Аннотация: Роман об одиночестве большого города, о депрессии, о дружбе, о кризисе среднего возраста, о космосе и о многом другом.
1. ДВА ОСТРОВА
Сегодня как-то не заладилось. Получать упрёки всегда неприятно, тем более с утра после выходных. Тем более от женщины. Но ещё неприятнее -- когда при этом не чувствуешь вины. Просто дети выводят меня из себя. Особенно плачущие. Это полная дрянь.
Они прервали мой покой, когда я мирно размышлял, сидя в кресле, -- молоденькая, младше меня, мамаша и её сопливое, ревущее чадо. Ворвались ко мне, как ураган в окно. Понятия не имею, что у них там произошло, да и не хочу этого знать. Она пришла купить ему какую-нибудь игрушку в качестве утешения за то, что она же с ним наверняка сделала, а ребёнок действовал мне на нервы, отказываясь от всего, что ему предлагали. Его бледное лицо походило на скомканную бумагу, и на каждый ее вопрос он пискляво кричал "Не-ет!", топая ногой и снова заливаясь плачем. А она всё приговаривала: "Не кричи, мой хороший... Не видишь, люди смотрят...".
Потом он начал колотить её и пинать. Её бесконечные вопросы только ухудшали ситуацию, зля этого психа еще больше.
Я наблюдал за ними минут десять, в течение которых в моей голове раз за разом, становясь всё четче, складывалась приятная злодейская картина: я подхожу к этому засранцу, поднимаю свою руку как можно выше, а затем со всей силы даю ему подзатыльник. Такой, от которого в глазах темнеет. Он отлетает к стене и падает, после чего смотрит на меня с невыразимым страхом, вообще потеряв умение производить какие-либо звуки. А я с жестокой ухмылкой смотрю то на него, то на его остолбеневшую мать, после чего начинаю неистово хохотать.
Не знаю, что выражало мое лицо, когда я это представлял. Наверняка ничего, как обычно. Однако, сердце моё расстучалось не на шутку, словно готовясь к тому, что мозг сейчас примет какое-то тяжелое решение. И я не знал, что это за решение такое, пока во мне не появилась роковая фраза, в один момент сокрушившая все барьеры на пути к голосовым связкам:
--Заткните своего малолетнего дебила, а то я его прикончу.
Интересно, что эффект, произведённый этим громким заявлением, почти равнялся эффекту от привидевшейся мне картины. За тем исключением, что больше всего это заявление ошеломило меня самого.
Помедлив секунд пять, она взорвалась потоком брани, так что я даже не мог бы объяснить, что я пошутил. Хотя шутить вроде как и не собирался. Ее искажённое гневом лицо стало похоже на лицо только что плакавшего ребенка, который теперь затих и с приоткрытым ртом наблюдал за своей родительницей.
Я же, по-моему, в эти минуты ничего не слышал. Нет, мне не заложило уши, но ругань её я воспринимал как белый шум на фоне собственных мыслей. А думал я о том, насколько мамочки привыкают к тому, что все вокруг сюсюкаются с их малышом, улыбаются ему и говорят о том, какой он хороший, -- и тут внезапно натыкаются на искреннее раздражение...
-- Я сейчас мужу позвоню! Он тебе такое устроит, что до конца жизни не забудешь! Фашист!
Тут я оторвал взгляд от пола и посмотрел прямо в глаза этой женщине. И подумал о её муже. Да, вполне вероятно, что это какой-то безмозглый бугай. Сейчас женщины других и не выбирают. Как, впрочем, и всегда. Им ни к чему философы, романтики и прочие мягкотелые особи. Нужны такие, чтобы могли и шкаф поднять, и по морде кому-нибудь съездить. А главное условие -- абсолютная покорность истеричному характеру. Не муж, а раб. Эта такого нашла. И ей кажется, что её царствование над глупым индивидом продлится вечно -- он всегда будет заезжать за ней, отказываться от пива с друзьями и тратить свой отпуск на капризы ребенка, слушая ее начальственные приказы и невротические претензии ради нескольких минут вымученного тепла, пока не проснулся их инквизитор. Но ей это только кажется. Ведь даже безмозглому хочется показать, что он не безмозглый. Поздние возвращения с работы, оставили на дополнительное время, завтра тоже, а после шести он идёт к своей рыжей бестии, которая, как оказалось, живёт совсем неподалеку, страстные вздохи, после которых -- просмотр семейных фото и критический анализ, осложнённый дурманом, который не выветрится, пока всё не будет кончено, надо выпить, куда же без этого, нет, не выпить, а хорошенько напиться, ведь предстоит праздник, и, сделав это, он предстаёт перед нею и уже без особого волнения и даже с некоторой долей романтики отрывает от себя всё то, что лишь несколько минут назад являлось его жизнью, думая только о том, что он в последний раз слышит этот голос, который, как ему кажется, вызывает у него тошноту, и тем же вечером она переезжает к матери, по пути выбросив из окна такси серьги, мешающие ей слушать того, кто их подарил, слушать жадно и вдумчиво, чтобы запомнить навсегда, выплавить чёрный блестящий шар для весов Астреи, который опустится вниз, навсегда лишив другую чашу возможности заполнить ее сердце воспоминаниями о том, как все начиналось.
