Дернова Ольга Игоревна : другие произведения.

Трапеция

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  УГОВОР
   А. Б., с любовью
  
  Диалог
  
  "За что ты любишь меня, скажи.
  За то, что, как говорят чужие,
  с тобой бок о бок мы долго жили?"
  "Побольше слушай своих чужих!"
  
  "Тогда, должно быть, за внешний вид?
  Как у Крылова: за глазки, клювик..."
  "За то, что мало другие любят,
  страдаю вчетверо, без обид.
  
  Люблю, ей-богу!" - "Аригато.
  Но я вопрос повторяю, в третий,
  последний раз..." - ""Да за всё на свете!
  ...А в общем, кажется, ни за что".
  
  * * *
  Возьми меня за город. Я хочу
  дышать на пальцы, штурмовать автобус
  и спать, склоняя голову к плечу.
  Ведь надо как-то возвращаться в тонус.
  И если неизбежен переезд,
  надеюсь, что мороз меня не съест.
  
  Уедем. Как натянутый канат,
  шоссе уходит к дальнему пределу.
  В системе ледяных координат
  не солнце, а рубашка ближе к телу.
  Взгляни направо. Не тебе ль и мне ль
  готовит лес еловую шинель?
  
  Уедем! Я ручаюсь, что никто
  не будет в ожиданиях обманут.
  Ты видишь: убежав из шапито,
  как волокушу - первобытный мамонт,
  автобус нас везёт через поля.
  И чудится: на стёклах - вензеля.
  
  Так, мыслями не здесь уже, а там,
  я за тобою шляюсь по пятам,
  и ничего меня не переборет.
  Глумлю, и жгу, и шпарю напролом:
  я соглашусь на пару чёрствых корок,
  на ночи у холодных переборок
  омфг, возьми меня за город
  
  И ты, кивая, отвечаешь:
  лол
  
  * * *
  Голубые сумерки. Запах ладана.
  В атмосфере - привкус железной стружки.
  Грозовая туча, латана-перелатана,
  на берёзах развешана для просушки.
  
  А берёзы стали почти прозрачные,
  и замедлилось дыхание полевое.
  От высокой влажности в этой прачечной
  расстоянья выросли ровно вдвое.
  
  Незаметной жизни полны голубые сумерки,
  и секатор птицы режет ночную дымку.
  И когда от нас потребуют, чтоб мы умерли,
  здесь не тесно будет лежать в обнимку.
  
  Уговор
  
  Все люди смертны. Так иль сяк, но всех когда-нибудь не станет.
  Уйдёт из жизни верный враг, товарищ преданный обманет.
  Но если кто-то дорогой предаст внезапно и невольно,
  всё тело выгнется дугой и будет больно, очень больно.
  Ругаться, плакать, воевать, к обидам привыкать и к шорам -
  пора сердца тренировать таким житейским тренажёром.
  
  Давай условимся на треть зарплаты (или как придётся):
  кому приспичит умереть, пускай разок ещё вернётся.
  В потёках летнего дождя, собрав табачный дым по лифтам,
  пускай расскажет, снизойдя к другого пламенным молитвам:
  "Иду за тридевять морей, за триста тридевять народов.
  А ну-ка кофе мне налей, нарежь побольше бутербродов.
  В один карман закинь пятак, в другой насыпь немного соли..."
  
  Тут о своей сердечной боли второй подумает: пустяк.
  Да, жизнь не сахар и не шёлк; грязна и склонна к просторечью.
  Но если ты пришла/пришёл, то вот гарантия на встречу.
  А гость, освоившись, как вор, крадущий мысли (но неловкий),
  подскажет: "Это разговор о временной командировке.
  Найди-ка парный мне носок, и свитер упакуй, и шорты".
  
  Ты чмокнешь глупого в висок и скажешь ласково: "Пошёл ты!"
  
  Пипируда
  
  Пипируда - герману: "Чахну, чахну.
  Сохну, сохну, вот-вот, как звезда, потухну.
  Почему ты не приходишь открыть мне чакры?
  Я всю ночь со светом сижу на кухне.
  Небеса играют со мной в молчанку,
  а в колодце - злые посланцы Ктулху".
  
  Пипируда - герману: "Выпью пойла
  из прокисших ягод - мигом похорошею.
  Посмотри, во что превратилась пойма,
  где тебя зарыли в сухой траншее.
  Впрочем, я последнее слабо помню".
  
  Пипируда - герману: "Я забыла,
  что зовётся смертью, а что - любовью.
  На конюшне слуги взялись за вилы.
  Из питья в шкафу - пузырёк люголя.
  Ну а я, наверно, достану заступ
  и пойду открою твою могилу..."
  
  Пипируде - герман: "Люблю глазастых.
  Помнишь, ты о встрече меня молила?
  Я возьму тебя в королевство засух.
  Сообщи отцу и матери на мобилу".
  
  Пипируда гибнет в голом и безразмерном
  поле, жизнь заканчивая экстерном.
  Колосок щекочет пятку, и это круто.
  Все вокруг находят это до жути верным:
  наконец-то пипируде не нужен герман -
  как и герману не нужна была пипируда.
  
  Ливень
  
  Усталый человек, чьё темя пахнет ливнем,
  на молнию грозы застёгивает рот.
  Он зол и нелюдим. Поди определи в нём,
  что думала вода на каждой из широт.
  
  Возможно, что она шептала: "всё нормально",
  и серая волна качала катера.
  И красная вода во мне перенимала
  её антитела, его антитела.
  
  А может быть, в лесу, выманивая дятлов
  журчанием своим и стуком по коре,
  внушала та вода: "ты будешь неподатлив",
  и мысль его была суровее ко мне.
  
  Усталый человек, ты выводок свой вывел
  и опускаешь лоб в ладоней котлован.
  Ты булку раскрошил и выкинул под ливень.
  
  А выводок прошёл и крошки расклевал.
  
  * * *
  Любезный друг, у времени есть хорда,
  его ты нынче к ужину возьми.
  Как солнце из крестового похода
  на запад возвращается к восьми,
  вернись и ты.
  Наш дом ещё не выстыл
  и ждёт, пока, развеивая гнёт,
  твоё лицо, внезапное, как выстрел,
  на дремлющей аллее не мелькнёт.
  Спеши. Уже, как выпуклые капли,
  предметы в надвигающейся тьме
  слипаются.
  И сокола от цапли
  не отличишь ни въяве, ни в уме.
  
  * * *
  Напиши мне послание на снегу
  жёлтой брызчатой или тягуче-красной:
  "офигетьваще, люблютебянимагу".
  Словно гласная, припаянная к согласной,
  я ношу с собой твой голос и силуэт.
  Он мерещится мне в радужной хрупкой гамме.
  Нанеси же мне послание на паркет
  этой талой грязью, длящейся под ногами.
  Апокалипсис закончился. Только мы
  отчего-то, по неведомой нам причине,
  словно два зверька на скотном дворе зимы,
  получив прощенье, воли не получили.
  Только мы запираем двери на толстый брус
  и, тихонько прилипая к оконной раме,
  медитируем на дарованный нам бобруйск,
  оживлённый влагой, ветром... и не берусь
  намекнуть, какими ещё дарами.
  
  Попутчик
  
  ...И вот я вижу сон - один из тех, липучих,
  стоящих над душой:
  мы едем на курорт, и есть у нас попутчик.
  Как водится - чужой.
  Он тих, заговоришь - ответит односложно,
  косится за стекло.
  Устроились легко, с удобствами. И можно
  сказать, что повезло.
  Вот поезд полетел. И берег речки, илист,
  скрывается в окне.
  Стоять за кипятком - тоска! Разговорились.
  И он приятен мне.
  
  Здесь трудно объяснить, но он моей породы,
  как будто у Творца одни и те же роды
  два раза учтены (проклятый копипаст!).
  И мы за болтовнёй съедаем бутерброды:
  его и наш запас.
  Сосед слегка смущён; он что-нибудь закажет.
  Он выбегает вон.
  А ты сидишь в углу, осваивая гаджет,
  и злобствуешь, пардон.
  Ты пробуешь на мне ужимки Кудеяра,
  угрюм и нелюдим, как древний монолит.
  И что тебя во мне приятно удивляло, -
  сегодня просто злит.
  
  Опомнись, говорю, не задирай мне планку,
  лежачего не бьют, какой же это бой.
  Попутчик - тоже я, но только наизнанку.
  Мы здесь, перед тобой.
  Но ты опять молчишь. С размытого ландшафта
  соскальзывает глаз.
  И всё это - не сон, а истинная правда,
  и вся она - о нас.
  Мы сходим в темноте с колеблющихся рельсов,
  всегда - по одному, на сколько ни дели.
  И море-окиян под сеточкой порезов,
  призывно шелестя, колышется вдали...
  
  УРОКИ ЧТЕНЬЯ
  
  * * *
  корнями за сердце однокоренные слова
  дремучая чаща где эхом созвучия спорны
  стволы подсекаешь
  и пряди сдуваешь со лба
  не трогая корни
  
  нет слов без корней кроме стаи летучих частиц
  да клятвы молчанья но клятве своя колокольня
  а тут у меня
  черепки оперение птиц
  
  и кольца и комья
  
  Отмена
  
  С холмов, не обозначенных на карте,
  из рощицы, промёрзнувшей насквозь;
  до ангелов, которых в этом марте
  что русаков и белок развелось;
  и далее - к небесному полпреду -
  летит небрежно сложенный листок.
  С пометками "назначено к обеду,
  без адресата, на деревню деду"
  его приносят Господу на стол.
  Там, верно, будут жалобы про насморк
  и мелочей невыдуманных тьма.
  Дурацкое, написанное наспех,
  моё письмо, конечно, курам на смех...
  Всевышний, обойдёмся без письма.
  Я обещаю рукописи скомкать.
  Учи меня вертеться на пупе
  и носа не показывать из комнат,
  когда писать захочется к Тебе.
  Сменились времена, и Ты закрыл их
  Своей рукою: дни, когда везде
  для ангелов Твоих холоднокрылых
  писала я - иголкой на перилах,
  ножом по глине, веткой на воде.
  
  Орфей на войне
  
   для Brother'а
  Соловьи перемёрзли. Стрижи не хотят лететь.
  Забастовка. Арктический воздух не держит крылья.
  Отступление в бункер, полный глухих тетерь,
  заставляет Орфея корчиться от бессилья.
  
  Поддаваясь пессимизму ночных сирен,
  он лежит, в уме утраты перебирая.
  Эвридика в вагоне с беженцами. Сирень
  отдаёт пластмассой. Жадная, как пиранья,
  
  ночь запихивает страницы к себе в нутро,
  обжимает пальцем, бойко стучит кареткой.
  И на сердце звуки падают тяжело.
  Как земля - на грудную клетку.
  
