Дерябин Григорий : другие произведения.

Не только мёртвые

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Григорий Дерябин
  
  
  
   Не только мёртвые
   повесть
  
  

Бессознательное, как совокупность архетипов, является осадком всего, что было пережито человечеством, вплоть до его самых тёмных начал. Но не мёртвым осадком, не брошенным полем развалин, а живой системой реакций и диспозиций, которая невидимым, а потому и более действенным образом, определяет индивидуальную жизнь...
К. Г. Юнг, Структура Души.

Повесть о тебе окончена. Мы досказали ее; время в ней и не летело и не тянулось, ибо это была повесть герметическая. Мы рассказали ее ради нее самой, не ради тебя, ибо ты был простецом. Но, в конце концов, это все же повесть о тебе; и так как рассказанное в ней приключилось именно с тобой, вероятно, в тебе все же было что-то, и мы не отрицаем той педагогической привязанности к тебе, которая в нас возникла по мере того, как развивалось повествование, и которая могла бы заставить нас слегка коснуться уголка глаза при мысли о том, что в дальнейшем мы тебя больше не увидим и не услышим...

Томас Манн, Волшебная гора.

  
   1. Знаки.
  
   Сегодня я думал - какими мы будем завтра, и какими мы уже не будем никогда. Параметр "какими мы будем" стремительно уменьшается по мере нашего старения. В детстве у нас были мечты и цели, но черта под названием "сейчас" быстро движется по графику, оставляя всё меньше места для этих бессмысленных дум. Возникает вопрос, как этому маленькому и не очень светлому будущему существовать под постоянным и увеличивающимся прессингом. Это словно ты погружаешься в батискафе, ожидая найти на дне океана, в глубокой впадине, какие-нибудь таинственные сокровища, но верёвка стравливается, давление пластов воды нарастает, а за круглым иллюминатором виден только сгущающийся горько-солёный мрак...
  
   Я закрыл файл. Было 3 часа ночи. Впрочем, мои часы спешат минут на 15 - это чтобы выходить из дома пораньше. Из окна в комнату ползёт шум ночи, блики, отбрасываемые фарами на потолок, проезжают из одного угла в другой. Меня всегда это завораживало.
  
   Я ложусь на смятые диванные простыни, но сон не приходит. Не сплю уже трое суток, почти не ощущая усталости. Лишь появляются изредка тёмные округлые пятна на краю поля зрения, словно недобиравшиеся до мозга сны. Стоит прогуляться: одеваюсь и выхожу из квартиры. Лифт окружает меня тремя исписанными граффити стенами. Выхожу из подъезда, окунаясь в июльский тёмно-звёздный полумрак, и иду обычным своим маршрутом вокруг загнанного в бетонную оправу высохшего пруда. Искусственное насаждение, знамение грядущего триумфа второй природы. Так это должно было быть. Но запомнят не идею, а пустое и почти безводное ложе, полное мусором.
  
   Людей не много, как и всегда в этот час. Я прохожу мимо мёртвого здания красного кирпича, чьи закрытые решётками окна ассоциируются с тюрьмой. Мне всегда кажется - за темнотой этих окон таится кто-то, забытый давно узник, наблюдающий за ночными прохожими сквозь прутья. Я стараюсь не смотреть в сторону здания, боясь заметить в окне ускользающее бледное лицо с тёмными глазницами.
  
   В плеере моём играет какая-то электронщина. Перешёл на этот тип музыки пару месяцев назад, сам не знаю почему. Как-то хорошо она контрастирует с лежащими за окном пейзажами - металлическими скелетами недостроенного завода и высящимися среди деревьев башнями кранов. У меня вошло в привычку гулять по широким подземным коридорам, кружащим вокруг полумёртвой промзоны. В неровном свете маленького фонарика, я неторопливо брожу, слушая ритмы и всё дальше убегая от собственных мыслей. Почти уверен - когда-нибудь я переломаю там ноги. Возможно - шею.
  
   Миновав тёмную, укрытую забором часовенку, я вышел к круглосуточному супермаркету. Здесь, под надписью "24 часа" всю ночь крутится молодёжь. Из раскрытых окон чьих-то третьесортных Жигулей несётся третьесортная музыка: басы проскакивают в голову и уже не желают оттуда уходить. Внутри под галогенным светом лежит неестественный зал, разделённый полками на ровные до отвращения дорожки. Прохладительные напитки по совершенно понятным психологическим законам заполняют шкафы-холодильники в противоположном от касс конце зала.
  
   Я долго осматривал стеклянные бока, глядящие из морозного криогена. Остановился на зелёной бутылке абсентера. Тройной удар - печень, почки и, в конце концов, мозговые клетки. Думаю, если в голове действительно больше нервных соединений, чем атомов во вселенной, то с меня не убудет. Игнорируя цветастые упаковки, я добрёл до единственной работающей кассы. Передо мной покупают дешёвое пиво двое бритых молодых людей. Оба какие-то худые и сутулые, хотя один чуть выше.
  
   - Сколько лет? - хмуро выдавила кассирша.
   - 20, - пробубнил длинный.
   - Ага, - не скрывая хмурой радости, кассирша указала на прилепленную тут же распечатку - "До 21 года продажа алкоголя запрещена".
  
   Печально помявшись, ребята удалились, я же оплатил свой абсентер и двинул следом - на выход.
  
   Отойдя от аквариума магазина, я открутил крышку и опрокинул бутылку, жадно глотая холодную жидкость с химическим привкусом. Стало легче, можно стало не думать. Я брёл куда-то, по привычке пересчитывая мелочь в кармане куртки. Пальцы перебирали монетки - насчитал 21 рубль. Присел на железный бордюр - мимо пролетают редкие ночные автомобили - и снова пересчитал, прерываясь на глотки абсентера. Снова 21 рубль. Плохо. Несколько месяцев эта идиотская привычка не оставляет меня. Считаю монеты всякий раз, как выхожу из дому. И всё время получается разное число. Пересчитал третий раз, медленно, вжимая подушечки пальцев в скользкий, потный металл. Двадцать один. Допил абсентер, швырнул бутылку в кусты. Что-то будет.
  
   В мире всё время что-то происходит, но не с тобой, - зло подумал я. Да, с тех пор. С тех самых пор, как Жени не стало, - ты превратился в прокажённого. Ничего не происходит, всё мимо. Но сегодня не такой день, и трижды сложившееся число - двадцать один, три семёрки, - символ. После её смерти я понял - интуиция и символы - единственное, на что можно положиться в чёртовом двуликом мире. Не на логику, не на разум. Они пусты и бессильны, особенно - против смерти. Я закурил, хотелось ещё выпить. Мимо, как-то совсем неслышно, фантастически, проскользил пустой, полный светом автобус. Словно кто-то пытался сказать мне что-то, приподнять полог ночи, черноту её. Далеко на востоке небесная сфера начала наливаться, как чернила водой, тусклым, пока что, светом. Тёмные тела домов с редкими вкраплениями горящих окон проступают из мрака. Проступает и угловатый абрис часовни.
  
   Я всё так же, машинально пересчитываю мелочь, понимая - надо домой. Улица опротивела. Мимо, учащаясь, проезжают закрытые мирки автомобилей. Я пересёк дорогу вне полосы "зебры" - маленький, банальный выпад. Вот только в сторону кого? Неважно.
  
   На подходе к подъезду я озираюсь. Туман уже появился, мутный, скрывающий основной недостаток окружающего - топорщащиеся коробки высоток, он оставляет напоказ ностальгически пустую, хоть и новую, детскую площадку - странная круглая крутилка, турник и качели. В отдалении, полупрозрачная, притонувшая в тумане беседка. Вспоминаю - восьмигранная. Последнее время с моей памятью происходит что-то не то: легко фиксирую такие вот незначительные штрихи, но с такой же лёгкостью выхожу из квартиры, не закрыв дверь. Роюсь в карманах в поисках ключей. Нахожу смятую пачку сигарет. Вспоминаю, что не курил уже три дня. Три, словно бы перещёлкнувшиеся в голове дня. Только что стояло ранее утро, сырое и тёмное, ты шёл на работу, старательно избегая общественный транспорт. Бац! И ты перед дверью подъезда, в тумане и без работы, со смятой пачкой сигарет. Я присел на бордюрчик, закурил переломленную сигаретину.
  
   Внезапно там, где проглядывают, как застывший негатив детства, образы детской площадки, - появляется фигура. Вышагивает из тумана, направляясь ко мне. Скоро я уже могу разглядеть серую милицейскую форму. Влага поблёскивает на чёрной куртке.
  
   - Чего сидим? - спрашивает неожиданный призрак, остановившись в нескольких метрах.
   - Ключи потерял, - говорю. - Жду - что будет.
   - Бытие определяет сознание, - важно произносит он, - Посмотри в левом кармане.
  
   Он откозырнул и скрылся за поредевшими кустами. Я сидел ещё какое-то время, слушая чьи-то невидимые звонкие шаги, наблюдая движения тумана, то, как он съёживается и вновь набухает клубками. Потом сунул руку в левый карман и вытащил ключи. Они были точно такие же, как когда я видел их последний раз.
  
   Тыкаю таблеткой ключа в замок домофона - писк, толкаю дверь. Внутри темно, жду лифт.
   Проваливаюсь в открытые двери, на стене надпись: "Утопись в корыте, мудило". В этом тоже есть что-то. Внезапно, лифт останавливается. Бац, я даже вздрагиваю. Теперь сидеть до утра, отстранённо думаю я, разглядывая плохо стилизованную под граффити надпись. Но кабина-коробка вздрагивает - наверху, среди всех этих тросов, словно проходит какая-то судорога, и лифт едет дальше.
  
   Выхожу. Отчего-то трясутся руки. Понимаю, дверь не закрыл. Толкаю её, вхожу. Свет тоже не выключил, и он заливает мою пыльную, занавешенную какими-то зимними одеждами прихожею. Скидываю ботинки, не снимая куртки, прохожу на кухню, к холодильнику. Внутри него только хорошо промёрзшее молоко. Пью его, обливаясь, бросаю пустой пакет в мусорное ведро.
  
   В комнату - к компьютеру, он тоже не выключен. Краткий ритуал, проверяю почту - ничего нет. Бегло скольжу взглядом по ленте новостей, не за что не цепляясь. Потом на краю поля зрения материализуется источник раздражения. Кошусь вбок - какое-то icq-сообщение добралось. Гляжу в окошко, там какой-то адрес, ссылка. Где-то снаружи раздаётся звонкий собачий лай, поднимающийся вверх и пропавший под крышами. До меня доходит, наконец, словно прозрение. Я гляжу на имя отправителя, непроизвольно вцепившись в край стола. Это ступор, внезапное одеревенение всех мыслей. Потому, что её нет, думаю я, застыв. Это бред.
  
   Тем не менее, вскакиваю. Судорожно ищу в складках постели телефонную трубку. Набираю, набираю, набираю... Отшвыриваю её к чёрту. Возможно, нейронов в мозгу не так уж и много, думаю я, может быть, уже что-то перегорело. Кто-то просто украл номер её "аськи" и теперь развлекается. Сука, думаю.
  
   Кто ты? - впечатываю ответ. Собеседник недоступен, и горит красная иконка.
  
   Должно быть, снова проходит какое-то время. Жму ссылку. Глупо, думаю я, передо мной всплывает окошко с текстом...
  
  
   2. Рассказ Жени.
  
   Его разжевали и выплюнули, кто-то. Человек без названия стоял передо мной.
  
   - Дай пять копеек, - попросил он, - А иначе я утоплю тебя в своих водянистых глазах, на самом дне. Иначе я задушу тебя, и никто никогда о тебе не вспомнит. Зима нас греет...
  
   Бормочущая субстанция улицы обволакивала нас в саван без звуков. А на другом конце города в тишине плакал ребёнок.
  
   - На, - сказала я и пнула его ногой. Он очень расстроился, согнулся, изливая водопады желчи из гнилого своего нутра. Смертельное молчание, сфера его была вокруг.
  
   Я уже шла вперёд, как спутник, что на орбите вершит кругоход. Остановишься - сгоришь, как бумага. Пепел - потомкам. Как мрачный поэт под чёрным камнем. Я - тень лёгких веток, листов. Шелест движенья. Снежный покров. Вдохновенье. Я - ржавый остов моста, я - тень лодки. Я - попаданье с прямой, очень кстати, наводки.
  
   Гляди, город из труб и трубопроводов. Я, как японец, влезший в чужой сад, - улыбаюсь. Я вежлива даже как тысяча японцев разом. Я становлюсь этими предметом, думающими футлярами. Ящики с хламом, привет, говорю я. Глядя на себя их глазами, я вижу их самих, глядящих на меня. Мы - бесчисленные копии кого-то. Адама, Евы?
  
   Хорошее утро, снежное утро. Зима греет нас. Обязательно выйти на край города, остановившись в снежных сумерках. Ждать. А ночью тьма угрюмо таращится колкими окулярами. Взмахами крыла роняется снег с деревьев. Жизненный цикл. Цикада в саду. В саду бумажных фонариков. Лягушка в пруду. Уснули. А я шагаю.
  
   Думать, на ходу, спать и есть на ходу. Заниматься любовью - на ходу. Ду-ду. (Флейта ветра в чьих-то огромных костях). Бродильный дом, думаю я. В морозном блеске зрачки фонарей выплывают из бледной пелены. Моргают.
  
   Парк, скамейка. На заднем плане, чуть неровно, скрипка впивается в пласт морозного воздуха. Циркулярной пилой. Платина сугробов расползается от меня вокруг. Человек без названия снова здесь, он появляется, будто из-под земли.
  
   - Привет, - говорю я. - Тебе нужно что?
   - У меня всё есть, - говорит он. - Теперь у меня есть всё. Или я есть у всего.
  
   Он садится рядом, закинув худые чёрные ноги одна на другую.
  
   - Убирайся, - говорю я. - Сгинь.
  
   Не могу. Не хочу. Не буду. Сто тысяч НЕ. И японцы кивают в такт. Скрипка захлёбывается в стылых льдах.
  
   - Я верю в птичью королеву... - говорит он молча. Цитата?
  
   Заледенелые сумерки. Умерки, - думаю я, - умерки. Я тот невидимый скрипач. Привет. Я прекращаю играть, чтобы вы вслушались.
  
   Слушайте. За пустотой, за виниловым небом, через многие годы отсюда. На самом краю вселенной плачет ребёнок.
  
   Но никак не хотелось от звезд
   В этот черный провал,
   Если б даже позвали: "Войди!"
   Но никто не позвал.
  
  
   3. Город. Дерево. Я.
  
