В приглушённом метании свечей, в полутьме задымлённой благовониями молельни, она всегда находила душевное спокойствие. Здесь было можно сидеть часами, на низенькой деревянной скамеечке в углу и думать. Думать обо всём на свете. И ни о чём.
Пусть в витражах пляшет солнечный свет, окрашивая золотом волосы первого Эйлинора и чешую поверженного им дракона. Пусть где-то в глубине храма сёстры-послушницы поют гимны Всевышнему, а монах рассказывает детям Священную песнь. Они наверняка сидят, затаив дыхание и боясь пошевелиться, ловя каждое слово учителя, как она когда-то. Когда-то, она знала песнь наизусть. Теперь же с трудом бы вспомнила её первые строки. Смешно... раньше она не могла допустить даже мысли о том, что в тексте можно усомниться. Да, когда-то она была наивной дурочкой, считая слова Церкви неопровержимой истиной. Ничто не опровергается с такой лёгкостью, как неопровержимая истина. Церковью руководят люди, а не Всевышний. Всевышнему же, кажется, нет до этого никакого дела. Ему, вообще, многое безразлично...
Но, несмотря ни на что, она всё равно приходила именно сюда. Каким-то удивительном образом, это место позволяло оставаться наедине с собой, находясь при этом среди людей. Быть одной, но не чувствовать себя одинокой...
Она смотрела ничего не видящим взглядом на то, как перемигиваются свечи сквозь ряды белоснежных, устремлённых к тёмному потолку колонн. Иногда казалось, что они удерживают саму первозданную Тьму, не позволяя ей опуститься на безупречно-белый мрамор пола.
Как же давно она разочаровалась в Церкви? С тех пор, как он рассказал ей правду? Или ещё раньше, когда одним липким осенним утром учитель привёл домой закутанного в мокрый плащ семилетнего мальчишку, оказавшегося потомком героя Священной песни. Когда она узнала, что он - осиротевший принц, ей казалось, что её жестоко обманули. На легендарного Эйлинора он не походил даже цветом волос: светло-русые, но никак не золотые. Да и не было в нём ничего величественного. Младше на три года, молчаливый, холодный, замкнутый. Чужой и совершенно непонятный. В нём не было того детского задора, который был свойственен его сверстникам. Зелёные глаза казались потухшими. Он никогда не плакал, никогда не смеялся. Казалось, что он состарился ещё до своего рождения. Ничто в целом мире не могло его заинтересовать.
А потом погибла Беатрис. Уставший рыцарь, принесший эту весть, сказал, что никто из отряда не выжил. Сестра была самым близким и дорогим человеком. Ей было двадцать, она была одной из лучших храмовников Ордена. И она умерла. А вместе с ней погиб её жених, так и не узнавший, что Беатрис носила в себе его ребёнка.
Весь день она не выходила из комнаты, рыдая в голос и проклиная до отвращения радостное летнее солнце. Поздно ночью, когда плакать уже не было сил и она просто сидела на кровати, раскачиваясь из сторону в сторону в обнимку с мокрой от слёз подушкой, он неслышно проскользнул в комнату и молча сел рядом. Так они и молчали, понимая друг друга без слов. В тот день она потеряла любимую сестру. Но неожиданно обрела младшего брата...
Скотина! Неблагодарная скотина! Надо было оставить его подыхать под этой чёртовой люстрой!
Девушка сжала кулаки и зажмурила глаза, почувствовав, как накопившаяся злость помимо её воли пытается изменить сознание. Ну уж нет... Прерывисто вздохнув, она прислонилась к холодной шершавой стене, смахнув предательски скатившуюся слезинку.
К демонам всё! Она ни секунды больше здесь не задержится! И что с того, что он может погибнуть?! Не погиб ведь пока. А если и погибнет - то ей плевать. Пусть плачет Амалия. Травницу-то он предательницей не считает. Это она, как последняя идиотка, полезла в самую гущу восстания, связалась с толпой непроходимых тупиц, возомнивших себя героями, чтобы его, Филиппа, шкуру спасти.
А если бы он не сбежал тогда из Монастыря и не уехал вмести с ним...Демоны! Какие же все... какие же...
Она поднялась со скамейки, прошла вдоль витражей с их красивой, но лживой легендой и замерла возле одного из алтарей. Помедлила, потом всё же взяла свечку и гневно прошептала в пустоту: "Не смей умирать! Слышишь? Не смей!"
Свеча вспыхнула, её тревожный огонёк присоединился к танцу тысячи других. Девушка вышла в сад, прищурилась, привыкая к свету, оказавшемуся слишком ярким после храмового полумрака, улыбнулась чему-то и направилась в сторону конюшни.
Через четверть часа всадница на огненно-рыжем коне покинула стены Обители.