  Китайский дневник
  
  Чтобы не повредить плаценту, муж не дарит законных нег.
  Из небесного облцентра прилетает заказ на снег.
  Коль бесплодие предрекали, - то, наверное, неспроста.
  Я обхватываю руками низ растущего живота.
  
  Грудь колышется, точно море, и сильней шелестят шелка.
  Тонкой кисточкой на фарфоре я добавила два штриха.
  Из небесного облцентра всё равно никаких вестей.
  Из-под пальцев выходит сценка, чтобы радовать взор гостей:
  
  "Сквозь накрашенные ресницы дева смотрит на небеса.
  Боль, гуляя по пояснице, портит персик её лица:
  глянешь справа - без червоточин, глянешь слева - почти карга.
  Зыбкий облик её непрочен. Лунный кролик - её слуга".
  
  Дни летят. За окошком сыро. Муж, волнуясь, почти не ест.
  Очень скоро (к рожденью сына) ожидается общий съезд.
  Набегут отовсюду, сразу - из столицы и областей.
  И тогда я достану вазу, чтоб унизить его гостей.
  
  Пусть проглотят ничтожный опыт, превратятся в клубок ужей.
  Пусть шипят - и змеиный шёпот будет музыкой для ушей.
  Если ж, глядя на тонкость линий, будет вякать его родня,
  я отвечу: была богиней дева, списанная с меня...
  
  Время первого снегопада. Мой супруг задолжал врачу.
  Толстой куколкой шелкопряда припадаю к его плечу.
  Он бы тоже ко мне прижался, да сноровка уже не та.
  Из-за ширмы следит служанка с мерзким запахом изо рта.
  
  Под луной веселятся зайцы. Садик старчески поредел.
  Бросив хлопоты по хозяйству, не веду повседневных дел.
  Из небесного облцентра - сводки боя и шум пальбы.
  Привыкаю держаться цепко за косичку своей судьбы.
  
  Муж приходит с работы важный (может быть, навещает шлюх).
  Я бы выдрала косы каждой после парочки оплеух.
  Покупаю на рынке меру риса, рыбину и вина.
  Мне плевать на его карьеру. Я неправильная жена.
  
  Всё меняется. Сад распарен. Ночь по комнатам гнёзда вьёт.
  Я подвешиваю фонарик к перекладине у ворот.
  Мы идём со служанкой к дому. Тени прыгают между гряд.
  Тёплый дождь ворошит солому, как очнувшийся шелкопряд...
  
  * * *
  Летняя ночь отмеряет сверх
  положенного воды.
  Дождь моросит и зелёный свет
  выплёскивает в сады.
  Переметнёшься, устав плутать,
  к чтению за столом:
  то ли пришёптывает Плутарх,
  то ли стучит стилом.
  Древнее войско стоит у Сард.
  Чай недопит, недопит.
  И умножается сад на сад,
  и за двоих скрипит.
  Движется, дышит, боясь блеснуть
  лезвием на ходу.
  Если страницу перелистнуть,
  всё войско умрёт в саду.
  Войско умрёт, командир в летах
  радостно примет смерть...
  
  Чай остывает. Молчит Плутарх.
  Звуки на облачных плотах
  плывут на зелёный свет.
  
  * * *
  Она говорит: "Никогда тебя не прощу,
  хоть тысячу поклонов мне положи!"
  Господь отвечает: "В сердце твоём прочту".
  Читает и уличает её во лжи.
  
  Она говорит: "Нашёлся мне грамотей!
  Кому расскажу я правду о детских травмах?"
  А Бог ей: "Промеж родителей и детей
  нет правых и виноватых. Они на равных".
  
  Тогда она говорит: "Порицай меня,
  но я сохраню суровую эту мину.
  Моё непрощенье - это моя броня.
  Неужто Ты пустишь голой меня по миру?"
  
  Господь улыбается. Рот Его на замке.
  Она продолжает сбивчивый монолог,
  а Он уже держит сердце её в руке
  и в чистую строчку вписывает урок.
  
  Ланселот и буквы
  
  Раскладной табурет молодыми ногами обвив,
  бутерброд и пергаментный лист положив на колено,
  Ланселот сочиняет признание в страстной любви
  для жены сюзерена.
  
  С непривычки немеет рука и вихляет перо,
  а к лицу примерзает мучительной боли гримаса.
  Он уже догадался, что буквы - страшнее всего.
  Но ещё не сломался.
  
  Лучший рыцарь державы красивые губы кривит,
  наливает вина, ковыряет пером заусенцы.
  "Я бы вас победил, уважаемый сэр Алфавит,
  ради женщины сердца.
  
  Но оружие ваше невидимо. Ваших затей
  не поймёт паладин, чьё призвание - битва и слава.
  Я владею мечом, я сильнее, но вы - чародей
  хуже Мерлина, право!"
  
  От каких мелочей происходит судьба государств!
  Он допишет письмо, повредив от натуги ключицу.
  Королева письма не прочтёт и с досады не даст.
  И войны не случится.
  
  Хорошо, если так. Но фортуна щадит дураков.
  Идеальный герой бережёт драгоценные нервы.
  Он бряцает мечом и победно влетает в альков
  королевы Гиневры.
  
  От судьбы не уйдёшь. От любви не спасёт карантин.
  Ворон машет крылом. Заострённая пика - не дура.
  Море громко шумит... О, помилуй, святой Валентин,
  королевство Артура.
  
  Человек-невидимка
  
  Летняя ночь. Витрина темна, и в ней -
  отблеск летучих фар, променад огней.
  Поздний алкаш сочувствует участи манекена.
  Ночью газетам велено помолчать.
  И, насадив киоск на крючок безмена,
  ветер качает пальцем "Союзпечать"
  у магазина "Смена".
  
  Зверь городской, троллейбус, с искрами на рогах,
  бок о бок с трамваем. Рядышком, в двух шагах,
  если рискнуть собой и сойти с проспекта, -
  адова темень, сомкнутая листва.
  Пахнут макулатурой старческие слова,
  душные, словно шкура слона или даже льва.
  Песенка спета.
  
  Но чем темнее асфальт, тем краска на нём белей,
  выпуклые следы бегут в глубину аллей,
  весело шаг печатает невидимка.
  Это Орфей, добившийся своего,
  точный маршрут прокладывает для скво,
  не щадя ботинка.
  
  Вышивка
  
  Аритмия, грусть и сердечный приступ,
  и молитва, и делу швах, -
  как искусно заплели их на серебристых
  речных рукавах.
  Столько вложено в пунктирный, кроваво-чёрный
  многострочный ряд,
  что струя, и лес, и берег огнеупорный
  назубок молчат.
  Эта вышивка, неспешная, с мелким шагом,
  зазывает и настаивает: айда.
  А в реке бревно скользит языком шершавым
  и стоит вода.
  И ещё плывут вдоль берега восвояси,
  как родные пальцы одной руки,
  Александр Сергеич, Пауль и Кобаяси.
  
  Их обложки, титулы, корешки.
  
  Уроки чтенья
  
  Как сын читал меня по молоку,
  как лес читал кукушку по ку-ку,
  а муравей по вкусу - землянику,
  так я читаю, лёжа на боку,
  Твоих дождей бегущую строку
  и вновь благодарю Тебя за книгу.
  
  Читались птицы в поле ячменя,
  коров и коз читалась толчея,
  копыта стук и отблеск роговицы.
  Читались дни, как римские полки.
  Ты загибал страницам уголки,
  чтоб нам ловчей пролистывать страницы.
  
  Познанье было яблоком глазным,
  живой водой, батоном нарезным,
  сверкающим ножом, Армагеддоном.
  
  Ты выключал светильник ровно в шесть,
  и бороды Твоей овечья шерсть
  трещала и курчавилась за домом.
  
  КАБРИЙСКИЕ ШАХМАТЫ
  
  I.
  Кабрийские шахматы
  
  Где белый ферзь, ты спрашиваешь? Вот он.
  Нужна "она"? Однако по рельефу
  выходит "он". Вопрос не проработан?
  Пускай тогда играет королеву.
  Когда война над пастбищами вьётся,
  кого волнует маленький придаток?
  Негоже придираться полководцу
  к огрехам в анатомии солдата.
  Гляди, какие локоны... Проклятье,
  куда вы оба!? Что вы, словно дети?
  Найдите соблазнительное платье!
  Поймайте короля. Переоденьте.
  Ну, слава богу... Чёртова запарка.
  Позор сотрут победные напевы.
  
  ...А в хрониках появится ремарка
  о двойственной природе королевы.
  
  * * *
  Ладья и конь у белых во дворце.
  Король уступчив, точно королева.
  И только сад в речном полукольце,
  поддавшись духу ревности и гнева,
  рукой тумана тянется к жилью.
  
  Туман ползёт и вьётся возле комнат,
  где белый слон, мутируя в ладью
  противника, проснётся и припомнит
  слова родни, которыми душа
  с недавних пор прострелена навылет:
  "Ты думаешь, личина торгаша
  личину полководца пересилит?"
  "Не думаю", - рождается во мгле
  и кружится, без музыки, без вальса.
  Мелькает мысль о белом короле:
  "Ах, если бы ты пешкой оставался!
  Менял цвета, зависел от войны
  маршировал куда-то по приказу..."
  
  И в думе той: признание вины,
  измена и прощание - всё сразу.
  
  Марш чёрного короля
  
  Палить из пушки по облакам -
  вполне по-фёдоровски, однако
  тогда ни пастбища, ни барака
  не обеспечит её канкан.
  Земная слава - моя мишень.
  И той земли, в честь которой залпы,
  врагу не видеть, как, я сказал бы,
  своих ушей.
  
  За то и выбился в короли,
  что интриган. И притом - заядлый.
  Спасибо господу не за ядра -
  скорей, за порох и фитили.
  Судьба противника решена,
  когда невыгодно дело мира.
  Вращенье этого, блин, шарнира
  и есть война.
  
  ...От вечной копоти в час зари,
  когда орудия разом жахнут,
  черным-черны батальоны шахмат,
  черны снаружи, как я - внутри.
  И едкий дым, отравляя злак,
  пугая птиц, ослепляя белок,
  ложится клином на лагерь белых,
  как белый флаг.
  
