Что еще могут делать родные сестры, встретившись во время войны после многолетней разлуки в маленьком и грязном тыловом городке? Держась за руки, они сидели в темной комнате на застеленной мешками кровати и сбивчиво шептали друг другу горькие исповеди.
- Дом-то мамин на бывшей Соборной сгорел. Когда я сюда перебралась, пришла посмотреть, - а там только фундамент и лебеда. - Я тебе писала в тридцать шестом, ты еще в Ленинграде жила, помнишь? Как раз нас перевели из Астрахани в Москву. - А ты мои два письма получила? - Да, и посылку в тридцать девятом, только- только финская началась, Леонида полком командовать назначили, потом бригадой. А теперь новая война, опять где-то воюет. - А моего как арестовали три года назад, так и сгинул. - Ну вот, а я пока даже не знаю, что здесь во время эвакуации делать буду и где жить, приказано встать на учет и ждать назначения. - А я как после ареста Леонида сюда, на родину перебралась, в школу учительницей пения устроилась, получаю четыреста граммов хлеба по служащей карточке. - Кстати, у меня еще не израсходован паек, осталось немножко пшена, четвертка хлеба и банка сгущенки. Устроим пир?
Сухо щелкали на стене ходики, сипло гудели вдалеке паровозы.
- Дров нет, - откликнулась из темноты бывшая ленинградская продавщица, а ныне провинциальная учительница Лизавета. - Сегодня утром сожгла последний стул.
- Как же ты будешь играть на пианино? Стоя?
- Да все равно же инструмент неисправен. Неделю назад пришли проверять - не рация ли внутри. Не передаю ли я немцам какие-нибудь шифровки. Крышку отодрали, все внутри разломали, потом извинились и ушли.
- То-то я смотрю, пианино у тебя мешковиной затянуто. А давай крышку доломаем и щепками печку растопим.
Так и поступили. Вспыхнуло маленькое оранжевое пламя, побежали по стенам теплые блики, высветились худые, изможденные, но все еще красивые лица сестер. Так ведь не старухи еще. Одной тридцать четыре, другой сорок. Даже детей не поздно завести.
И в этот момент в дверь квартиры загрохотали не то прикладами, не то сапогами.
И сразу коммуналка ожила. Во всех шести комнатах зашевелились люди.
- Кого черт принес? - заорал чей-то пьяный голос из- за стенки справа.
- Сидите тихо, - по-старушачьи прошамкали из комнаты напротив. - Это нас грабить пришли.
Лицо у Полины заострилось, посуровело.
- Надо посмотреть, - сказала она, и в руке ее что-то металлически щелкнуло. Стараясь не скрипеть по щелястому полу, она выглянула в темный коридор, заставленный сундуками.
- Это военный патруль! - глухо кричали с лестничной клетки. - Прекратите нарушать светомаскировку!
Полина почувствовала дыхание сестры за спиной, это придало ей смелости. Она проскользнула по коридору между громоздкими сундуками и откинула засов.
В лицо ударил яркий луч фонаря, пахнуло мокрыми шинелями и сапожным гуталином. Ввалились не то трое, не то четверо.
- Свет не зажигать! - властно и веско приказал обладатель фонаря. - Вертайтесь в свои комнаты, граждане!
Натыкаясь на деревянные сундуки и детские санки, бойцы двинулись вдоль коридора, грохоча кулаками во все двери подряд.
- Открывайте патрулю, - рычали грубые голоса. - Предъявите документы. Покажьте шторы. Все в порядке?
Комнату сестер, не заходя внутрь, осмотрел сам начальник патруля.
- Звиняйте, гражданки, - сказал он, виновато понизив голос. - У вас тоже полный ажур. Был сигнал от местного населения, что кто-то не гасит свет, но, похоже, ошибочка.
И патруль ушел.
- Смелая ты, - не то завидуя, не то осуждая, вздохнула старшая сестра, Лизавета. - А вдруг бандиты?
Полина промолчала. В темноте вновь раздался металлический щелчок.
- Что это у тебя? - заинтересовалась Лизавета. - Наган?
- Это "коровин", - нехотя ответила Полина. - Мужнин, наградной. Взяла с собой в эвакуацию, мало ли что.