   - Ищи нить, - губы цыганки, высохшие и посеревшие, отвратительные, почти не шевелились. Сплюнул, жалея те две мятые, как её губы, купюры, что я сунул ей в руку с полминуты назад. Быстрым шагом, совсем не бросая взглядов по сторонам, не оборачиваясь, двинул дальше по улице, чувствуя спиной, что она не смотрит мне в след, а всё так же равномерно глядит в стену.
  
   В спину волнами бил ветер, и даже свитер под плащом не спасал от его холодных цепких щупалец. Высокие стены ущельем нависали надо мной. Ассиметрично выглядывали из них прямоугольные зрачки окон. Кое-где шевелились на сквозняке рыболовные сети застиранных штор и гардин. Старый город, продуваемый, туберкулёзный, сигаретно-дымный, пьяный и серый. Полоса отчуждения, кругом опоясывающая центр, отделяя его, словно буфер, от промышленных зон. Где-то, на одной из этих параллельных и скучных улочек, в каком-то из этих дворов я встретил Марию.
  
   Когда ветер дует не в нужную сторону, а установки погоды неисправны, производственный мёртвый дым оседает в этих дворах. Оттого серы стены, а лица неприветливы. Следующий день мало отличается от предыдущего, монотонная гусеница.
  
   Справа выплыла тусклая вывеска: бар под названием "Бар два". Потирая замёрзшие руки, я вошёл, привычно толкнув покосившуюся и тугую дверь. Здесь концентрировался наружный мрак, словно втягивался внутрь, ставя отпечатки на стены, столики, людей.
   Бармен Джон, которого на самом деле, когда-то давно, звали Николай, вяло отмахивается от мух.
  
   - Не видел? - спросил я у него.
  
   И, дождавшись, тихо, попросил:
   - Водки.
  
   Он наливает самую лучшую. Похоже, эта бутылка используется только для меня. "Столичная", прозрачная, но грязная за стеклом стопки. Впрочем, всё вокруг так темно и беспросветно, что на это просто плевать.
  
   - Всё торчишь здесь? - спрашивает Джон, - Этот город тебя убьёт. Он не для таких, как ты, он для таких, как я...
   - А что со мной не так?
  
   Джон улыбается, сверкая из-за бороды золотым зубом:
  
   - Ты, как же это сказать... Словом, слишком глубокий человек. То, что идёт мимо меня, неизменно проходится по тебе. Во-о-н те ребята в углу, они похожи на тебя чем-то, глушат спирт, чтобы заглушить нервы. Ты сильней, уезжай. Брось ты эту бабу, мой тебе совет. Гиблое дело...
  
   Я не ответил ничего, а Джон продолжил махать посеревшим полотенцем, периодически начиная протирать какой-нибудь страшный, потрескавшийся стакан, который, похоже, от этого только грязнел. Я вспомнил дуб, росший у нас во дворе, когда я был ещё ребёнком. Дерево было раскидистое, тяжёлое, тень от него двигалась лениво, и почти что не сходила со своего места весь день. Но я подрастал, а дерево усыхало, съёживалось, будто бы желало вновь стать жёлудем. Должно быть, оно добилось своего, потому что однажды, выйдя на крыльцо подъезда, я не обнаружил ровным счётом ничего - за круглой металлической оградкой была лишь сухая земля, из которой прорастала жёлтая, чахлая, но до ужаса живучая трава. Тогда мне впервые пришла в голову мысль, что кто-то просто спутал: плёнка фильма, для всех бегущая в одну сторону, для дерева почему-то моталась в другую. С тех самых пор, когда окружающее пространство начинает сжиматься, и тяжело дышать от этой серой хмари, мне хочется взять лопату, найти тот двор, и копать. Рыть землю, пока не найду. Рационалистическая часть сознания твердит в такие моменты "ничего ты там не найдёшь!". Это приступы паники стали последнее время слишком часты. Мария исчезла, и они обострились, как какая-то чёртова опухоль. Как ноющие к дождю суставы.
  
   Я проглотил водку, не чувствуя вкуса, как воду. Всё это прошлое теперь кажется каким-то нереальным. Так, люди, которым пересадили сердце другого человека, внезапно начинают курить, хотя никогда этого не делали, им начинают нравиться, к примеру, прогулки под дождём. Будто не сердце пересадили, а нечто иное, какой-то чужой комок засел в груди. Теперь я их понимаю. Мне необходимо найти дерево, думаю я.
  
   Опустошив ещё несколько стопок, я вывалился наружу, в сгущающиеся межарочные сумерки, кивнув на прощанье бармену. Где-то здесь, неподалёку, должен быть магазинчик, торгующий спецодеждой и инструментами, в старом городе вообще много такого. Выпитое помогло мне замаскироваться, словно я стал ближе к этим стенам и невзрачным прохожим. Чернильно-фиолетовое небо спряталось за дымной вуалью, было темно. Фонари попадались редко, окружённые крылатыми чёрными насекомыми.
  
   Я поднимаюсь, постепенно приближаясь к центру города. Арки порталов сквозят уже вполне холодным ночным ветром, я уже выше дымовой завесы - видно небо. Нужного магазина всё нет и нет - какие-то лавки сувениров, ломбарды, подвальные конторы и бакалейные. Руки замёрзли даже в карманах плаща, у меня всегда мёрзнут руки - что-то наследственное. Такая вот родовая печать. Но я всё-таки нахожу нужную лавку под названием "Старатель" - она прячется в переулке, тёмном отростке оживлённой и прямой улицы Красивостей. В сторону переулка указывает лишь жалкая картонная стрелка с трудноразличимой надписью.
  
   Магазин уже закрывается, когда я пересекаю порог, шагнув из уличного мрака и под свет керосиновой люстры. Хозяин - усатый здоровяк в джинсовом комбинезоне, перегоняет пыль метлой, стараясь загнать её в неосвещённые углы.
  
   - Я уж было подумал, что сегодня клиентов вовсе не будет, - улыбается он, подняв голову.
   - Кладоискательство вышло из моды? - спрашиваю, оглядывая ряды лопат и разнообразных, совершенно мне незнакомых инструментов. Собственно, мне и нужна только лопата.
   - Да, сэр. Увлечение прошло. Думаю вот закрывать магазин...
   - Я бы на вашем месте подумал, - говорю, - Вот мне, к примеру, нужна лопата.
   - Вы из тех ребят, простите моё любопытство, что раскапывают могилы? Ворошите прошлое, а? - он рассмеялся.
   - Хотел бы ворошить, - киваю я, - Но не совсем так.
   - Вы не ошиблись адресом, друг мой, - подскочив, он схватил меня за плечи и поволок куда-то.
   - Вот! - поставил меня перед чем-то с длинной ручкой и широким лезвием на конце.
   - Единственная в своём роде, уникальная, жаро- и морозостойкая иностранная лопата. Если купите, то в подарок получаете ещё и отличную каску с мощной горелкой.
  
   Недолго думая, я согласился. Продавец завернул лопату в плотную бумагу, осторожно, будто восточную вазу тонкого фарфора, перевязал бечёвкой. Каску он уложил в коробку из-под обуви. Распрощавшись, я вышел в только набирающую силы сентябрьскую ночь, зябко кутаясь в плащ. Откуда-то долетала музыка, плохо слышная, так как источник был вверху, её заглушал шелест ветра. Я решил начать поиски двора завтра утром, а возможно и днём. Тут не стоило торопиться.
  
   Я начал спускаться обратно, и дымный полог поднимался, пока не поглотил меня полностью. На лестницах, на спусках, во дворах, на мостовой и редких усохших газонах лежал тонкий покров инея, неравномерный и волнистый. Столь же волнистая и полупрозрачная, как призрак, моя тень бежала впереди, ныряя в тёмные переулки, огибая слабые фонари, скользила по закрытым ставням и окнам, изнутри занавешенным одинаковыми шторами. Несмотря на однообразие, я всегда находил дорогу к дому, к жалкой скошенной комнатке-мансарде, мёрзлой и как-то по-особенному уютной от этой мёрзлости и скошенности.
  
   Скрипучая лестница подняла меня к третьему этажу дома 3 на улице Парковая 5. Никаких парков тут никогда не было, не было скверов с фонтанами, но в названии не звучало иронии. Ведь все знают: улицы именовались специальной вычислительной машиной, занимающей весь второй этаж мэрии. Я был там однажды - делал идиотский репортаж для паршивой рабочей газетёнки - несколько клерков крутили большую ручку, похожую на ворот колодца, - машина щёлкала, внутри неё что-то переключалось, корёжилось, скрипело. Нанизывались на штырьки какие-то дырявые карты, а под потолок по трубам бежал горячий пар, чтобы секундой позже вырваться из металлической трубы, наравне с флюгером венчающей черепичную крышу здания. Машина булькала и пыхтела, в конце концов - выплёвывала жёлтый, пахнущий типографией листочек, на котором литерами старого стиля было выдавлено, к примеру, "проспект сталеваров". Поговаривали, если прибавить достаточно мощности, нарастить машину на пару этажей, то она вполне сможет принимать осмысленные решения, заменив собой целый полк чиновников, а заодно и мэра. Сам градоначальник, говорят, боится машины до чёртиков, но избавиться от неё - не в его власти. Указом правительства, машина - оплот демократии и гласности - приписана к мэрии на веки вечные. Единственное, что сдерживает её рост - две пары сменяющихся караульных. Впрочем, на аппетиты машины просто не хватит городского бюджета - потребляемое топливо и так пожирает почти его треть.
  
   Скрипнув дверью, я проскользнул в мансарду. Здесь не вполне темно - фонарь с улицы бросает внутрь метающийся свет. Я растапливаю печку и ставлю на огонь жестяной чайник. Скоро становится достаточно тепло, чтобы можно было снять пальто. Усаживаюсь на шаткий стул и жду кипения. Когда это, наконец, происходит, я снимаю чайник, ставлю на круглую деревянную подставку и благополучно засыпаю.
  
  
   4. Путь на Чистые пруды.
  
   ... стук колёс очень скоро перестал меня раздражать. *** с его сонной дождевой пеленой остался позади, а за окном проносились отсыревшие деревеньки, промокшие дороги и несколько унылый, редеющий лес. Электричка - скорейшее средство, чтобы добраться до Чистых прудов. Ленинградский вокзал, чуточку метро, и вот ты в мраморном зале, где щурится под неестественным светом бюст Кирова. Двое, назначившие мне встречу, будут ждать у памятника. Они явно знают обо мне больше, чем я о них: только никнэймы, обезличенные с одной стороны, с другой же говорящие вполне достаточно. Ганс, иронично и неестественно пародирующий немецкий язык, и Джо, молчаливый и сдержанный, хотя скорее - не тратящий слова понапрасну.
  
   ...Женя никогда ничего не писала - даже дневника. Через неделю после похорон я заходил к её матери, иссохшей и словно бы уменьшившийся за эту неделю. После дежурных разговоров, она как-то оживлённо, насколько это вообще возможно, предложила мне - "А не хочешь посмотреть её комнату? Может вещи какие-нибудь на память..."
  
   Комната была чиста и пуста, и я долго стоял на пороге. Это было словно запоздалый взгляд в человеческую душу, словно слепок с неё, который случайно попал ко мне в руки.
   Аккуратный стол, на котором, прижимая какие-то фото, лежало стеклянное покрытие. Стакан карандашей, стеллаж с книгами рядом. Аккуратная кровать, на которой расселись кругом, словно туристы у костра, с десяток мягких игрушек. Я уселся за стол и долго глядел в окно - небо было цвета мятой упаковочной бумаги. Сидел так, должно быть, минут двадцать, пытаясь представить - вот так же сидела и она, читала или записывала что-то. Я осмотрел все три ящика стола, но никаких записей не было. Девочки обычно ведут нечто вроде дневника или тетрадки со стихами разной белибердой, но ничего такого не нашлось. Журналы, газеты, несколько фотоальбомов. Затем, ещё раз осмотрел стол - все фото под стеклом, стопку школьных тетрадей. Рядом с карандашами, одинокая и скособоченная, стояла пластиковая фигурка "Гуффи". Такие когда-то можно было обнаружить в "киндер-сюрпризах".
  
   Не то чтобы я рассчитывал что-то найти, но было обидно. Я решил выбрать хотя бы книгу какую-нибудь: уход с пустыми руками мог бы обидеть Женину маму. Впрочем, на самом деле мне действительно хотелось что-то взять. Я долго изучал корешки. В основном, за стеклом стояла совсем древняя классика, ну и то, что стало классикой не так давно. Наконец, я вытянул два тома "Волшебной горы". До этого я читал её в электронном виде. Должно быть, слегка испортил зрение. Утешало меня то, что многие портят зрение, читая гораздо худшие вещи. Уже почти покинув комнату, я вспомнил о Гуффи. Посомневавшись, всё же сунул фигурку в карман...
  
   А за окном уже тянутся индустриальные пейзажи, перемешиваясь с жилыми массивами и грязными рощицами. Потом, - мутная, вся в дождевой пелене клякса Ленинградского вокзала; неприветливый турникет, свободное время, заполненное разглядыванием книжных магазинчиков и крепким, но невкусным кофе. Мне всё время кажется, что карман с газовым баллончиком как-то нелепо, скотски просто, оттопыривается. Всё время кажется, что меня преследует какая-то химера. Я разглядываю лица, втягиваясь вместе с людским потоком в метро. Спускаясь по эскалатору, глазею на рекламу, пытаясь обуздать нервы, совладать с дрожью и желанием бежать прочь. Куда угодно, но выбраться из этого серого месива, орошённого дождём и надушенного выхлопными газами.
  
   Чей-то локоть, дыхание, надпись "не прислоняться" и лёгкое покачивание. Потом выпадение, выплёскивание вместе с толпой на платформу. Добираюсь до Кирова. Никого. Только движение, нескончаемое шевеление вокруг, то слегка стихающее, то снова возобновляющееся по приходу состава. Как кровь в чьих-то мраморных сосудах, лейкоциты этого существа или эритроциты. Тут, перескочил я на другую мысль, важно понять - эритроцит ты или лейкоцит, а может вообще - нейтрофил какой-нибудь. Разница, думал я, нервничая всё больше, в том, что все эти кровяные элементы изначально знают своё предназначение.
  
   Меня облепили голоса, эти подземные пчёлы, их упругое гуденье вокруг. Пчелиные слова обычно не различимы, но я услышал краешек одного разговора.
  
   - ... классная книга! - выкрикивала, оживлённо жестикулируя, длинноволосая девушка в ухо подруге. - Там, короче, девка спит. Ну, всю книгу она спит. Типа - проблем у неё много. А она взяла, и заснула. Книга? А, этого... Ну на "М", японца...
  