  II.
  * * *
  "Здесь решётка, поэтому день полосат".
  (Он сказал, отступая на шаг).
  "Это было предсказано годы назад:
  королю объявляется шах.
  За него иногда умирали в бою,
  иногда - попадали в петлю.
  Мудрено ли, что он отсылает ладью?
  Рокировка претит королю.
  Сколько можно сидеть в безнадёжном тылу?"
  "Ну, а сколько - в почётном плену?
  И почётен ли плен?" - "Неподатливость злу:
  это главное, знаешь". - "Да ну!
  Где критерии зла?" - "Это вызов судьбе".
  "Выживают, держась на плаву".
  "Нет, неправда". - "Подумай тогда о себе!
  Назовёшь себя злом?" - "Назову".
  "Ты дурак?!" - "Отпусти меня с миром". - "Нельзя".
  "Почему?" - "Ты же знаешь... Приказ".
  
  "...А когда разменяют меня на ферзя,
  ты иначе посмотришь на нас..."
  
  * * *
  В моём окне, отпугивая бред,
  гудят и воют фабрики окраин.
  И внятней речи их слепящий свет:
  "Ты ранен, - говорят они, - ты ранен".
  
  И каждый день, в рабочие часы,
  ко мне людской поток бесперебоен.
  Участливы их лица и усы:
  "Ты болен, - говорят они, - ты болен".
  
  Но лучший собеседник - это сад,
  запутанный, заметный при свечах лишь,
  крадущийся за столбики оград:
  "Ты чахнешь, - он подсказывает, - чахнешь".
  
  А истина груба и не нова.
  И, спрыгивая с карточек и метрик,
  ползут по мне мурашками слова:
  "Ты смертник, - говорят они, - ты смертник".
  
  Осадки
  
  Забежит на час - и носа потом не кажет.
  Изучай, любуйся, только не трожь руками.
  То мигрень у него, то, как утверждает, кашель:
  рудники, говорит. С прозрачными родниками.
  
  Иногда мы молчим, иногда мы подолгу спорим.
  Не понять: любовники ли, враги ли?
  Обрезай - поучаю - ногти под самый корень,
  им ещё неделю расти в могиле.
  
  Говорит: ага, но мы-то покамест живы.
  Как часы, исправно тикает наше сердце.
  Без банальностей, отвечаю. В конце пружины
  надо пить вино и разглядывать заусенцы.
  
  Этот сумрак души, эти игры на грани фола -
  вместо слов о любви и счастье, взамен осанны.
  Залетевшая бабочка кружится у плафона.
  И свежо. Впереди - кратковременные осадки.
  
  Ангельская баллада
  
  Так печально кричал козодой,
  воспевая земную усталость,
  и сгорала звезда за звездой -
  в темноте ни одной не осталось.
  Как в сражении, звёзды рвались,
  и Земля замедляла вращенье.
  В неразрывном объятье слились
  ангел Мщенья и ангел Прощенья.
  Только шорох, да изредка - стук
  раздавались на пустошах пыльных.
  Это птицы носились вокруг
  на измученных воздухом крыльях.
  Да шептали метёлки травы,
  оседая на гладкое поле:
  "Ангел Гнева и ангел Любви,
  вы в плену у архангела Воли".
  "Неужели я тоже в плену?
  Это всё о тебе". - "Обо мне ли?"
  Словно шли постепенно ко дну,
  всё сильнее они цепенели.
  "Что ты видишь во тьме ледяной?"
  "В окруженье пернатой фаланги
  наш сородич прошёл стороной".
  "То, должно быть, Предательства ангел..."
  
  Эти странные шахматы
  
   для Маэля
  Ты знаешь: ярко вспыхивает хворост.
  И я таков, но тоже не бессмертен.
  На белой наволочке белый волос
  сверкает - но почти что незаметен.
  А за окном - холодный чёрный камень,
  свидетель безупречного правленья.
  Вода его изрыла желобками.
  Стекает Время в эти углубленья.
  Природа, презирающая спешку,
  на улицы выплёскивает клейстер
  тумана. Полюбившуюся пешку
  суёт к себе за пазуху гроссмейстер.
  Но бесполезна помощь обречённым.
  Притерпишься и ты к плодам неспелым.
  Ведь чёрное останется на чёрном.
  А белое - потянется за белым...
  
  III.
  * * *
  Он спал беспокойно и коротко.
  В хрустальном безвременье сна
  на улицах старого города
  его заставала война.
  
  Он видел сражения, госпиталь,
  болотную жижу месил
  и думал, очнувшись: "О господи,
  ты снова меня воскресил".
  
  И, выйдя к подножию лестницы,
  он пробовал пальцами тьму,
  как будто игла полумесяца
  заштопала веки ему.
  
  Радио страны К.
  
  1.
  Хандра ко мне затесалась в свиту.
  Я поклоняюсь эфиру и спирту,
  но в спирте плавает чей-то волос;
  в эфире помехи и блядский голос
  диктует сводку потерь за сутки.
  И я повторяю: ах, суки, суки;
  но люди, вслушиваясь старательно,
  твердят, что им не слыхать ни звука.
  Похоже, во внедрении радио
  переусердствовала наука.
  2.
  В том, что я теперь - не ручной и белый,
  виноваты лишние децибелы:
  это там, в эфире, дерутся души.
  У баб вокруг - декольте и рюши.
  Патриотическое повидло
  к завтраку. Как это всё обрыдло.
  Ох уж мне этот "коктейль молотов",
  романтика трудностей и лишений!
  Золотая вечная молодость -
  с пулей во рту и петлёй на шее.
  3.
  Втирая дочкам и их мамашам,
  что я - короля потерявший маршал,
  на понимание не надеюсь.
  Независимо, как индеец,
  я им демонстрирую... нет, не голень.
  Кого желал бы увидеть голым,
  здоровым хочешь увидеть всемеро
  сильнее нынче, в пределах круга,
  где простых человечков Севера
  бьют горячие парни Юга...
  
  Письмо
  
  - Напиши мне письмо, если ты ещё жив,
  кипу прописей школьных на стол положив -
  пусть перо в них ныряет, как будто само.
  Напиши мне письмо.
  
  "Я пишу, но прозрачны чернила мои.
  За такие чернила в секретном НИИ
  заложили бы душу. А мне для письма -
  не нужны задарма".
  
  - Что ж, чернила твои не прозрачней воды.
  На бумаге она оставляет следы.
  Я легко расшифрую твои дневники -
  по движенью руки.
  
  "Что ж тебе написать? Я живая мишень.
  Не читаю газет, принимаю жень-шень,
  созерцать суету пограничных застав
  бесконечно устав".
  
  - Ты всего лишь дремал, как река подо льдом.
  Я так мало прошу, напиши мне о том,
  что, пока я сражался за судьбы держав,
  ты мне свечку держал.
  
  "Бесполезно. Туман застилает весну.
  Волю памяти дать я уже не рискну,
  машинально себе помогая рукой
  отойти на покой..."
  
  Песенка о касторке
  
  Чтоб выжить, я часто валял дурака.
  В неволе, приняв полстакана касторки,
  я слал капитану приветы с толчка.
  Тюремщики точно бы были в восторге,
  что узника вряд ли сумеют украсть -
  он сам не желает такой перемены.
  О, как омерзительны, бедный карась,
  гуманные меры!
  
  Увы, капитан, я сижу в забытьи.
  Ну да, гогочите, как Батхед и Бивис.
  Засунуть в прокрустово ложе ладьи
  я пробовал вас. Но фигуры отбились
  от рук. Заявляют: ищи дураков;
  такой кандидат по параше елозит!
  О, где вы, романтика звонких оков,
  решётка и лобзик?!
  
  ГЛАВНЫЙ СЕЗОН
  
  * * *
  Ты встречаешь главный сезон,
  как последний из могикан, -
  сквозь последний осенний сон,
  также снящийся и жукам.
  Это значит - грубее речь
  и быстрее адреналин,
  чтобы кожу не срезал с плеч
  белолицый твой господин.
  Слышишь песню его ремня?
  Выбирайся из столбняка,
  ты - троюродная родня
  дохлой бабочки и жука!
  
  Снег падает
  
  Снег падает машине на крестец,
  и вес осадков выверен до грамма.
  И каждая снежинка - словно текст,
  понятная лишь богу стенограмма.
  
  Пожаты, упакованы в архив -
  на семь дождей, на сто туманов хватит.
  Не вырваться природе из сухих,
  прохладных и щекочущих объятий.
  
  Снег падает на свой аэродром.
  И понимаешь, подставляя шапку:
  из города, укрытого ковром
  застывших мыслей, не ступить ни шагу.
  
  Всё замерло, испытывая стресс.
  Лишь электрички, покидая город,
  врываются в засыпанный по горло
  холодными кристалликами лес.
  
  * * *
   Лизе Пономаревой
  Так зябли руки, что пришла зима...
  Ртуть, затаясь у среднего деленья,
  следит, как из холодного зерна
  растут большие белые деревья.
  Луну и солнце в небе погасив,
  циклоны, словно сборище лосих,
  спешат к жилью и смотрят исподлобья
  на их скупые, слабые подобья.
  И, досчитав до тысячи подряд,
  когда остынет утренняя спальня,
  вдруг замечаешь: вон они стоят,
  копытами слегка переступая...
  
  Метель над родильным домом
  
  Запах отглаженного белья.
  В небе зима развернула свиток.
  Ангел метельного патруля
  белые зёрна сдувает с веток.
  
  Душно, как между оконных рам.
  Ростом с трёхмесячного младенца,
  белые карлики по углам
  ныкают чистые полотенца.
  
  Выставишь голову за стекло -
  альвы пресветлые, ну и тюря!
  Ангел выпрастывает крыло
  из паутинной ловушки тюля.
  
  И утешается, загрустив,
  видом сраженья у перекладин:
  зёрна арабики супротив
  крупных, лилейно-молочных градин.
  
  Близится утро, пуская вскачь
  кашу и масло по пищеводу.
  И тишина вытесняет плач,
  как телеса Архимеда - воду.
  
  * * *
  Чем дальше мы движемся в зиму,
  тем звонче земли пустота.
  А сумерки тянут резину
  и щиплют за яйца кота.
  Отпала потребность в румянах,
  подошвы рельефнее след.
  И так доверительно мягок
  простой электрический свет.
  Деревья встают на ходули
  и мрак озирают окрест.
  И мнится: вот-вот вестибюли
  сорвутся с насиженных мест.
  Как странный автобус в разрезе,
  когда-то застрявший в железе,
  застывший на тормозах, -
  что нам примелькался до рези,
  до боли в усталых глазах.
  
  Зимняя улитка
  
   для Киры
  Улитки спрятали дома
  под кирпичами и корытами.
  Пришёл циклон, и с ним зима
  прошла дорогами открытыми.
  А мы не знали новостей,
  стояла с краю наша хата, но
  сквозь рощу тёплых батарей
  зима проклюнулась негаданно.
  Все щели снег уже занёс,
  украсил двери завитушками.
  И за заложенный твой нос
  дают в ломбарде чаю с плюшками.
  Тебе - все плюшки, и банзай.
  А мне досталась битва с чудищем.
  Моя зима - дрянной вокзал
  с извечным табором кочующим.
  Где, уберечь себя спеша
  от раннего оледенения,
  улиткой прячется душа
  в пустую камеру хранения.
  