Сестры замолчали. Вновь надвинулись со всех сторон холодная тьма и вязкая тоска.
- Светомаскировка прямо как в Москве, - пробурчала Полина, желая переменить тему. - Бомбят?
- Город не трогают, - невесело усмехнулась Лизавета. - Кому мы нужны? А вот станцию уже несколько раз. Буквально неделю назад накрыли на подъездных путях эшелон с какими-то станками, есть раненые.
Она вновь чиркнула спичкой, разжигая буржуйку. И вдруг удивленно вскрикнула:
- Батюшки, фотографию кто-то утащил!
На стене напротив кровати, действительно, темнел прямоугольный кусок обоев.
Полина поднялась с кровати, потрогала шершавую стену:
- Что тут было?
- Моя фотография. Крупная, двадцать четыре на тридцать два. Пять лет назад снималась.
- Давно в последний раз видела?
- Буквально десять минут назад, до патруля. Не то, чтоб "видела", но все в комнате было как обычно, ничто не бросалось в глаза. А теперь тут пустое место.
В голосе Лизаветы слышался испуг, руки тряслись.
- Патруль как патруль, - задумчиво пробормотала Полина. - И начальник, вроде бы, в комнату не входил. Разве что, кто-нибудь проскользнул в темноте, пока мы в коридоре объяснялись. Ты дверь не запирала?
- Нет, только прикрыла, - голос Лизаветы сел практически до шепота. - Карточки, карточки где? - она бросилась щупать под матрасом. - На месте. Значит, не воры. Значит, вот это кто...
- Ты не понимаешь, - еле слышно простонала Лизавета. - Это же "они". "Они" везде. "Они" следят непрерывно. Давеча иду по улице, а "он" смотрит издалека - тощий, долговязый. "Они" же играют, как кошка с мышкой. А потом незаметно уводят, и нет человека. Уж я-то знаю.
- Перестань пороть чушь, - сурово оборвала ее Полина. - Найду я твой портрет.
Зимняя ночь в маленьком городке темна и неуютна. Воет вдоль улиц ветер, брехают за заборами собаки, грохочут вдалеке железнодорожные составы. А еще - скрипят под окнами чьи-то шаги по свежей пороше. Не то военный патруль, не то шайка налетчиков. А может быть - "они".
В шесть утра еще самая темень, еще самый мороз, но уже трещат моторами грузовики, выглядывают из домов наружу первые прохожие. Бредут они вдоль уличных заборов, подгоняемые студеным ветром, и с каждой минутой их все больше и больше. Кто на железнодорожную станцию, кто на фабрику.
Сестры спали на одной кровати, валетом. Лизавета отправилась в школу к половине восьмого, когда небо уже посерело. Полина поднялась чуть позже. Еще раз осмотрела стену.
Вот в картонной рамочке вырезка из местной многотиражной газеты от мая 41 года: статья "Работники школы принимают стахановский почин". В списке учителей упомянута Лизавета, и это приятно.
Вот плохая и мутная фотография Лизаветы с мужем Григорием - и нипочем не угадаешь в этом двухметровом красавце рядового ленинградского счетовода. Странно, что шпионом и вредителем объявили и посадили именно его, хотя продавщицей в магазине музыкальных инструментов, размещавшемся рядом с консульством Германии в Ленинграде, работала Лизавета.
А вот яркий прямоугольник обоев.
Пока Полина рассматривала стену, на общей кухне уже зажурчала вода и раздались голоса. Пришлось выбираться из комнаты и знакомиться.
- Вы кто Лизавете будете? - окинув Полину подозрительным взглядом, поинтересовалась давешняя старуха из комнаты напротив. Обладатель пьяного голоса - небритый гражданин в очках с толстыми, словно подметки, линзами - тоже торчал на кухне, жадно присосавшись к тонкой струйке сырой воды из крана.
- Сестра я ей, - ответила Полина. - Родная. Эвакуированная из Москвы. А расскажите-ка, бабушка, как до военной комендатуры добраться.
Комендатура располагалась в центре городка, в длинном двухэтажном здании. Полина долго стояла на противоположной стороне улицы, спиной к военному госпиталю, и смотрела на крыльцо комендатуры, где одиноко мерз солдатик-часовой. Как жена красного командира, она твердо знала, что патрули подчиняются именно военному коменданту.