Думая обо всём этом, я молча смотрел ей в глаза. И несмотря на то, что она продолжала орать, мне стало жалко эту дуру, которой суждено стать матерью-одиночкой, растящей ещё одного этиолированного сорняка с кучей комплексов и отклонений.
Она тоже не отводила глаз и, по-видимому, жалость в моём взгляде приняла за раскаяние в произнесённом, так как перешла с крика на повышенный тон. Но успокаиваться она явно не собиралась. Я уже ожидал вопроса "Чего вылупился?", на который мне было бы крайне трудно ответить, но тут, к счастью и сожалению, зашел Михей, который одной фразой -- "Что здесь происходит?" -- перенаправил поток на себя.
Поглотив излившуюся на его уши ярость, Михей взглянул на меня безо всякой тени свойственной ему улыбки.
-- Это правда? Так всё и было?
Я кивнул. Он сделал мне выговор, представлявший собой довольно пространную речь о принципах работы с покупателями, о взаимном уважении, ответственности, репутации и еще о куче всякого дерьма, в которое он и сам не верил. Когда же он прерывал свою речь вопросом "Ясно?", я молча кивал, чувствуя благодарность за то, что он подаёт этот условный сигнал и тем самым даёт понять мамаше, что я внимаю его словам.
Впрочем, мой начальник знает мой характер. Да и сам он -- тоже холостяк и, в точности как я, рассматривает брак и семью как величайший идиотизм в жизни человека. Этим он мне нравится, хотя больше у нас, кажется, нет ничего общего.
-- Повторение инцидента -- и ты уволен, -- сказал он мне, всем видом стараясь показать, что это серьёзно.
Да, помнится, после обнаружения солидарности в этом вопросе мы лишь пару раз продолжительно побеседовали, а дальше возобновились работа и рутина. Потому что его холостячество не имеет с моим ничего общего. Он постоянно встречается с разными женщинами.
-- Хорошо, -- сказал я непонятно кому.
Чудо, что она не попросила извинений лично от меня. А то ведь я бы наверняка заупрямился, и весь этот детский понос зафонтанировал с новой силой. А так мне просто пришлось сказать:
-- Хорошо.
Так мы и разыграли эту глупую комедию. Хотя он действительно уволил бы меня, будь я чуть наглее. Но у меня и вправду случился какой-то срыв, а не провокация, так что бояться нечего. И всё равно настроение у меня упало на весь день, который я провёл, клюя носом и с пустотой во взгляде ожидая приближения часовой стрелки к шести часам -- чтобы уйти из этого проклятого магазина, отбирающего у меня треть суток.
Все это время мои чаяния были обращены лишь на ясную вечернюю погоду. К счастью, интернет-прогноз её и не отрицал. Дождь должен был начаться только через три дня.
Михей проводил мамашу взглядом и, когда эта дура вышла, повернулся ко мне и почти ласково спросил:
-- Да что с тобой такое?
Я скривил губы и махнул рукой, произнеся общее в таких случаях "Да...". А он добавил:
-- Как маленький, ей-богу.
Я не подал виду, хотя это было последним штрихом к моему вконец испорченному настроению, которое ещё перед работой, несмотря на время года, было наполнено весенней свежестью. Штрихом тем более жирным, что он знал, как я обижаюсь на подобные сравнения.
Жаль отпуск взять нельзя -- последний кончился всего-то неделю назад. Хороший был отпуск. Такой, о котором я и мечтал. Валялся на диване, читал, изредка заходил в Интернет, курил, глядя в потолок, -- и все это без наличия рядом зарёванных детишек и их истеричных матерей. Полное одиночество, если не считать походов за покупками и ошибочных стуков в дверь.