   Потом поток скрыл эту пару, будто и не было.
  
   Задумавшись, я вглядывался в движения ног, в проходящую мимо многоножку, исчезающую в зёве спуска-перехода перед Кировым. Прошло сколько-то времени, промелькнуло несколько сотен конечностей - в брюках, в джинсах, в колготках. Сколько то там мужских ступней и женских. А потом я вдруг осознал, что четыре - одна пара в говнодавах, а другая в жёлтых кроссовках - четыре ноги выжидающе остановились передо мной.
  
   Оторвал взгляд от земли: их двое, как и ожидалось. Ганс, Джо, кто из них кто? Один с меня ростом, капюшон толстовки закрывает почти всё лицо, видна лишь короткая борода; другой ниже, на нём голубая дутая куртка - пуховик, лицо округлое, накрытое копной рыжих нечёсаных волос, чем-то он напоминает Карлсона.
  
   - Олег, - послышалось из-под капюшона.
   - Юрий, - говорит "пуховик" и тонко хихикает.
   - Эээ..., - открываю было рот.
   - Ну да, мы знаем, - говорит "капюшон".
  
   Молчим. Пауза висит в воздухе, неслышная за гулом, слегка вибрирующим подземным фоном. "Вжух" - тормозит очередной состав. Шелест ног, словно лапы тысяч насекомых.
  
   - Пойдём наверх. Там и поговорим.
  
   Поднимаемся. За не прекращающими двигаться стеклянными дверями нас ожидает сквер, аллеи Чистых Прудов, с боков освещённые уличными иллюминациями, а изнутри фонарями. С неба осторожно опускаются сырые, опухшие хлопья первого снега. Под ногами грязь, мусор, асфальт и снова грязь. Движение почему-то оцеплено.
  
   - Митинг, - говорит Олег, - какой-то.
  
   Юра хихикает.
  
   И я замечаю, что по аллеям, дорожкам, между деревьев скользят группы теней. Однообразные до ряби в глазах чёрные фигурки. Они стягиваются куда-то к фонтанам и лавочкам. На некотором отдалении перемигиваются осторожные мигалки.
  
   - Не вовремя мы... Да и хуй с ним. Пойдём пива возьмём.
  
   И эти двое покупают коньяк в ближайшем, уже закрывающемся ларьке. Вернее - спешно закрывающемся ларьке. Далее двигаемся через полотно мокрых, поблёстывающих трамвайных путей, мимо зелёного, хотя в сгустившейся темени и не видно, Грибоедова.
  
   Сырая лавочка. Негромкий, но настойчивый гомон со стороны прудов почти не раздражает. Молча открываем коньяк, разливаем в пластиковые стаканчики, которые Юра достаёт из рюкзака. Выпиваем. "Московский" коньяк оказывается спиртом, разведённый водой и чайного цвета красителем. Таким, каким и должен быть.
  
   - Зачем вы это делаете?- спрашиваю я наконец.
  
   Пауза. Бархатистость падающего снега.
  
   - Понимаешь. Ну... Мы романтики.
   - И некроманты. Б-у-у-у, - Юра встал на цыпочки, пугающе подняв руки.
  
   Идиоты вы, думаю, из дурки, видать, выписали, потому что не опасны.
  
   - Идиоты, - говорит Олег по направлению к сборищу выкрикивающих что-то теней.
   - Мы оживляем их, - говорит он после паузы. - Понимаешь?
   - Что, поднять сайт мёртвеца, спиздить его аську - это, блядь, оживление? -
   - Тут не всё так просто...
  
   "Не всё так просто", думаю я, сжимая баллончик, "щас устрою вам непросто".
  
   - Эй, вы чо тут сидите?! - долетает от ближайшего фонаря, под желтушным светом которого застыли несколько угловатых теней. Юра нервно хихикает.
  
   - Чо, смешно? - спрашивает всё та же тень. - Чо, не видно, что у нас тут митинг бля? Вы кто вообще такие?
   - Ребят, у вас проблемы, что ли, какие-то? - насмешливо, слишком насмешливо говорит Олег, выступая вперёд. - Мы вам вроде не мешали?
  
   Тут я замечаю, что и он держит руку в кармане. Юра хихикает и булькает, чуть ли не падая со скамейки. Я начинаю вставать, когда первый митингующий бросается на Олега, намериваясь сходу пнуть его в живот или куда придётся. Тот совсем чуть-чуть отступает вбок, выдёргивая руку из кармана - промахнувшийся здоровяк только начинает поворачиваться, когда рифлёная сталь - кастет - с сочным "хрум" попадает ему в челюсть. Но здоровяк не падает; молча, как привычная к подобному туша, отскакивает назад, хватаясь огромной растопыренной пятернёй за лицо...
  
   ... я бы посмотрел ещё, это было забавно, но я почему-то лежу рядом со скамейкой, в луже, и чьи-то грязные говнодавы то и дело впиваются в бока. Инстинктивно - как-то само собой - закатываюсь под лавочку и перевожу дух. Между чугунных её лап россыпью, словно гильзы, лежат сигаретные бычки и жёлтые фильтры. Отсюда очень странный обзор, и то, что всё-таки видно, видно под очень странным углом. Вот закрывающего голову Юру бьют какие-то тонкие и явно женские ноги, вот Олега прижимают к дереву двое парней. А вот уже меня тащат, рывком выдёргивают из-под скамейки за шиворот. Передо мной, совсем в упор, свинячья харя. Левая сторона челюсти хряка, и без того квадратная, уже распухла.
  
   - Я тя научу родину любить, сука-на... - фыркает он слюной. Но, вообще-то, правая рука моя, я вдруг понял, всё ещё в кармане, и я вытаскиваю её вместе с баллончиком.
  
   - ...х, - заканчивает свою мысль хряк, и я вдавливаю кнопку и тыкаю баллончиком в эту харю, пытаясь закрыть лицо воротником.
  
   ... тащат под руки куда-то, передо мной размытое подобие улицы, глаза жжёт нестерпимо. И встаёт перед взором, метающимся от пятна к пятну, Женино лицо, и всё никак, ни за что, не хочет пропадать. Потом мы едем куда-то на попутке, действие газа постепенно проходит, остаётся лишь жжение, но движущиеся за окном огни вызывают резь. Поэтому я закрываю глаза.
  
   Слышу тихое урчание двигателя, стук дождя, разговор Олега с водителем, обычные уличные звуки - движение, гомон, толкотня. Но вместе с тем, тихо и неотчётливо, где-то за километры, за тонкой и ненадёжной гранью слышу чей-то плачь.
  
  
   5. Посеревшего снега лоскут.
  
   Снег выпал в местечке Гринтаун гораздо раньше положенного, впрочем, только в западной части города. Он засыпал старую ратушу, несколько автомобилей и самый край парка. Теперь же таял на солнце, постепенно съёживаясь и чернея, должно быть, ему было стыдно. Вокруг, куда ни глянь, стояло шесть утра, и свидетелей атмосферному явлению не нашлось, разве что пара воронов, да толстый голубь, ночевавший под дырявым скатом церковной крыши. Снег в середине сентября, когда холод только-только начинает сковывать ветки деревьев по ночам, а небу ещё далеко до морозной зимней высоты, но и тучами оно почти не покрыто, - нонсенс в этих краях умеренного климата. Безлюдны покрытые предутренним мраком, а местами и затуманенные улицы, и некому оценить природной иронии.
  
   Остатки снега жались к водостокам и низинам, а из парка троеточиями неслась дробь невидимого дятла. Мария вышла из дома, пряча руки в глубоких карманах джинсовки, пересекла лужайку, и отправилась на обычную свою прогулку. Она обогнула старую церковь, и вступила на парковую дорожку. К этому моменту снега уже не было. Пробегая взглядом по красно-жёлтым кронам, между которыми постепенно проступало светлеющее небо, она раз за разом прогоняла в голове вчерашний диалог. Вчера, а вернее - его вечер, было заполнено едким дымом благовоний и речью Сары. Чернокожая еле заметна в почти неосвещённой комнате, только выглядывает из марева и мрака шапка дрэдов, переплетённых разноцветными бусинами, да ещё видна улыбка, сквозь которую она выдавливает тяжёлые и монотонные слова. Загипнотизированная, Мария молча не отрывает взгляда от воскового Иисуса в руках Сары, в которого та каждую минуту втыкает новую иголку. "Зачем?" - спрашивает Мария раз за разом, зачем это, имея в виду иголки. Сара всё втыкает. "Сучий сын", - говорит она.
  
   Ночью Мария лежала без сна, ворочалась, сжималась и разжималась пружиной до тех пор, пока не поняла - нужно поплакать, и станет легче. Она спустилась вниз, на кухню, и резала лук до тех пор, пока не брызнули слёзы. Она ревела минут двадцать, уже не столько от лука. Соседей разбужу, подумала она. Какая глупость.
  
   А теперь Мария в парке за давно не открывающейся для кого-либо церквушкой. Деревья здесь сначала двигаются параллельно, постепенно их ряды смешиваются, плотнеют и, наконец, исчезают в настоящем лесу - Гринсвуде. Одно время Мария забредала довольно далеко, но неизменно возвращалась. Идти можно долго, через буреломы, болота, заполненные сырым туманом низины с хватающими за ноги коленчатыми корягами, снова буреломы, просеки и поляны, но рано или поздно, стерев ноги, выходишь к задней стороне церкви, где огорожен, как чья-то могила, давно заросший сорняками садик. В осеннем свете перемигиваются, бросаясь в глаза, редкие паутинки, и на секунду может показаться, что пришёл не в Гринтаун, а в какой-то совершенно другой городок.
  
   Нет, нет, и ещё раз нет. Многие пытались покинуть это место. Большинство возвращалось, а некоторые исчезали совсем, но отчего-то уверенности, что они благополучно сбежали, не было. Нелепая и оттого лишь более жуткая история об одиноком окровавленном ботинке, найденном неподалёку от церкви, а практически - за ней, ходила по городу не первый год. Некомплектная обувь, похоже, принадлежала Рэду Хавкинсу, грустному забулдыге, пропавшему одной давней ноябрьской ночью. В такие ночи, когда ветер швыряет в твой дом дождевую дробь или град, стучит голой веткой в стекло чёрный от времени вяз и что-то капает где-то, что-то ухает, скрипит какая-то калитка... Вовсе не удивительно, что в такую ночь может кто-то пропасть. Тем более, отправившись в лес. Но пугало другое, пьяница-Рэд вовсе не собирался никуда сбегать. Нажрался и дрыхнет, думали славные гринтаунцы. Вот именно так и полагали, до тех пор, пока милый мальчик Якоб не обнаружил злосчастный ботинок - чёрное пятно в кустах. Липкий страх.
  
   С тех пор безопасность периметра оказалась под вопросом, и несколько недель улицы пустовали, постучав же к соседям, можно было запросто получить заряд дроби. Парк забросили, и теперь, наверное, одна только Мария здесь гуляет.
  
   Но по сути ничего в городе особенно и не поменялось. Всё так же, раз в год, выпадал снег, затем, с наступлением весны, сменялся травой, а лес обрастал новой листвой. Всё меняется, но меняется запрограммировано, ни на шаг не отходя от чьего-то плана. Вот почему снег этот, будь он кем-то замечен, мог бы изменить положение дел, зародив в жителях некое подобие призрачной надежды. Знамение сгинуло в неизвестности.
  
   Странно, но Мария совершенно не боялась леса. Некоторые опасались даже приближаться к опушке, она же не чувствовала никакого зла. Только странное ощущение, словно чьё-то внимание приковано к тебе, но не злое, а выжидающее, что ли. Её кровь не стыла в жилах, по спине не бежали мурашки, да и холодный пот не катил по телу. Ничего такого. Лишь некое медитативное состояние один-но-не-один...
  
   Нечего думать, думает она. От думанья только портится настроение и пищеварение, да и волосы опадают. Бесплотное, тугое думанье, когда мысль не выводит тебя никуда, а лишь заполняет время. Некое щекотание своего эго, особенно приятное на публике - "а вот я думаю...", "я полагаю", "нет, нет, всё не так!". Всё так, глупышка, всё, блядь, именно так. Никуда не деться из этого милого маленького городка. Одно утешение, Сара звала на разговор с духами. Старинная забава. Негритянка убьёт какую-нибудь, и без того полудохлую жабу, прокурит комнату, и станет бросать шарик на рулеточное кольцо, по кромке которого вместо цифр тянутся буквы. Весь алфавит.
  
   Мария совершенно не заметила, что всё-таки задумалась, и треснулась головой о какую-то коварно свисающую ветвь. Ощупала лоб: крови нет, но начала проступать отвратительная, шероховатая шишка. Мерзко. Настроение было испорчено. Мария выбрела из парка и, нарочито не здороваясь со встречными, отправилась домой. Там, устроившись в полумраке под пледом и приложив к шишке пакет обжигающих ледышек, провела всю середину дня.
  
   Потом наступил вечер, солнце склонилось почти до чёрных верхушек деревьев. "День угасал" - сказал бы традиционно-лиричный поэт из глубинки. Впрочем, Гринсвуд и был глубинкой, и день действительно угасал. Становилось по-вечернему прохладно и по-осеннему - совсем тоскливо. Мария пила кофе, забравшись в глубокое кресло с ногами - пол неприятно остыл - и глядела через призму двойного стекла, в котором, как и положено, скопилось прилично осенних мушиных трупиков, - на задний двор и, через низкий забор, на поле. Тускнеющий сентябрьский свет падал наискосок, придавая картине объём и сюрреалистичность.
  
   А потом вечер наступил окончательно, она рано поужинала, накинула пончо и вышла вон. Ясный небосклон нависал, словно полость тёмно-бирюзовой чаши, на которую какой-то шутник нанёс россыпь блёсток. Возможно, подумала она, блёстки - это просто остатки прежнего слоя краски. Лёгкий ветер шевелил силуэты деревьев. Прохожих не было, хотя погода вполне располагала к прогулке. Дом Сары выделялся - более высокий, более горделивый, что ли. Она постучала, поднявшись на крыльцо, а перед этим пересекла тёмный и вязкий сад. Дверь не заперта.
  
   Красный от свечей сумрак тих и пыльно колышется.
  
   - Садись, - говорит Сара из своего кресла.
  
   И Мария садится напротив. На столике между ними красно-чёрная рулетка и разделочная доска. На деревяшке уже мёртвая жаба, сырой комок внутренностей, обёрнутых пупырчатой кожей. Мария давит в себе отвращение и отхлёбывает матэ из маленькой чашечки.
  