Но комендатура словно вымерла. Зато за спиной, во дворе госпиталя трещал мотор полуторки, слышались шаги и голоса, кто-то надсадно кашлял, кто-то кричал "принесите биксы!", кто-то протяжно, но не слишком музыкально тянул "трех танкистов".
- Ай кого дожидаешься, дочка? - раздался прокуренный голос. Крепкий старичок- боровичок в гражданском пальто, тяжело опираясь на костыли, с трудом полз к ней со стороны госпиталя.
- Мне бы поговорить с кем-нибудь из комендатуры, - призналась Полина. - Да боюсь часового.
- А ты его не бойся, - посоветовал старичок. - Он здесь поставлен вместо пугала. А там, внутри, должен быть дежурный офицер, вот с ним и можно разговаривать.
В этот момент на столбе, вкопанном возле перекрестка, хрипло заскворчал железный тюльпан репродуктора.
Мужичок отвернулся от Полины, оборотившись в сторону репродуктора, но с места не тронулся. Зато сзади, со двора госпиталя вышли еще люди - ходячие раненые в бинтах, врачи в шинелях и ватниках поверх белых халатов, санитары и прачки. И, наконец-то, распахнулась дверь комендатуры, по ступенькам сбежали несколько военных и, задрав головы без фуражек, обступили столб.
- ...В течение вчерашнего дня и ночью наши войска вели тяжелые бои с противником на всех фронтах. На западном фронте в районе Апрелевки отбито несколько ожесточенных атак противника с большими для него потерями...
- Давят, гады, - злобно сплюнув, процедил коротко стриженный сержант со шрамом на рябом лице. По голосу Полина узнала начальника военного патруля.
Кажется, Полина ему понравилось. Вчера, в темном коридоре, при свете фонарика он ее не рассмотрел. А теперь перед ним, простым крестьянским парнем, стояла пусть не молоденькая, пусть и одетая в мешковатое пальто, но стройная и очень красивая женщина. Только этим можно объяснить, что сержант не оборвал разговор сразу и даже ответил на несколько вопросов Полины.
- Вчерась? - переспросил он. - Да, помню, было дело. Это Солька нам сообщил. Мы как раз шли по Ленинской, вдруг он выбегает и кричит: на Революционной, мол, в доме номер восемь, на втором этаже свет горит. Мы руки в ноги и туды, а окна уже темные. Но проверить положено. Так Солька с нами поднялся и показал дверь квартиры.
- Солька? - удивилась Полина. - Это Соля Минкин, что ли? Он еще жив?
- А вы, гражданочка, откуда его знаете? - с подозрением сощурился сержант. - По документам вы эвакуированная из Москвы, и вчерась только приехавши.
- В этом городе у меня детство прошло, - пояснила Полина. - Правда, я здесь одиннадцать лет не была. Надо же - Солька еще жив...
Соля Минкин! Кто ж не знал городского сумасшедшего? Звали его Соломон, но откликался он и на "Моню", и на "Солю", и даже на "Миню". Полина помнила этого щуплого карлика с длинными, почти до колен, руками, который круглыми сутками шлялся по городу, вступал в разговоры со всеми подряд, а иногда - за кусок хлеба, яблоко или монетку - пел жалостливые романсы или рисовал на заказ портреты. Пел он не так чтоб очень, зато карандашом владел неплохо. Буквально за десять минут мог очень похоже изобразить кого угодно - и старика, и девушку, а однажды даже нарисовал товарища Ленина верхом на коне. За что тогдашний начальник гормилиции посадил его на сутки за решетку. Простых граждан рисуй себе на здоровьице, а вождей пролетариата - ни-ни!
Фотографию он и украл, понятное дело. Только вот зачем?
Полина направилась в сторону рынка. Где ж еще искать городского сумасшедшего? Да и обитал Соля одиннадцать лет назад где-то в том же районе, в подвале.
Над городом плыли хмурые облака, иногда из них сыпалась снежная крупа. Улицы были почти пусты. Иногда по проезжей части, грохоча кузовом, проносились грузовики. Редкие прохожие, не поднимая голову, быстро-быстро семенили вдоль заборов. Полина старалась ничем от них не отличаться и, надо признать, ей это вполне удавалось. Нужда и невзгоды быстро обучают.
