Десна Александр Александрович : другие произведения.

Мытарство слесаря Козявкина

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Мытарство слесаря Козявкина,
  или
  Опыт воздержания от сквернословия
  
  Маленькая повесть в девяти маленьких главах, с прологом и эпилогом
  
  ....................................................................
  
  - Что же я могу сделать? - сказал я ей. - Один в поле не воин...
  Чехов А.П.,
  'Жена', I.
  
  - Потому и не удаётся у нас ничего, что все руководствуются лживою, но очень удобною пословицею: 'Один в поле не воин'.
  Вересаев В.В.,
  'Без дороги'.
  
  ....................................................................
  
  ПРОЛОГ
  
  Ночь была холодной и беспросветной. И словно частичка этой ночи, отделившаяся от цельной массы, но не утратившая связь с ее мрачной первобытной силой, легко и бесшумно трусил по лесной тропинке Василий Петрович Козявкин, трусил, с удовольствием вдыхая ночные запахи, задорно помахивая хвостом и время от времени поглядывая в черноту неба - не появится ли там желтый блин луны, который можно будет приветствовать яростным воем...
  Луна появилась, когда Козявкин выбежал из чащи на небольшую лесную полянку. Там, сгрудившись у кустов волчьих ягод, сидели его друзья. Кто-то чесал за ухом, кто-то пытался поймать клыками беспокойную блоху на брюхе, кто-то просто зевал, добавляя к букету лесных ароматов густую вонь нездорового желудка.
  Появление в небе мутного желтого ока разогнало всеобщую скуку. Забыв про блох и прочие мелочи, все дружно задрали головы кверху и разразились какофоническим злобным воем.
  Дрожь хищного возбуждения и нахлынувшей ненависти пробежала по телу Козявкина. В горле родился крик, свирепый вой, рвущийся наружу. Как всегда, в голове короткой вспышкой мелькнула мысль, что вой не принесет утешения и не вызовет никаких перемен, но чувство безысходности, рожденное этой мыслью, лишь усилило желание излить душу. И Козявкин ринулся к друзьям, чтобы вместе с ними всю ночь напролет истово, до хрипоты, на чем свет стоит материть луну - этот зримый символ незримого источника боли, тоски и ненависти.
  Усевшись под кустом волчьих ягод, рядом с остальными, он набрал полные легкие воздуха и завыл. Но тут же осекся - потому что кто-то, печально вздохнув за его спиной, дал ему подзатыльник.
  Козявкин клацнул клыками и обернулся.
  На траве, молодая и красивая, как много лет назад, сидела его жена Рая - в ночной рубашке и с пультом дистанционного управления от телевизора 'Sharp' в руке.
  - Всё воешь? - спросила Рая и снова дала ему подзатыльник не обремененной пультом рукой.
  - Вою, - ответил Козявкин и смущенно почесал за ухом.
  - Зачем?
  - Как всегда - чтобы полегчало...
  - Ну и как? Полегчало?
  - Как всегда...
  - Понятно, - Рая рассеянно пощелкала кнопочки на пульте, зевнула и вдруг, стремительно подавшись к Козявкину, впилась в него жарким взглядом. - А ведь ты человек, Вася!
  - Конечно, человек. А кто же еще? - удивился Козявкин.
  - И друзья твои - тоже люди.
  - Ясное дело.
  - Вот только на людей они не очень похожи, Вась. Разве у людей бывают хвосты или, к примеру, блохи на брюхе?.. Признайся, Козявкин, у тебя ведь тоже блохи на брюхе имеются? И хвост, посмотри, тоже есть... Противный такой, весь в репейнике... Ты бы его снял, что ли. А? Будь человеком, Вась, сними. А я его на помойку снесу - и забудем про него, словно никакого хвоста и не было.
  - Да как же я его сниму-то? - испугался Козявкин. - Его нельзя снять...
  - А ты сними, Вась! - Рая с мольбой протянула к нему руки, явно собираясь разреветься. - Пожалуйста! Ради меня... Ради меня, любимый, сделай это!
  
  ПЕРВАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  - Ради меня, любимый, сделай это! - выпучив глаза и молитвенно сложив руки, воскликнула появившаяся на экране телевизора пышногрудая латиноамериканская красавица.
  - Ради тебя, любимая, я готов сделать всё что угодно! - патетически отозвался возникший рядом с ней мускулистый латиноамериканский красавец. - Но только не то, о чём ты сейчас меня просишь, потому что то, о чём ты сейчас меня просишь, невыполнимо - даже для меня, несмотря на то, что я так сильно люблю тебя и ради своей любви готов на всё, за исключением того, о чём ты сейчас меня просишь!..
  Чуть слышно, но выразительно ругнувшись, Козявкин заткнул себе уши указательными пальцами и с минуту молча следил за беззвучно шевелящимися губами латиноамериканского красавца. Потом, с опаской покосившись на супругу, занимавшую соседние две трети кровати, он снова тихонько выругался, раскупорил уши и повернулся на бок.
  После тяжелого рабочего дня, после сытного ужина и трёх рюмок водки, выпитых тайком от жены, Козявкину очень хотелось спать. Одним ухом он тесно прижался к подушке, другое накрыл одеялом, но назойливые голоса латиноамериканской парочки по-прежнему не давали ему уснуть.
  - Рай, сделай потише, - попросил Козявкин жену. - Спать охота...
  Как и следовало ожидать, Рая проигнорировала и эту в высшей степени несуразную просьбу, и мотивировавший её жалкий аргумент, вследствие чего Козявкин, не решившийся, правда, настаивать на своём, осмелился, однако, ещё разок тихонько ругнуться, - предварительно спрятав голову под подушку. Там, под подушкой, он наконец обрёл вожделенные тишину и покой. Никакие посторонние звуки туда не проникали. Однако и воздух проникал туда в весьма ограниченном количестве, что очень скоро побудило Козявкина облегчить душу новым сочным ругательством.
  - Да сколько ж можно ругаться, в конце-то концов! - потеряв терпение, возмущенно произнесла Рая и, не отыскав ладонью спрятанный под подушкой затылок супруга, изо всех сил ткнула Козявкина локтем в спину.
  Не ожидавший экзекуции Козявкин снова невольно матюгнулся.
  Рая густо побагровела.
  - Ты это нарочно, Козявкин? Да?.. Ну, конечно, нарочно! Я же знаю: ты этой своей матерщиной бесконечной из дома меня выжить хочешь!..
  - Да ну что ты, Рай! - вынырнул из-под подушки взволновавшийся Козявкин. - Что ты такое говоришь-то!
  - А что я такое говорю? Правду говорю!
  - Да никакая это не правда, а враньё натуральное!
  - Враньё?.. А если враньё, тогда зачем ты, Козявкин, всё время материшься в моём присутствии? Ты же знаешь, что я этого терпеть не могу!
  - Знаю... Да только как тут не матюгнуться, когда тебя вот так-то вот локтем - в спину...
  - Да ну тебя! Можно подумать, ты материшься, только когда тебя 'вот так-то вот локтем - в спину'!
  - Нет, не только, - признался Козявкин. - Но... я никогда не выражаюсь без причины.
  - Да неужели!.. А минуту тому назад, под подушкой, ты по какой такой причине выражался, а?
  - По той причине, что ты телик смотришь, когда я спать хочу.
  - А ещё минутой раньше?
  - По той же причине. А ещё потому, что у меня уши вянут от той галиматьи, которую несут все эти твои Ху... Хуаны, Хуаниты, доны Педры и так далее...
  - Это они-то галиматью несут? - оскорбилась Рая. - Кто бы говорил-то, а!.. Тоже мне, ценитель нашёлся! Много ты понимаешь - с образованием в восемь классов и незаконченным ПТУ! Сколько ты книг за свою жизнь прочитал, а, умник? Две? Или только полторы, включая 'Колобка'?.. Сам двух слов связать не можешь, а туда же - 'галиматью несут'!.. - Рае очень хотелось сказать что-нибудь в защиту своих телелюбимцев, но на ум ничего подходящего не приходило, и в конце концов ей пришлось ограничиться указанием на наиболее очевидное их достоинство:
  - Во всяком случае, - изрекла она, сверля Козявкина ядовитым взглядом, - они не матерятся через каждые две минуты, как ты!.. И вообще не матерятся!
  - Конечно, они не матерятся! - согласился Козявкин. - А с чего им материться? Они вон как живут - лучше, чем наши боссы на курортах: захотят - деликатесами полакомятся, захотят - мартини хлебнут, захотят - спать завалятся среди бела дня, мартини с деликатесом переваривать... Им на работе в душу не гадят, в троллейбусах на ноги не наступают, в магазинах не обвешивают, во дворе вечерами морду не бьют... Живут по-людски - по-людски и говорят. А у меня жизнь - собачья, потому и лаю...
  - Можно подумать, у меня жизнь лучше! - возразила Рая. - Однако я за свои тридцать три года ни одного похабного слова не произнесла!
  - Ты, Рай, - героическая женщина. Я тебя за это и уважаю, - с чувством выговорил Козявкин. - У тебя дар особенный есть. Ты умеешь, когда тебя облают, посмотреть эдак величественно, гордо... убийственно, - так, что и слов уже никаких не нужно: от одного взгляда душа киснет... А я смотреть не умею. Приходится словами...
  От такого панегирика в свою честь Рая моментально растаяла.
  - Ладно, Вась, - сказала она уже совершенно спокойно и миролюбиво, даже ласково. - Я понимаю, нелегко тебе за речью своей следить, от слов поганых воздерживаться - на работе, во дворе с мужиками... Но уж дома-то, по крайней мере, можно не выражаться? А?
  - Дома можно, - охотно согласился Козявкин. - И я пытаюсь, Рай. Честное слово, пытаюсь... Только не выходит почему-то ни хр... ничего, то есть, не выходит, Рай. Я пытаюсь - а оно не выходит!.. Сам не знаю, в чём тут дело... Привычка, что ли?..
  У Козявкина был такой покаянный вид, что Рае стало его жаль. Как всякая женщина, она невольно проникалась чувством глубокой и самой искренней жалости к мужу всякий раз, когда причиной его страданий было осознание своей вины перед ней. И как всякая женщина, она в эти минуты всегда неожиданно вспоминала о том, что может легко его утешить - по-женски... Правда, внезапной этой реминисценции далеко не всегда сопутствовало желание, - несмотря на искреннюю жалость и слабую пульсацию ещё подающей признаки жизни любви... Но на этот раз оно ему сопутствовало.
  Рая взглянула на экран. Захватывающий момент: Диего собирается наконец сделать Хулии предложение. Сделает - или снова сбежит к Милене, как в семьдесят седьмой серии?..
  - Не так уж это и важно, - героически изрекла Рая.
  'К тому же, завтра я обо всём смогу узнать от Светки или Наташки', - подумала она и решительно надавила на кнопку пульта.
  Экран погас. Диего, прерванный на полуслове, вместе с Хулией растворился во мраке...
  В комнате стало темно и тихо. И отчего-то уютно...
  Рая шумно вздохнула.
  Козявкин, ошарашенный тем, что Диего заткнули рот, а ещё более - вселяющим надежду вздохом жены, тупо смотрел в темноту...
  - Иди ко мне... - позвал его знакомый, и в то же время незнакомый голос - с почти забытой, ласкающей слух ноткой сладострастия.
  'Вот это да!' - изумился Козявкин. Давно уже не слышавший этого сладкого зова, он откликнулся на него с быстротою молнии - и в темноте случайно стукнулся лбом о ночник.
  Словесная реакция воспоследовала незамедлительно.
  Не успевший вовремя прикусить язык, мучимый стыдом и раскаянием, Козявкин жалобно пролепетал:
  - Извини... Привычка...
  И, вздохнув, улёгся на своё место.
  Раи в темноте не было видно, но Козявкин ясно представлял себе, как она сидит, прислонившись спиной к спинке кровати, скрестив на груди руки и мрачно глядя во мрак из-под нахмуренных бровей. Козявкин ругал себя последними словами (мысленно, разумеется!), ещё более хлёсткие определения давал предательскому ночнику, грозился (тоже мысленно) завтра же швырнуть его с балкона на асфальт, - но на душе легче не становилось. На душе было горько и тоскливо - от сознания того, что долгожданное 'иди ко мне' вновь уже не прозвучит...
  - Козявкин... - прервала напряженное молчание Рая - и тотчас осеклась, смутившись чрезмерной суровостью своего голоса.
  Несколько мгновений спустя она произнесла - уже значительно мягче:
  - Вась... Скажи честно, положа руку на сердце... - ты меня любишь?
  - Люблю, - ответил Козявкин и, помолчав, более твёрдо повторил: - Люблю.
  - Правда - любишь? По-настоящему?
  - По-настоящему... А что?
  - Ничего... Просто, если ты меня действительно любишь - по-настоящему, то ты, наверное, мог бы постараться... кое-что для меня сделать... А?
  - Что сделать? - спросил Козявкин встревоженно.
