, что подпрыгнула миска с засохшей овсянкой, а пламя свечи заметалось, бросая на каменные стены кошмарные тени. - Хва...
Голос оборвался хрипом, наконечник упавшего копья звякнул о пол. Охранник ткнулся лицом в стол, и вскинувшаяся прядильщица увидела, как со стола часто-часто закапали тяжёлые капли, почти сразу же превратившиеся в густую струйку. В скудном свете свечи она казалась чёрной, но Тереза догадалась: будь здесь светлее, быстро растущая лужица на полу оказалась бы алой.
Из сгустившейся за спиной стражника тени выступил рослый мужчина, резким движением стряхнул с руки чёрные капли, и на миг прядильщице показалось, что пальцы у него небывало длинные, будто увенчаны когтями.
- Жаль, недосуг узнать его получше, - хищно улыбнулся незнакомец. - Но он ведь совсем юнец, ничего ещё не видел. Что в нём может быть интересного? То ли дело ты...
Стремительным рывком он оказался возле самой решётки, и просунувшаяся меж прутьев рука стальной хваткой сжала плечо Терезы. Последнее, что успела разглядеть онемевшая от ужаса женщина - это лицо: непрерывно меняющееся, оплывающее, словно она смотрела на него сквозь текучую воду...
4
Дикий омут. Тёмная гладь воды в кольце развесистых старых ив. Разбегаешься по брошенному в развилку ветвей бревну, прыгаешь, и вниз головой - о чёрное зеркало. И камнем на дно - вниз, вниз... Глубоко! И черно, как ночью в осеннем лесу.
Вниз, вниз... Холодно! Руки судорожными взмахами загребают воду, в висках звенит... Не беда, ты уже проделывал такое, и не раз! Нужно лишь дотянуться до упругого песчаного ковра, хорошенько упереться ногами и с щемящим облегчением толкнуть себя вверх - к свету костра, к зелёным стрелам нависшей над водою ракиты, к весёлому смеху друзей.
Вниз, вниз... Когда уже дно? В груди горит - не раздышался толком перед прыжком, и потому вдохнул мало. Ушам больно, в глаза будто пальцами изнутри кто-то упёрся, давит...
Вниз... ещё... Ты будто потерялся среди холодной мглы. Утратил направление, и мнится, будто со всех сторон тебя окружает по доброй лиге водной толщи. И вспоминается так некстати лицо Жюля - распухшее, синюшное. Прежде это воспоминание лишь будоражило, горячило кровь, придавало забаве остроты, но теперь ты можешь думать лишь о том, что Жюль был добрым пловцом, не хуже тебя.
К горлу подкатывает страх: ещё чуть-чуть - и не выплыть! Подняться не хватит ни сил, ни дыхания! Паника плещется в чаше рассудка, вот-вот хлынет через край.
"Жюль, ты же эту мелкую речушку пересекал в три гребка, ты укладывал на лопатки Крепыша Клода, и по стенам сожжённого замка Ле Бретенов лазал, точно паук! Но Дикий омут всё равно тебя одолел..."
Вниз... Нет, надо уже наверх! Надо... куда?! Где они - верх и низ?! Вокруг - только свинцовая тяжесть воды, и тело сковывает холод, душа стынет от ужаса... Это конец?! Ты умрёшь?!
В этот самый миг, когда тебя предают чувства и покидают силы, что-то мёртвой хваткой впивается в волосы и тянет, неумолимо тянет... Кричишь на остатках дыхания, бьёшься, вырываешься... Бесполезно!
"Пресвятая Дева, спаси!"
Будто вняв последнему, отчаянному призыву, безжалостная хватка в волосах ослабевает, и обмякающее тело подхватывают руки - сильные, но нежные. Ночь... Берег... Свет костра... Дышать! Дышать!
- Пре... свя... де.. Дева!
- Ш-ш-ш... Молчи, глупый. Ты жив. Всё хорошо.
У Девы, склонившейся над тобой, знакомое лицо. Лицо сестры.
* * *
Мир трясся, раскачивался и скрипел, точно плохо смазанная телега. Скрип этот - пронзительный и громкий - ржавой пилой вгрызался в череп. Ох, кровь Христова, да за что ж такая пытка?!
"По крайней мере, я жив. У мёртвых голова не болит..."
"Почём ты знаешь, что болит у мёртвых, а что нет?"
Вторая мысль Николасу не понравилась. Смерти, как таковой, он не боялся, но умереть лишь затем, чтобы убедиться в правоте церковников, пугающих паству загробными муками...
- Где я?
Удивительное дело - получилось и открыть глаза, и сесть, и задать вопрос. Глупый вопрос, совсем никчёмный.
- В моей повозке, господин, - человек, правивший лошадьми, обернулся; в его голосе почтительность сочеталась неравным браком с насмешкой. Бородатый, всклокоченный, плохо одетый... нет, ни на чёрта, ни на святого Петра возница не походил - обыкновенный мужик. И телега - самая, что ни есть, обыкновенная.
- Ладно, - Николас поморщился, - сам вижу, что не в лодке. Как я в твою телегу попал?
Глаза у мужика маленько округлились.
- Так это... сами ко мне сели, господин. Нешто запамятовали?!
- Ничего не помню, - затылок словно пронзила раскалённая спица, и Николас стиснул зубы, сдерживая стон. - Меня... сбросила лошадь.
- Вот оно как, - возница кивнул со знанием дела. - С братом моей Рейны так же случилось: запнулся о кабанчика, и темечком сунулся - аккурат в жёрнов. Три дня без памяти пролежал, а потом всё ж глаза открыл, но никого не узнавал, и под себя ходил, ровно дитё. Когда меня увидал, глазами вот так залупал, и...
- Послушай, когда... я на твою телегу сел?
- Так это... Недавно. К полудню дело подходило. Из лесу вышли, и ну мечом махать! Я сперва думаю: "Разбойник!", но потом-то пригляделся, вижу: человек благородный, помощи просит. "В город, - говорите, - вези, три геллера дам".