Вот и базарная площадь. Дощатые прилавки голы, торчат на студеном ветру только несколько продавцов. Полина долго стояла на углу, прижимаясь к забору и не решаясь вступить на площадь. Показалось, на противоположной стороне, за базаром, так же стоит, стараясь слиться со стеной барака, чья-то тощая, долговязая фигура. Полина сморгнула, фигура исчезла.
И все же Полина решилась.
- Солю Минкина давно видели? - спросила она у толстой бабы-торговки, выложившей на прилавок швейную машинку и несколько кастрюль.
- А тебе он зачем? - неприветливо откликнулась баба из-под шарфа, но все же сжалилась. - Как выполз из своего подвала, так до ночи не появится. На вокзале ищи, он там попрошайничает. Или у больницы.
У больницы? Не его ли неприятный голос, распевающий про "трех танкистов", Полина слышала час назад?
Полина вернулась к госпиталю. Снова безлюдная улица, голое крыльцо комендатуры, двор больницы тоже опустел. И никто больше не поет в окне.
Словно индейский воин, идущий по тропе войны, Полина каким-то шестым или седьмым чувством поняла, что надо делать. Обогнула здание больницы и пошла на густые, противные запахи хозяйственного мыла и карболки, распространявшиеся вместе с белесыми клубами пара из окон флигеля. Все правильно - прачечная.
Полина стукнуло в окошко:
- Соля Минкин не появлялся?
- Утром был, потом на вокзал подался, - крикнула в форточку простоволосая и распаренная женщина в одной рубашке на голое тело.
Но и на привокзальной площади городского дурачка не оказалось.
Оставалось бродить по улицам, в надежде на удачу. Вдруг случайно встретится.
И он встретился, но не сразу, а часа через полтора, когда Полина уже замерзла и собиралась, плюнув на свою наивную нат-пинкертоновщину, отправиться домой.
Вернее, не совсем встретился. Просто Полина очень издалека, за квартал узрела впереди знакомую скособоченную фигурку. Соля брел по Пролетарской от вокзала в сторону рыночной площади. Бросилась вслед, скользя по заледеневшей тропинке, но настигла очень не скоро. Догнав, пристроилась сзади, шагах в тридцати.
Соля был одет в длинное, сильно ниже колен, пальто, из дыр которого клочьями торчала вата. Рукава так же свисали чуть ли не до земли. Он ковылял, хромая на обе ноги и, казалось, вот-вот упадет. За тридцать шагов от него шибало какой-то резкой тухлятиной.
Не доходя до базарной площади, Соля свернул к забору, отодвинул доску и, кряхтя, нырнул в образовавшуюся щель. Полина не осмелилась идти за ним, просто встала рядом с проходом и прислушалась. Услышала скрип пороши под опорками: раз... два... три... пятнадцать шагов... Потом будто бы загромыхало железо... Послышался протяжный стон... И мягкий тупой звук, словно на землю сбросили мешок картошки. Полина ждала минуту, две, пять, но больше никаких звуков не было. Тогда она осторожно заглянула в щель.
Возле ступенек, ведущих в какую-то черноту под бревенчатой стеной дома, лицом кверху, старый и страшный, лежал с открытыми глазами мертвый Соломон Минкин.
Уткнувшись носом в рукав, чтобы не чувствовать вони, Полина обыскала одежду мертвеца. Нашла яркую, горьковато пахнущую обертку от дорогой довоенной конфеты и тупой карандаш. Все.
Тогда отважилась заглянуть в жилище Соли - в подвал, прикрытый ржавым железным листом, и больше напоминавший выгребную яму. Обнаружила ворох вонючего тряпья, гнутые гвозди, пустые катушки от ниток, изрисованные обложки от школьных тетрадей, и - под пачкой довоенных газет - фотографию Лизаветы.
Вот и все. Расследование можно считать оконченным.
Теперь надо бы поскорей и понезаметней убраться отсюда. Хороша же Полина будет, если ее застигнут с заряженным пистолетом в кармане над трупом.
Собираясь вытереть руки о тетрадные обложки, Полина бросила невольный взгляд на рисунки. И вздрогнула.