  Мороз
  
  Злой генерал метелей полевых,
  покрытый орденами до мошонки,
  старик Мороз челночничать привык
  и джинсами торгует по дешёвке.
  
  Ты выглянешь на улицу, пиит,
  во мраке никотином отравиться,
  а там - Мороз: полозьями пылит,
  влачит дары и машет рукавицей.
  
  Он перехватит гамбургер двойной,
  запьёт его шипучей кока-колой
  и смастерит нам панцирь ледяной;
  ведь как-никак период - ледниковый.
  
  А в новостях отметят: у реки,
  где на деревьях шапки либо дреды,
  опять зазимовали челноки -
  андед Мороз и прочие андеды.
  
  Вокзал
  
  Объявляют прибытие поезда. Ночь
  на минуту словно сгущает краски.
  Зимний воздух режет лицо, как нож.
  Пассажир, шатаясь от долгой тряски,
  
  волочит потрёпанный свой багаж
  по бесконечной, как сон, платформе.
  Сердце бьётся ровно, навеки ваш
  пешеход. Давление тоже в норме;
  
  но украдкой вехи того пути
  перечисляет. И на душе так мерзко,
  будто бы нереально, как архетип,
  это общее, тусклое, лязгающее место.
  
  Дотянул до крыши. Двери не затворил,
  ведь за ним другие с тёмной сойдут лошадки.
  Рой мерцающих крохотных балерин
  умирает на отворотах шапки.
  
  * * *
  Снег бывает разный: то мельче он, то крупней,
  то пылит мукой, то липнет серьгами длинными.
  Но всегда похож на танец промеж теней,
  на балет с холодными балеринами.
  
  Вот на сцене суматоха и авангард:
  балерины для Метелицы стелют простыни.
  А потом в оркестровой яме стихает гвалт,
  пляшут примы; вспоминаются девяностые.
  
  Но гораздо чаще вижу я, как в кино:
  снегопад и мрак; к заутрене подморозило.
  Пётр Ильич встаёт, выглядывает в окно
  и взволнованно восклицает:
  эврика, вот оно!
  вот оно, лебединое моё озеро...
  
  Светлые альвы
  
   моим детям
  На стекле растут большие белые пальмы,
  и звезда восьмиконечная - как алмаз.
  А снаружи вьются стайкой светлые альвы,
  и на прочность пробуют окна спальни,
  и украдкой глядят на нас.
  
  Это их голоса звучали яснее гонга,
  из-за них скрипели петли на чердаке.
  "Мы - подземные слуги господа нашего бога;
  и с тобой мы скоро будем накоротке".
  
  Про таких заводишь речь - хоть пиши курсивом,
  на мелованной бумаге, пером гусиным,
  всё напрасно. Речь беднее их красоты.
  И без меры обожают они красивых,
  и всегда приходят альвы к таким, как ты.
  
  Потому, когда окликнули: "Человечек!" -
  не спеши чело и грудь осенять крестом.
  Не робей: подарят юность, а может, вечность.
  И она тебя накроет своим зонтом.
  
  Пронесётся время, с близких сдирая скальпы,
  заметая снегом чистеньких и нерях.
  Но теперь ты будешь юным, совсем как альвы,
  белокожим и холодным, как горы Альпы,
  с корешком в спине и с лютиками в кудрях.
  
  За душой у тебя - ни кола, ни двора, ни блога.
  Ни детей - но промах, в сущности, небольшой.
  Только вся подземная выслуга лет у бога,
  как фонарик, светит за рваной твоей душой.
  
  * * *
  Казалось бы - дома сиди, смотри, как валится снег на лес.
  Но нечто, запрятанное внутри, влечёт к перемене мест.
  Хотя, если вдуматься, все места (особенно - гладь полей)
  аптечного, мать его так, бинта стерильнее и белей.
  
  Но если брести, не жалея сил, по этой кладовке прошедших зим,
  до самой крутой горы,
  и снег разгрести, не жалея сил, -
  столкнёшься с собой вторым.
  
  Он ждал тебя там, на конце бинта, где некому подсказать:
  вертай назад, дуралей,
  вертай,
  тебе говорят, назад.
  
  * * *
  зима никакая не смерть а отъезд
  олега к хазарам и грекам
  слетает на город охапка невест
  ногтями скребя по сусекам
  фонарь
  перекрёсток
  сияющий круг
  качается в облаке хлёстком
  и кто отъезжает олег ли мальбрук
  до лампочки снежным присоскам
  в такую-то пору потеря себя
  не слишком большая оплошность
  пусть вечер летит топоча и хрипя
  как серая в яблоках лошадь
  вдоль мирных бульваров и тусклых аптек
  катая пустую телегу
  про то как сбирается вещий олег
  куда-то
  по первому снегу
  
  Новая дактилоскопия
  
  Зима. Пора подумать об угле.
  О толстом коксе и дрожащем газе,
  о накоплениях в сберкассе.
  Не зря на каждом пальце - по петле.
  
  И лишь на правом безымянном - круг,
  как знак уплаты по процентам
  для ангела с серебряным пинцетом,
  не разумеющего букв...
  
  ТРАПЕЦИЯ
  
  * * *
  В одной ипостаси - зверинец, в другой - городничий,
  Господь представляется многим похожим на цирк;
  но кто мы такие - оспаривать райский обычай?
  Вот если бы мёртвые вышли сквозь бархат, и цинк,
  и мрамор наружу, - то мы бы у них вопросили:
  ну, как там в раю, или где вы теперь у Него?
  Они бы сказали: снаружи - прохладно и сине,
  в избе потемнее, а так - ничего, ничего.
  Признаться, иного иные из нас ожидали,
  но я не умею роптать, и как только помру,
  немедля поеду туда, где родные рядами
  сидят, поджидая меня, на дощатом полу.
  Начнутся объятия. После попросят отчёта.
  Ведь страшно представить, как там далеки от Земли.
  
  И Бог нам кивнёт мимоходом, подумав о чём-то,
  чему мы названья пока подобрать не смогли.
  
  Несколько лет назад
  
  Перекованный голос пробовал соловей,
  на тропе иногда попадались встречные.
  Даже здесь, в окруженье зелёных лесных ветвей,
  нам мерещились звёзды пятиконечные.
  
  Даже здесь овраг живого укрыл и спас,
  а ручей печально обмыл лежачего.
  День Победы опять выходил из нас,
  как сказуемое выходит из подлежащего.
  
  Он пронизывал нас, как штык, и была горька
  эта рана. Но, плача от умиления,
  говорила мама, что там, на конце штыка,
  хватит места ещё для целого поколения...
  
  * * *
  Она живёт в сытое время.
  У девушек крепкие икры,
  гладкие ноги; они веселятся с теми,
  кто им по нраву; выходят в самую темень,
  ничего не боятся, играют в разные игры,
  парней отбивают, друг дружке не потакая.
  Ей ли не знать - она и сама такая.
  
  Она, конечно, слыхала о страшных войнах,
  читала книжки, видела киноленты.
  И дед воевал, да рано ушел, покойник.
  Но знание отрезает её, как войлок,
  от этих событий, они для неё - легенды.
  
  И только, бывает, ночью она проснётся
  с бьющимся сердцем, вскинется: фу-ты, ну-ты,
  вроде бы сон, а вот же, порой взгрустнётся,
  всплакнёт. Сидит и следит, как бегут минуты.
  
  А утром, если и вспомнит, то только мельком:
  зайдёт в магазин - приценится к карамелькам,
  на всякий пожарный купит каких-то круп...
  
  Мы можем это назвать, например, римейком
  памяти, выходящей на новый круг.
  
  Пушкинский музей
  
  Когда через окна Пушкинского музея
  ты видишь голые сучья и птиц над ними,
  в твоей крови опасное бродит зелье
  и кажется - в безвременье уронили.
  Смотри-ка, вот стоишь ты в сухом и тёплом
  любимом зале, склоняясь к сосудам тёмным.
  Но всё, что могли слепить и из камня высечь,
  уступит куску лепёшки. Ему пять тысяч.
  Мука обернулась камнем, а свет - кристаллом.
  Так вещи подскажут правду своим составом,
  так возраст вещи между молекул выжжен
  (покойникам время вяжет уютный кокон),
  и значит, всякая булка - почти булыжник.
  
  И если потом ты снова глядишь из окон, -
  весь город, его машины, бетон и битум
  становятся только островом ядовитым
  во времени. Но об этом нет смысла крякать,
  поскольку его судьба - погрузиться в слякоть.
  
  Отдых
  
  Я верю, несмотря на прихотливый курс
  и тягу ко всему недолговечному,
  что каждый человек - дикорастущий куст,
  цветами покрывающийся к вечеру.
  
  Он кулаки разжал и сумерками полн.
  Хоть право быть кустом - лишь часть его наследия,
  но сотни раскрывающихся пор
  на теле оживают, как соцветия.
  
  Расслабленную кисть, похожую на гроздь
  бутонов, обхвати, как ненасытный жадина, -
  и терпкий аромат пронзит тебя насквозь:
  бестрепетный ответ на крепкое пожатие.
  
  Трапеция
  
  Дождь, начинающий капать на улице,
  в нашу квартиру забрался инкогнито.
  И почему-то от жареной курицы
  запах жасмина доносится в комнаты.
  Надо, наверное, быть аккуратнее.
  Надо точнее отмеривать специи.
  Сыро. Предметы, обычно квадратные,
  радостно приняли форму трапеции.
  Катится свежесть по улицам лаковым.
  Чуткое ухо старается выделить
  ласковый шёпот из тысячи раковин,
  с моря, лежащего где-то за тридевять.
  Туча ползёт, как большая трапеция,
  дождь моросит. Но не стоит печалиться.
  Всё пролетает - победы и бедствия.
  Жизнь не кончается.
  
  А fish
  
  Мимо озёр, отпирающихся, как сейфы,
  мимо ствола, ручья, рукава, ущелья,
  мёртвая рыба плывёт на север
  против теченья.
  Солнечный свет слабее течёт по шельфам,
  капает на рыбу, как из пипетки.
  И кишки за ней волочатся шлейфом,
  свитые в петли.
  Станем в конце как были и даже лучше,
  если получим, господи, крепкий мёд твой.
  Рыба плывёт. Вода у неё в желудке
  плещется, живая - по верху мёртвой.
  