   - Начнём, - говорит Сара, отпустив губами трубку кальяна. Мария наклоняется вперёд и раскручивает колесо.
  
   Изящное движение обёрнутой бусами кисти - шарик летит. Стук, стук, - скачет он по окружности. Т-р-р-р-р! Потом стоп. Замирает, а колесо ещё не остановилось, и нельзя разобрать, что это за буква. Но потом всё-таки останавливается и сквозь дымную завесу Мария видит - это "К".
  
   Они крутят ещё. Появляются буквы "а", потом опять "к". Потом выпадает пробел.
   Потом ещё что-то. Сара старательно записывает огрызком карандаша на бумажку. Где-то в поле раздаётся тоскливый и протяжный крик какой-то - чёрт знает какой - птицы. Сара протягивает Марии бумажку.
  
   И Мария не сразу разбирает чёрные жирные буквы: "как дела?"
  
  
   6. styxx
  
   ... кое-как промыв всё ещё слезящиеся глаза, я вернулся на кухню. Сквозь сигаретный дым виднелись зелёные и чёрные бока бутылок, выстроившихся на столе. Юра качался на табурете. Олег разглядывал своё отражение, крутя стакан перед носом, под глазом его красовался сочный, синильно-чёрный синяк. Машинально, я потрогал разбитую губу.
  
   - Мы им показали, пидорасам, - как-то уж очень уверенно сказал Юра и хихикнул.
   - Несомненно. Надо за это выпить.
  
   Они разлили остатки очередной бутылки по стаканам. Я не разделял их энтузиазма, но выпить действительно стоило. И выпили. Потом, когда бутыль подошла к концу, Олег встал и, слегка опираясь о стену, побрёл в комнату. "Ща, покажу тебе одну вещь... пять секунд". Любопытство - страшная штука, и, подхватив уже мало соображающего Юру, я последовал за Олегом.
  
   В комнате на пыльном паласе уныло скрипел архаичный, высокий и, по всему судя, тяжёлый системный блок, моргал, тоже не самый новый, монитор и шумели из форточки мчащиеся сквозь ночь и снег протекторы.
  
   - Сейчас, - Олег ткнул куда-то громоздкой мышью, склонившись перед монитором.
  
   Я кое-как уложил Юру на низкий, подпёртый несколькими стопками книг диван и сам сел рядом.
  
   - Вот, - Олег подвинулся. На экране светила безвкусная мазня какого-то сайта.
   - Убого, да? Но дело не в этом, нет.
  
   Вставать не хотелось, но я всё-таки подошёл. Дурно свёрстанный сайт отпугивал уже только встречающим гостей заглавием - "Styxx.com - добро пожаловать в царство мёртвых". Из колонок - пластиковых чурбанов - ударил столь же пластиковый "миди" - "Boat on the river".
  
   - Что это? - глазами я пробежал заголовки нечасто, видимо, обновляющихся новостей. - "Стикс не переплыть "за так", не забудь с собой пятак".
   - Сайт, - сказал Олег.
   - Небо как шатёр, - пробурчал Юра, - Как шатёр. Они все парят.
   - Если это шутка, то она тупая.
   - Нет, - сказал внезапно посерьёзневший Олег, - не шутка. Жаль.
   - Но...
   - Не может быть? А ведь может. Я же говорил - не всё так просто. Мы сами не знаем, по большому счёту. Ладно, допустим, мы подделали её сайт, забрали её icq, но, какого хрена, зачем нам создавать этот ублюдский сайт? Тебя развести? Ты о себе слишком высокого мнения.
   - Мы просто хотели помочь, - бурчит Юра, - Мы эти. Проводники. Полу...
  
   Он замолкает. Становится тихо.
  
   - Так это действительно их, типа, предбанник?
   - Ну, что-то вроде ИХ представительства в сети.
   - Мёртвых людей. Вижу, - похоже, Юре что-то снилось.
  
   Красные, аляповатые буквы, наезжающие друг на друга тексты и прокручивающаяся по третьему разу страшная музыка.
  
   - Это и правда похоже на прикол, тут ты прав.
  
   За готическими буквами лежала столь же безвкусная подложка - задник в стиле чёрно-белой шахматной доски.
  
   - Ку-ку, - пробормотал Юра, - Досвидос.
  
   - Где-то здесь можно залогиниться, - Олег ткнул указателем куда-то вбок.
   - А пароль?
   - Всего-то три буквы, но зато каких...
   И он вдавил, зажав "шифт", эти три буквы: GOD.
  
   - Подобрали со второго раза...
  
   Я глядел в эту кашу из безвкусных строчек и банальных цитат, названий разделов и полотен Босха в gif.
  
   - Ну, раз уж у нас админский доступ, можно позабавиться, - и он щёлкнул на один из заголовков. Браузер впал в ступор, и, спустя пару минут, выдал убегающий вниз список фамилий и окошко поиска. Мы открыли очередную бутылку, но я чувствовал себя отвратительно трезвым.
  
   - Что это?
  
   Ответ не был нужен.
  
   - Имена, - и ответ повис в прокуренном воздухе.
   - Давай, - сказал Олег, - вбивай.
  
   Я, с трудом оторвав руки от коленей, опустил пальцы на клавиатуру и, сбиваясь, набрал: Евгения Н***. Система углубилась в поиск, по виду - просто зависла. Я хотел перезагрузить, Олег остановил мою руку.
  
   - Покурим...
  
   Курили на лестнице. Снизу долетали чьи-то, усиленные жерлом бетонного короба голоса. Внезапно пошёл лифт. И вообще - дом полнили звуки. Я вдруг совершенно отчётливо представил, как кто-то открывает свою дверь этажом ниже, некто же иной покидает подъезд: вышел, к примеру, за сигаретами. Кто-то, как мы, курит, кто-то спит или трахается. Дом жил. И только где-то далеко-далеко от нас, на огромной серверной системе перебираются фамилии мёртвых. Как они там, ведь у них целая вечность? Чем им заняться? Быть может, на долю секунды, мгновение, они оживают, когда их касается пришедший издалека сигнал. Оживают из воспоминаний и благодаря им.
  
   Тоска цвета зелёной краски окружала меня.
  
   - Понимаешь, сайты мертвецов не так просты. Картинки, тексты, мысли... На прошлой неделе мы воскресили страничку какой-то там поэтессы, подтянули народ на форумы. Несколько дней, но мне кажется - это очень важно.
   - Не понимаю.
   - Они общаются. Говорят с нами...
  
   Митинское небо в прямоугольнике лестничного окна напоминало чёрный холст.
  
   Мы вернулись. Поиск прекратился. Из форточки долетел глухой предрассветный лай. Юра перевернулся на диване.
  
   - Ну, - сказал Олег, но как-то неуверенно.
  
   Усевшись перед компьютером, я глядел на мигающую строчку имени. Потом, собравшись, набрал:
  
   - Как дела?
  
  
  
   7. Ольга.
  
   ... была известной писательницей. Она, пожалуй, самый знаменитый житель Гринтауна. Здесь, уединившись, она работает над новой книгой. Во всяком случае, так всем и говорит. И все к этому привыкли, как к тому, что сменяются сезоны, а солнце ходит по небу. Вряд ли Ольга закончит свою книгу когда-нибудь. Ну, это ежели она действительно что-то там пишет. Тем более, что здесь не бывает ничего законченного, время зыбко и неторопливо.
  
   Предыдущая работа Ольги называлась "Канапе для ложки", кулинарная книга, сделавшая её знаменитой. Несколько экземпляров ходили из рук в руки, зачитываясь до дыр. "Всё, что нужно, чтобы написать хорошую кулинарную книгу, - любила говорить Ольга, - это совершенно не уметь готовить". Льстецы тут же добавляли, что, конечно же, нужен ещё литературный талант.
  
   Целыми днями Ольга грелась на солнце, в данный момент - осеннем, остывающем, но всё ещё способном прогреть воздух. Так утверждали злые языки, якобы наблюдавшие писательницу на её же заднем дворе, покачивающуюся в кресле битые сутки напролёт. Но кто здесь может ручаться за слухи, столь же нелепые, сколь и шустрые, в этом зыбком месте?
  
   Сентябрьское небо раскинулось над городом, высокое и чистое, вдоль главной улицы тихо и чуть, пожалуй, грустно шумели жёлтые, а местами уже и краснолистые вязы. Засмотревшись на их рыжие кроны, Мария чуть было не столкнулась с укутанной в бардовое пальто Ольгой.
  
   - Добрый день, - сказала та тихо, будто ветер прошуршал в пожухлой траве, - Вы-то мне и нужны.
  
   Она цепко ухватила Марию за локоть и потянула куда-то, легко, но настойчиво. Потащила к себе домой, через улицу, калитку и кустарник неряшливого сада.
  
   - Но... - сказала было Мария, когда они переступили порог.
   - Нет, нет, - сказала Ольга, - сейчас, сейчас...
  
   И потянула дальше, через давно, похоже, не убираемую прихожею.
  
   - Садитесь, - она указала на глубокое древнее кресло, обитое когда-то красной тканью. Сейчас цвет его напоминал скорее запекшуюся кровь, и Мария вспомнила о липком ботинке Рэда.
  
   - У меня к вам предложение, - выпалила Ольга, слишком жёстко произнося "ар", - да...
  
   Она исчезла в дверном проёме, ведущем, вроде бы, на кухню. Вернулась с бутылкой и двумя стаканами. Пока её не было, Мария с интересом скользнула взглядом по комнате. Это гостиная: в углу декоративный камин, по периметру - обои цвета светлой, выжженной солнцем ванили; на каминной полке пара фотографий в деревянных рамках, а на стенах несколько картин, тех, что обычно покупают в разных сувенирных лавках - пейзажи, и чьи авторы с большим усердием выводят в уголке работы свою подпись, нежели пишут сам рисунок. От комнаты веяло чем-то смутным и немножко ненатуральным, Ольга вовсе не владела этим домом, а просто снимала. Как и все здесь.
  
   - Хотите красного? - спросила Ольга, и, поглядев на её чуть трясущиеся руки, Мария понимает - как та стесняется, или боится, или что-то ещё. И Марии делается совсем неудобно и даже немного противно.
  
   - Я... спросить хотела... Мария, вы же ведь критик. Ну, были им. Да?
  
   И Мария кивает, ей хочется куда-нибудь отсюда деться. Никто в Гринтауне не знал, что она была литературным критиком. Тогда. Раньше.
  
   - Простите. Я вас смутила, наверное, - говорит Ольга, и проливает вино. Вскакивает за салфеткой.
  
   - Видите ли, я пишу... книгу... да, книгу, и...
   - Ольга, послушайте, - как можно более жёстко, собравшись с силами, произнесла Мария, - я ни черта не понимаю в поваренных книгах, и в нон-фикшене вообще...
   - Да нет же. Нет. Вы не поняли...
  
   Она встала, прошлась вперёд и назад, сбросила, наконец, пальто, вышла, и снова вернулась минуту спустя. В руках Ольга сжимала неровную кипу листов. Опустила изрезанную чёрными машинописными строчками стопку на столик перед Марией.
  
   ***
  
   Мария проснулась, окруженная упругой дробью капель. Остывшая гостиная была погружена во мрак, и голубоватые тени вязов шевелились на противоположной стене. И качался на этих волнах бриг работы неизвестного художника.
  
   Листы, сброшенные со столика сквозняком, устилали пол чуть шевелящимся ковром. Поднявшись из кресла, охнув - нога затекла, Мария попыталась отыскать среди страниц ту, на которой закончила чтение. Но её всё не было.
  
   А потом что-то скрипнуло по стеклу, заставив присевшую на корточки Марию вздрогнуть. Скрипнуло снова. Лёгкое дуновение, сорвавшись откуда-то, расшвыряло ковёр листков. Кое-как собрав их, не включая света, она прошла к окну. Погружённые во мрак кусты тихо дрожали под каплями, и скребла стекло тонкая ветка вяза. От окна веяло сыростью и отчаяньем. На мгновенье показалось - кто-то ходит там, по саду, по дорожкам из гравия, между мокрыми ветвями. Окружённый дождевым саваном дом словно ожил - что-то двигалось в нём, будто высвобожденное дождём, поскрипывали половицы, а тени от предметов словно бы не могли удержать определённой формы - изгибались и двигались в такт шуршанию капель. Было чуточку страшно, но Мария привыкла к таким ночам. Кутаясь в плед, она отправилась на кухню. Щёлкнула выключателем, и комната наполнилась желтоватым светом, а на зелёные шкафчики упала тень свисшего на тонкой ниточке паука. И в тот же момент раздался стук.
  
   Из прихожей. Стучали во входную дверь. Тихо и жалостливо, едва пересилив звук дождя. Поколебавшись с секунду, Мария решила всё ж таки открыть, и, прихватив самый большой кухонный нож, вышла в темень, к двери. Приоткрыв оставшуюся на цепочке дверь, выглянула наружу. Белела парковая дорожка, шумела вода, а на крыльце стояла бледная, словно собственный призрак, Ольга.
  
   ***
  
   ... не представляете, как я испугалась, - сказала Ольга, забравшаяся в любимое кресло Марии с ногами. В нервных руках она держала кружку кофе.
  
   - Я бежала сама не знаю куда... И вот, очутилась здесь. У вас. Извините.
   - Ничего страшного, - сказала Мария. Ей дико хотелось спать. - Я постелю вам здесь.
  
   Но Ольга уже спала, кружку она как-то совсем незаметно поставила на столик. Хмыкнув, Мария принялась собирать листы рукописи. Перед Ольгой было немного неудобно, хотя она, похоже, не заметила коллапса, приключившегося с её черновиками, но ведь и вламываться ночью - не самый учтивый тон.
  
   ***
  
   ... я пробирался дальше, погружая пальцы в мокрую землю. Как крот. Стало суше, и откуда-то тянуло слабым сквозняком. Так, вялое движение подземного воздуха.
  
   На этом рукопись обрывалась. Мария отложила листок и зажмурилась - солнечный зайчик попал точно в глаз. За окном щебетали птицы. Накинув халат, она отправилась вниз. Ольги не было, исчезла. И только кружка остывшего кофе свидетельствовала - ночной визит Марии не приснился. На журнальном столике она обнаружила записку. "Простите. Я вела себя как дура. Надеюсь, не доставила вам много хлопот. Обязательно скажите - как рукопись. Спасибо".
  
   И что ей примерещилось только. Шуршит, видите ли, в кустах.
  
   - Крысы, - вспомнила она ночные слова Ольги. - Я хорошо знаю - как они двигаются, ещё с детства. Я их узнала.
  
  
  
  
   8. Снова город.
  