Она увидела карандашный портрет Лизаветы, явно перерисованный с фотографии. Но что-то Соле не понравилось, и он исчеркал рисунок. Еще портрет - какой-то другой женщины, тоже исчерканный. И третий неудачный портрет с новой женщиной. На четвертом листке - сразу два портрета все тех же персонажей, но в других ракурсах. Похоже, их дурачок ниоткуда не перерисовывал, а изображал по памяти. Но больше всего Полину поразила подпись под одним из портретов. Чудовищно корявым, детским почерком, буква "R" вместо "Я", на листке было нацарапано: "ЕФРОСИН ПАВЛ ГОРЫНИНА УЛЕЦА ПИРВАМАЙСКАR".
Дело в том, что фамилия Полининой сестры по мужу была Горынина, а по паспорту она числилась не Лизаветой, а Елизаветой Петровной. Похоже, всех изображенных Солей женщин звали одинаково - "Е.П. Горынина".
Не снимая пальто и стиснув кулаки между коленями, Полина сидела в сумерках на кровати и ждала сестру. Теперь ей тоже было страшно. Теперь ее тоже била крупная дрожь.
Раньше ей казалась, что под словом "они" Лизавета имела в виду сотрудников НКВД. Теперь Полина в этом уже сомневалась.
"Они" - это непонятно кто. "Они" живут на чердаках, в подвалах и выгребных ямах. Иногда "они" выглядят, как обычные люди. "Они" всегда рядом, "они" совершают странные, понятные только им поступки. "Они" непрерывно следят и ждут, когда отвернешься и расслабишься. И тогда "они" бросаются, впиваются в шею и долго-долго сосут твою горячую кровь. А потом пожирают твое обескровленное тело. "Их" много, "они" везде, и Соломон Минкин - только один из "них". А неизвестный пока "долговязый", который следил за Лизаветой издалека, - второй.
Сказки? Но ведь в очередях говорят, что в осажденном Ленинграде уже месяц, как закончились запасы пищи, и обыкновенные люди уподобляются животным, убивая и съедая друг друга. И скоро так будет по всей стране.
Теперь похоже, что в очередях - не врут.
Темнело. Тик-так, пистолетным затвором щелкали ходики. Тик-так. Где же Лизавета? Почему она задерживается?
И вдруг Полина поняла. Догадка вспыхнула в мозгу, словно бенгальский огонь. Вспыхнула, и горячей волной вымела вон тревогу и ужас. Полина вскочила и бросилась к выходу, оставив "коровина" под матрасом.
По темным улицам понуро тянулись фабричные работники, возвращаясь после двенадцатичасовой смены. На бегущую женщину недоуменно оборачивались. Но Полине было все равно. Скорей, скорей!
Вот и родная улица, на которой когда-то стоял родительский дом. Как там Лизавета рассказывала? "Когда я сюда перебралась, пришла посмотреть, - а там только фундамент и лебеда". Но ведь под домом был обширный подвал! И если Полина не ошиблась в рассуждениях, Лизавета сейчас именно там - у "него"! "Он" ее все-таки нашел и позвал!
Пустырь. Тусклый лунный свет с мутного неба. Кирпичи давно растащили, осталась только груда мусора, запорошенного снегом. И не единого огонька, ни единого следа на снегу.
- Григорий Иванович, - негромко позвала женщина в темноту. - Где вы? Не бойтесь, это я - Полина.
Из-за кучи мусора поднялась долговязая, оборванная фигура.
Да, это был он - муж Елизаветы, арестованный несколько лет назад. Тощий, скособоченный, распространяющий вокруг ту же отвратительную вонь, что и Соля Минкин.
- Полина? - прохрипел Григорий. - Это ты... Ты тоже в этом городе? Как ты узнала, что я здесь? Ты меня выследила?
- Скорей, вычислила, - отозвалась Полина, порываясь приблизиться к Григорию.
- Не надо, - предупредил он это движение. - Я грязен и заразен. Вши и туберкулез.
- Ты валил лес в Сибири и совершил побег? - ахнула Полина.