  Антоновка
  
  Ночью зашаришь по ставням захлопнутым,
  в панике стиснешь реле:
  это железные яблоки с грохотом
  катятся по земле.
  Капли дождя - лилипутские сабельки -
  колют и мучают сад.
  Вот и грохочут железные яблоки,
  бравый воздушный десант.
  В них растворённые пули да лезвия
  сами, бывает, грызём.
  Так и земля - вполовину железная,
  твёрдый, скупой глинозём.
  Эти тревоги - лишь малая толика
  тех, что ждут впереди.
  Не суетись.
  Укрепит антоновка
  стержень в твоей груди.
  
  * * *
  Лопатки чешутся. То, что из них растёт, -
  с какого там дня и часа, кто его знает? -
  напоминает диковинный корнеплод.
  Морковку, редиску, свёклу напоминает.
  
  А ты-то, небось, уже раскатал губу.
  Елозь, ликуй. Не верь своему везенью.
  По крайней мере, ты не лежишь в гробу,
  а просто на пол-аршина уходишь в землю.
  
  Но вдумайся: как нелёгок подобный трюк.
  Смирись со своей морковкою. Попляши с ней.
  Ведь это же ветхий днями, твой землепашец-друг,
  с тебя урожай снимает ещё при жизни.
  
  * * *
  Скушай яблочко, запей его киселём.
  Пирожок ржаной предлагает печь - надкуси.
  А иначе будешь мыкаться бобылём,
  сиротой, калекою, кобелём.
  Что поделать, так уж принято на Руси.
  
  Угощают - выкобениваться не смей.
  Посылают в баню париться - так иди.
  И ложись на лавку между шипящих змей,
  и молись, и руки складывай на груди.
  
  Бабка ползает в огороде, копает хрен,
  подоткнув повыше ситцевый свой подол.
  Если будешь с ней обходителен и смирен,
  попадёшь за стол.
  
  И только потом - на стол.
  
  Овощная республика
  
  1. (Граф Вишенка)
   для Джея
  Граф Вишенка день-деньской просиживает штаны.
  Обязанности ему хорошо знакомы.
  Пока эйфория держится, все равны;
  на этой закваске делаются законы.
  Граф Вишенка делит поровну чернозём,
  предателей-эмигрантов громит в печати,
  решает проблемы крупных и малых сёл.
  Короче, всегда при деле и на подхвате.
  Бывает, порой нахлынут тоска и злость,
  но, словно горох, наталкиваясь на стенку,
  отскакивают. С Редисочкой не срослось?
  Зато погляди: легко ли теперь генсеку.
  Покладистый Вишня чистит свою печать,
  садится за стол, дописывает параграф.
  Старинный знакомый по имени Волчий Час,
  без стука войдя, ему говорит: "Пора, граф".
  Сначал он думает: что за дурацкий сон?
  Но времени удивляться у Вишни нету:
  какие-то фрукты - видимо, новый сорт, -
  под локти его выводят из кабинета.
  "За что?!" - "За измену". А в курсе ли старый друг?
  Подручные ржут. Чертёж по его лекалам.
  И Вишня, привычно всхлипнув при слове "лук",
  становится жертвой связи его с "лукавым".
  Какой-нибудь кум Черника шепнёт куме
  Смородинке: "Да куда ж его, бедолагу?"
  Но Вишенке не до этого, он в тюрьме
  ходатайствами исписывает бумагу.
  Граф Вишенка пишет господу, но тому
  не надобно ни фонтана, ни дома с садом...
  
  И кажется, скоро автору самому
  приватная встреча выпадет с адресатом.
  
  2. (Молодые луковицы)
  
  Молодые луковицы устраивают парад:
  мол, смотрите, как мы идём да как шаг пружиним.
  И у каждого в правой руке лимонад -
  верный признак борьбы с режимом.
  И хотя режим давно уже побеждён,
  молодёжь наслышана о вражде с Лимоном.
  Вот она шагает перед вождём.
  Торжество омрачается затяжным дождём -
  он и был сегодняшним гегемоном.
  Журналисты жадно топчутся у трибун.
  Метром выше - генсек и его советчики.
  И ежели в головах назревает бунт,
  то до этого ещё половинка вечности.
  Половинка вечности, удвоение ВВП,
  превращение юной кожи в сухой пергамент.
  Да похожий дождь по вылинявшей толпе,
  да подобные раскрашенной скорлупе
  купола зонтов - над головами и под ногами...
  
  3. (Семена)
  
  Парк, имение. Буйство немых растений.
  Господа закрылись от поселян.
  Но граница любых владений
  проницаема для семян.
  Семена летят и несут свободу,
  прилипают к рыбе, пьют из фонтана воду,
  затевают прятки среди вещей.
  Заставляют старого графа засесть за оду
  "Эволюция овощей".
  Вот они: вертлявые, как колибри,
  праздничную гибель они несут.
  Террорист не думает о калибре
  пули, он стреляет. Это народный суд.
  Но жандармы бдят. У дворников глаз намётан,
  тут найдётся дело кострам и мётлам -
  время смуты жестоко к сказочным временам.
  Ну а мальчик, зачарованный их полётом,
  ничего не знает. И тянется к семенам.
  
  * * *
  Как сказочны англы, бритты,
  загадочны саксы, пикты;
  их очи острее бритвы,
  их кудри нежнее пихты;
  таинственны, мать их, кельты;
  и римляне, мать их, тоже;
  монахов сырые кельи
  и библии в тусклой коже.
  Присыпаны школьным мелом
  холмы, как толчёным светом.
  И странно, что между делом
  мы можем мечтать об этом.
  
  Провинция глазами префекта
  
  От республики осталось одно название.
  Номер века - нечётный; прогноз - нечёткий.
  Даже камушки во время голосования
  дружно меняют цвет со сливочного на чёрный.
  Можно об этом думать, идя по парку,
  где павлины - к дождю, наверное, - раскричались;
  а можно сходить к алкашу-тетрарху
  и выпить за дружбу вечную, не печалясь.
  Тетрарх мне исправно платит и тем приятен.
  Все знают об этом; не знает его жена лишь.
  Сегодня трепались о свойствах родимых пятен:
  счастливая метка, загадывай что желаешь.
  Я загадал: увидеть себя избавленным
  от поборов и тяжб - и прочей рутинной скуки.
  
  Но наутро меня лишь вырвало неразбавленным
  да скончался тетрарх, на себя наложивший руки...
  
  Сicero
  
  Бегство к морю. Тропинка, едва-едва
  различимая, разлучает с насиженными местами.
  На морщинистой шее круглая голова
  то мелькает за нестрижеными кустами,
  то скрывается, как голова пловца.
  Из окна именья не разглядеть лица.
  
  А лицо беглеца между тем отражает смесь
  неуверенности с надеждой. Поставлен перед
  непреложным фактом, в то, что возможна смерть,
  он всерьёз не верил. Да и теперь не верит.
  Разве может быть, чтоб напрасно его несли
  из удобных комнат - в тёмный раздор земли?
  
  Там дичает флора. Сломан хрупкий завод ключа.
  Тишина такая, что слышится: "Не молчи нах!
  Лучше ссылки - точный удар меча".
  Так сказал военный, чей лоб в морщинах
  и с рукой срастается рукоять,
  если он командует: "Всем стоять!"
  
  Уходя, он горбит плечи, центурион.
  Вся погоня удаляется по наклонной,
  умаляется, исчезает в саду - а он
  вдруг растёт и тянется вверх колонной,
  накрывая грозной тенью дверной проход,
  за которым прячется доброхот.
  
  В тот же миг внизу беглец прощается с головой.
  Все фигурки предков слезают с полок
  и спешат к нему. Рабы поднимают вой.
  Из окна именья глядит Филолог,
  ожидая вещих знаков. Но для него
  всё мертво. Ни единого проблеска.
  Ничего.
  
  Мысли римлянки
  
  Каждое утро шепчу я Гаю:
  
  Где обитают Гончар и Бык,
  и боги, которые обжигают
  общую вазу нашей судьбы?
  На этой вазе краснофигурной
  я - пышнотела, ты - бородат.
  Я побывала женой и курвой,
  а ты - проштрафившийся солдат.
  Ты западаешь на круглолицых,
  впрочем, не рвёшь перед ними жил.
  Я привыкаю гадать на птицах.
  Справа налево летят стрижи.
  Духи болезни парят над мозгом,
  лёгкую голову серебря,
  в городе этом, чужом, приморском,
  где я напрасно ждала тебя.
  Звери и варвары, сны и люди,
  галеры, груженные зерном, -
  всё умещается на сосуде
  с высоким горлышком, узким дном.
  
  Так рассуждаю круглые сутки
  и знаю, как бы ответил Гай:
  
  Мы тоже делаем рисунки,
  хотя бы в этом - равны богам.
  
  Перелом
  
  Диктатор смотрит новое кино.
  Приватный зал. Трещит кинопроектор.
  Охрана у дверей. Полутемно,
  и запах табака.
  Заходит некто
  и шепчет. Но лексический запас,
  почерпнутый из школьного диктанта,
  снижает важность высказанных фраз.
  Бунтовщики на подступах... Диктатор
  велит ему убраться. С глаз долой.
  И, закурив, роняет: препогано.
  
  На фоне позабытого экрана,
  с которого струится пропаганда,
  чеканный профиль кажется скалой.
  
  Он смотрит, выдыхая сизый дым,
  на матовое блюдо. Перед ним -
  остатки фруктов: кожица от киви;
  огрызки яблок, гольден, первый сорт;
  ошмётки груш; водичка, мелкий сор;
  махровый пепел на раскисшей сливе.
  
  Общипывая веточку муската,
  диктатор вяло думает, что фронт
  похож на это блюдо.
  И солдата
  очередного отправляет в рот...
  
  Стриж
  
  Прежде жизнь была короче. Речную ткань
  колыхал поток воды из публичных бань
  с их дешёвым мылом и вечным срамом.
  Стриж, который в сумерках верещал,
  человека на мгновение превращал
  в драгоценный мрамор.
  
  Стриж как будто падал, но вместе с тем парил
  над узором выступов и перил,
  над харизмой, что мерещится в палаче нам.
  Распахнув объятья, тихо ждала земля.
  Человек стоял спокойно, не шевеля
  ни единым членом.
  
  Был он мучеником. Теплился, как свеча.
  Вдалеке гроза работала, грохоча
  молотом по нескольким наковальням.
  Огибая сизой тучи сырой овал,
  стриж летел в лучах - его не обуревал
  ужас перед дальнейшим существованьем.
  