   Утро пришло в дыму и тумане, или - в дымном тумане. Словом, пространство за окном мансарды заливал вязкий серый кисель, из которого поднималась закорюка фонаря. Гулкие шаги, отражённые стенами, обычный утренний гомон. Было зябко и вообще - паршиво, и больное туманное солнце, пробивающееся из-за дырявых штор и облаков, только усугубляло эту зябкость и паршивость. Спину ломило.
  
   Использовав книжный штамп, моё состояние можно было бы описать фразой "делать решительно нечего". Но мысли перескочили на продолговатый свёрток, прислонившийся в углу. Глупо было бы отправляться на раскопки прямо сейчас, при свете дня, я счёл, что целесообразней подождать вечера.
  
   Я решил отправиться к другу-Виктору, у которого и проводил это "решительно нечего", тянущееся последние несколько месяцев. Виктор - художник, и раньше полудня не встаёт, так что мне пришлось добросовестно гулять несколько часов: Сталеварная, Бульвар писателей, Площадь Перерождения и Августовский переулок. Отбросив скепсис, приходится подтвердить - иногда Машина выдавала вполне поэтические названия.
  
   Витрины и круглые будки объявлений усыпали крупные ярко-красные прямоугольники. Какое-то время я боролся с любопытством, но потом всё-таки рассмотрел один. Стилизованные под старину литеры говорили об обычном осеннем параде, который пройдёт послезавтра. Под литерами несколько шарообразных акробатов балансировали на трёхколёсном велосипеде.
  
   ***
  
   - Понимаешь, современное искусство, оно застыло, - сказал Виктор. Под сумрачными сводами его полуподвальной студии солнце не задерживалось надолго. Ранним утром оно окрашивало густо-жёлтым одну из стен, оживляя распахнувшийся пейзаж далёкой пустыни, и исчезало.
  
   - Мой новый проект... я хочу назвать его - "десять видов дымного города". Звучит?
  
   Я утвердительно кивнул, отхлёбывая чай с коньяком из жестяной кружки.
  
   - Вот, у меня уже есть несколько набросков.
  
   Он откинул в сторону какое-то покрывало, подняв облако тяжёлой пыли, пинком оттолкнул с пути зазевавшийся стул - жалобно скрипнув, он развалился на составные - и добрался до нужных полотен. Не полотен даже, просто зарисовок на бумаге. Он передал мне наброски: странная, гротескная геометрия городских улочек проглядывала в небрежных линиях; довлеющие над зрителем стены, запутанные мрачные лабиринты, витые ограды, украшенные почему-то пятиконечными звёздами, а сверху венчанные наконечниками, похожими на копейные, и пустые скверы. Безлюдность и серость. Это был наш город, но в то же время немного другой, нездешний. Я перебирал эти листы в жёлтом электрическом свете и кивал, и не мог ничего сказать. На мгновение, жалкую долю секунды, только бросив взгляд на первый рисунок, я перенёсся туда, будто увидел всё это чьим-то взором. Но ощущение это тут же исчезло, и сколько бы я ни вглядывался в листки, передо мной были лишь довольно неряшливые чёрные линии угля и серые - карандашные.
  
   - И как? - спросил напряжённо наблюдавший Виктор.
   - Что-то в них есть... - неопределённо высказался я.
   - Ты тоже чувствуешь? Знаешь, - он уселся на какой-то, картофельный что ли, ящик, - знаешь, а ведь они еле-еле идут. Раньше почти все картины выходили легко. Хлоп, и готово. Про такое говорят - "вдохновение", ну или там "талант"...
  
   Я кивнул, и тоже уселся на что-то шаткое, всё ещё перебирая наброски.
  
   - А эти... эти не получаются. Заставляю себя работать, рисовать. Проснулся пораньше, говорю себе "Виктор, сегодня всё-таки закончишь эту первую". И вот, пару чёртовых линий. Всё. Точка. Может быть, это самая важная работа моей жизни, прости за пафос. Может. Но не идёт и всё тут.
  
   Я знал это чувство, и мы выпили за вдохновение, в которое, похоже, оба не верили до конца.
  
   - Слишком много дыма последнее время, - сказал вдруг Виктор, - Кочегарка, не город.
   - Да уж...
   - Но люблю его, не поверишь, до ужаса. Вырос в соседнем дворе. Потом, армия. Потом...
  
   И он пошёл рассказывать про это вечное "потом", будто я не слышал его биографии, унылой и скучной. Но слова о соседнем дворе заставили меня вспомнить о дереве.
  
   - У тебя во дворе..., - перебил я его, - были деревья?
   - А... Деревья... Не было. Нет. Только бетонная клумба, да, клумба. В ней росли эти. Как их там... одуванчики. Это такие цветы сорняковые...
   - Да, знаю...
   - А зачем ты спросил?
   - Да так. Вспомнил. Было у нас дерево, потом куда-то исчезло.
   - А. Понимаю. Клумба тоже исчезла как-то. Говорят, кто-то на дачу, значит, упёр. За город... Хорошо там, за городом... Ну так, с тех пор двор уже не тот. И всё... Всё уже не то...
  
   ***
  
   Около шести вечера я покинул студию, твёрдо уверенный, что всё не то и не так. Вообще никак. Добрался домой и забылся, чтобы проснуться, вспомнив, должно быть, о своём замысле. Заботливо обёрнутая лопата стояла в углу. Я отхлебнул остывшего и горького чая. Взял свёрток, вышел. Шёл час волка, город ещё шумел, и тьма ещё не владела им всецело. Но в нужном мне районе, на пересечении Литейной и улицы Поэтов-героев, было совсем не многолюдно. Здесь доживали свой век, окружённые саваном воспоминаний, старики. Все, кто мог, давно съехали отсюда к чёрту на рога. Куда угодно, лишь бы быть не здесь, среди этих однотипных стен и однотипных сновидений, приходящих по ночам из сырого смога за грязными окнами. Ещё пьян, подумалось мне. Когда я прошёл в арку нужного двора - уж не знаю, как не ошибся - все, как одно, окна были черны. Спокойны и даже покойны. Но я чувствовал несколько брезгливо-любопытных взглядов, упершихся в затылок. Я не желал отступаться и обошёл пустырь, на котором когда-то росло дерево, затем закурил и обошёл в обратную сторону.
  
   Воспоминания полнят здешний воздух, будто бы прошлое - единственное, что здесь есть. Свои ли, чужие, не разобрать. Они проползают в нос запахом мокрой опавшей листвы, сыростью лезут внутрь. Они не греют, эти образы, не приносят никакой радости, только щемящее чувство в районе желудка.
  
   Загипнотизированный, в трансе, стоял я, сжимая свёрток. Фонарь над подъездом заставлял мою тень, большую и угловатую, шевелиться на противоположной стене. Двигаться в такт его покачиваниям. На чёрной низкой оградке пустыря блестела жирными каплями влага.
  
   Я развернул свёрток, опасаясь хруста бумаги, но зря - вышло совсем тихо. С неба же, внезапно и решительно, рухнула дождевая стена. Застучало по редким кустам и козырьку подъезда, зашуршало в осенне-жёлтой траве, и чуть сильнее стал колыхаться фонарь. Противно забарабанило по спине. Плохо. Но уходить было поздно.
  
   Острие врезалось в землю легко, будто я всю прошлую жизнь только и делал, что копал. Я цеплял рыхлое месиво лопатой и отбрасывал, снова - поддевал и отбрасывал. Снова... Ноги утонули земле, превратившейся вдруг в мокрое, шевелящееся месиво. Потом, месиво вдруг, заскользив, поползло куда-то вниз, увлекая меня следом. И только уже провалившись в грязь, я успел испугаться.
  
   Барахтаясь в темноте, я увязал всё глубже. Но потом всё вдруг закончилось. Пошарив в карманах, выудил керосиновую зажигалку. Щёлкнул. Вместе с пластом грязи я провалился в довольно широкий земляной лаз. Сверху мутными потоками катила дождевая вода и уходила дальше, под землю, в абсолютно круглый ход, узкий, ненадёжный и совершенно неразличимый в темноте - виден только контур. Каску забыл, подумал я, двинувшись вперёд...
  
   ... я пробирался дальше, погружая пальцы в мокрую землю. Как крот. Стало суше, и откуда-то тянуло слабым сквозняком. Так, вялое движение подземного воздуха...
  
  
   9. Индастриал.
  
   ...эхо взлетало высоко, под потолок, где в темноте время от времени металлически лязгало и погромыхивало.
  
   - Зачем мы здесь? - спросил я. Но мне не ответили. Только цыкнули. Эти двое были погружены в свои мысли.
  
   От входа до конца помещения было ровно сто шагов, я сосчитал, пока ходил туда-сюда, протоптав колею неравномерном, едва-едва появившемся снежном насте. Это было каким-то цехом, ещё сохранились там и сям остатки оборудования, площадки, на которых давным-давно, в советском прошлом стояли станки. В дальнем конце зала поднималась к металлическому поясу, балкончику, окаймляющему стену на высоте метров пяти, скрученная, будто тряпка, неведомой силой ржавая лестница.
  
   - Молчат... - резюмировал Олег. Снаружи жалобный ветер тащил охапки листьев, кружил их замысловатыми хороводами между неподвижных чёрных стволов. Лес засыпал, шла зима. Внутри, в помещении, мы трое ждали сигнала от духов. Но духи молчали.
  
   - Ладно. Ничего... Слушай, помнишь, я тебя просил взять какую-нибудь её вещь?
  
   Я кивнул и опустил руку в карман. Достал фигурку Гуффи.
  
   - И теперь что?
   - Не знаю, - Олег крутил игрушку в руках, - Понятия не имею.
   - Эй! - выкрикнул Юра в подпотолочную темноту. - Есть тут кто?
  
   Что-то лязгнуло наверху в очередной раз.
  
   - К нам, одинокие призраки, в лютой ночи заплутавшие!
   - Ну что за мерзкий пафос? - скривился Олег.
  
   Грея руки в карманах, я обошёл помещения ещё раз. Мы молчали, и, наверное, поэтому я уловил самое начало ливня, миг, кода первые капли где-то наверху ударились в дырявую жесть. Сначала мелкая дробь, а потом целый шквал ухнул вниз, подхлёстываемый уже вполне зимним, промозглым ветром.
  
   - А-а-а-а-а! - заорал Юра в каком-то помутнении, - Это они!
  
   Олег схватил его за шиворот, потащил, и мы все трое, не сговариваясь, оказались в углу, у чёрного прямоугольника, спуска куда-то под землю. В подвал, или куда-то ещё, чёрт знает. Раскрошенный бетон лестницы уже промок, комки тёмно-зелёного мха жадно впитывали воду, набухая и чавкая под ногами. Я светил слабым фонариком и, как мог, старался не поскользнуться. Проскочили один пролёт, когда Юра, шедший последним, оступился, и мы, матерясь, покатились вниз, в какое-то податливое полотно из налитого влагой мусора. Пенопласт, поролон, ещё что-то, промышленное и мерзкое. Я барахтался, пытаясь встать. Потом кое-как, на четвереньках, пополз к фонарику, отлетевшему на несколько метров вперёд, в темноту.
  
   Капала вода и шуршало мусорное море, сверху безутешно выла буря.
  
   - Все целы? - спросил я. В рассеянном луче появилась ухмылка Юры.
   - Вот жопа!
   - Что делать будем?
   - Подождём, - пробасил голос Олега откуда-то, - Подождём, пока эта херня наверху прекратится... Посмотрим, что тут...
   - Мусор тут...
  
   Грохотало. Мы сидели кругом в жалком призрачном свете, не решаясь двинуться с места.
   Юра рассказывал какие-то бородатые истории, в которых фигурировали то "один приятель", то "знакомый, который рассказал". Было очевидно, что он просто начитался интернетовской дури, но мы сдержанно посмеивались. Потом Юра замолк, исчерпав, видимо, запас историй. Олег вновь принялся разглядывать фигурку.
  
   - С чего ты вообще взял, что именно в этом месте с ними можно общаться.
   - Да так... С интернетом понятно, столь огромная система, бесконтрольная, непонятная, идеальное средство общения как для нас, так и для них. Для них даже ещё более... Как бы это сказать, ключ для них - всё неясное, зыбкое, кот в мешке... Чёрт, не знаю как объяснить. Ну, вроде как можно свободно мухлевать и подтасовывать карты, никто не заметит... Равновесие не нарушится, что-то в этом роде.
   - А это место?
   - Вот. Оно и есть сама зыбкость. Застывшее в безвременье строение. Во всех сказках, во всём фольклоре короче, приведения живут где? - в брошенных домах, старых замках...
   - Где ты всё это узнал?
   - Ну... приятель один рассказал, - и он рассмеялся. Нервный смех охватил нас, мы хохотали и хохотали. Затем разом замолкли. Расчистили от мусора участок пола и выстроили круг из пяти разнокалиберных свечек, которые Олег предусмотрительно захватил. Разожгли. В центр я поставил Гуффи. Что делать дальше - загадка.
  
   - Подождём.
  
   И снова время тянулось, незаметное, но упрямое. Привыкнув к темноте, я обошёл подвал, обнаружив несколько тёмных ответвлений - утонувшие в земле и хламе подземные коммуникации. В принципе, можно было бы и пролезть туда, но зачем? Я вернулся к компании - Юра, жестикулируя и немного подпрыгивая, рассказывал очередную историю непонятно в какой раз, Олег кивал с по-актёрски выработанным "угу". Я присел рядом...
  
   ... проснулся разом, уставившись в неспящие, чуткие глаза Олега.
  
   - Тоже слышишь? - спросил он шёпотом.
   - Что?
  
   Я прислушался, но никаких посторонних шумов не было.
  
   - Дождь кончился? - спросил я.
   - Да, но я не о том. Т-с-с...
  
   Тихо капала где-то вода. Затем, внезапно, долетели откуда-то три далёких металлических "бац". Затихло.
  
   - Просыпайся, - я пошевелил Юра за плечо, он вскочил, озираясь.
   - Что? Чего вы?
   - Цыц, - выпалил Олег.
  
   Удары долетали по трое откуда-то из-под ног. Но не совсем. Чутьё потянуло меня к одному из боковых ответвлений. Звуки усилились. Снова исчезли. Присев на корточки, я долго светил в темноту, она, топорщась и клубясь, никак не желала расползаться под слабым лучом фонарика.
  
   - Что это было?
  
   И вопрос сгинул в шевелящейся темноте.
  
   - Заблудшая душа, - очень серьёзно сказал вдруг Юра.
  
   Я пошарил фонариком вокруг и, обнаружив металлический прут, несколько раз саданул по проржавленной балке. Чертовски громко и глупо.
  
