Краски, кисти, ноты, сломанный смычок в углу и снег. Снег, который падал крупными хлопьями, белыми комьями ваты закрывал открытые раны и все никак не хотел прекращаться. Как не хотело прекращаться это непростое положение вещей. Вещей и слов. Слов и боли. Боли и жизни. Жизни и эха невысказанного прощения, испуганным привидением затаившегося на чердаке.
Широкая веранда двухэтажного дома сплошь покрылась ледяной коркой, блестевшей на солнце и казавшейся стальными когтями диковиной птицы, притаившись в лучах щербатой луны. Луны, которая уже никогда не будет такой, как они любили. Любили, и забывали об этом. Забывали, чтобы идти дальше. Дальше ли? Может, им просто так казалось?
Он смотрел на единственную лампочку, оставшуюся в живых после их отнюдь не мирной перебранки, смотрел и так хотел ничего этого не замечать, ни о чем не думать и просто выпасть из этой ночи, длиною в зиму.
Как могла она смеяться в лицо смерти, одним движением развеивать тучи и удивительным талантом притягивать к себе всевозможные неприятности? Неприятности, которых он ужасно боялся, как и всего, что могло нарушить его привычный уклад.
Она сидела у торшера и читала книгу, хотя он мог поклясться, что за прошедшие полчаса она не перевернула ни страницы, и строчки так и остались невысказанным признанием висеть где-то под лампой. На ее лицо ложились тени, она бросала сердитые взгляды из-под рыжей челки и вновь уходила куда-то в свой мир. Она злилась. Он не верил и ненавидел ее за это.
Всегда и везде его странная взбалмошная любовь была на передовой. Махала белым флагом, перевязывала раны, пела колыбельные. Истерила и дулась сутками. Обычная жизнь необычной женщины. Он знал боль ее большого сердца и отталкивал ее прочь. Ненавидел себя, ненавидел боль, избегал смотреть ей в глаза.
Она читала сонеты и думала о своем. На кухне высилась Фудзияма разбитых тарелок, встали настенные часы, а снег все шел и шел, и не хотелось вспоминать. Она швыряла в него сервизные тарелки и ненавидела. Хватала за волосы, била чашки, ранила руки, плакала. Молчала. И читала сонеты.
Он не понимал, не хотел понять, боялся. В его жизни на первом месте были друзья, которые недостойны так называться, и вечные "печки-лавочки", после которых дом легче было сжечь, как есть, чем убрать. Он пожимал плечами и смотрел в пол. Она сметала осколки и прятала слезы. Он ненавидел ее за это. Она прощала.
Они ненавидели друг друга до дрожи в коленях, до онемения сжатых пальцев, до прокушенной до крови губы, до порванного мольберта и треснувшей скрипки. Он рисовал ее по ночам, чтобы порвать все поутру. Она сочиняла для него песни, которые после сжигала в камине.
Они ненавидели друг друга до холодных ноябрьских капель, до июньского жара, до январского снега, до боли, до смерти, до жизни.
Он перевел взгляд на ее кресло у торшера и увидел там только брошенный плед. Он вздрогнул и с грохотом перекинул стул.
На обледеневшей веранде она сидела на перилах и смотрела в темноту. Худенькие плечи вздрагивали от холода, летний сарафан полоскался на ветру. Он забыл все свои обиды и прижал ее к себе.