Однако, этот отпуск в конечном счёте ничего бы не значил, если бы я наконец-то не нашёл её -- свою Тайну.
Именно о Тайне я размышлял этим утром, когда меня вывели из себя. Думай я о чём-то другом, срыва бы не случилось. Скорее всего. Но размышления о Тайне были особым, ни с чем не сравнимым удовольствием. Они целиком заполняли моё сознание. Так что ничего удивительного в моей реакции, в общем-то, нет.
Вернувшись домой, я поужинал остатками завтрака и очень медленно выкурил сигарету, запивая каждую глубокую затяжку глотком тёплого кофе. Таков мой ежевечерний ритуал, который отлично помогает мне избавиться от всех неприятных ощущений, привезённых из магазина на автобусе. Ну, то есть, почти от всех.
Затем я выключил основной свет и зажёг висячую лампу над маленьким столом у окна.
Когда я заселялся, тут стояла обычная канцелярская настольная лампа, но в первый же вечер я вытащил из неё патрон, добавил к нему жестяной конус и повесил на провод, колышущийся от малейшего сквозняка. Тогда же на стене появилась дюреровская "Melencolia 1" -- в виде распечатки, которую я приклеил к обоям кусочками скотча.
Передо мной лежал чистый лист бумаги в клеточку. Я подсчитал, сколько в нём квадратов по горизонтали, потом по вертикали. Разделил оба числа пополам. Отсчитал результаты по вертикали, потом по горизонтали. Затем воткнул острую ножку циркуля в полученную мной середину листа, а другой ножкой описал максимальную окружность. Графитовый стержень даже слегка полоснул по поверхности стола.
Некоторое время я смотрел на этот круг, пытаясь понять, зачем я его очертил и что ещё можно тут нахудожничать. Но ничего в голову не пришло.
Вздохнув, -- впрочем, не от разочарования, -- я выключил свет, надел куртку и вязаную шапку. А затем выкатил свою накрытую полотном драгоценность на задний двор.
Вечера наконец-то стали достаточно темными. Однако, вскоре наступят дожди, а следом -- морозы. На холоде долго не постоишь, настраивать аппаратуру или записывать что-то -- даже в перчатках -- станет невыносимо. Так что скоро мои вечерние бдения станут медленно сокращаться. Два часа, час, полчаса... Пока, наконец, я в отчаянии не брошу свои занятия до столь же непродолжительной весенней поры наблюдений, которую убьют светлеющие ночи. Лишь два кратких периода в году я могу заниматься любимым делом -- одна из главных причин ненавидеть город, в котором я живу.
Впрочем, выбор у меня был, хотя и небольшой. Потратить деньги на оборудование или же -- переехать на Юг, найти новый дом и работу. Я выбрал первое и наверняка скоро об этом пожалею -- как только спадёт эйфория от приобретения штук, о которых я так долго мечтал, и от Открытия.
Хотя, если подумать, эти варианты были практически равноценны. Если бы я переехал, то наверняка долго не мог бы устроиться, так как, по сути, ни на что не гожусь. За это время у меня кончился бы запас денег, не говоря уже о более печальных перспективах. Здесь же я остался при той же работе -- хоть и не нравящейся мне, как любая работа, но приносящей стабильный доход. Остался в доме, к которому уже привык за несколько лет. В доме на окраине. В доме с задним двором, с которого так уютно смотреть на небо.
Я находил великое удобство в одной, на первый взгляд, незначительной особенности моего черного хода. Дело в том, что при весе всей установки под сто кило мне было бы крайне затруднительно перетаскивать ее даже через малейшие препятствия, а заниматься каждый вечер сборкой-разборкой вовсе не хотелось: это отняло бы целую кучу и без того драгоценного времени. Оставлять же установку на открытом воздухе, даже под навесом, было бы, разумеется, смерти подобно. Не говоря уже о совершенно фантастическом варианте создания вокруг нее крохотной сарай-обсерватории с обязательным отоплением и сухостью.
Поэтому я находил чуть ли не благословлением свыше тот факт, что мой дом связан с задним двором двумя проемами без единого порога.