- Нет, - тихо и хрипло усмехнулся Григорий. - Я два года строил плотину в Волголаге, под Ярославлем. Написал Ежову, Кагановичу и Жданову четырнадцать писем. Потом сказали, что Ежов давно уже расстрелян, как враг народа, мое дело пересмотрели и меня освободили, вернее, пнули за ворота лагеря. Такое редко, но случается. Это произошло за четыре дня до войны. Неразбериха и паника. Я месяц добирался до Ленинграда пешком и в собачьих ящиках. Но Лизавета уже куда-то уехала, видимо, на родину. Я почти до осени разгружал мешки на вокзалах, копил деньги на билет, потом со случайной оказией бежал из города - за две недели до того, как немцы замкнули кольцо. Снова бродяжничал, меня два раза арестовывали, но каждый раз отпускали. И вот я уже неделю здесь, живу под развалинами дома, где мы с Лизаветой познакомились, попрошайничаю, брожу по городу, ищу жену. Показалось, пару раз издалека ее видел... но я с трудом хожу, и у меня теперь очень плохое зрение...
- Значит, это не ты просил Солю Минкина найти всех женщин по фамилии Горынина и нарисовать их портреты?
- Зачем? - удивился Григорий. - Разве я не знаю, чем Лизавета отличается от других женщин? Ну да, я неоднократно встречал "конкурента" на улицах, особенно в районе госпиталя. Один раз он увел у меня из-под носа корку хлеба, вдругорядь я отобрал у него рукавицы. Но просить у Сольки помощи в поисках жены... кстати, она знает, что я в городе? Это она тебя послала?
Снова сердце Полины дало перебой. Снова черный холод и ужас вползли в душу.
- Вспоминай, - быстро и горячо зашептала она. - Гриша, миленький, вспоминай, есть ли где-то рядом с госпиталем уединенное место? И чтоб ни с улицы, ни из больницы, ни из комендатуры видно не было?
- Ну, разве что, старая котельная в том же квартале, но с другой стороны. Там три стены всего осталось.
- Просчиталась, - стучало в висках Полины. - Опоздала!
И снова редкие прохожие оборачивались на женщину, с искаженным лицом бегущую по улицам городка.
- А ну стой! - раздался от перекрестка властный голос, навстречу Полине двигалась плотная группа из трех человек. - А, это вы, гражданочка. Куда спешите?
Какая удача - военный патруль! И начальник патруля - все тот же знакомый сержант!
- Там! - задыхаясь, крикнула Полина. - Сестру убивают! В котельной за госпиталем!
Сержант, даром что военный человек, решение принял мгновенно.
- За мной, - приказал он бойцам. - Бегом!
В глазах темнота, по краям пляшут яркие звездочки. Руки и ноги, словно ватные. Дышать нечем. Но Полина упрямо ковыляла в ту сторону, куда скрылся патруль.
Вдалеке треснул одиночный выстрел.
- Ну-ну-ну, - успокоительно пропел знакомый, такой родной голос сестры. - Уже все в порядке.
Ноздри резануло острым запахом нашатыря.
- Обыкновенный обморок, - авторитетным баском пояснил какой-то мужчина. - С непривычки, да и с голодухи. А может, с испуга.
Полина открыла глаза.
Лизавета. Живая и здоровая. Рядом давешний сержант.
- Он тебя не убил? - прошептала Полина. - Старик на костылях?
- Не успел, - пояснила Лизавета. - Это не просто старик. Это, не помню точно, то ли Шульц, то ли Шмидт. Мелкий служащий в немецком консульстве. Он в нашем магазине струны несколько раз покупал.
- Так я не грабителя, а шпыена подстрелил? - обрадовался сержант. - Настоящего? Вот здорово! Глядишь, теперь за него медаль дадут. А то и лишний паек. Тушенку, галеты...
- Вообще- то, это я стреляла, - ревниво обиделась Лизавета. - Задержалась на хоре, а когда прислали записку, что в развалинах, мол, ждет весточка от мужа, я не поверила. Сначала зашла домой, Полины нет, я взяла наган под матрасом, а уж потом отправилась "на свидание". В кино видела, что прежде, чем на курок жать, надо за дуло потянуть. Вот когда Шульц-Шмидт на меня с ножиком попер, я так и сделала...