   - Дай я, - сказал Олег, - Я в детстве книжку про азбуку Морзе читал.
  
   Он сделал три коротких удара, затем два коротких и два длинных, а потом я сбился.
  
   - Вроде бы, это было "сюда".
  
   За этими словами снова опустилась тишина, подземная, густая. Было ли это действительно слово "сюда", понял ли это тот, или те, из темноты, - не знаю. Но спустя минуту из тоннеля вновь полетели глухие удары.
  
   - Я слазаю. Может, ему помощь нужна?
   - Кому? - как-то грустно сказал Олег, - Чем ему поможешь? Или ей.
  
   До этого момента я как-то не думал серьёз, что это действительно может быть Женя. Бред.
   Шизофрения. Но ведь и раньше был бред и совершенно невозможное, немыслимое, - тот разговор. Но если электронную беседу ещё можно как-то объяснить, то летящий из-под земли стук...
  
   - Может, там человек, - выдавил я неуверенно и хрипло.
   - Ну, давай, лезь, застрянь там к хуям. Да и фонарик у нас один...
  
   И я полез, разгребая хлам, дырявя сонную темноту лучом. Они говорили позади, но разобрать что-либо было невозможно, лаз пропускал ко мне одну лишь интонацию. А потом и её я перестал разбирать, только летели откуда-то глухие удары. Я двигался вперёд, подтягиваясь локтями, отталкиваясь коленями, тоннель шёл вниз, и щель всё уменьшалась. Безумие и дурной сон. Должно быть, я не воспринимал это всерьёз, потому что почти не испугался, когда руки лишились опоры - целый пласт хлама ушёл из-под них, увлекая меня вперёд и вниз.
  
   Падение было недолгим, буквально метр. Я оказался в своеобразном мешке, части подземного коридора, отгороженной мусорной пробкой.
  
   - Эй, ты как там? Давай на-д! Тут что-то во...!
   - Сейчас! - крикнул я, надеясь, что услышат.
  
   Удары стихли, и я почувствовал себя до ужаса неуютно. Рассеяно светя под ноги и по сторонам, двинулся вперёд. Глупо было лезть сюда, но и возвращаться теперь, без особых успехов, не хотелось. Я решил хотя бы осмотреться. "Хрум, хрум", - говорило под ногами стекло. А вдруг здесь газ какой-нибудь ядовитый, - подумалось мне, - метан какой-нибудь, или что там бывает. Да и вообще - отрава какая-нибудь. Да и вся эта дрянь вокруг - сплошная отрава.
  
   Задумавшись, я не сразу среагировал на возникший в пятне света узкий абрис.
  
   Удары снова понеслись, а тоннель вдруг наполнился чьим-то хриплым дыханьем. Стучало моё сердце, да и дыхание было моё. Сдерживаясь, чтобы не бросится к обратному лазу, наружу, я шагнул вперёд, к торчащей из неровного полога хлама женской руке. Видимая часть, от локтя и до пальцев, была бледна и отчётливо отсвечивала в луче фонарика. Чуть расставленные пальцы немного изогнуто тянулись вверх, можно было бы подумать, что ладонь протянута для невидимого рукопожатия. Манекен, запоздало понял я. Опустился рядом и, повинуясь какому-то порыву, тронул эти бледные пальцы. "Бам" - долетело издалека, грустно и по-особенному тоскливо.
  
   Внезапно из темноты донеслось похрустывание, будто кто-то быстрый и многоногий двигался ко мне. Темнота ожила. Вскочив, я выставил перед собой фонарик, тщась различить это неведомое. И ответом на этот жест полетел из коридора многоголосый, переходящий в шипение писк. Ударило по ушам, и прежняя неуютность, окружившая меня, перешла вдруг в ужас, бессознательный и глубокий. Крысы.
  
   Споткнулся, упав в податливое покрывало хлама, я тыкал фонариком. Вот-вот, покажутся в холерном свете острые морды и красные, злые бусины-глаза. Так, неуклюжей ощупью, я полз назад, не решаясь развернуться, выпустив тёмный тоннель из виду. Что было потом - не знаю, не помню. Стены, близкий потолок с пустыми выемками, в которых когда-то были светильники. Грязь. Лица Олега и Юры, страшные, бледные. "Вой. Слышишь?! Сверху. Там воет что-то". И там действительно что-то выло.
  
   ***
  
   ... холодный и сырой утренний воздух обжигал горло. Стволы, чёрные и одинаковые, выскакивали из тумана, кусты били по лицу. Сбоку проламывался Юра. Впереди вырисовался внезапно просвет - дорога. Или проще - та самая колея, по которой мы сюда добрались. Сзади же летел, порывами, лай. Не знаю, как нам удалось, как мы успели, но, наугад саданув ногой в особо наглую пасть, я захлопнул дверь олеговой "копейки". Внутри было ещё холоднее, чем снаружи. Стая, разномастная смесь дворняг, обошла машину по часовой стрелке. Одна псина попыталась даже укусить шину. Затем они просто расселись вокруг, а вожак, отдалённо напоминающий немецкую овчарку, разлёгся, опустив тяжёлую голову на скрещенные лапы.
  
   - Жрать хочется, - жалобно сказал Юра с заднего сидения. Олег крутил ключ, но двигатель всё не заводился.
  
  
   10. Крысы.
  
   ... стояли передо мной. Их глазки, черные, лишенные всякого выражения, словно жгли меня, покрытого грязью, насквозь. Наверное, не нужно делать лишних движений. Так? Животные не нападают, если не провоцировать, я читал.
  
   Но это не животные. Некоторые особи чуть ли мне не по грудь. Большинство закутано в какие-то лохмотья, остатки людской одежды. На ближайшей крысиной туше грязная манишка, посверкивает серебром цепочка часов.
  
   Словом, залу передо мной, едва освещённую несколькими масляными лампами, заполняют эти создания. Мы молчим, разглядывая друг друга. Я - полный любопытства, отвращения и ужаса, они - полные лишь отвращения пополам с презрением. Тяжёлый, тошнотворный запах бьёт в голову. Бежать? Нет, я не осилю подъём. Не сейчас, слишком мокро в тоннеле.
  
   - Я ищу кое-кого, - говорю я, наконец, первое, что приходит в голову, чтобы нарушить эту пугающую неопределённость.
  
   А потом они двинулись вперёд. Беззвучно, лишь хрустело что-то под их лапами, словно тонкие птичьи косточки. Я же пятился назад до тех пор, пока не упёрся в стенку и, после секундного замешательства, крысы подмяли меня. Я молотил руками, целясь в их серые морды, это было бесполезно. Цепкие лапы схватили края плаща - кто-то уцепился даже зубами - материя затрещала, но выдержала. Поволокли.
  
   Зловонная подземная река словно несла меня куда-то. Самые неуклюжие из уродцев получали добрые пинки, но это слабое утешение, когда тебя тащат во тьму, а вокруг непрестанно дышат, шевелятся и толкаются живые и реальные до рвоты герои детских страшилок.
  
   Потом, несколько минут спустя, поток внёс меня в помещение. Втолкнул в какую-то жалкую каморку, и за спиной лязгнула проржавленная (как я увидел чуть позже), но крепкая металлическая дверь. Я сидел на сыром полу, прислонившись спиной к стене, и дыхание моё, казалось, было оглушительно и заполняло комнатку целиком, от пола до неровного потолка. Впрочем, пространство было мало. Я огляделся, чиркнув колёсиком зажигалки. Бензиновое пламя, а вернее - его запах, казалось здесь чужым, словно наполняло помещение чем-то человеческим.
  
   Так вот, дверь была проржавлена, но вполне крепка: поднявшись, я попробовал ударить её ногой. Кажется, снаружи донеслось шепелявое хихиканье. Обман слуха. Всё это место может быть одним сплошным обманом. И это меня тоже ничуть не утешало.
  
   - Эй-й! - крикнул я. Было тихо. Хотя нет, не совсем. Откуда-то, как мне показалось - сверху, долетели обрывки человеческих голосов. Я крикнул громче, потом затих, даже не дышал, но далёкие звуки не повторялись, лишь прошуршали за дверью быстрые лапы.
  
   Тогда я ударил в дверь. Я бил, чередуя удары, используя единственное слово, что я помнил из азбуки Морзе...
  
   ***
  
   Время текло неопределённо. Сколько его прошло? Час, два? Но дверь, лязгнув, отворилась, а в проём сунулась длинная морда и выплюнула шепелявым ртом, коверкая слова:
  
   - Иди за мной...
  
   И исчезла. Поднявшись, я вышел следом. В коридоре было черным-черно, лишь летел шорох движения моего провожатого - "сюда!" - а вдалеке маячило тусклое пятно света. Туда я и побрёл, ведя рукой по стене.
  
   А потом пятно выросло до размеров залы, почти такой же, как та, откуда меня вынес крысиный поток. Под потолком раскинулась электрическая люстра - источник тусклого света. Лампочки горели не все.
  
   Сгорбленный провожатый ждал меня у тяжёлого кресла, застывшего на постаменте. С подлокотников его свисали лохмотья и облупленная позолота. А вот спинка ещё сохранила былое величие - красное полотно обивки ещё не прорвалось, лишь отливало жиром.
  
   - Сейчас, - сказал крыс, - сейчас появится...
  
   Вообще-то, мне совершенно не хотелось думать - кто сейчас появится. Но деваться было некуда - самостоятельно я из этих нор вряд ли выберусь. Пока я оглядывал помещение, трон вдруг оказался занят. На нём восседала задрапированная в красное - под цвет кресла туша. Я не сразу понял, что это мантия, и что на крысиной голове косо сидит железная корона.
  
   - Ну, здравствуй, - сказал король и почесал нос.
   - Я ищу... - начал было я.
   - Женщину свою? Знаю. Была. Ты уже понял-с-с, наверное,... Наша сеть расползается подо всем городом и идёт... в общем, дальше. Вот и женщина твоя ушла искать лучше доли. Нашла ли, не знаю.
   - Куда? - выпалил я, и невольно огляделся ещё раз, обшарив взглядом все убегающие в стороны норы.
   - А вот этого я не скажу, - король ещё раз почесал нос, - тут условие есть...
   - Какое ещё?
   - Вполне честное, вот какое. Понимаешь ли, мои подданные владеют подземельем, но цель наша - весь город. Нам нужно влияние, но мешает один человек... Мэр. У нас есть уже нужный кандидат на его место, сговорчивый. Но этот мешает. П-ш-ш... Нужно его того...
   - Того? - тупо переспросил я.
   - Да. Именно. Например, во время праздника. Сделаешь, и узнаешь, куда твоя баба делась. По рукам?
  
   Выбора не было, и, подумав с полминуты для вида, я кивнул. Насчёт дальнейшего думать пока не хотелось...
  
  
   11. Начался октябрь.
  
   Револьвер, изящный, хромированный, удобно лежал в ладони. Я откинул барабан и поглядел в ствол, как будто что-то понимал в оружии. Вроде, в порядке.
  
   - Берите, берите. А в подарок коробка патронов, - сказал продавец. - Сам пристреливал.
  
   - Ладно, беру.
  
   Он завернул оружие в серую бумагу. Свёрток без труда поместился в карман пальто, в другой я сунул патроны. Распрощавшись, покинул "Старатель". Улицу Красивостей уже украшали, в честь послезавтрашнего праздника, бумажные фонарики и журавли, стремительно посеревшие от смога.
  
   На душе было паршиво и как-то тускло. Предстоящее давило. Следует собраться с мыслями, осмотреть место грядущего покушения. Я был уверен - не смогу. И если, думалось мне, осмотрю место, то не смогу уже точно. Охранный проспект, исток, откуда возьмёт начало вереница парада и где предстоит сказать мэру свою обыкновенную, выверенную речь, полнили люди. Служащие - уборщики, полицейские и клерки в серых, безликих костюмах. Не подойдёшь - огорожено всё. Так что мне пришлось довольствоваться видом издали.
  
   Прошедшись вдоль огороженного участка, я приметил проём уходившего в межквартальную темноту переулка. Стараясь не привлекать внимания, свернул. Труд наёмных убийц вообще-то, был знаком мне лишь понаслышке, ну ещё по некоторым дешёвым книжонкам. Какой пробел. Никогда не знаешь, что может пригодиться.
  
   Переулок увёл меня в путаницу трущоб, мешанину лачуг и помоек. "Отлично", - думал я, всё ещё уверенный, что не смогу.
  
   Продумав маршрут отхода, я отправился к Виктору. Он не спал, занятый каким-то полотном, цветастым и безвкусным. "Халтурю", - сказал Виктор. Я кивнул. Достал припасённую фляжку коньяку.
  
   - Опять детский садик какой расписываешь?
   - Эстраду. Детскую. Последнее время эти цветастые особенно популярны. Не знаю, всё смог, видать, виноват. И жизнь какая-то не очень цветастая...
   - Угу... - я отправился искать подходящую посуду.
  
   И поиски увели меня в почти что неосвещенный коридор, отделявшийся от студии. Где-то капала вода. Впереди виднелось серое пятно - ванная комната. Где-то тут, в одном из ответвлений, была и импровизированная кухня. Нащупав кнопку, я включил свет. Помигав, разом включились под потолком лампы, соединенные черными и пыльными жилами проводов, но мрак лишь загустел, залёг среди старой мебели, бумаг и всякого мусора. Усталость вдруг навалилась на меня, подмяла. И, расчистив немного места, я улёгся на пыльный диван.
  
   Должно быть, спал.
  
   - Ты там где? - позвал Виктор.
   - Иду-иду...
  
   Пришлось встать, найти две мятые жестяные кружки. Пить расхотелось. А когда я вернулся в студию, в окна ударила тяжёлая дрожь. Не дождевая, какая-то другая.
  
   - Ох ты, - удивился Виктор, - град, гляди-ка!
  
   Я подошёл к окну. Прямо напротив лица разбивались о мостовую тяжёлые градины.
  
   Тоскливая, вязкая ночь, коньяк, мастерская, забитая хламом. Кажется, так может тянуться если не бесконечно, то достаточно долго, чтобы забыться. Но рано или поздно всё-таки приходит весна, город ненадолго скидывает траур. Завтра же будет своеобразное прощание, пир перед чумой, осенний карнавал. Гипертрофированное, гротескное шествие, провожающее уже даже не лето, а память о нём. Пора серых журавликов, грязных бумажных фонариков, пьяных акробатов и грустных клоунов. В такие дни хочется уехать, но я лишь сижу целыми днями у Виктора, изредка прерываясь на работу, чаще же - на сон и праздные шатания.
  