От внешней двери прямо вперед вела бетонная дорожка, оканчивающаяся кругом диаметром метра в три. По бокам от центра круга, словно дырки в пуговице, зияли два круглых отверстия -- напоминание о том, для чего изначально была создана эта площадка. Ранее здесь буквой "П" стоял остов качелей, состоящий из двух широких труб, явно с отопительным прошлым, и одной поуже. Качели, в свою очередь, возможно, были убраны, чтобы использовать основание в качестве турника. Конечно, попытка вырвать эту перекладину из бетона как пить дать обернулась бы разрушением всей площадки -- тем более, что по той, ввиду старости, уже побежало несколько трещин. Так что я предпочел срезать эту "П" автогеном. Оставшиеся от нее туннели поначалу выводили меня из себя, так что я неоднократно собирался их зацементировать, но с течением времени привык обходить, не попадая туда ботинком, -- обходить так, словно они были не ямами, а невидимыми столбами. Я кидал в них окурки.
Где-то в метре от бетонного круга возвышался высокий, выше моего роста забор, которым была обнесена вся территория, примыкавшая к дому. В противоположность всему, что было в его объятиях, забор был относительно новым и, в отличие от других в округе, обит снаружи листами нержавейки. Забор обеспечивал мне полное уединение, а также хорошо защищал от проклятых городских огней, уже давно отнявших звезды у остальных людей. В принципе, я мог тут хоть нагишом плясать, ибо в округе не было ни одного дома с более чем одним этажом. Правда, забор и сам скрадывал значительную часть неба, но тут уж приходилось мириться.
Весь остальной двор за пределами бетонного круга и дорожки был свободным театром разгула зеленых сил природы. Если раньше здесь и была какая-то упорядоченность, то она, похоже, исчезла еще до моего рождения. Двор зарос высокой травой, ромашками, пижмой и в обилии -- шиповником. В одном месте я нашел даже куст одичавшей розы, так что, возможно, тут даже был когда-то небольшой сад, но других доказательств тому я не обнаружил.
Сейчас, в преддверии осени, трава уже пожухла и, словно поредев, стелилась по земле, обнажая обломки прошедшего века: блеск разбитых водочных бутылок, разорванную резину сапог, чужеродную пластмассу вдрызг раскуроченной магнитолы и проржавевшие насквозь днища всмятку раздавленных ведер.
Сверившись с гидом, я направил глаз телескопа на нужную мне точку звездного неба, подправил наводку микрометренными винтами и припал к окуляру.
Конечно же, я не мог ее увидеть. Даже будь в моем распоряжении самый большой телескоп в мире. Все, что я видел -- это красноватую мерцающую точку. Тусклый красный карлик. Но результаты спектрометрии лежали на моем столе и неоспоримо доказывали: она там.
Сегодня никаких исследований я проводить не собирался. Разве что перепроверять результаты предыдущих, но и это я уже проделал вчера. И позавчера. Все возможные параметры я уже получил, а остальные, увы, не позволяли вычислить ни методы, ни аппаратура.
Настроив часовой механизм, я оторвался от телескопа и выпрямился. А затем, глядя на тысячи мерцающих огоньков, невольно задался вопросом: для чего же я тогда вышел?
Вопросом, на который, в принципе, сам знал ответ.
Просто так. Постоять, подумать, помечтать или повспоминать. Как я делал это еще до того, как приобрел телескоп, спектрограф, фотометр и кучу прочей вспомогательной техники. До того, как начал прощупывать безмолвную бездну надо мной в слепой надежде, что найду что-то необыкновенное. То, чего не нашли ни Хаббл, ни Кеплер, ни космические махины, названные их именами. Что-то, что они пропустили, что ускользнуло от их любопытного взора, будучи слишком незаметным. Или же то, куда их взор еще не заглянул.
Это были блаженные дни, подобные предвкушению праздника. Дни, когда мечта еще не сбылась, но уже смутно маячила среди мыслей, которые кружились и сбивались, переплетаясь между собой в танце тихого счастья, которому еще даже не нашлось причины. Мечта о вознесении сама была вознесением. Неоформившаяся, а потому неосязаемая, она приподнимала мою душу над обезображенной землей, словно восходящие атмосферные потоки. Мечта, которая становилась тем желаннее, что казалась практически несбыточной. Мечта об исключительности и взгляде сверху вниз, преисполненном сокровенной насмешки над старым новым днем, который каждое утро обещает тебе показать весь мир, а к вечеру беспомощно ложится в прохладную могилу с извиняющейся эпитафией: возможно, завтра...
Но праздник наступил. Праздник прошел. Его фейерверк догорал в моем сердце, и казалось, что все предшествующее ожидание послужило для него топливом, которое взорвалось в ту ночь, как склад боеприпасов. Фейерверк посреди снежной пустыни, для превращения которой в цветущий оазис не хватило бы и тысячи сполохов...
-- Можно посмотреть?