  Игры с анимусом
  
  Хочу покоя, уйди, не тронь, мечтаю шагнуть за грань.
  Но ты, лирический мой герой, сегодня не умирай.
  Ты видишь - я открываю кран, спускаю собак с цепи.
  Ещё немного, не умирай, пожалуйста, потерпи.
  У нас, к прискорбию, общий мозг и общая пара глаз.
  И надо, чтоб не пошёл вразнос хотя бы один из нас.
  
  Теряю сон и подкожный жир. И - всхлипнув над запятой, -
  о, знал бы ты, как достала жизнь меж мойкою и плитой!
  Всё задолбало: семья, стряпня и геомагнитный фон.
  Ты отзываешься: "У меня всё тоже не комильфо.
  Вокруг развалины, съеден хлеб, а пули проворней блох.
  И от огня я почти ослеп, и от пальбы оглох.
  Враги звереют и входят в раж. Всё кончено... День померк...
  Забудь меня, сохрани кураж..." И далее - шум помех.
  
  Ты мне ломаешь последний кайф - так прочно в меня ты вшит!
  Тебя я помню, икай, икай. Точнее - дыши, дыши.
  Вставай и дальше со мной играй, беги на своё плато.
  Меня накрыл нереальный драйв, за это аригато.
  Ну, что поделаешь? Мир паршив и отдан под долгострой.
  Всё под контролем: дыши, дыши, лирический мой герой.
  
  Песнь о Таблице
  
  Купая босые ноги в густой дорожной пыли,
  мы долго шли, дорогая, мы долго шли.
  
  И вот увидели город, в нём не было ни души.
  Стояло Солнце в зените, звенело Солнце в тиши.
  
  Тот город звался Таблицей, и за кварталом квартал
  там падал кирпич на землю, вьюнок его оплетал.
  
  И, сев на край котлована, мы долго смотрели вниз
  и видели каждый стебель, вползающий на карниз.
  
  А Солнце нас накрывало оранжевым колпаком.
  А Церковь казалась сверху раздавленным пауком.
  
  Вела войну за вечность на вечной передовой
  Таблица всех элементов, заросшая травой.
  
  Эпилог
  
  1.
  Из большой зелёной кружки ты пил
  приворотное зелье пригородов, и прана
  наполняла тебя, оглушая, как чистый спирт.
  ...На перронах солнце всегда появлялось рано,
  как ещё один пассажир, желающий посмотреть
  на торговлю семечками и квасом.
  И вагон на станции резко пустел на треть,
  прежде чем зашипеть и двинуться прочь. А часом,
  только часом позже - горло стискивала жара,
  выводя из строя видео у прокатчика.
  И прохлада, что в переходе ещё жила,
  присыхала к подошвам, как белая пастила
  и мороженое из вафельного стаканчика.
  2.
  Лето реяло с грацией мотылька
  над бетоном, щебнем, стеклом, асфальтом.
  И дома косились исподтишка
  на поля, приученные к фосфатам.
  Но когда рассекали темнеющий окоём
  то стрижиные крики, то соловьиные трели,
  городок и поля вдвоём
  друг на друга в упор смотрели.
  И, допив на станции кофе (почти гляссе),
  вкус которого в носоглотку въедался намертво,
  всем лицом, даже порами на лице
  ты взирал на ровную гладь шоссе
  с полустёртыми признаками орнамента.
  3.
  Взглядом снайпера ты отпугивал тьму, и тьма
  пристыжённо пряталась на газоне.
  И автобусы, величавые как дома,
  две дыры пробивали фарами в горизонте.
  И пока звучал на длинной волне фокстрот,
  говоря с тобою голосом приглушённым,
  городок окутывал кислород,
  словно плащ с надвинутым капюшоном.
  Провоцируя дикую чехарду
  золотистых букв и таблиц опаловых,
  посвежевший ветер на пальцы дул.
  И всегда - песок оседал во рту
  наравне с продуктами забегаловок.
  4.
  Вот и всё, что грезилось мне под ту
  городскую музыку. Хмуря брови,
  мне сказать хотелось бы в темноту:
  в наше время не от потери крови
  умирают - а где-нибудь в уголке
  от усталости (хуже того: печали).
  И когда увидишь полёт ракет
  класса "воздух-земля", казавшихся нам лучами
  солнца, - знай: приходит конец времён.
  И за гневом и болью, за всеми его приметами
  неподвижный свет стоит, как гречишный мёд,
  возвращая костям их мясо и горсть имён...
  Это мир, где мы становимся элементами.
  5.
  Сквозь горячую слизь и тяжёлый смрад
  мы творим себя с изяществом акробата.
  Но Земля - квадратов конгломерат;
  умерев, человек упрощается до квадрата.
  Человек превращается в цинк и медь,
  в мел, траву, засушливый жаркий август.
  Кто вернёт его из тех отдалённых мест?
  Наша ковкость (может быть - наша плавкость)
  только богу ведома. Под его
  наблюденьем ангелы машут мётлами,
  очищая Землю. И вещество
  исчезает. Нет уже ничего.
  6.
  И господь, как солнце, горит над мёртвыми.
  
  Поле
  
  Хотя воспоминание слепое
  волнуется и движется в груди,
  усталое ромашковое поле
  напрасно не буди.
  
  Пускай цветы любуются друг другом,
  пока сновидец, глядя на звезду,
  не пропахал ногами, будто плугом,
  на поле борозду.
  
  Вот так и память, склонная к повторам:
  чем шире раны рваные края,
  тем гуще зарастает разным сором
  сырая колея.
  
  Тем истовее верится. И после
  полуночи, когда черным-черно
  в груди стоит ромашковое поле.
  Но надвое разрезано оно.
  
  Пропажа
  
  ...Когда-нибудь все липы подрастут.
  И, проходя бульваром духоманным,
  мы пропадём на несколько минут,
  как пропадает мелочь по карманам.
  Мелькнёт с изнанки чёрная дыра.
  Душа качнётся, как воздушный шарик.
  Но вряд ли, справедлива и добра,
  рука Творца под липами зашарит.
  
  Он оставляет нас наедине
  с минутной жаждой гибели по Фрейду.
  Он оставляет в лиственной стене
  младенчески лепечущую флейту.
  Он оставляет выход на себя.
  А напоследок дарит нашей паре
  все пушки и знамёна сентября
  на нынешнем и будущем бульваре.
  
  Изъян
  
  Время скомканное моё,
  как носовой платок,
  чуешь: в печени колотьё,
  в сердце - ржавое остриё,
  в темени - холодок?
  
  Совесть высохшая моя,
  что подымаешь гвалт?
  Всё простили мои друзья.
  Не тяни меня за края
  куртки; не виноват.
  
  Мой трофейный набор изъят
  или потерян мной.
  Я глупее всех обезьян.
  Всё, что есть у меня - изъян
  с палец величиной.
  
  Жил я с хордами и без хорд,
  с тысячью лиц-химер.
  А изъян - это мой доход.
  
  Ты, пославший меня в расход,
  вряд ли что-то ещё из-под
  этого поимел.
  
  Выбор
  
  Она на сохранение легла внезапно для растерянных домашних.
  Всё было внове: вид из-за стекла, под наволочку спрятанный бумажник,
  товарки по палате, допоздна болтавшие - одна другой моложе, -
  и байки про беременность. Она, бывало, к ним прислушивалась тоже.
  Смиряла нетерпение: живот на пятой не изменится неделе.
  Но с плодом разговаривала. Плод, казалось, увеличивался в теле.
  Январь купался в слякотной грязи, ломалась ледяная перепонка.
  И на исходе месяца УЗИ открыло ей отсутствие ребёнка.
  
  Её за час почистили (харчи старались отработать эскулапы).
  В своей палате, в пасмурной ночи, под тоненькие посвисты и храпы,
  когда без утешения и сна струятся мысли медленно и вязко, -
  "Бог милостив, - подумала она, - даруя нам предчувствие фиаско.
  Так войско на расчищенный плацдарм заранее выводят, и недаром
  заранее смягчается удар повышенной готовностью к ударам".
  
  И вдруг она увидела зело отчётливо цепочку тех наитий,
  среди которых пряталось зерно недавно разразившихся событий.
  Внезапно жизнь становится пресна, её сверлит предчувствие (паскуда!).
  Угадываешь лица, имена, и кто твоя соседка, и откуда.
  И стоит собеседнице свой рот открыть, как с удивлением отметишь:
  тебе уже известны наперёд и тон её послания, и мессидж.
  В глазах уже заранее черно, и час, когда, испачканная гелем,
  не видишь на экране ничего, сочтёшь не самым страшным. Апогеем
  порой не пик бывает, а подъём. Какой шкалой событие измерит
  свидетель, сам участвующий в нём? Страшнее то, что после. Или перед.
  
  В историях такого образца, естественно, проходит красной нитью
  вопрос о роли беглого Творца, мизинец приложившего к наитью.
  И годом позже думала она: "Мой перечень утраченного краток,
  но если вещь Тобой заклеймена, теперь я вижу этот отпечаток.
  И первый плод, и ранняя заря торжественно помечены им - дабы
  Ты мог восхитить их, - не говоря о первенце понравившейся бабы".
  
  Ты думала, что знаешь Божество, ты видела отца и побратима...
  Не обольщайся: все мы для Него - любимая домашняя скотина,
  плантация, живой архипелаг. Запомни, говорящая салага,
  что выше всех немилосердных благ - Его террор, направленный на благо.
  Ты обвиняешь Господа: "Украл!", как будто с Ним равняешься калибром.
  А Он, как мы, когда-то выбирал, прикидывал, раздумывал. И выбрал:
  из разных тварей, вверенных Ему и пущенных в глубокое корыто,
  блаженны те, кем будущее вскрыто, и те, что утонули, как Муму.
  
  И если хочешь выбрать - выбирай, разделавшись со страхом и обидой,
  не вечные субтропики, не рай, битком плодами первыми набитый,
  а этот мир, и свой убогий дар, и чахлый долг, и ничего в конце нет...
  Поверь, Он только этого и ждал, и ничего не бойся.
  Он заценит.
  
  СОЛО
  
  * * *
  Как ветер бушует в полях,
  как шумно по окнам колотит.
  И жизнь рассыпается в прах.
  Обрывки батальных полотен
  она оставляет тому,
  кому созерцание любо.
  И солнце бежит по холму
  из местного тайного клуба.
  Как бел по обочинам наст.
  Как мал городок за холмами.
  Как сад за окном голенаст,
  где столько мы дров наломали:
  учились любить и дружить,
  но вот - разошлись беспричинно,
  и нет оправданья, что жизнь
  охотней разлуке учила.
  
  * * *
  Не имеешь на бегство ни прав, ни малейшего шанса,
  но свобода - гремучее лакомство нашего дня.
  Не давите на гланды. Позвольте разок надышаться.
  Не держите меня.
  