- Эх, бабы, - усмехнулся сержант. - Темнота. Тундра. Даже хужей того - интеллигенция. Ведь не "наган", а пистолет "Тульский Коровина". Не курок надо жать, а спусковой крючок. И не за дуло тянуть, а ствол, точней, ствольную коробку, соединенную с затвором, передергивать.
- Ну да, - согласилась Лизавета. - А он не умирает. Все лезет и лезет. Видать, не туда я попала. И вдруг - бац...
- Это я его легонько по башке, - похвастался сержант. - Пуля дура, приклад молодец. И уж потом ремешком ручонки с ножонками затянул, бойцы помогли.
- Но как ты, Поля, догадалась, что он здесь? - удивилась Лизавета. - Что патруль надо сюда?
- А я словно задачку решала, - улыбнулась Полина, приподнимаясь. - Сначала вроде решила - красиво, но неправильно, а потом ответ сошелся. Как в детстве, помнишь?
- Помню, - кивнула Лизавета. - Но, все равно, не понимаю.
- Ну, дело в том, что я решила найти твою фотографию. Бегала по городу, встретила, кстати, и шпиона этого. Странно, думаю - госпиталь военный, а он в штатском пальто. Видать, в городе недавно и приехал на том поезде, который накануне разбомбили. В отличие от раненых бойцов, попавших в этот город случайно, знал, куда и зачем едет. И не все равно ему оказалось, кто здесь живет. Но это я потом сообразила, а пока сержант мне подсказал, что фотографию Соля Минкин украл.
- Меня, кстати, Валентином зовут, - представился сержант, который ничего не понимал. - Фильтяпкин фамилия.
- Очень приятно, - кивнула Полина и продолжила рассказ. - Я стала искать Солю и нашла. Только он у меня на глазах умер. Я сначала думала, что от голода или инфаркта, а теперь понимаю - его шпион конфетой отравил. Ведь это по его просьбе Соля разыскивал и рисовал женщин с такой же фамилией, что и у Лизаветы. Видать, шпион в местной довоенной газете случайно прочитал, что, мол, живет в этом городе некая "Горынина Е.П.", а раньше он это имя и фото в Ленинградском магазине на доске почета видел. Сам по городу бегать не мог - ноги перебиты, вот и приспособил городского дурачка. За услугу, небось, яблочками подкармливал, папироской угощал. А Солька и рад стараться, даже перерисовывал по несколько раз, чтобы портреты более похожими вышли. Только Лизавета, наверное, никак не получалась, вот он и решил украсть фотографию.
- Я ж вечно в платок замотанная хожу, - кивнула Лизавета.
- Так вот, - подытожила Полина. - Соломон старательно всех женщин изобразил и старику отдал. А черновики и фото себе оставил. Ведь не старая ты еще, Лизка, и красивая. Дело сделано, шпион тебя опознал, ненужного более сообщника отравил и приготовился с тобой расправиться. Чтобы случайно в городе не столкнуться, когда подлечится и начнет своими шпионскими делами заниматься. За железной дорогой следить, например. Только вот на костылях ходить ему пока трудно, я сама видела. Значит, встречу он должен назначить где-то совсем рядом с госпиталем, но в укромном месте. Как я это сообразила, так сразу сюда и побежала на выручку, а Валентин с бойцами подсобил.
- А что ты имела в виду, когда сказала, что сперва неправильно задачку решила?
- Это я тебе потом расскажу, дома.
- Ну нет, гражданки, - посуровел сержант. - Сначала в комендатуру, к майору Бормотухину. Вас официально допросить надо. Пока синефуражечники не перехватили. Они-то шпыена прохлопали, зато мы, рабоче-крестьянская Красная Армия, во время подсуетились.
- Да уж, - горько усмехнулась Лизавета. - НКВД-шники горазды только рацию в пианино искать, да невинных людей...
В это время высоко- высоко в небе, за тучами проклюнулось еле слышное гудение.
- Наши пошли, - поднял голову Валентин. - Ночные бомберы.
Он еще не знал, и Лизавета с Полиной не знали, и почти никто в большой, усталой стране не знал, да и не мог знать, что этой ночью в наступление под Москвой перейдет армия генерала Москаленко, а вслед на ней десятки свежих сибирских дивизий.
И что завтра утром впервые за много недель разойдутся над городком ледяные тучи и выглянет солнце.