Я вздрогнул и обернулся.
Над забором у дальнего угла двора смутно белело чье-то маленькое лицо.
Девчонка.
-- Нет. -- От неожиданности я даже не узнал собственного голоса.
Она не ответила и даже не шелохнулась.
-- Иди домой, -- сказал я.
Как можно более грубо. Но она опять не пошевелилась. Я даже прищурился: на лицо ли я смотрю или же это какой-то лист бумаги, которым школьники решили поиздеваться над угрюмым нелюдимом?
Наконец, она сказала:
-- Ясно.
Но белое пятно не сдвинулось с места, оставаясь там сиять застывшим призраком.
Мне стало не по себе. Тем более, что это "ясно" было сказано тем спокойным тоном, после которого герой дешевого боевика обычно вынимает ствол.
Я отвел глаза и снова стал смотреть в окуляр, хотя ничего, по сути, не видел, а только ощущал на себе пристальный взгляд -- словно позади открылась настежь единственная дверь, защищающая меня от внешнего мира с его шумом и глупостью. Чтобы побороть это ощущение, я стал строить воображаемые линии между звездами соседних созвездий с целью получить новые фигуры и представить, как могла бы выглядеть альтернативная карта неба.
Никогда не забуду тот момент, когда меня пронзили звездные иглы. Мне было лет семь, и мы с мамой возвращались вечером с отцовской работы. Стоял мороз, но дети -- существа слишком мелкие и горячие, чтобы чувствовать его неприятные объятия так, как это чувствуют взрослые. Было ясно и безветренно, а воздух был необычайно прозрачен. Полоса дороги казалось черной бесконечной лентой, небрежно брошенной кем-то посреди моря мистически сверкающего снега. Мама посмотрела наверх, подняла руку и сказала: "Смотри". И я поднял голову.
Океан звезд ворвался в мои тогда еще ясные глаза, лишь позднее испорченные книгами, компьютером и возрастом. Их было настолько много, что перехватывало дух; казалось, в целом мире больше ничего и не существует. Бездонный колодец, занимающий весь небосвод, а в черной воде его -- застывшая взвесь серебряного порошка. Однако, несмотря на это сравнение, я тут же догадался, что передо мной -- не крохотные искорки, а невероятно далекие, таинственные миры, чье великолепие никогда не откроется нашему разуму во всей своей полноте. Я понял это, еще ничего не зная о космосе, и это понимание наполнило мое сердце горячим счастьем: мир не изведан и никогда не будет изведан до конца, а значит -- открытия никогда не прекратятся.
Мир не до конца осознан,
Небеса всегда в обновах,
Астрономы к старым звездам
Добавляют новые.
Выучив впоследствии созвездия, я вскоре горько об этом пожалел. Теперь вместо калейдоскопической картины, поражающей рядового человека своей неизвестностью и постоянной новизной, я всегда вижу одно и то же. Мой разум находит знакомые сочетания, проводит заученные линии и делит небо на участки с безжалостно прямыми границами, как у стран Северной Африки. И получившаяся в итоге бессмысленная сетка, не более интересная, чем пустая шахматная доска, образует надо мной паутину, в которой застревает воображение. Закрытый свод -- без глубины, без расстояния, без тайны.
Память о звездном небе стереть нелегко. Я и не пытался. Вместо этого я предпочел ее обманывать.
И тут, с помощью какого-то безымянного чувства, -- подобного тому, что позволяет некоторым слепым без прикосновения определить форму предмета, появившегося перед ними, -- я ощутил, что взгляд, сверливший меня, исчез.
Я обернулся и посмотрел туда, где до этого маячил призрак. Темнота. На всякий случай, я подошел ближе и включил фонарь, направив его свет на угол забора.
Призрак пропал. Я даже подпрыгнул, чтобы осмотреться, но за пределами двора увидел лишь пустынную улицу с редкими огнями.
Облегченно вздохнув, я вернулся к телескопу. Подойдя к нему, я случайно направил фонарь на ближайший участок ограды.
Что за...
Луч фонаря выхватил из темноты ее щуплое тело в черной кофте, уцепившееся руками за край забора. Несмотря на вытянутые ноги, ей не хватало до земли более полуметра.
Я вздрогнул и отпрянул.
-- Помогите, -- сказала она, заметив свою освещенность.
Но у меня пропал дар речи.
-- Помогите. Я так долго не продержусь.