  Что ж: сорви поводок и беги. Но слепая душа в том
  храбреце паникует и мечется, спутав вагон, -
  слишком тесными узами связана с этим ландшафтом,
  чтобы выжить в другом.
  
  * * *
  Тепло, но стул, рассохшийся в тепле,
  поскрипывает чашечкой коленной.
  Скопленья крупных капель на стекле
  напоминают зрелище вселенной.
  
  Смотри в окно, не открывай на стук.
  Ведь это дождик. Он сегодня выпал,
  как будто по газетному листу
  душистую смородину рассыпал.
  
  Огородами
  
   для Баньши
  ...Здесь на заре рождается туман.
  Его клубы, густые, как коровье
  парное млеко, лезут из канав.
  Когда б не дело принципа, то нам
  лежать сейчас на тёплых изголовьях.
  Пускай инопланетный астронавт,
  
  упав на поле, прямо в огурцы,
  в горох, редис, на грядки с кабачками,
  сигналит братьям: не видать ни зги.
  Расплывчаты тепличные торцы,
  торчит осока влажными клочками.
  И берега причудливый изгиб
  
  манит шагнуть - но в августе вода
  так холодна, что плыть не в нашей воле.
  И все дела у господа в руке.
  Светлеет неба мутная слюда;
  четвёртый час; мы покидаем поле,
  неся добычу в драном рюкзаке.
  
  Невинные воришки (чья мораль
  исчерпывалась правилом: не пойман -
  считай, не вор), с тех незабвенных лет,
  воссоздавая эту пастораль,
  вы шляетесь по августовским поймам
  и пиршеством встречаете рассвет.
  
  Я вас не осуждаю: воровство -
  одна из разновидностей ликбеза...
  Избытком сил рождённое тепло
  согрело кровь. Но в поле - никого.
  Безмолвствует космическая бездна;
  в ней искоркой сгорает НЛО.
  
  Рассвет
  
   для Чайки
  Рассвет входит в комнату, где ты был.
  Но там только голые стены. Пыль
  в серебряном свете танцует джигу.
  Листва рукоплещет побегу. За
  чердачным оконцем шумит гроза.
  Ему остаётся - беситься с жиру.
  
  Рассвет раздосадован; даже зол.
  Назавтра, как истинный робинзон,
  он видит в пыли отпечаток пятки,
  но ящики с полками все пусты.
  Ему остаётся признать, что ты
  довольно искусно играешь в прятки.
  
  Рассвет подготовится. В третий раз
  он явится раньше на целый час,
  опутав кусты золотой цепочкой.
  И сделает нечто, к чему влекло
  любого, когда разобьёт стекло
  костяшками пальцев, покрытых почвой.
  
  Так, сутки за сутками, всё смелей
  рукой, поднимавшей росу с полей,
  срывает засовы - как будто призван
  закон устанавливать, - новый день.
  И видит: часы, сапоги, ремень...
  И только тебя не находит, призрак.
  
  * * *
  Циклон. И вот - немного смазаны
  на сером небе огоньки.
  А массы тьмы, напротив, связаны
  волшебным зеркалом реки.
  
  В своём движении напористом,
  глотая фантики листвы,
  река несётся чёрным поездом
  сквозь рощи, омуты и рвы.
  
  И можно вместе с ней пролистывать
  пейзаж, пока не набредёшь
  на безысходность и неистовость,
  природой вложенные в дождь.
  
  Водяная роза
  
   для Фомика
  Чем удивишь ночного соловья?
  Зашиты швы, заштопаны карманы
  у белых роз. Внутри садовой ванны
  не будит эха сонная струя.
  
  Вбирая птиц горячечную речь,
  напоминая видом полировку,
  вода лежит. Но стоит вынуть пробку, -
  она, как вор, набросится на течь.
  
  И, может быть, из памяти певца
  исчезнут ночь, возлюбленная, просо,
  когда, вращаясь, водяная роза
  поднимется из тёмного кольца.
  
  Минуту, две - спасибо и на том, -
  цветок живёт. Он вздрагивает робко.
  И чем быстрее крутится воронка,
  тем шире раскрывается бутон.
  
  * * *
  При слове "больница" я вижу сосновый бор,
  похожий на тихий час опосля обеда,
  на рыхлом снегу суровую нитку следа,
  пробел ожиданья, длящийся до сих пор.
  
  О, память придирчива. Стыдно сказать, о ком
  задумаешься, пока прочищает вены
  лекарственная капель в ожиданье смены.
  И эго там распухает, как снежный ком.
  
  А мир всё тесней сжимается. Станет мал -
  пропишется в сердце. Вследствие перегрева
  природа побьёт рекорды тепла и сева.
  ...А нянечкам скажем, что виноват крахмал.
  
  О чём говорили нарциссы
  
  Был воздух разрежен. Холмы были лысы.
  Склоняясь над комьями тёмной земли,
  я слушал, о чём говорили нарциссы,
  какую беседу неспешно вели:
  
  "Лишённые света, тепла и ухода,
  мы выросли в сумрачной сельской глуши.
  И слабая, мелкая наша порода -
  позорное зеркало вашей души.
  
  Желанье и страх не давали житья нам.
  Пустое сомнение нас извело.
  И наша подверженность скрытым изъянам
  у вас в языке называется "зло".
  
  Собратьям и ветру мы лгали безбожно:
  сражаясь с собой, победить невозможно..."
  
  Первые цветы
  
   Кире
  Лесные дали затопляет шорох.
  Полоской грязи сделался ручей.
  На глинистых весенних косогорах
  лежат кресты из солнечных лучей.
  
  Как на погосте, всё здесь нараспашку;
  земля, взбугрясь, касается листа.
  Но скажешь "смерть" - и совершишь промашку.
  И, покидая здешние места
  
  в разболтанном скрипучем тарантасе,
  цветы, что были у весны в запасе,
  увозишь, как неведомую кладь.
  
  Чтоб, бережно ощупав их руками,
  воздушно-голубыми лепестками
  обратную дорогу устилать.
  
  Стареющая
  
  Её духи выветривались. Она
  стояла, безучастна и холодна.
  И в мягком освещении заоконном
  самой себе казалась пустым флаконом.
  
  Обвитые верёвками синих вен,
  казалось, кисти рук угодили в плен.
  И Старость, ревновавшая к ремеслу их,
  стирала с кожи память о поцелуях.
  
  Но, вроде бы сражённая наповал,
  она ещё цеплялась за это тело.
  Она ему товарищем быть хотела.
  И если б вдруг ей руку поцеловал
  какой-нибудь поклонник, едва с горшком
  расставшийся, какой-нибудь прощелыга, -
  
  она б чуралась этого, будто книга -
  закрытая и с выцветшим корешком.
  
  Сирень
  
  Налетает ветер. В пасмурном небе - всполох.
  Ледяной поток течёт по земле зернистой.
  А потом сирень, как мелкий лиловый порох,
  загорается от зарницы.
  
  Покрывая плиты клочьями белой пены,
  в водосточных трубах ливень плетёт канаты.
  А гроза берёт всё новых и новых пленных
  под гудение и лязганье канонады.
  
  И когда ты выйдешь после грозы на воздух,
  может быть, увидишь, плавая в тихой лени,
  как недавний хаос прячется в мокрых гроздьях
  молодой сирени.
  
  * * *
  Всю ночь господь шептал о желудях,
  сплетал из ветра вервии канатные
  и трогал землю граблями дождя;
  но облачная ручка надвое
  
  переломилась. В ожиданье скреп
  господь присел у края атмосферного
  и, уплетая ветчину и хлеб,
  как никогда напоминает фермера.
  
  А день распластан в облачных сетях.
  Не видя тьмы под крыльями тяжёлыми,
  во чреве мирно возится дитя -
  не крепче иль крупнее жёлудя.
  
  Объекты
  
  Вуайеристом ли, обжорой ли
  предстану я в признанье этом,
  люблю объекты, заражённые
  простым движением и светом.
  
  Когда повсюду мрак, и лужицы,
  и бытовое хулиганство,
  они вращаются и кружатся,
  оптимизируя пространство.
  
  Когда ж, ободранные дочиста
  и с поврежденьями на нимбе
  объекты глохнут, - одиночество
  ещё пасует перед ними...
  
  Плацебо
  
   памяти местного тайного клуба
  На зелёных листьях дрожат прожилки. Собери манатки, сложи пожитки. Поезжай на дачу, тебе сказали. Стрелка в час на Речном вокзале.
  Запасись продуктами, из кожзама твой рюкзак. И что тебя так терзало? Как весна смягчает шипы колючек, так и ты смягчись. Не забудь про ключик.
  Стрелка в час. Подруги твои, тиранши, в выходные вряд ли проснутся раньше. Сладкий ливень веки заколдовал им. Время терпит. Его навалом.
  Время вьётся мимо широкой лентой, в нём окурки, фантики, хлам билетный. До последней выщербинки омыто и сияет твоё корыто.
  Это память юности, род плацебо: ручейки змеятся, корыто цело. Сам господь велит, приподняв шлагбаум: отправляйся к бабам.
  Бабы ждут, в кармане - заветный ключик. Что ты ржёшь, зараза, молчи, поручик. Дождь умолк, умаявшись барабанить. Может быть, все ливни - чужая память.
  Из-под листьев свет - золотая стружка; тротуар в испарине; ваша дружба невесома, тонкая волосинка. И на том спасибо.
  Да и как сорваться с такой наживки: ручейки, веснушки, лучи, прожилки? Это чудо юности, род плацебо.
  Отпускается без рецепта.
  
  * * *
  Дачники смотрят вечером боевик,
  призрак экрана пляшет над мокрым хреном.
  Ночь надевает боты и дождевик,
  бродит вокруг, шуршит полиэтиленом.
  Зреет в канавах, лопается икра,
  гнёздышки тины, хижина инфлюэнцы.
  Вот появился сон, погасил экран.
  Спят, подбородки спрятали поселенцы.
  Сахаром растворяется жизнь во сне.
  Ковриками и шторами сумрак выстлан.
  
  Мимо окна деревья летят со свистом,
  словно иголки, скользящие по струне.
  
  * * *
  Повышает упругость, плотность,
  повышает удельный вес
  быстро ткущий свои полотна
  весенний лес.
  Проповедник-дуб говорит о вере,
  а ручей калоши надел.
  Соловей в атмосфере
  обрабатывает надел.
  Воздух ломится от ароматов пряных,
  голосов, прыжков, стебельков упрямых.
  Всё живое трудится - прямо страсть.
  
  Только лилии, поставленные у прялок,
  не желают прясть.
  