  Рая рассмеялась:
  - Да ты не бойся!.. Я не собираюсь просить тебя купить мне норковую шубу или свозить нас с Мишкой летом в Ялту! Я... хотела попросить тебя о другом...
  - О чём?
  Козявкин встревожился не на шутку: подобный разговор явно не предвещал ничего хорошего. Он приподнялся на локте, включил ночник и пристально посмотрел жене в глаза. Рая деланно улыбнулась, отвела взгляд - и выключила ночник.
  - Послушай, Вась, - зашептала она в темноте, взяв мужа за руку и поглаживая её с подозрительной нежностью. - Я вот что хотела сказать... Только ты не перебивай меня сразу, не возражай, пока не закончу... Ладно, Васенька?
  Волнение Козявкина усилилось: Васенькой его не называли уже года полтора - примерно столько времени прошло с тех пор, как он однажды совершенно неожиданно купил Рае с зарплаты букет гвоздичек...
  - Так вот, - продолжала Рая. - Я что подумала, Васенька... Вот, предположим, - просто предположим! - что ты перестал материться... То есть совсем перестал... Что тогда было бы? А?.. Ты только подумай, Вась!.. Ведь, если разобраться, то все наши с тобой ссоры, взаимные обиды, недовольства, злоба, - всё, что нам мешает жить душа в душу, - это из-за сквернословия твоего. Да-да, только из-за него!.. Так-то ты - мужик что надо: и красивый, и заботливый, и голова на плечах есть, и руки из нужного места растут... Одна беда - ругаешься, как сапожник. А я этого не переношу. И мама моя - тоже. И твоей маме это совсем не нравится. И Мишка иногда слышит - запоминает, потом в детском саду нас с тобой позорит, воспитателей шокирует... Ну как, скажи, мне после этого на тебя не обижаться? - Рая неожиданно умолкла, крепко стиснула руку Козявкина и после короткой напряженной паузы продолжала: - А вот если бы ты не ругался, если бы речь твоя была, как... у Диего, к примеру, или как у Луиса-Альберто, - культурная, изысканная, интеллигентная, - что тогда было бы, а, Вась?.. Да всё было бы по-другому! Всё!.. Ты только представь себе, Васенька: я всегда была бы с тобой ласкова и приветлива, мама моя перестала бы называть тебя неотёсанной деревенщиной и похабником и подсыпать тебе соль в кофе... А твоя мама как обрадовалась бы!.. Ты помнишь, Вась, как она огорчилась, когда ты у неё дома случайно разбил вазу? Она ведь тогда вовсе не из-за вазы огорчилась, а из-за тех слов, которые ты выкрикнул, когда ваза упала, и из-за того, что Мишка потом весь день эти слова повторял... А помнишь ещё - когда мы вместе с твоей мамой на электричку опоздали и ты на весь вокзал такими словами выражался, что тебя чуть в милицию не забрали?.. Твоя мама тогда всю ночь не спала - на кухне сидела, плакала... Помнишь?
  - Помню...
  - А теперь представь, как твоей маме было бы приятно, если бы ты разбил вазу - и не выругался, и если бы не кричал вслед электричке тех слов поганых!.. Представил?
  - Представил...
  - Ну, и как? Разве не здорово?
  - Здорово.
  - Вот видишь!.. А теперь представь себе вот что: ты приходишь домой с работы - уставший, злой, после того как на тебя мастер или клиент накричал, - приходишь... и не ругаешься! Представил?
  - Ну.
  - Представляй дальше: ты не ругаешься, молча садишься за стол и ужинаешь. И даже если на столе вместо колбасы - колбасный сыр, а вместо нормального, съедобного масла - 'Рама', ты не ругаешься, а молча ешь, просто ешь - и не ругаешься... Представил?
  - Представил.
  - Ну, и что дальше происходит?
  - Не знаю... А что происходит дальше?
  - А вот что: я тебе нежно улыбаюсь, называю тебя Васенькой и котиком, разрешаю тебе выпить рюмочку-другую, а после ужина укладываю Мишку - и зову тебя... к себе...
  - Серьёзно, что ли? - Козявкин снова включил ночник и с недоверием заглянул жене в глаза.
  Рая выключила ночник и ответила, почему-то - шепотом:
  - Конечно, серьёзно. Ведь если б ты не матерился почём зря, я, может быть, каждый вечер тебя к себе звала.
  Козявкин задумался: над такими словами стоило задуматься!
  Рая между тем продолжала:
  - А теперь представь себе другую картину: воскресенье, мы, как обычно, едем к моей маме, приезжаем, она, как обычно, целует меня и спрашивает: 'А поганца этого ты зачем с собой привезла?', - а ты молчишь, никак на это не реагируешь. Или реагируешь, но не так, как обычно. Как-нибудь без сквернословия... Мама удивляется: 'Что это с тобой, Козявкин? Голос сорвал? Или не проснулся ещё?' А ты ей - спокойно так, миролюбиво - говоришь в ответ: 'Татьяна Григорьевна, пойдёмте чай пить!' Она падает на стул, пучит глаза, глотает воздух... А потом обнимает тебя, целует и кричит радостно: 'Неужели наш Козявкин человеком стал!' И ведёт тебя в гостиную, усаживает в кресло, наливает тебе чаю или кофе - с сахаром, без соли, - называет тебя исключительно Василием Петровичем, или даже сыном, а потом - не грубо как-нибудь, не с презрением, а уважительно произносит: 'Василий Петрович, сынок, не мог бы ты посмотреть, чего это у меня кран в ванной течёт и бачок в сортире бурлит постоянно?'... Представляешь, Вась?
  - Представляю... с трудом, правда...
  - Ну, и как? Нравится тебе представлять такое?
  - Нравится, конечно... Но ещё больше мне нравится представлять, как ты меня к себе зовёшь каждый вечер...
  - Значит, тебе хотелось бы, чтобы твоя мама никогда не плакала по ночам на кухне, не огорчалась и гордилась тобой, а моя - называла тебя по имени-отчеству или сыном и угощала сладким чаем с тортом? Хотелось бы, а, Вась?
  - Что за вопрос! Конечно, хотелось бы... И этого всего хотелось бы, и чтобы ты меня каждый вечер к себе звала...
  - А что нужно сделать для того, чтобы твои желания осуществились?
  - Перестать ругаться дома.
  - Верно!.. Но ты не сможешь перестать ругаться дома, если будешь продолжать ругаться в других местах. То одно, то другое поганое словечко всё равно будут проскакивать... А значит, что надо сделать?
  Козявкин не ответил. Он понял, к чему клонится дело, и сразу приуныл.
  Рая ответила за него:
  - Ты должен прекратить ругаться вообще. И дома, и на работе, и во дворе с мужиками, и в троллейбусах, и на вокзале - везде! Только так ты сможешь избавиться от своей гадкой привычки... Это, конечно, нелегко. Но подумай о том, какая у нас с тобой жизнь начнётся, если ты перестанешь материться! Разве не стоит эта жизнь того, чтобы ради неё пойти на небольшую жертву?
  Козявкин молчал. Его рука в Раиной ладошке обмякла и похолодела.
  Рая поняла: если дать ему поразмыслить ещё несколько минут, бой можно будет считать проигранным. Оставалась последняя надежда - стремительной атакой сломить сопротивление противника и через заманчивые посулы добиться немедленной капитуляции.
  Одной рукой она крепко стиснула его руку, другой плавно провела по его груди - и вдруг прильнула к Козявкину всем телом.
  - Васенька, котик мой! - зашептала она, лаская горячим дыханием супругово ухо. - Пообещай мне, что не будешь выражаться хотя бы две недели - для пробы! Только две недели побудь культурным человеком, а, Вась!
  Тепло Раиного тела, её жаркое дыхание, уверенность в пылком выражении благодарности за согласие сделали своё дело: Козявкин заколебался. Но давать слово всё же не спешил - потому что как никто другой умел держать его. Рая знала об этом - и твёрдо решила не отступать, пока не добьётся своего.
  - Васенька, знаешь, как я тебя любить буду, если ты перестанешь материться! Ни в одном фильме не увидишь!.. А какие буду готовить тебе обеды!.. Помнишь, три года тому назад я на твой день рождения пирог испекла, - он тебе так понравился... Каждый день печь буду! И водку за ужином - сама тебе буду наливать, честное слово!.. А если на работе задержишься или напьёшься с кем, - слова тебе не скажу... и всё равно к себе позову!..
  От волнения Козявкина даже в пот бросило. Он судорожно сглотнул, открыл рот...и ничего не сказал. Скрипнул зубами и зажмурился.
  Рая медленно убрала с него свои руки, отстранилась и тихо вздохнула.
  На несколько минут в спальне воцарилась полная тишина.
  Потом Рая вдруг порывисто приподнялась на локте, включила ночник и блеснула на Козявкина влажными от слёз глазами.
  - Вась, ты меня любишь? - спросила она с отчаянием.
  Козявкин тоже приподнялся на локте, грустно посмотрел на неё, шепнул:
  - Люблю.
  Потом неловко чмокнул её в солёную щёку, выключил ночник и, опустив голову на подушку, твёрдо произнёс:
  - Обещаю.
  
  ВТОРАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  В семь часов утра зазвенел будильник. Не открывая глаз, Козявкин стал шарить рукой по тумбочке. Но будильник стоял далеко, и рука до него не дотягивалась. Трезвон продолжался.
  - Да заткнись ты, с-с!..
  Обеими руками Козявкин зажал себе рот, и остаток непечатного слова был таким образом вовремя и благополучно проглочен.
  - Фух! - с облегчением выдохнул Козявкин и торжествующе посмотрел на пробудившуюся Раю. - Пока получается!
  Он выключил будильник и в прекрасном настроении - оттого, что совершил этот своего рода подвиг, отправился на кухню ставить чайник.
  Спички, забытые с вечера на подоконнике, под открытой форточкой, отсырели и ни в какую не желали загораться. Перечиркав с полтора десятка, Козявкин раздраженно швырнул коробок на стол.
  - Да что б тя, на!..
  Продолжение и на этот раз было проглочено вовремя.
  - Рай! - прокричал сияющий Козявкин, отыскивая на холодильнике зажигалку. - Я не ругнулся!
  - Молодец! - отозвалась Рая из ванной.
  Найдя зажигалку и поставив, наконец, чайник, Козявкин, пританцовывая (от радости, что ему удалось дважды устоять против искушения нарушить клятву), переместился из кухни в туалет. Там, несколько минут спустя, он дёрнул за шнурок бачка. Шнурок оторвался.
  - Б-б... то бишь жалость какая, - поправился Козявкин (снова вовремя) и положил шнурок на полочку. - Цепочку надо бы приобрести, стальную. А то шнурки эти...
  Не имея возможности закончить фразу обычным образом и с непривычки не найдя слов, чтобы закончить её как-либо иначе, Козявкин решил не заканчивать её вовсе и, махнув рукой, отправился в ванную. В ванной он наступил босой ногой на лужицу, по небрежности оставленную Раей на кафельном полу, поскользнулся, разумеется - и, разумеется, упал. Судьба, как нарочно, с самого утра прилагала все усилия для того, чтобы Козявкин не сдержал данного им слова. Но Козявкин судьбе показал кукиш.
  - Ой! - вот и всё, что он сказал, грохнувшись на кафель.
  - Эх! - вот и всё, что он сказал, поднявшись.
  Правда, выйдя из ванной, добавил, обращаясь к супруге:
  - Умываться аккуратней бы надо... А то - скользко... Убиться можно.
  Завтрак и несложная процедура переодевания прошли без происшествий. Стойкость Козявкина испытаниям не подвергалась. Тем не менее Рая наградила его благодарным взглядом, трижды назвала его Васенькой, четырежды - котиком, а выходя из квартиры, нежно ему улыбнулась и вместо щеки, как это бывало раньше (и то - изредка), подставила для поцелуя губы.
  Попрощавшись с женой, Козявкин, у которого оставалось в запасе ещё минут пятнадцать, вышел на балкон покурить. Внизу, во дворе, всё было по-старому: три засохших тополя без единого листочка, редкие клумбы, больше напоминающие гигантские пепельницы, поскольку ничего, кроме окурков, в них давно уже не росло; густо усыпанная всевозможным мусором детская площадка, ржавые качели без сиденья, заблеванная карусель; мусорный контейнер, наполнившийся доверху ещё недели три тому назад и потому окруженный пёстрыми пирамидами отбросов; чуть поодаль - столб с доской объявлений, на нём - одинокая, разрисованная ребятнёй бумажка; надписи не видно, но Козявкин, который сам по просьбе мастера наклеил эту бумажку, знал, что написано на ней следующее: 'ЖЭУ ? 11 срочно требуются дворники! Выходные дни и квартальные премии гарантируются!' Знал он и о том, что под этой надписью на бумажке недавно появилась другая - выведенная жирными ярко-красными буквами: 'Круглосуточная уборка дерьма, отсутствие инвентаря, мастер-кровопийца и лишение премии ни за что и регулярно тоже гарантируются!'
  - Мир не меняется, - вслух констатировал Козявкин, облокотившись на балконные перила и печально обозревая окрестности. - Только мне предстоит измениться...
  Внизу хлопнула дверь, по ступенькам крыльца зацокали женские каблучки. Козявкин машинально подался вперёд и наклонил голову - обычная мужская реакция...
  В тот же миг на затылок ему капнуло что-то подозрительное.
  Козявкин глянул вверх. На козырьке соседского балкона сидел и, как ему показалось, насмешливо смотрел на него толстый сизый голубь.
  - Х-х-х... хорошенькое дельце! - сквозь зубы процедил Козявкин и, швырнув вниз окурок, отправился в ванную.
  В ванной его встретило злорадное гудение только что опустевших труб. Воды не было...
  Судьба старалась вовсю. Но Козявкин вновь показал ей кукиш - утёр затылок тряпочкой, скрипнул зубами и ничего не сказал.
  И в прихожей, стукнувшись головой о вешалку, он тоже ничего не сказал - только шумно втянул ноздрями воздух и с размаху хватил вешалку кулаком.
  Вешалка, жалобно крякнув, рухнула на пол.
  - Х-х-х... - прошипел Козявкин. И умолк - сдержался. Показал судьбе ещё один кукиш...
  Минуту спустя он вышел на лестницу. Там его поджидал такой соблазн, против которого мог устоять разве только немой - или невинное дитя с ограниченным словарным запасом. В роли змия-искусителя выступила семидесятипятилетняя соседка Козявкина, старая хрычовка Фёкла Панасовна, которой больше делать нечего было, кроме как мусор выносить в половине восьмого утра.
  - А! - накинулась Фёкла Панасовна на Козявкина, как только тот появился из-за двери. - Попался, голубчик! Стервец окаянный! Подлюга пропойная!.. Когда мне бачок менять будешь, а, сволочь? Времени у него, видишь ли, нету! Как водку жрать со мразью всякой, так у него время есть - сколько хошь! Как Тамарке или Фроське, курвам энтим, подстилкам вонючим, мойку поставить али прокладки налепить, - так всегда пожалуйста, тоже время есть! А как мне бачок заменить, так всё - кончилося время, нету!.. А ну, пьянь болотная, гнида недодавленная, дуй в хату за инструментом! Сей же час мне бачок замени, засранец! Не то в контору твою напишу - такого напишу, что...
  И т.д.
  Козявкин стоял и слушал Фёклу Панасовну, жадно, как рыба на берегу, хватая ртом воздух и тараща глаза так, что не вываливались они, наверное, только благодаря синюшным мешкам под ними - плодам многолетнего пьянства и запущенного пиелонефрита. Целые эшелоны соответствующих случаю слов и выражений проносились в его мозгу, подкатывали к горлу, рвались наружу с яростью бурной реки, обрушивающейся на плотину, - но плотина, воздвигнутая в горле Козявкина его словом мужчины, была непробиваема. Он выдержал. Не поддался искушению. Не нарушил клятву... И после нескольких минут тщательного просеивания лексикона деревянным голосом произнёс:
  - Сделайте... заявку... Заменю.
  Фёкла Панасовна, в тот момент изрыгавшая на него очередной поток угроз и ругательств, осеклась на середине какой-то непристойности и застыла с распахнутым настежь двузубым ртом и остекленевшими круглыми глазами, словно некая безобразная кукла из коллекции бракованных игрушек.
  А Козявкин тем временем выкашлял весь свой гнев в кулак, запер дверь и зашагал вниз по лестнице.
  - Мать моя... - без всякого выражения произнесла ему вслед Фёкла Панасовна и, забыв мусорное ведро на ступеньке, медленно - как космонавт при сильных перегрузках - заковыляла к своей двери.
  
  ТРЕТЬЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  Выйдя из подъезда, Козявкин тотчас же вступил в пахучий крендель, оставленный на крыльце соседским бульдогом Харрисом. Харрис пасся тут же, неподалеку, под присмотром своего хозяина Гоги. Гога и Харрис встречу Козявкинского башмака с кренделем пронаблюдали. Харрис остался к зрелищу равнодушен. Гога с некоторым беспокойством ожидал реакции и заранее подготавливал ответную реплику: 'Чего орёшь, сволочь? Это не Харрис! Это Киллер Рублевского из тринадцатой!'
  - С-с-с... скверно, б-б-б... брат, - справился с собой стойкий Козявкин. - Нех-х-хорошо... В травку надо.
  - Извини, - растерянно произнёс Гога и ещё более растерялся, когда услышал и осознал, какое слово только что произнёс. Но слово, видимо, ему понравилось, потому что спустя несколько мгновений он его повторил:
  - Извини, - и добавил: - Не нарочно ж.
  - Ладно, - махнул рукой Козявкин, тоже порядком удивлённый, и, немного потоптав травку на газоне, помчался в контору.
  
  ...В конторе, как всегда в это время суток, царила атмосфера всеобщей рабочей оживленности и взаимного дружеского расположения.
  - Козявкин, с...й потрох, ..., ..., * что б тебе..., ..., гад! - радостно приветствовал Козявкина его мастер - Семён Нарывчук. - Где тебя ... носят, ...?! Пять минут девятого! На часы чем смотришь, когда на работу собираешься, - ...ой, что ли? Ещё одно опоздание - премии лишу, ...! В отпуск зимой отправлю - года через три! Ты меня понял, ...?
  ---------------------------------------------------------------------
  * Подобные лексические единицы даже в наши дни и даже в предельно сокращенном виде воспроизводить неловко. Кроме того, любой русский человек, я думаю, без особого труда сумеет их домыслить. А если не сумеет... - что ж, это только сделает ему честь!
  ---------------------------------------------------------------------
  - Понял, - процедил Козявкин, с глубочайшей тоской разглядывая потолок конторы.
  Насупленные брови Нарывчука медленно разъехались в разные стороны, потом так же медленно поползли вверх, маленькие круглые глазки под ними растерянно заморгали.
  - Что ты сказал, ...? Повтори.
  Козявкин повторил:
  - Понял.
  - И всё, что ли?.. Больше ты ничего не говорил?
  - Больше ничего, - вздохнул Козявкин.
  - Почему? - Нарывчук вернул брови на место и густо побагровел. - Ты, значит, со мной разговаривать не хочешь, да, ..., ... моржовый? Да, сволочь, ... фаршированная?.. Ну ладно,...! Я тебе, ... молчаливый, устрою сейчас сладкую жизнь! Хрен ты у меня на участок поедешь - с Кузьмой по...чишь* на Красноармейскую, заплаты лепить! Там уже с полчаса дерьмо как из брандспойта х...т**! До ночи плескаться будете, ...ки ...ые***! Понял?!
  ---------------------------------------------------------------------
  * В переводе с русского обиходного на русский литературный - 'пойдёшь', 'поедешь'.
  ** Т.е. хлещет.
  *** Т.е. очень нехорошие люди.
  ---------------------------------------------------------------------
  Козявкин ничего не ответил, и это весьма озадачило Нарывчука: оставить без ответа десяток оскорблений и никак не отреагировать на приятную перспективу весь день латать канализационные трубы - это было отнюдь не в духе того Козявкина, которого Нарывчук знал уже почти восемь лет.
  - Козявкин, б...! Ты чего, на ..., молчишь, а? - с тревогой спросил мастер.
  - А чего... зря болтать? - буркнул в ответ Козявкин.
  Краска стыда заливала его лицо. Впервые за восемь лет он ничего не мог ответить на ругань мастера. Это было нестерпимо!
  - Да ты красный весь, Козява! - ахнул Нарывчук и прилепился ладонью к Козявкинскому лбу. - Температура, ... твою мать!.. Что б я, на ..., сдох, - температура!
  - Да нет у меня никакой температуры! - оттолкнул его руку Козявкин. - Всё нормально...
  - Как - нету, когда есть! Я же чую!.. Мигом - в поликлинику!
  - Да здоров я!
  - А я говорю - болен!.. Марш в поликлинику, живо!
  Козявкин скрипнул зубами, раздраженно сплюнул и полез в карман за папиросами.
  - Не пойду, - сказал он.
  - Почему?
  От растерянности Нарывчук вдруг перешел на незнакомый, мягкий и даже участливый тон.
  - Здоров, - объяснил Козявкин лаконично.
  Нарывчук задумчиво поскрёб пальцем переносицу.
  - А дело-то, кажись, серьёзное, - произнёс он, с беспокойством заглядывая Козявкину в глаза. - Ты, я гляжу, совсем плохой, Козява... Может, дома чего?
  - Да нет...
  - С женой, что ли, по...ся*?.. Понимаю, брат... Сочувствую...
  ---------------------------------------------------------------------
  * Т.е. поругался, поссорился.
  ---------------------------------------------------------------------
  
  - Да нет же! - Козявкин готов был заплакать. - У меня... всё в порядке!
  - Ладно, ладно, Козява! Я тебя понимаю. Прекрасно понимаю! Не надо ничего объяснять. Будем считать - проехали... Только вот что. Ты сейчас, Козява, иди распишись, сдай Лёхе ключ от подсобки - и шуруй домой. Понял?.. Отдохни денёк. Развейся. Телик посмотри, подрыхни... Самогончику хряпни... Деньги ж у тебя есть? А то в долг дать могу... Я ж понимаю, я всё понимаю, Козява!.. И завтра с душком припрёшься - ничего. Я - сквозь пальцы... Я ж понимаю... Не человек, что ли?.. Сам не раз... того... Ну, в общем, иди. Иди, Козява! Отдыхай!
  И Нарывчук, на прощание похлопав Козявкина по плечу, ринулся в противоположный угол, где в ожидании традиционной словесной бури толпились слесаря. Мгновение спустя его неперекрываемый бас уже вовсю изрыгал проклятия, угрозы, оскорбления, упрёки, приказы, маловразумительные наставления, - и всё это вперемешку с самым отборным, одним мастерам ЖЭУ известным матом.
  А Козявкин, с минуту растерянно потоптавшись в дверях, пожал плечами, втиснул не прикуренную папиросу обратно в пачку, грустно сморконулся - и пошёл домой.
  
  ЧЕТВЕРТАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  По пути он заглянул в собес - узнать, не ожидается ли выплата детских пособий за прошлый год.*
  ----------------------------------------------------------------
  * Время действия в рассказе - конец 90-х гг.
  -----------------------------------------------------------------
  - Да вы с ума, что ль, все поспятили! - с места в карьер взбесилась тётенька за окошком. - Прут и прут - как стадо баранов, ей-богу! Им объясняешь, - а они прут! С ними по-хорошему - прут! По-плохому - всё равно прут!.. Месяц же назад ещё говорила ему: 'Денег пока нет. Зайдите попозже', - а он прёт! Русским же языком - не китайским, не японским, блин, и не марсианским! - русским ему языком говорила, а он - прёт! Прёт, и всё тут!..
  И т.д.
  Стоя под этим словесным ливнем, Козявкин изо всех сил напрягал память, пытаясь найти там хоть какие-нибудь эвфемизмы для приходивших на ум ответных (малопристойных) слов и выражений, - но тщетно: никаких эвфемизмов в памяти не обнаружилось.
  - Из-звините, - вот и всё, что сумел выдавить из себя посеревший от горя Козявкин.
  И повернулся уходить.
  Тётенька тотчас умолкла, уставилась немигающими глазами на его спину, - словно увидела там, к примеру, ангельские крылышки или Карлсоновский пропеллер, - и моргнула только тогда, когда Козявкин взялся уже за ручку двери.
  - Эй, мужчина! - окликнула его тётенька негромко, извиняющимся тоном. - Вы бы, что ль, телефончик взяли, а? Чего зря ходить-то?.. Давайте, я вам запишу.
  Она вручила ему клочок бумаги с 'телефончиком', и он покинул собес, будучи не менее изумлён участливостью тётеньки, чем она - его беспрецедентной вежливостью.
  
  ПЯТАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  В троллейбусе, как обычно, было тесно, душно и нервозно. Ближайшее окружение зажимало Козявкина тисками пахучих тел, жужжало ему в оба уха о политике, дороговизне, сексуальных приключениях, стервозных женах, вечно пьяных мужьях, распустившихся детях, нигде не находимых лекарствах и проч.
  Кто-то больно наступил ему на ногу и прорычал басом:
  - Убери свои клешни, гад! Не одному тебе тесно!
  Нестерпимо надушенная дешевой подделкой под дорогие духи девушка воткнула ему локоток между лопаток и взвизгнула фальцетом:
  - Не трись об меня! Ты! Хамло!
  Жирный, профессорского вида мужик уронил на его плечо очки и злобно проверещал:
  - Осторожнее! Не раздави! Раздавишь - в суд подам!
  А поймав очки и нацепив их обратно на нос, пискнул:
  - Пихаются тут всякие, как будто другим удобнее!
  Козявкин терпел.
  Он не сказал ни слова.
  Даже когда вонючая, как ящик протухшей мойвы, бабка чихнула и случайно влепила ему в рукав рубашки изжелта-зеленую соплю, - он стерпел и не сказал ни слова.
  И когда школьник с сумкой на спине, резко повернувшись, проткнул ему палец какой-то железкой, торчащей из сумки, - он стерпел и не сказал ни слова.
  И когда жирный, профессорского вида мужик наступил ему на ногу и целую минуту стоял на ней, притворяясь, что ничего не замечает, - он стерпел и не сказал ни слова...
  Даже дома, выпив стакан водки и закурив папиросу, он не посмел отвести душу, - несмотря на то, что Раи ещё не было. Он молча выпил ещё один стакан, молча выкурил ещё одну папиросу и завалился спать.
  
  ШЕСТАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  
  Прошло пять дней.
  Козявкин держал слово. Держал, как четырехпудовый мешок с картошкой на плечах, как гранату с выдернутой чекой, - но держал!
  Окружающих, впрочем, этот подвиг в восхищение не приводил. Фёкла Панасовна и другие соседи быстро адаптировались к неожиданной воздержанности Козявкина на язык и перестали обращать на неё внимание. Они, в отличие от него, отнюдь не собирались лишать себя одного из самых ярких удовольствий в их тоскливой бесцветной жизни - хлестнуть при случае острым словцом того, на кого не кинешься с кулаками, безнаказанно нагадить в душу - не врагу, нет, не обидчику, - кому угодно! - и тем самым как бы отомстить за собственную, с ранних лет изгаженную общественным бытом душу. Фёкла Панасовна, как прежде, подкарауливала Козявкина на лестнице или во дворе - и поливала грязью, - даже после того, как он без всякой заявки заменил ей бачок. Гога при встрече окидывал его презрительным взглядом и кричал на весь двор, наслаждаясь собственным остроумием: 'Эй, Козявкин! Ты что - ослеп совсем, что ли? Гляди, какой кренделёк на дороге лежит, - а ты мимо проходишь!'
  С Гогой, конечно, совсем не обязательно было вступать в словесную перепалку - ему можно (и нужно!) было бы просто набить морду за подобное поведение. Но Козявкину совесть не позволяла бить человеку морду молча, без всяких предисловий. Сначала требовалось объяснить обидчику, что он не прав, указать на предосудительный характер его поступка, - то есть как-то устно мотивировать последующее мордобитие. А вот этого-то Козявкин как раз и не мог сделать: не было в его лексиконе приличных, благопристойных слов для такого случая... В результате приходилось молча сносить обиды...
  Мастер Нарывчук объяснил себе новую манеру Козявкина изъясняться желанием 'повыпендриваться и подлизаться к начальству' - и таки лишил его премии.
  Тётенька из собеса на первый же телефонный звонок ответила залпом мещанско-интеллигентской брани и наградила Козявкина столькими лестными эпитетами, что совершенно отбила у него охоту звонить в собес повторно.
  - С ума они все, что ль, поспятили! - долго жаловалась потом тётенька своим коллегам - таким же милым собесовским крикушам. - Звонят и звонят - как будто им больше делать нечего, ей-богу! Им объясняешь, - а они звонят! С ними по-хорошему - звонят! По-плохому - всё равно звонят!.. Неделю ж назад ещё говорила ему: 'Денег нет. Позвоните попозже', - а он звонит! Звонит, и всё тут!..
  И т.д.
  А самое обидное - от Козявкина отвернулись почти все его прежние друзья. Даже Антоха и Стас перестали приглашать его на междусобойчики, потому что он, мол, 'дар русской речи потерял и в диссидентство ударился, сволочь'...
  ...Мир вокруг изменившегося Козявкина не менялся. Мир по-прежнему был чёрен, как ночь, от непрерывно и щедро проливающейся на него грязи гнусных слов и гнусных поступков, - а Козявкин парил в этой черноте эдакой белой вороной, и на душе у него было - ох, как скверно...
  
  СЕДЬМАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  Были, правда, в его новом положении и кое-какие светлые стороны. Тёща, например, не услышав от него за весь воскресный день ни одного грубого слова, тотчас пошла на мировую. И хотя она, как прежде, называла его Козявкиным, а вовсе не Василием Петровичем или сыном, но уже не прибавляла к его фамилии никаких обидных эпитетов и перестала подсыпать ему тайком соль в чай и кофе. Это было приятно. Ещё приятнее было, возвращаясь вечером с работы, видеть радостно улыбающуюся Раю и слушать так сладко звучащие в её устах нежные обращения 'котик мой', 'заинька' или даже просто - 'Вася'... Рая, как и Козявкин, умела держать слово. Каждый день она угощала мужа изумительным пирогом; водку пить не запрещала, сама даже, взяв взаймы денег у подруги, купила ему несколько бутылок самой дорогой ('чтоб не травился всякой гадостью'), и ежевечерне, согласно обещанию (но, если откровенно, отнюдь не из необходимости его выполнять), звала Козявкина 'к себе'...
  Да, кое-какие светлые стороны были. Но не много - всего каких-нибудь три-четыре белых пятнышка на общем фоне непроницаемо мрачной жизни. И надо было быть, пожалуй, настоящим героем - для того, чтобы попытаться в одиночку сразиться с этой чернотой.
  Козявкин героем не был.
  Козявкин был... просто Козявкиным. И не хотел сражаться.
  Поэтому на шестой день страданий, вернувшись вечером с работы и застав Раю дома, он упал перед ней на колени.
  - Я больше не могу, Рай. Пощади!
  Рая, вышедшая встречать его с обычной лучезарной улыбкой, вмиг помрачнела.
  - Что случилось, Вась? - спросила она. - С мастером, что ли, поругался?
  - Поругался? - Козявкин тяжело вздохнул и с упрёком посмотрел на жену. - Как я мог с ним поругаться?.. Нет, Рай, не поругался, - просто выслушал его ругань. А ещё - ругань клиентов, и Панасовны, и Гоги. И двух десятков других людей... Просто выслушал. Выслушал - и всё! Понимаешь?!
  - Понимаю...
  - Нет, ты не понимаешь. Ты не можешь понять! Да и не нужно. Ты просто поверь, Рай... И верни мне моё слово, умоляю!!
  Рая внимательно посмотрела ему в глаза. Взгляд Козявкина был полон невыразимой муки.
  - Неужели так тяжело? - спросила Рая печально.
  - Хуже, Рай. Невыносимо!.. Попробуй представить себе: все они - и Гога, и Панасовна, и Нарывчук, и остальные - кроют меня матом, сколько хотят, а я ничего, ну ничегошеньки не могу им ответить!.. И самое главное, нигде от этого избавления нет. Куда ни придёшь - всюду тебе норовят в душу нагадить: и в конторе, и на участке, и в магазинах, и в троллейбусах, и в любой подворотне...
  - А дома? - спросила Рая с укором. - Дома тебе тоже в душу гадят? Дома тоже - невыносимо, да?
  - Нет... - смешался Козявкин. - Дома хорошо, конечно, но...
  - Послушай, Вась, - перебила Рая, - скажи откровенно, положа руку на сердце: разве ты не рад перемене в наших с тобой отношениях? Разве ты не находишь, что уже почти шесть дней мы с тобой живём так, как раньше всегда мечтали - да нет, даже не мечтали! - по-человечески!.. Не находишь?
  - Нахожу, но...
  - И ты хочешь положить конец этой, человеческой, жизни? Хочешь, чтобы мы зажили по-прежнему - как кошка с собакой?
  - Нет, конечно! - содрогнулся Козявкин. - Совсем не хочу! Но... что же мне делать, Рай? Я больше не могу молча сносить все эти оскорбления!
  - А кто тебя заставляет сносить их молча? - в недоумении всплеснула руками Рая. - Тебя оскорбляют - оскорбляй в ответ! Сколько хочешь! И как хочешь. Только не матом.
  - А как? - удивился Козявкин.
  - Культурно... Мало разве в нашем языке вежливых ругательств?
  - А разве много?.. Ну, дурак есть, скотина. Мерзавец ещё. Негодяй, подлец, свинтус... Гад, паршивец, го... Нет, это уже нельзя... Ну, вот и всё!
  - Далеко не всё, - возразила Рая. - Кроме того, если ты хочешь кого-нибудь обидеть, вовсе не обязательно подыскивать словцо покрепче. Обидеть можно шуткой какой-нибудь, колкостью... Как их ещё называют?.. Шпилькой!
  - Что это за фиг... ерунда такая?
  - Ну, шутка обидная... Слышал когда-нибудь, как интеллигенты ругаются? Они, между прочим, такими вот шпильками могут задеть побольней, чем твой Нарывчук - матюгами!..
  - Так то - интеллигенты, Рай. А я человек простой, шпильками задевать не умею...
  - Учись!
  - Как?
  - Как?.. - Рая задумалась. - Ну, попробуй познакомиться с каким-нибудь интеллигентом, пусть он даст тебе несколько уроков вежливой ругани... Или в книжках покопайся. В книжках люди часто ругаются, и при этом - всегда культурно.*
  ------------------------------------------------------------
  * Простим Раисе Михайловне это наивное заблуждение. За всю свою жизнь она не прочла ничего, кроме двух-трёх десятков изысканных любовных романов, и потому не могла знать, что с начала 90-х годов 'люди в книжках' далеко не всегда ругаются 'культурно'.
  --------------------------------------------------------------
  Козявкин взглянул на неё с мольбой.
  - А может, всё-таки вернёшь мне слово, Рай? Хотя бы на один день!..
  - Нет, - решительно мотнула головой Рая. - Не верну.
  - А я тебе с зарплаты пылесос новый куплю!
  - Не нужно.
  - Стиральную машинку! Автомат!
  - Не осилишь...
  - Осилю! Водку пить брошу, халтурки подыщу - и осилю!
  - Не нужно.
  - Ну, хочешь... - на норковую шубу тебе накопим? Обещаю: через полгода, как раз к зиме, купим!
  - Отстань, Козявкин.
  - В Ялту тебя с Мишкой следующим летом отправлю! Клянусь!.. При этом шуба остаётся в силе... И стиральная машинка!
  - Нет, - отрезала Рая. - Не нужны мне ни шуба, ни машинка. Мне нужен муж - такой, каким он был последние пять дней.
  И ушла в комнату.
  