Во мне появилось острое желание уйти, пока я еще не сказал ни слова. Еще лучше -- убежать со всех ног. Желание, подобное тому, когда впереди по улице замечаешь бомжа или скинхеда: не обращать внимания, не поднимать взгляда, не помогать, не лезть на рожон, обогнуть, пройти мимо...
Но бежать было некуда. Поэтому я спросил:
-- Что ты делаешь?
-- Я...
-- Ты воровка?
-- Нет.
Она висела неподвижно, а я разглядывал ее темную фигуру в вязаной шапке. Давно я не видел чего-то более жалкого и беспомощного.
-- Тогда зачем ты сюда залезла?
-- Мне надо.
-- Зачем?
-- Поставьте меня, пожалуйста, на землю.
-- За тобой что, кто-то гонится?
Пауза.
-- Да.
-- Так прыгай. Тут же невысоко.
-- У меня пуговица зацепилась.
-- О, Господи.
Я положил фонарь на землю. Сложив ладони, поднес их к ее правой ступне. Она освободила одну руку и отцепила свою чертову пуговицу. Потом я резко убрал опору и поймал ее за подмышки, после чего тут же поставил на землю и брезгливо развел руки.
Подняв фонарь, я направил свет прямо ей в лицо. Она сощурилась и заморгала, причем после каждого хлопка веками направление ее взгляда менялось.
-- П-простите меня, -- выдавила она.
Я склонил голову набок и поднял брови.
-- Я соврала. Никто за мной не гонится.
-- Ну, я так и понял.
Довольно долго мы молчали. Я понятия не имел, что сказать. Она с усилием сжимала себе пальцы и, по-моему, дрожала.
Наконец, меня осенило.
-- Ты, наверное, заблудилась?
-- Нет, -- ответила она. -- Я вон там живу.
Она слабо махнула рукой на один из домов по ту сторону улицы. Это мало что прояснило. Я не был знаком ни с одним из своих соседей и не знал ни одной из их фамилий.
-- Ясно. Тогда... Почему ты гуляешь здесь одна, вечером?
Она опять начала давить себе пальцы.
-- Я не гуляю. Я... Мне надо, понимаете. Я очень хочу...
-- Что ты хочешь?
-- Посмотреть.
До меня дошло.
-- Туда? -- я кивнул головой в сторону телескопа.
-- Да.
Я задумался.
-- Девочка, тут... не парк аттракционов. Понимаешь? Извини, но я не могу пускать любого просто так смотреть на звездочки. У меня профессиональное оборудование. Я исследователь.
-- Да, я понимаю. Но мне... мне и не надо всех этих звезд. Я хочу посмотреть только туда, куда смотрите вы... все эти дни.
-- Дни? Погоди-ка...
Приоткрыв рот, я смотрел ей в глаза, пытаясь припомнить, видел ли ее когда-то. Лицо, без сомнений, казалось знакомым, но никакого конкретного эпизода с ее участием моя память выловить не смогла.
Я отвел фонарь в сторону.
-- И как долго ты за мной шпионишь?
Она поправила шапку.
-- Все лето. Почти.
-- Все лето?
-- Нет-нет, не все. Не знаю даже... Сначала я за вами просто наблюдала, когда вы мне попадались. Вы же такой странный... Когда же вы купили трубу, я стала иногда подходить сюда. Просто из любопытства. Но после того вечера... я уже не могла терпеть.
Во мне что-то екнуло. Я тут же понял, что она имеет в виду, но все же спросил:
-- Какого вечера?
-- Ну, того самого, пару недель назад. Это было что-то... что-то из ряда вон. Никогда бы не подумала, что взрослый человек может испытывать такой восторг.
И снова язык меня предал.
-- А что было тем вечером?
-- Откуда же мне знать? -- ее неожиданный прямой взгляд заставил заморгать меня самого. -- Сначала вы что-то шептали себе под нос, крутили эти колесики. -- Она махнула рукой на телескоп. -- Потом внезапно подпрыгнули на месте. У меня аж дух перехватило... И еще раз. Опять вернулись к трубе...
-- Это не труба, а телескоп. Самый настоящий телескоп.
-- Да, телескоп. Так вот, вы долго рассматривали там какой-то листок. А потом испустили такой странный звук -- "Уи-и-и-и!". Я вся съежилась. А вы опять подпрыгнули. А потом, в конце, стали кружиться и плясать. Остановились, закурили и опять начали кружиться с сигаретой во рту.
Сомнений не осталось: она описывала День Открытия. Должно быть, я сильно покраснел, но, к счастью, темнота не дала бы ей это увидеть.