  Фонарь
  
  Прекрасен вид ночного фонаря.
  Неяркий ореол поводыря
  ему идёт, но лик его не хуже,
  когда лежит, покачиваясь, в луже.
  
  Простую воду превращая в иод,
  он изгибает шею, будто пьёт,
  похож на гумилёвского жирафа.
  И мокрой мордой тянется к окну,
  
  и тени оттесняет в глубину
  большого шкафа.
  
  Лето
  
  Кроме солнечного ветра, тебе подсолнух
  ничего в своём динамике не оставил.
  Да трещит кузнечик голенями в кальсонах,
  как апостол Павел.
  
  Кроме солнечного ветра и кроме шума,
  ничего не прорывается сквозь динамик.
  И поля тебя окутывают, как шуба
  с орденами.
  
  Наподобие поверженного атлета,
  ты лежишь, в неутешительных мыслях роясь.
  И кузнечики в тебя опускают лето,
  как монету в прорезь.
  
  * * *
   Кире
  Пятна на потолке, словно лунные кратеры,
  смотрят на девочку среди бела дня.
  Наподобие барана или коня,
  ходит облако за оградами.
  
  Всхрапывает, изучает глазами-дулами
  девочку с красными пятнами на руке
  и большие кратеры в потолке -
  те, которые мы придумали.
  
  * * *
  Мне нравится, что сумерки за шторами
  дают намёк на уменьшенье дня.
  И те предметы нравятся, которые
  переживут когда-нибудь меня.
  
  Я воздаю им маленькие почести
  за то, что говорят они "не трусь",
  едва лишь я, во всей своей непрочности,
  на их родную прочность обопрусь.
  
  * * *
  Жуки колотятся о стены.
  Ночь запирает окоём.
  И сад, подобно Диогену,
  стоит с горящим фонарём.
  
   Он притворяется, что занят,
  и так сиянием прошит,
  что жук во тьму переползает,
  как будто ей принадлежит;
  
  как будто он утратил вектор
  в густой мерцающей сети,
  всерьёз боясь на человека
  неосторожно набрести.
  
  Пещеры
  
   Кире
  Тело этой реки - бесконечный серебряный лещ.
  Равномерно и ровно вращается столб атмосферы.
  Приближается время в покой окунуться и лечь
  в травяные пещеры.
  
  Там - сквозные оконца, пробитые кем-то лазы;
  поднимая из глины сырые, печальные письма,
  не качнёт головой, не уронит над ними слезы
  ни ромашка, ни пижма.
  
  Бормотание крови вливается в общий псалом,
  а под веками крутится чёрный, щетинистый валик.
  И лиловая бабочка, света коснувшись крылом, -
  белый свет затмевает.
  
  Соло
  
  Я знаю, что прежде водились
  громоздкие автоматы -
  машины, которые пели.
  Их внутренности крутились,
  полязгивали, скрипели.
  И таяло глупое сердце,
  как будто из сахарной ваты,
  у тех, кто их слышал.
  Но годы
  любого выводят из моды.
  И стали невыгодней сора
  машины, что делали соло.
  
  Когда-нибудь я останусь
  без дум, поэтик и этик.
  Когда-нибудь я состарюсь.
  По горло в цветочной пене,
  себя я узнаю в этих
  машинах, которые пели.
  Случайно, как в щель - монета,
  в мой рот закатится лето.
  И я со старческой спесью,
  держась на одном шурупе,
  спою заветную песню
  о маленьком тайном клубе.
  О первой любви - в кавычках,
  и нежности - без кавычек.
  О мчащихся электричках.
  О запахе электричек.
  О гордых и невезучих.
  О маленькой гибкой пуле.
  О дёснах, ещё грызущих
  пластинки воспоминаний.
  О том, что всегда в июле,
  во время дождя косого,
  во время прямого солнца,
  мне чудилось это соло.
  Волшебное это соло.
  
  Кино
  
  В грибную рюмку осень налила
  своей настойки малость.
  Вокруг - багрянец листьев, зеркала,
  как будто здесь кино роскошное снималось.
  Но отсырел ковёр и в клочья порван шёлк,
  площадка погружается в потёмки.
  А птицы быстро пьют на посошок
  и улетают на другие съёмки.
  А может, на курорт, где море словно мёд,
  где ночи коротки, а бризы - деликатны,
  и ежели когда отчизна и мелькнёт,
  то только в двадцать пятом кадре.
  
  * * *
  Птица видит по сторонам. Рыба видит по сторонам.
  А машина глядит в упор, причиняя неловкость нам.
  Загони её в глухомань, фары жёлтые отключи.
  Убери из неё ключи. И подальше закинь ключи.
  Теснота, и вокруг темно. Не расспрашивай, почему.
  Это рощи на водопой ходят к домику моему.
  Чтобы сеять добро и зло, и сумятицу, и абсурд,
  оплетают они стекло и неволю мою сосут.
  Но не рощи тому виной, а строители. И потом,
  все мы - будущий перегной. И не прочь поболтать о том.
  
  * * *
  Сладкой меланхолии лес исполнен,
  в облаках мерцает нежный маяк зари.
  И в стеклянном аквариуме над полем
  появились первые сентябри.
  
  Дышат воздухом, а выдыхают воду;
  сами легче даже мыльного пузыря.
  Я люблю, признаться, кроткую их породу
  и мечтаю дома вывести сентября.
  
  Но уход за ними - это отнюдь не пряник,
  зачастую - так и вовсе напрасный труд:
  скоро чёрные октябри с холодными ноябрями
  приплывут - и всех сентябрей сожрут...
  
  * * *
  Под дощатым полом душа стоит вода,
  кроткая, как глаза молодого пони.
  Начинающая осень суёт сюда
  кончик носа и говорит: "Припомни,
  вот романтика, сокрытая в черепах,
  ледяной вокзал, случайный на нём пьянчужка.
  Твоя юность вертится, как бешеный луна-парк.
  И ничто тебе не чуждо, ничто не чуждо".
  Только я живу сегодняшним скучным днём
  и не прыгаю, как игла, на её виниле.
  
  Под ногами лампочка горит золотым огнём,
  как кольцо, которое намеренно уронили.
  
  * * *
  Видит пьяный, идя от своей молодки
  тёмной ночью (а если б и днём хотя бы),
  человека с землеройкой на подбородке
  у картофельного поля. Сие сентябрь,
  поставщик и сторож убогой тайны,
  пополняет в чистом поле запасы гнили.
  И страшны во мгле замученные комбайны,
  да страшней родня, которую все забыли.
  Для таких ни дверь, ни лампочка - не помеха,
  как котят, их утопили в кровавой бане.
  Вот и шляешься, подрагивая от смеха,
  стороной родную улицу огибая.
  Здесь грозу всё чаще путают с артобстрелом.
  А сентябрь одиночеством так стращает,
  что всему хана, и дикторша в чёрно-белом
  телевизоре вещание прекращает.
  
  Волосы
  
  1. для Киры
  Мать не ткала и не пряла кудели.
  Но каждый вечер (десять на часах)
  въезжала дочь в провалы сновидений
  на длинных материнских волосах.
  
  Пока вода по слёзному каналу
  стекала вниз и одуванчик лез,
  она, как кукол, пальцы пеленала
  и стягивала волосом порез.
  
  Сон падал в душу, как монета в кружку.
  Ей снился дождь - и луг ему под стать,
  где край косы, как хлебную краюшку,
  в её ладони вкладывала мать.
  2.
  Отращивая волосы, она делалась слезлива,
  сентиментальна, тревожна. Будто бы эта грива
  нашёптывала ей драму. Будто и вправду разум
  покидал её голову, исчезая, как свет над лесом.
  И она напрасно искала свет под солнечным дикобразом
  с его огненным, но уже не греющим ирокезом.
  
  * * *
  Когда сирени мрак полуподвальный
  колышется в окне,
  сим электрический и хам трамвайный
  являются ко мне.
  Они ломают ножки табурета,
  ложатся на кровать.
  И заставляют кукольное лето
  плясать и напевать.
  Из-за того, что город загазован,
  не влагой и цветами, не озоном,
  а только гарью пахнет наша стрит.
  
  Но хам пускает трели по газонам.
  А сим - тихонечко искрит.
  
  Ремарка по поводу моря
  
  С овечьего ли выгона, из пышного ли дворца, -
  куда бы меня ни вывела рука моего Творца;
  и радостью или горем мои обрызганы дни, -
  всё завершается морем, а чем-то другим - ни-ни.
  
  Какая, по сути, разница, где ляжем, где поедим?
  Вся жизнь под конец стирается, и как хорошо, что им.
  Пунцовым и аметистовым, как тонущий в нём закат.
  Пространством его неистовым, не прячущимся под кат.
  
  Я видела Прибалтийское и с Чёрным была на ты,
  и память об этом тискала, как фантики от "Мечты".
  И в черепе распиленном я оттиск его храню.
  
  Ловила я море спиннингом, гнала его в западню;
  у ангела в жилконторе просила взамен овса...
  Но ангел ответил: "Море? Получишь потом, овца!"
  
  И вот я хожу опасливо и мысленно жду, когда
  Всевышний прикажет: "Фас её, солёная вода!"
  И ввергнет меня в безделье (сама - воплощённый труд),
  последняя богадельня, в которой меня запрут.
  
  * * *
  Как смерть запереть угловатым ключом,
  в теории, может, постигну.
  Но каждый, познавший себя, обречён
  улечься в свою парадигму:
  доверчивый ситец, коварный виссон,
  парча для восточного принца.
  А мне бы кусок, что почти невесом,
  и чтобы поменьше махрился.
  Меня на труде обучали шитью,
  но память - сплошная руина.
  Найду-ка себе подешевле швею
  и чтобы толково кроила.
  Вот слышишь - машинки стрекочущий ход,
  она напевает и мчится.
  И лёгкая смерть содрогается под
  ребристой бородкой ключицы.
  
  Я-трамвай
  
  Трамвай, сорвавшийся щукой
  с крючка у Гидропроекта,
  врывается в лес, где чутко
  застыла каждая ветка.
  Здесь рельсы слегка покаты,
  а олово листьев ковко.
  Но спутывает все карты
  внезапная остановка.
  
  В стекло изумлённо вперясь,
  двойными глядишь очами:
  широкая яма - перед,
  бездонная - за плечами.
  И, чувствуя кузов рыжий,
  смакуя звонок в гортани,
  спиной подпираешь крышу,
  латаешь борта локтями.
  
  О, сколько во мне рабочих,
  и света, и слов, и смеха!
  Пути моего клубочек
  разматывается смело.
  Сейчас побегу по рельсам,
  дрожа над собой, как скаред.
  И ночь разверну над лесом.
  Пускай она намокает.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"