  ...Ужинал Козявкин в полном одиночестве. А после ужина, в надежде отыскать хоть какой-нибудь выход из сложившейся тупиковой ситуации, побрёл в гостиную - знакомиться со своей домашней библиотекой. На единственной в доме книжной полке он обнаружил поваренную книгу, несколько брошюрок 'В помощь домашней хозяйке', самоучитель кройки и шитья, толстую книгу с жирной надписью на обложке 'Освободись от лишнего веса!' и десятка полтора жиденьких любовных романов. 'Океан страсти', - прочёл Козявкин алую надпись на голубом корешке, достал книжицу с полки и раскрыл наугад. 'Её соски под полупрозрачной, облегающей грудь блузкой предательски набухли и...' Козявкин перевернул страницу. 'Предательски набухшие соски готовы были прорвать лёгкую шелковую ткань блузки...' Он поставил книжицу на место и достал с полки другую. 'Прикрыв ладонями свои, предательски набухшие соски...' На следующей странице: 'Она смущенно отвернулась к стене, почувствовав, что её соски предательски набухают под...'
  - Слышь, Рай, а какие-нибудь другие книжки у нас в доме есть? - спросил Козявкин. - Или у нас только - про соски?..
  - Посмотри под тумбочкой, за кроватью, - отозвалась Рая. - У тумбочки ножка отломалась, я вместо неё две или три какие-то книги положила.
  Под тумбочкой лежали три толстых тома в надёжных, доперестроечных переплётах. Козявкин осторожно вытянул верхний.
  'Достоевский Ф.М. Идиот', - прочёл он надпись на обложке.
  'Как раз то, что нужно, наверное. Уже само название - ругательное'.
  И с книгой в руке Козявкин отправился на кухню.
  Спустя полчаса, с немалым трудом одолев первые пятнадцать страниц, он огорченно вздохнул и полез в карман за папиросами.
  'Пугало гороховое... наглая тварь... тьфу... чёрт... - разочарованно процитировал он. - Слабовато... Так сейчас даже детишки не ругаются'.
  'Но, может, дальше что-нибудь поярче найдётся?'
  Ничего поярче на следующих тридцати или сорока страницах Козявкин не обнаружил. И, закрыв книгу, отправился спать.
  'Эх, - думал он, засыпая. - Какая, однако, в те времена жизнь была! Совсем другая. И люди были - другие. И разговаривали иначе... Извините, позвольте, с кем имею честь, с величайшим удовольствием, очень вас благодарю, в этом будьте совершенно удостоверены... В те времена, наверное, легче было без матюгов обходиться!'
  'Жил бы я в те времена, - может, и не ругался бы. Может, даже добровольно!' - заявил он самому себе и заснул.
  
  ВОСЬМАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  Наутро Козявкин пробудился в пресквернейшем настроении. Начинался новый день, не выходной - будний, не суливший ничего приятного. Предстояло идти на работу, а значит - встречаться с людьми, а значит - выслушивать десятки или даже сотни язвительных насмешек, отборных ругательств и изощренных оскорблений. Выслушивать молча. Или защищаться вычитанными накануне в книжке гороховым пугалом и наглой тварью...
  Смешно! Разве можно защититься такими невинными выражениями!..
  В прихожей Козявкин с минуту нерешительно потоптался на месте, потом бесшумно отодвинул задвижку и выглянул за дверь.
  Так и есть! Фёкла Панасовна уже в засаде. Стоит с полупустым мусорным ведром на лестнице - и ждёт, зараза...
  'Терпи, Козявкин!' - велел он себе и шагнул на площадку.
  Скрипнули туфли, ещё раз - ближе, и ещё раз. Фёкла Панасовна спускалась по ступенькам вниз.
  - Доброе утро, Василий Петрович, - мягко произнёс её потрескивающий старушечий голос. - Погодка-то сегодня какая хорошая! К вечеру, правда, дождичек обещали. Но, Бог даст, - обойдётся...
  - А? - Козявкин выронил из пальцев связку ключей и обернулся.
  Фёкла Панасовна уже, кряхтя, одолевала следующий лестничный марш.
  - Я к вам вечерком загляну, Василий Петрович, - сказала она, повернув голову и одарив Козявкина лучезарной улыбкой. - Бачок-то вы мне на славу поставили, грех не отблагодарить.
  'Чего происходит-то? - думал Козявкин, следом за старушкой спускаясь по лестнице. - Может, я спятил?'
  Выйдя на крыльцо, он тут же встретился глазами с Гогой, который возвращался домой, держа на поводке сонного Харриса.
  - Осторожно, Вась! - крикнул Гога. - Не наступи на крендель!..
  И, кивнув на Харриса, добавил извиняющимся тоном:
  - Не успел, понимаешь, дотащить этого засранца до травки...
  Козявкин огляделся по сторонам: может, какая съёмочная бригада проводит в их дворе съёмку - запечатлевает избранные эпизоды российского быта, желая ввести в заблуждение наивного заграничного зрителя?
  Да нет, во дворе пусто. Только Гога с Харрисом, да Фёкла Панасовна, семенящая с ведром к мусорному контейнеру. Да он сам на крыльце - с круглыми глазами и отвисшей челюстью...
  В конторе Козявкина поджидал ещё один сюрприз.
  Мастер Нарывчук, сидя за своим столом, разговаривал с кем-то по телефону:
  - Да-да, конечно! Разумеется! Не беспокойтесь! Сделаем всё в лучшем виде. Я лично проконтролирую... Что-что? Расчёт - в следующем квартале?.. Ах, Боже мой, какие пустяки! Да перестаньте вы, не волнуйтесь!.. Я ж всё понимаю. У самих финансовые затруднения...
  Поодаль, в ожидании инструктажа, толпились слесаря.
  - Погода нынче замечательная...
  - До конца месяца, обещают, продержится...
  - Сейчас самое время по грибы ходить...
  - А я в воскресенье порыбачить собираюсь. Кто со мной?..
  - А у меня послезавтра день рождения. Приглашаю всех!..
  - А у меня вчера жена родила. Сына!.. Вечером всех приглашаю в 'Три тополя'...
  - Давай лучше завтра, Сань. Сегодня - кто знает, когда освободимся: на Красноармейской опять трубу прорвало...
  - Там трубы менять надо, а не латать...
  - Сегодня будем менять. Нарывчук на базу машину отправил, - обещают новые трубы...
  И ни одного матюга!
  Козявкин в глубочайшем недоумении хлопал глазами, искал ими съёмочную бригаду или, по крайней мере, комиссию из облцентра. Но ни киношников, ни комиссии нигде не было...
  - Здорово, Козявкин! - приветствовал его Нарывчук, повесив телефонную трубку. - Что это ты сегодня так рано? Не опоздал даже!.. Ладно, не хлопай глазами, Василий Петрович. Шучу!
  Нарывчук отправил его в помощь ремонтной бригаде - на Красноармейскую. Добираться пришлось на троллейбусе.
  В салоне, как всегда в это время года, было жарко и душно. Народу набилось много. Всем было тесно и неуютно. Но... никто не ругался! Терпели молча.
  - Ах, извините, пожалуйста! - потупив глазки, смущенно произнесла какая-то девушка, нечаянно задевшая Козявкина локтем.
  - Не могли бы вы подать мне мои очки? - спросил профессорского вида мужчина, стоявший рядом. - Они упали вам под ноги, самому мне никак не дотянуться... Если вас не затруднит...
  'Ёлки зелёные! - подумал Козявкин, нагибаясь за очками. - Как же это я сразу-то не догадался!.. Съёмочная бригада, комиссия... Какая там комиссия! У нас в стране комиссий не боятся. И в камеру матюги швырять не стесняются... Давно уже должен был сообразить, что сплю! Сплю - и вижу сон. Всё просто'.
  
  ДЕВЯТАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
  
  'Приснится же такое! - подумал он, открывая глаза. - Панасовна желает мне доброго утра, Гога беспокоится, как бы я не наступил на крендель, Нарывчук... Нарывчук беседует с кем-то по телефону, как какой-нибудь Педро из 'мыльной оперы' - со своей Хуанитой!.. А всё Достоевский, вернее - книжка его. Начитался про жизнь человеческую - вот и снится теперь фантастика всякая!.. Впрочем, снится - это ладно, приятно даже. Просыпаться вот только обидно...'
  Козявкин пробудился в начале четвёртого утра. Именно в это время во дворе, под окнами, появилась шумная компания пьяных подростков.
  Бренчанье гитары, нестройное хоровое пение и пьяные выкрики разбудили весь дом.
   Рая тоже проснулась.
  - Вот черти окаянные, поспать не дадут, - вздохнула она. - Вась, выйди на балкон, крикни им что-нибудь...
  - А что я, интересно, им крикну? - раздраженно спросил Козявкин. - Что я могу крикнуть? Не мешайте людям спать, расходитесь по домам, пожалуйста?
  Он слез с кровати, натянул трико и, взяв с тумбочки пачку папирос, вышел на балкон.
  - Эй! - крикнул он, вглядываясь в темноту - туда, откуда доносились крики и бренчанье гитары. - Не могли бы вы... развлечься где-нибудь в другом месте? Людям утром на работу, - а вы шум такой подняли!..
  Следующие несколько минут Козявкин молча дымил папиросой, скрипел зубами и глухо рычал, - только так, увы, он мог отреагировать на залп ответных реплик.
  - Да как же вам не стыдно! - выскочив на балкон, крикнула в темноту Рая.
  - Молчи лучше, - попросил Козявкин. - Раздразнишь ведь только...
  К счастью, в это самое время на соседнем балконе появился Стас - в недавнем прошлом ближайший друг Козявкина. Стас дар русской речи не терял, в диссидентство не ударялся - с волками продолжал выть по-волчьи. Шедевры отечественного мата, выкрикиваемые его густым сочным басом, привели компанию в замешательство. А когда к голосу Стаса присоединился пронзительный визг Фёклы Панасовны, подростки вынуждены были признать, что дальнейшее сопротивление бессмысленно, и поспешно покинули 'поле боя'.
  - Ложись, Рай, - сказал Козявкин, в последний раз затянувшись и бросив вниз окурок. - Я немного на кухне посижу. Книжку почитаю.
  Рая легла. Но, несколько минут поворочавшись с боку на бок, снова поднялась и вышла на кухню.
  Козявкин сидел над раскрытым 'Идиотом' с папиросой в зубах. Рядом, на столе, стояли бутылка водки и наполненный до краёв стакан. На небритой щеке Козявкина блестела одинокая слеза...
  - Ладно, Вась, - Рая подошла и приобняла его сзади за плечи. - Бог с тобой... Ругайся.
  - В каком... смысле? - не понял Козявкин.
  - В прямом. Возвращаю тебе твоё слово.
  
  ЭПИЛОГ
  
  Это был один из лучших дней в жизни Козявкина. И один из худших - в жизни его обидчиков.
  Фёкла Панасовна, в половине девятого утра обнаруженная в засаде на лестнице, была наголову разбита превосходящими силами противника и обращена в позорное бегство. Четверть часа спустя, в приступе лёгкого помешательства она собственноручно демонтировала смывной бачок, поставленный Козявкиным, и сбросила его с балкона на асфальтовую дорожку.
  Гога с Харрисом, столкнувшись во дворе со всесокрушающим потоком 'узкоспециальной' лексики, поспешно ретировались домой, - они потом трое суток гадили исключительно на территории своей жилплощади, боясь даже нос высунуть за дверь.
  Тётенька из собеса была вынуждена взять две недели за свой счёт - в связи с возникшим у неё после общения с Козявкиным нервным расстройством.
  А жирный, профессорского вида мужик (случайно, но как нельзя более кстати встреченный Козявкиным в троллейбусе) спустя два часа после 'воспитательной беседы' был доставлен своей супругой в поликлинику, к отоларингологу, для проверки исправности его барабанных перепонок...
  ...Поздно вечером Козявкин вернулся домой - пьяный, потный, в разорванной рубашке и абсолютно счастливый.
  - Ну что, всем отомстил? - спросила Рая печально.
  - Почти, - ответил Козявкин, разглядывая в зеркале синяк под глазом. - Вот только до Нарывчука ещё не добрался. Его сегодня в конторе не было.
  - А напился зачем?
  - Ну, так уж и напился... Всего-то по пол-литра на брата выпили...
  - С кем это?
  - С Антохой и Стасом... Я, понимаешь, сегодня с ними помирился. Вот за примирение и выпили...
  Рая грустно кивнула и пошла на кухню - разогревать ужин.
  Несколько минут спустя она крикнула, что ужин готов, - Козявкин не отозвался.
  - Козявкин!
  Рая заглянула в ванную. Там, на полу, лежала только его разорванная рубаха.
  В прихожей, скомканные, лежали в углу брюки и один носок.
  Самого Козявкина Рая обнаружила в комнате.
  Распластавшись на не разобранной кровати, он спал сладким сном сытого младенца и во сне улыбался кому-то счастливой улыбкой...
  Шестилетний сын Мишка сидел на полу и смотрел телевизор.
  - Ради меня, любимый, сделай это! - выпучив глаза и молитвенно сложив на груди руки, просила с экрана пышногрудая Хулия.
  - Ради тебя, любимая, я готов сделать всё, что угодно! - с пафосом отвечал ей мускулистый красавец Диего. - Но только не то, о чём ты сейчас меня просишь, потому что то, о чём ты сейчас меня просишь, невыполнимо - даже для меня, несмотря на то, что я так сильно люблю тебя и ради своей любви готов на всё, за исключением того, о чём ты сейчас меня просишь!..
  Рая с грустью посмотрела в лицо Диего. 'Эх ты, красавец-мужчина, супермен аргентинский! Всё равно ведь к Милене сбежишь, мерзавец'.
  Выключив телевизор и велев Мишке ложиться спать, Рая вернулась на кухню.
  Случайно на глаза ей попалась книга, оставленная вчера на столе Козявкиным.
  Рая взяла книгу в руки, бездумно полистала страницы...
  Её внимание привлекла иллюстрация: серое небо, чёрные тучи, под ними - человек с изможденным лицом.
  - '...он не говорит ещё утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намёки'*, - прочла Рая первую строку на следующей странице.
  ----------------------------------------------
  * Достоевский Ф.М. 'Идиот', ч. 4, гл. 12 (Заключение).
  ----------------------------------------------
  - Самые грустные... - задумчиво повторила она вслух и захлопнула книгу.
  За окном быстро сгущались сумерки. Моросил дождь. На остатки небесной синевы гигантскими пиявками наползали чёрные тучи.
  Наступала ночь.
  
  * * *
  
  Козявкину никогда ещё не спалось так сладко. Во сне он со всех ног мчался в контору - мстить мастеру Нарывчуку. 'Прибегу, - думал он, - поздороваюсь: 'Привет, Михалыч!' А он мне в ответ - с десяток матюгов, как обычно. И тогда я ему... О! Я ему тогда такую речь выдам - до ста лет доживёт, не забудет!..'
  ...А мастер Нарывчук в это самое время сидел у себя на кухне и выкуривал уже седьмую или восьмую сигарету за вечер.
  Напротив сидела его жена Нина.
  - Семён... Сенечка! - говорила она. - Ну, я очень тебя прошу!
  Нарывчук отрицательно качал головой.
  Нина настаивала:
  - Ну, пожалуйста, Сенечка! Котик мой! Заинька!..
  - Не могу, Нин!
  - Да разве же это так трудно? Всего каких-нибудь две недели, а! Только две недели, Сенечка, побудь культурным человеком!.. А я за это - знаешь, как тебя любить буду? Ни в одном фильме не увидишь!.. А какие буду готовить тебе обеды!..
  ...Полчаса спустя Нарывчук, ложась спать, чмокнул Нину в солёную от слёз щёку, выключил ночник и твёрдо произнёс:
  - Ладно, Нин. Обещаю! Обещаю две недели не выражаться!
  ...Нарывчук умел держать слово...
   1995
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"