-- Все это выглядело довольно смешно, но я не засмеялась. Мне стало просто радостно.
-- И что же дальше?
-- Я была очень рада за вас, и мне захотелось узнать, что сделало вас таким счастливым. Но тогда я не решилась подойти. Потому что... потому что это был ваш вечер. Весь, без остатка.
Она снова надавила ладонью на голову, потом потянула края шапки вниз. Что-то ей мешало.
-- И ты решила подождать?
-- Да.
-- Чего?
-- Пока вы не окажетесь в нужном настроении.
Я хмыкнул.
-- Видишь ли, сегодня я совсем не в настроении.
-- Это я и имела в виду.
Я не стал уточнять. Мы замолчали. Она еще раз поправила шапку, а потом, не выдержав, сняла ее.
Густые темные волосы упали ей на плечи, смешавшись с сумерками и придав лицу завершенный вид. И только тогда в моей памяти отчетливо предстала картина того жаркого июльского дня.
Около месяца назад я возвращался домой с покупками через безлюдный, замусоренный переулок. Навстречу мне шла какая-то девчонка. На голове у нее были большие наушники, и она что-то напевала вполголоса, увлеченно пиная крышку от пластиковой бутылки. Поравнявшись со мной, она звонко крикнула "Здравствуйте!", а я тихо буркнул что-то в ответ, лишь мельком взглянув на нее. Потому что люди с наушниками, в общем-то, не нуждаются в ответах, да и слишком часто в жизни я попадал в глупую ситуацию, когда отвечал на обращение не ко мне.
-- Что ж, -- сказал я, -- я дам тебе посмотреть.
-- Спасибо.
-- Но недолго. К тому же, после этого ты сразу уйдешь.
Она опустила глаза.
-- Хорошо.
Тогда я картинным жестом пригласил ее на свое место.
Она подошла к телескопу, откинула волосы за шею и наклонила голову. Только голову, так как росту в ней было не ахти. К моему удивлению, она смотрела в окуляр профессионально, не зажмуривая свободного глаза. Меня всегда бесило это зажмуривание. Хуже только, когда глаз ладонью прикрывают. Я считаю это вопиющим невежеством, хотя и не могу объяснить, почему это меня так раздражает.
Смотрела она минуты две, не более. Затем выпрямилась и, подумав о чем-то секунду, взглянула на меня.
-- Ладно, я пойду домой.
Я кивнул. Но тут вдруг осознал, что это будет не так-то просто.
Мой двор зарос настолько, что выйти к калитке, обогнув дом, стало практически невозможно: густые кусты шиповника отрезали путь с обеих сторон. Она бы изодрала себе всю юбку и расцарапала ноги. Тащить же ее на руках я не собирался. Единственным способом, каким сам я попадал на задний двор, был черный ход, но использовать этот способ означало провести ее через мой дом. А в дом я никогда и никого не пускаю. Даже на пару минут. Кроме, конечно, тех случаев, когда прием нужно оказать обязательно, но тогда я заранее готовлюсь к визиту и навожу необходимый порядок.
Уже, по сути, попрощавшись, мы стояли в растерянности. Я подошел к забору.
-- Как ты сюда попала? -- спросил я, будто это помогло бы решению проблемы.
-- Что?
-- Забор слишком высок. Ты бы даже прыжком не достала до верха. Ты что-то там поставила?
-- Да, я принесла маленькую стремянку.
У меня не имелось никакой стремянки. Перебрав в уме все вещи в доме, хоть немного похожие на нее, я не нашел ничего подходящего. Похоже, не оставалось иного варианта, как поднять ее на плечи. Не кровать же к забору тащить.
-- А много их у вас?
Я повернулся. Она указывала на смятые ведра.
-- Целых, я имею в виду.
-- Точно, -- обрадовался я. -- Поставим их друг на друга, и...
-- И я дотянусь до верха. Не волнуйтесь, подтягиваться я умею.
-- Я не за это волнуюсь. Твои родители часто разрешают тебе гулять по вечерам?
-- Нет, совсем не разрешают. -- Она сделала паузу и добавила: -- Но сейчас их нет дома.
-- А где же они?
-- На даче.
Я уставился на нее.
-- Они оставили тебя одну в доме? Быть не может.
-- Ничего особого. Я умею настоять.
Я почему-то не поверил. Хотя, в принципе, врать ей было незачем. Уже незачем.
-- А почему ты не захотела на дачу?
-- Потому что я там была уже сто раз. Ничего интересного. А тут...