   В сумерках за бойницей-окном пробежал кто-то, скрывшись в подворотне.
  
   Начался октябрь.
  
  
   12. Гончие.
  
   Юры не было, хотя телефон его сиротливо лежал на столе. Из коридора приглушённо бурчала хозяйка квартиры.
  
   - Никуда не ходил. Нешто я не знаю. Тут он был...
  
   Но Юра не появлялся. Кучей лежала на кровати одежда, валялось несколько книг, на экране ноутбука застыла панорама какого-то сайта, а в открытую форточку влетало промозглое ноябрьское дыханье.
  
   Олег пересёк комнату, отдёрнул штору.
  
   - Собирался он куда-то, похоже. Так что он тебе передал?
   - Что надо увидеться. Сказал - важно, что-то про то, что придётся сваливать из города.
   - Сваливать? куда?
   - Что-то там насчёт деревни. Он ещё что-то про дерево какое-то бубнил, но я не понял точно.
  
   Я развёл руками. Олег же выглянул в окно. За стеклом, подхваченный ветром, проплыл, словно медуза, белый полиэтиленовый пакет. Окружающее, эта комната, мы, отсутствие Юры, вдруг показалось мне совсем нереальным, будто игра, правила которой ты не знаешь, хотя она идёт и так, твоего понимания ей не нужно.
  
   - Идём, - сказал Олег, и мы вышли, оставив хозяйку квартиры и пустующую комнату.
   - У него. Есть. Дача, - Олег говорил на бегу. Спускались мы лестницей, потому что лифт никак не хотел вызываться.
  
   - У его родителей, вернее. И, может быть...
   - Может быть, что?
  
   Я и сам знал ответ - может быть, он там, и ничего не произошло, просто перепугался, выскочил, позабыв даже телефон, в ночь. Вокзал. Электричка. Олег кивнул, своим или моим мыслям - не понять. Остановившись под козырьком подъезда, мы глядели в снежную кашу. Белым-бело. Внутри двора чёрные, едва в темноте видные стволы окружали детскую площадку - засыпанный квадрат, песочницу, и накренившиеся качели. Было ещё что-то, подальше. Круглая узкая клетка, отчего-то называвшаяся "ракета". Прикованная к земле, она глядела ввысь. На её месте мне было бы нестерпимо обидно, что она не пластиковый пакет.
  
   ***
  
   "Копейка" заводилась долго и вдумчиво, хорошо - не успела остыть совсем. Спустя час непрестанных пробок мы, наконец, выехали на Пятницкое. Дорога - чёрная лента, появлялась из темноты и снегопада метрах в пятнадцати перед капотом. По мере нашего отдаления от города, шоссе пустело, и только редкие фары вспарывали темноту впереди, словно выныривая из-под тёмной воды.
  
   - Я там был у него. Один раз, - сказал Олег. - Не заблудиться бы. Поищи там атлас в бардачке.
  
   В бардачке я обнаружил несколько фонарей, жвачку, какие-то объедки, перчатки, но никаких атласов там не было.
  
   Мы съехали куда-то. Справа бежала реденькая полоса леса, слева устланные снежной скатертью поля.
  
   - Кажется, сюда.
  
   Мы проехали через ределые заросли кустарника, через какой-то не слишком широкий мост над извилистым ручьём. Не было никаких указателей, только впереди, через лес изредка проглядывали огни. Вокруг вьюжило, и стало совсем уж темно, так, что было видно разве что узкую дорогу.
  
   - Должны были уже приехать, - констатировал Олег.
  
   В комментариях это не нуждалось, всё было ясно, и я просто глядел, как оседают на лобовом стекле снежные хлопья.
  
   ***
  
   ... посёлок был мал до смешного. Пара улиц и обычные шестисоточные участки. В сторожке сторожа, кособокой и ветхой, придавленной шапкой снега почти к самой земле, было тихо и темно. Мы проехали дальше, с трудом преодолевая сопротивление снежного покрова. Не похоже, что тут недавно кто-то проезжал или проходил.
  
   - Вот, - говорит Олег, не заглушив двигатель, мы выходим. Перед нами открытая калитка. В снеге ею словно выдавлен веер. В укутанный снегом сад ведёт цепочка неровных следов. Куда-то в темноту. Ночь вокруг нас кажется слепком темноты, глыбой льда.
  
   Пройдя полпути к погружённому во мрак дачному дому, я вспоминаю про фонарик, приходится возвращаться к машине. Но Олега, когда я вновь прохожу в калитку, уже нет. Окликаю. Вокруг тихо... Диковинные ежи каких-то странных кустов, высаженные по периметру участка, огораживая дом, тихо покачиваются под молодым зимним дыханием. Скрипит под подошвами. Я иду вперёд. Расфокусированный свет фонарика не в силах разогнать снежную хмарь.
  
   Дверь маленького домика открыта настежь. Внутрь метёт. Переступаю порог, и словно погружаюсь в тёмный аквариум. Звуки здесь приглушены, как под водой. Световое пятно вырывает из мрака предметы: медный самовар, почернелый и древний, разномастные картины в простых деревянных рамках, полки, стопки журналов. Затем всплывает фигура, склонившаяся над письменным столом. Олег.
  
   - Посвети, - говорит он.
  
   Со дна аквариума, будто бы из самого чёрного ила всплывает эта бумага. Белый исписанный прямоугольник. Мы читаем его, и чёрные буквы, кажется, шевелятся под светом и нашими взглядами.
  
   Друзья мои, пришёл наш час (пробил). В ходе своей не самой долгой жизни я понял, за всё приходится платить. И теперь хочу предостеречь вас, дабы не совершали вы более ошибок и оплошностей. Заклинаю вас, лучше не делайте ничего, ибо каждый шаг и каждый вздох может приблизить нас (и приближает) к краю той бездны, в которую тщится заглянуть всякий и каждый философ. Прошу также простить моё малодушие - назначив встречу, я самым позорным образом сбежал, намереваясь бежать так, наверное, до самого края света, и вообще - сколько потребуется. Не подумал я об одном, от тех, кого мы оскорбляем одним своим существованием, скрыться нельзя. Вот и сейчас гончие их дышат за моим плечом, и во мраке их глаза горят, словно тусклые головешки! Сим прощаюсь с вами, храня надежду, что вам удастся избежать той незавидной участи, что уготована мне. Да, чуть было не забыл дать вам дельный совет: езжайте к дереву...
  

Искренне ваш, Юрий

   Чуть ниже уже другим почерком было написано вот что:
  
   Попали вы, придурошные. Как пить дать. Нет, ну мешал вам наш скромный сайт? Надо влезть, разнюхать, потыкать... Весь род ваш такой. Что ж, сами знаете, братия наша ошибок не прощает, обжалований не принимает и от добра добра не ищет. Рад бы я всё оставить, как есть, но работа такая. Знаете же, как оно бывает: она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы... Словом, да будет тьма!

Искренне ваш, Баалзевув

   Гав-гав

Цербер

  
   Удачи, ребята, она вам потребуется. А, ну и всех благ.
   PS: Б. жжот, аццкий сотона.
  

Велиал

   13. Исход.
  
   Сжимая в кармане тёплую рукоять, я пробирался через толпу. В голове было пусто, в желудке что-то болело, а руки знобило. Ничего, подумал я, всё равно не смогу. Процессия из нескольких движущихся платформ медленно шла по улице за спинами, и я продирался через эти спины, их дыханье, через клетчатые спины и спины серые. Чаще всего - чёрные. Я чувствовал их натянутую радость, когда, улыбаясь, они указывали в сторону процессии, туда, где вяло жонглировали кеглями циркачи да несколько огневиков периодически выдыхали довольно чахлое пламя, и где был мэр.
  
   Погода стояла неплохая, отдельные лучи достигали толпы, и вроде как немного расцвечивали казенное действо. Так мне показалось, когда я увидел озарённое лицо какой-то девочки. Её тут же скрыло от меня, но улыбка осталась, и это, наверное, предало мне сил, потому что точно так же улыбалась Мария, когда...
  
   Пустое. Вот и мэр. Как и прежде - на носу бутафорского корабля. Тело его, обтянутое строгой тройкой, кажется, год от года увеличивается в объёме. Но это ненужные мысли, потому что сейчас мне придётся всадить в него пулю.
  
   Думал, доберусь сюда немного раньше, и останется время, подготовиться, осознать и прикинуть. Но его нет. Приходится взводить в кармане револьверный курок. Очень громко, но в окружающем гаме никто не слышит. Вчера я успел попрактиковаться в подвальном коридоре Виктора. Оружие било ровно и точно, и хотя я стрелял от силы пару раз в жизни, результатом остался доволен.
  
   Мэр говорит что-то, застыв на облезлом носу медленного корабля-платформы. В этот момент я испытываю к нему острую жалость, видно, он устал, и вся эта затея с парадом ему совершенно не нравится. Мэр машет рукой. В сущности, они мне ничего не сделал. "Извини", - мысленно говорю я.
  
   Корабль, натужно скрипя, подъезжает. Вот уже он поравнялся со мной, а я всё жду. Вспомнив оскал крысиного короля, выхожу из толпы ровно на шаг, обхватив рукоятку, тяну из кармана пистолет. Сейчас зацепится, думаю я, и ничего не будет.
  
   Не цепляется.
  
   Люди вокруг замирают, когда я поднимаю оружие на вытянутой руке, словно поэт на дуэли. Я целюсь в грудь мэра, под расплывающийся галстук-бабочку. В последний момент он замечает, но поздно. Дурной сон идёт, как ему и положено, и я буквально вижу, как вырывается из ствола пуля, и как она входит в рубашку прямо под галстуком-бабочкой. И уже разворачиваясь, вижу, как мэр оседает, схватив хлипкое корабельное ограждение. Тягучий вакуум прорезает женский визг. Паника ударяет в толпу. Ей не важно, кто и в кого стрелял. Всегда важно, чтобы попало не в тебя, вот и всё.
  
   Руки дрожат, дрожь охватывает меня всего, но оружие не выпускаю, и это помогает мне двигаться - окружающие шарахаются. Где теперь эта девочка с её улыбкой? Даже солнце, и то скрывается в низких тучах.
  
   ***
  
   Меня ищут, но продуманный с вечера маршрут уводит меня вглубь трущоб. В хаос двориков, подворотен и болезненно кривых закоулков. К безымянной, чёрной от стоков речке. Широко изгибаясь, она идёт через трущобы, убегает из города, чтобы, змеясь, затеряться в равнине. Где-то у застроенных прокопчёнными лачугами берегов должен быть один из входов в крысиные норы. Останавливаюсь, отдыхаю, привалившись к стене. Одежда моя полностью пропиталась лихорадочным потом. Поднимаю руку, вытереть лоб, - в ней всё ещё револьвер. Хочется отшвырнуть его, но чутьё подсказывает - не стоит. И я просто опускаю оружие обратно в карман.
  
   Отбросив доски и ветошь, в тупичке возле чёрной воды (движенье её совершенно незаметно, будто не вода, мазут) я обнаруживаю спуск. Пригнувшись, лезу внутрь. Что-то шуршит в темноте, должно быть - соглядатаи.
  
   - Вс-с-сё сделал? - спрашивает невидимка.
   - Да. Веди к королю.
  
   И создание ведёт меня, поджидая на развилках, иногда ехидно пропуская вперёд, глубже во тьму. На этот раз я прихватил слабенький электрический фонарик - хоть что-то. Начинаются безраздельные крысиные владения, и хотя где-то рядом текут, чтобы в конце концов слиться с безымянной чернильной речкой, сточные воды, крысиный запах гораздо сильнее. Когда проводник мой оборачивается, под светом фонарика его глазёнки загораются маленькими красными угольками.
  
   Наконец, провожатый приводит меня в тронный зал, и тут же теряется в толпе сородичей. Мрачная зала полна крысами. Спрятав лицо за полу плаща, чтобы хоть как-то защититься от их удушливой вони, я двинулся к трону. Крысы, наряженные в истлевшие и рваные вечерние туалеты, пропускали меня неохотно. Кто-то шипел, кто-то пытался угостить тонко нарезанным сыром и шампанским. Борясь с тошнотой, я взял - лишь бы отстали - тонкий и неуместный здесь бокал из крысиных лап. По периметру импровизированного зала чадили факелы, а под неровным потолком, как и раньше, светилась электрическая люстра. Освещение было примерно как в комнате с плотно задёрнутыми тёмными шторам. "Молодец, - подбадривали меня крысы, - Ну-ну, так-так!"
  
   Трон крысиного короля, невысокий, даже приземистый, пустовал.
  
   - Где король? - спросил я ближайшего уродца.
   - Сейчас-сейчас вернётся. Он уже в курс-с-с-е...
  
   Мутило. Я уселся с краю проеденного крысиного кресла, можно было бы сесть и на трон - обстановка позволяла, я это чувствовал, но вид гнилого сиденья порождал в моей душе не лучшие чувства. Странно, однако. Совесть меня не мучила. Словно всё это - дурной сон (похоже, впрочем), словно не мэра убил я, человека из плоти и крови, пусть и не самого добродетельного, а лишь тень, глупый морок.
  
   - А-а-а. Молодет-с-с-с, - шипит над ухом. Задев меня краем засаленной мантии, король усаживается на трон.
   - Ты его точно, того-с-с? - вопросил он.
   - Да.
   - Хорошо. Итак, моя часть сделки...
  
   Король сделал драматическую паузу. Где-то громко чокнулись бокалы.
  
   - Женщина. Твоя. Как я и сказал, была здесь. Да. Ушла вон туда.
  
   Он указал куда-то за серую крысиную массу. Приглядевшись, среди серых спин можно было разглядеть несколько ходов.
  
   - Мы почти туда не ходим, делать там особо нечего, и вообще...
  
   Он замолк, оставив мне это "и вообще" для размышления. В этот момент откуда-то появился, совершенно незаметно прошмыгнув среди собравшихся, молодой и безусый крысо-паж. Подскочив к трону, он яростно зашептал что-то королю на ухо.
  
   Лицо самодержца - если его можно так назвать - переменилось.
  
   - Так-с, - выплюну он, оттолкнув пажа - тот шлёпнулся оземь и сразу же по-червячиному исчез во внезапно замершей крысиной толпе.
   - Ты на-с-с обманул! - король поднялся, и мантия его подлетела в воздух. - Мэр жив.
  
   "Вот как", - подумал я, не зная - радоваться или нет?
  
   По крысиному полукругу полетело нарастающее шипение.
  
   - Рож, наш-ш верный слуга, следил из водостока. Мэр жив-ф-ф. Под охраной в больнице, и нам не добратьс-с-я. Нет!
  