Она не договорила. Хотя в этом и не было необходимости.
Я сбегал в дом, принес несколько ведер, и мы состроили из них колонну. Мне снова пришлось взяться за подмышки, чтобы поставить ее на верхушку этого сооружения, но тут уже ничего нельзя было поделать. Все лучше, чем задница на плечах.
Немного потоптавшись, проверяя надежность конструкции, она повернулась ко мне и слегка склонила голову набок.
-- Стало быть, пока?
Я посмотрел на нее снизу вверх. И в моей душе наступила смута.
Инстинктивная неприязнь. Жажда одиночества. Сохранение Тайны. Все они подсказывали мне простое решение -- попрощаться. Она обидится и больше не придет. Она и сейчас наверняка уже обижена. Но какое мне до этого дело? Приглашений не поступало. Ее интерес и слежка за мной -- ее личное дело. Я никак этого не поощрял. Я даже не знал о ее существовании. Но, между тем, она еще не сделала ничего, что подействовало бы мне на нервы. А ее речь, столь несхожая с говором большинства детей, усваивающих мат раньше теоремы Пифагора, вызывала четкое ощущение, что передо мной -- ботаник. Но какого типа?
Она ухватилась руками за верх забора.
-- Постой.
Не знаю, каким тоном я это произнес, но она мгновенно застыла.
-- Что вы сказали?
Меня все еще терзали сомнения, но поворачивать назад было поздно.
-- Ты не хочешь ничего сказать по поводу... того, что ты увидела?
Она отпустила забор и посмотрела на меня.
-- Я так понимаю, вы открыли новую звезду.
Минус один, подумал я, минус один.
-- Нет. Эта звезда давно числится в каталоге МАС.
-- Тогда... значит, планету.
-- А ты разве видела диск?
-- Нет, я там видела только красную звезду. Думаю, вы открыли планету, которая обращается вокруг этой звезды.
У меня мысленно отвалилась челюсть. Хотя я не подал виду.
-- С чего ты взяла?
-- Как это с чего? А разве есть еще варианты, кроме планеты, которая слишком тускла, чтобы ее можно было увидеть рядом с материнской звездой?
Я остолбенел. Плюс десять, черт возьми. Нет, плюс тридцать...
-- Все верно, -- сказал я.
Она опустилась на корточки и подперла рукой подбородок. Я немного отступил назад.
-- Вы уже отправили куда-нибудь заявку об открытии?
-- Нет.
-- А почему?
Я хмыкнул.
-- Потому что это не принесет мне денег. Да и славы тоже.
-- Неверно, -- задумчиво произнесла она. -- Вовсе не поэтому.
-- С чего мне врать?
-- Почем я знаю? -- Она встала на ноги. -- К тому же, я не говорю, что вы врете. Я знаю только, что вы не сделали этого совсем по другой причине.
-- Это по какой же?
-- Простой. Человеческой. Эгоистичной.
Я с любопытством смотрел на эту странную девчонку. Она возвышалась надо мной. Не так уж сильно, но возвышалась.
-- Как только вы сообщите о новой планете -- это открытие станет достоянием всего человечества, -- продолжала она. -- Вы останетесь первооткрывателем, но планета вызовет интерес других людей. Она перестанет вам принадлежать.
Этот внезапно возникший официальный тон меня здорово смутил.
-- Она и так мне не принадлежит.
-- Конечно. Ведь вы там даже не были. -- Она произнесла это так, будто сама там побывала. -- Но осознание того, что вы -- единственный, кто знает о ее существовании, вполне можно приравнять к принадлежности планеты только вам.
-- Это преступление?
-- Нет, -- с равнодушной рассеянностью сказала она. -- Да и я не судья. Хотя, если бы я была судьей... я бы вас поддержала.
Я поднял брови.
-- Почему?
-- Не знаю. -- Она помолчала и через несколько секунд добавила: -- С одной стороны, вы лишаете человечество знания, но оно его все равно когда-то получит. С другой -- вы сами себя лишаете известности. Это похоже на жертву, хотя причины все равно эгоистичны...
-- Ставишь эгоизм выше тщеславия?
-- Не знаю. Наверное. Эгоизм не так противен.
Последовал долгий взгляд. Наши души общались между собой без единого слова. Хотя вокруг и так стояла тишина, мне показалось, что она стала еще глубже -- будто весь мир навострил уши, безуспешно стараясь понять наш безмолвный разговор.
![[]](/img/d/desfrej_r/zadnijdwor/resized_dsc_5470.png)