   - Мы не любим обманщиков, - сказал король, с натугой поднимая слишком тяжёлый скипетр.
  
   - Стоять! - я выхватил револьвер, наставив его в эти беспросветные морды, но эффекта это не возымело. Крысы двинулись, и возвышался над их спинами размахивающий скипетром король. Я выпустил в него две пули - револьвер стрелял мягко и точно. Потом были когти и зубы, я бил рукояткой в длинные хари, а ногами распинывал тварей.
  
   И всё-таки я добрался до проходов, мне ничего другого просто не оставалось. Я не знаю, в какой из трёх ушла Мария, выбрал наугад левый. Развернувшись, расстрелял в крысиное месиво, вновь бросившееся мне в след, оставшиеся заряды. Хромая - голень прокусили - я двигался в темноту. Сзади шуршали лапы и безволосые хвосты. Меня преследовал их писк, их смрад и злоба наполняли начавший сужаться подземный ход. Вот я уже пригнулся, вот ползу, продираясь через какие-то корни. В ногу вновь кто-то вцепился, крысиные зубы с кровью стащили ботинок. Сжав зубы собственные, я полз вперёд.
  
   И когда под руками, как и сутки назад, вдруг оказалась пустота, выбора уже не было. Только нырнуть в дыхнувшую сырой свежестью темноту, надеясь, что не высоко. Но дна не было, а через мгновение я понял, что падаю спиной вниз. Вначале я с трудом боролся с желанием закричать, первые секунд десять, но падание продолжалось. Закончиться оно могло в любой момент, и вполне возможно, что уже закончилось. Я перестал чувствовать движение, будто вокруг тёмная невесомость или вода.
  
   Да, это скорее было погружением под воду. Револьвер я не выпустил, и если бы не кончились патроны, можно было бы его использовать. Впрочем, кто знает, существует ли смерть в этой шахте.
  
   А если сильно повезёт, я снова увижу Марию.
  
   Я закрыл глаза, и перед взором предстал Виктор и его наброски. Был он далёк, словно я глядел на него сквозь некую "вуаль времени", как сказал один поэт. Но Виктор и его студия постепенно удалялись, исчезали где-то вдали вместе с моей мансардой, с городом и его чернильными от копоти улицами. А потом под веками стало так же темно, как и снаружи.
  
   ***
  
   Утро было ненастным. Небо из себя представляло круговерть серой мглы, но это уже позднее, сначала была лишь чернота, беспросветная и безнадёжная. Завернувшись в три одеяла, Мария сидела на заднем крыльце под фонарём. В тусклом свете еле шевелилась полу-уснувшая бабочка между оконных рам, и тень её, порождённая комнатным светом, проецировалась куда-то во двор и небесную черноту. Что-то должно было случиться, что-то ныло в груди и шевелилось в душе.
  
   ...лес выплюнул фигуру. Словно сотканная из утреннего тяжёлого тумана, она отделилась от фона. И что-то знакомое увидела Мария в человеке, сжимавшем в правой руке пистолет. Впрочем, она поняла не сразу, не сразу поборола ступор. Лишь когда ноги человека подломились, и он упал в грязь осеннего луга между кочек, в голове её что-то, наконец, замкнулось.
  
   Позднее, когда она оттирала грязи и кровь с бледного, но такого близкого лица, когда пыталась тащить его, увязая в слякоти, поминутно оглядываясь на чёрный голый лес, из которого нет-нет, но доносились противные, будто кто-то шуршит в палых листьях, звуки, Мария задумалась по-настоящему. Но думать уже не было нужно, это уже было бесполезно, потому что тот, кого она ждала всё это время, был здесь. Бес сознания, он всё так же сжимал небольшой револьвер, как некоторые фанатично сжимают распятья. Но и это было не важно, и пора было начинать к этому привыкать.
  
   Упираясь, опрокидываясь и поднимаясь вновь, Мария тащила тело к городу. За спиной её маленькие домики Гринтауна, его основная и главная улица, а может - это домики, к примеру, Салема. За спиной её орошённые звёздами громадины небоскрёбов, прорезанные жилами хайвэев. За спиной её песчаные лачуги, застывшие под сухим ветром пустыни, а может быть... Но это не играет никакой роли, и то, что у неё за спиной, в конце концов, так же не важно.
  
  
  
   14. Не только мёртвые.
  
   Мы летим над мокрым дорожным покрытием. Липкая и студенистая, снежная масса оседает на лобовом стекле, сминается дугами дворников. Олег курит, небрежно придерживая руль. Посёлок остался позади, и за окном светят, перемигиваясь сквозь частокол тёмных стволов и снегопад, далёкие огоньки. Черно, черно и, наверное, немного страшно. Олег ведёт, совершенно не глядя на дорогу. Он смотрит сквозь неё, за ветровое стекло, куда-то за границы расширяющихся конусов света, выхватывающих из темноты стремительно несущееся шоссе. Никогда бы не подумал, что эта колымага способна развивать такую скорость.
  
   Мы обгоняем появившуюся словно из-под земли тёмную "четвёрку" - габаритные огни не горят, стёкла, похоже, тонированы; и когда её салон проходит мимо, я не вижу внутри ровным счётом ничего, лишь какое-то зеленоватое свечение. Словно магический кристалл.
  
   "Езжайте к дереву"
  
   - Развелось пидорасов, - отрешённо говорит мой спутник, прикуривая очередную сигарету.
   - Долго ещё?
   - Пожалуй, не близко. Может, музыку включить?
  
   Он щёлкает кнопкой магнитолы, и та поёт:
  
   ...At the starting of the week
At summit talks you'll hear them speak
It's only Monday
Negotiations breaking down
See those leaders start to frown
It's sword and gun day...
  
   Я узнаю песню, это саундтрек к какому-то из "форсажей".
  
   ...You could be sitting taking lunch
The news will hit you like a punch
It's only Tuesday
You never thought we'd go to war
After all the things we saw
It's April Fools' day...
  
   Под такую музыку невероятно уютно нестись сквозь ночь на "копейке", - подумал я. Нестись, убегая от прожорливого нечто.
  
   - Представь, что это - путешествие за чем-то вроде американской мечты. Но американской мечты отдельно взятого человека. Тебя или меня. Не важно. И суть... Понимаешь, суть не в мечте, а в пути. Путь кончается и...
  
   Он умолк.
  
   - Что и?
   - Ну, и "бац!". Всё кончится. Что-то случится. Мы умрём, или мы проснёмся. Может, ничего не случится. Вот потому я бы назвал это "сюрприз".
  
   You hear a whistling overhead
Are you alive or are you dead?
It's only Thursday
You feel a shaking on the ground
A billion candles burn around
Is it your birthday?
  
   Скрипнув тормозами (Чуть не проехали! - скрипнул зубами Олег) - мы слетели на какую-то просёлочную дорогу. Тут-то и увязнем, подумал я, однако колымага каким-то чудом пролетала между сугробов, ловя колёсами колею. Трудно было понять - причастен ли к этому Олег, он рулил всё так же небрежно. Я вдруг осознал, что и скорости он не переключал ни разу с тех пор, как мы покинули дачный посёлок. Представил нас сто стороны - точка, едва видная, двигающаяся где-то между белым покровом поля и тёмным снежным небом. Далёких огоньков теперь почему-то не видно.
  
   - Какого чёрта? Зачем нам сюда?
   - Ты разве сам не чувствуешь?
  
   Я прислушался к своим ощущениям, и смог отчётливо выделить только изжогу. Но было ещё что-то, неясная тревога. Я глянул назад, но там оказалось лишь залепленное снегом стекло. Всё. Огней не было. Что-то большое двигалось, я буквально физически ощутил, двигалось за нами, пожирая эти огни. То же, что сожрало и Юру.
  
   - Страшно? Ничего, прорвёмся.
  
   Олег вцепился в руль, и прирос взглядом к какой-то точке впереди. Как ни старался я что-то разглядеть, ничего не выходило. Потому, как учит мудрая поговорка, просто постарался получать удовольствие. Магнитола, похоже, сама собой поймала какое-то радио, и оно успокоительно бубнило из динамиков:
  
   [...с эмоциональными процессами, левое полушарие связано с отрицательными эмоциями, оно занимается оценками неприятного и ужасного и определяет прием и переработку отрицательной эмоциональной информации. Правое же в основном связано с положительными эмоциями, оно определяет прием и переработку положительной эмоциональной информации...]
  
   Теперь нас бросало то вправо, то влево между сугробами. Я прикусил язык и ударился затылком. Справа и слева теперь тоже была темнота, из которой вырывалась лишь несколько метров едва освещённого пространства.
  
   [...Таким образом, то, что мы воспринимаем, зависит от того, какое из полушарий головного мозга стимулируется...]
  
   Потом мы влетели в замаскировавшуюся канаву, передние колёса утонули в ней, и "копейка" села на брюхо. Я чуть не выбил зубы, клацнув о приборную панель. Магнитола умерла окончательно, только какие-то пощёлкивания летали из эфира, сумбурный и хаотический радио-фон.
  
   - Толкай! - не своим голосом проорал Олег. И я выскочил, и толкал, налегая на капот, погружаясь ногами в снег и подснежную жижу. Фары нестерпимо били в лицо, но выключать их было нельзя, нутром чувствовал. Стоит свету пропасть, и больше ему уже не появиться. Вокруг уже не видно ни черта. Только чернота, липнущая к нам. Наконец, канава отпускает передний мост, я заскакиваю в машину, и мы рвём дальше - куда-то вбок. Дороги нет, но это, похоже, уже не мешает. Будто снежный покров потерял все физические свойства, став обыкновенной гладкой поверхностью, а мы вдруг превратились в кем-то запущенный электрон.
  
   - Это смерть? - задал я совершенно скучный и дежурный вопрос.
   - Это, вроде, даже интересней. Ты же не пристегнулся?
   - Нет... Надо?
   - А вот и не надо. Всё. Приехали. Дерево.
  
   Впереди, этот кадр до сих пор блуждает где-то в моих снах, - впереди, размашисто и гордо, высилось дерево. Чёрный силуэт в световом конусе. Разлапистые ветки растекались в стороны, будто желая заключить нас в объятья. Уже ничего нельзя было сделать. Олег не тормозил, он, как и я, вглядывался в переплетение ветвей, в эти лапы. Хитросплетения, которые нужно, отчаянно нужно разгадать, только вот - зачем? Потом был удар, и я ещё успел увидеть, как летит на меня покрытое трещинами лобовое стекло.
  
   ***
  
   Надо мной висела тёмно-серая размазня - небо. Подняв изрядно присыпанную снегом руку, я ощупал лицо. Под пальцами было липко и противно. Что-то болело, но я не сразу понял - что. Нет, ничего не сломано, похоже, только где-то внутри грудной клетки засело тупое, давящее чувство. Напоминает изжогу или совесть. Возможно - одиночество. Я приподнялся на локте - снег вокруг был изрыт шрапнелью из осколков ветрового стекла. Прямо за мной оказался страшный, искорёженный корпус "копейки", впечатавшийся в дерево, да так и застывший вместе с ним в эдаком поцелуе. Видимо, то, что я жив, можно считать чудом.
  
   - Олег! - позвал я, с трудом поднявшись. Вообще-то, я уже понял, что ответа не будет. Лишь ещё сильнее заныло справа от сердца.
  
   Шоссе было совсем рядом - в угрюмом зимнем свете топорщилось прорванное машиной хлипкое дорожное ограждение. Я огляделся - место совершенно незнакомо. Лес, поля, вдалеке, будто выведенная на холсте, - деревенька.
  
   Взобравшись на насыпь, я побрёл в сторону дома, ориентируясь по едва заметным бороздам от колёс, оставшимся в снегу. Чудо, наверное, что их не засыпало совсем. Ноги не очень-то слушались, но через какое-то время я сумел с ними договориться и лишь немного пошатывался. Я шёл, по старой привычке пересчитывая в кармане мелочь. Раз за разом, насчитывалось ровно 14 рублей. Считать было неудобно, мешал кастет. Боль в груди не унималась. Похоже, что она прочно там засела. Интуиция подсказывала мне, что пора начинать учиться жить с этим...
  
   Вместо эпилога
  
   Веки никак не хотели разлипаться, но дневная хмарь всё-таки пролезала между ними, вынуждая Марию проснуться окончательно. Она спала достаточно долго, чтобы забыть свою комнату. Забыть не полностью, нет, просто все окружающие предметы потеряли названия. Она глядела на книгу, одной частью сознания понимая: это книга; другой же частью словно видя её впервые, как младенец. Буквы, бегущие по корешку, незнакомы, но всё равно складываются в слова.
  
   Мария села на кровати и провела рукой по давно не мытым длинным волосам. Вокруг парила пыль, слой её покрывал редкую мебель, плафоны люстры и подоконник, который Мария не видела за шторами. Пыльный воздух стал щекотать ей нос, и она чихнула. Звук, как хлопок дубля, пробудил весь окружающий звуковой фон. Из-за окна долетели обычные уличные шумы, где-то за стенкой ругались соседи и бежала в трубах вода.
  
   Мария осторожно спустила с кровати затекшие ноги, попав, почти точно, в тапочки. Она уж начала привыкать к окружающему. Потягиваясь, пошлёпала в туалет. Потом - в ванную, где в зеркале, за флаконами шампуня и зубными щётками можно рассмотреть своё несвежее лицо. Этим она и занялась, заставляя отвыкшие мышцы изображать подобие улыбки. Через какое-то время начало получаться, но глаза не улыбались вместе с остальным лицом, спрятавшись в припухших ото сна глазницах, в тени. Словно засело в зрачках что-то такое, какие-то пылинки, вызывающие резь и жжение. Мария почистила зубы и забралась под душ.
  
   После, осторожно пробуя кофе, будто открывая его вкус заново, она начала ощущать мир, свыкаться, примерять какие-то маски. В коридоре отсчитывали время часы. Чуть раньше она заново училась пользоваться кофеваркой и тостером. Забавно, подумала она, обжегшись. Забавно, за окном декабрь. Что это, декабрь? Она перебирала слово, пробуя его, вертя и ворочая, пытаясь понять - что же за ним? Что такое декабрь? И нити ассоциаций разбегались - снег, ёлка, подарки? Ассоциации были родными, появившимися давно, ещё в детстве, а слово - чужое, инородное. Оно засело в груди, словно пересаженная сердечная мышца, и все остальные слова - необъяснимые, неясные, тоже засели. Разглядывая проносящиеся мимо автомобили и сжимая уже остывшую чашку, Мария думает, что теперь, пожалуй, надо привыкать жить с этим.
  

Август 2006 - Декабрь 2007

  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"