Прошло время. У Альфлауг и Эриксона родились один за другим трое сыновей, сразу
вслед за ними - дочь, Сигни. Сыновья вышли все как на подбор: крепкие, здоровые горластые мальчишки. А рыженькая синеглазая девочка была чудо как хороша уже в колыбели. Радости родителей не было предела.
Сигни росла с братьями, стараясь ни в чем не уступать им. Недаром имя ее означало "новая победа". Она ненавидела проигрывать, сдаваться, подчиняться. Она была упрямым и решительным ребенком. Стискивая зубы, размахивала тяжелым мечом, натягивала тугой лук, не ведая страха, лазала по высоким деревьям на самые верхушки, кидалась в буруны холодной горной реки, вскакивала на едва объезженных коней.
Сладу с ней не было никакого. Она была сущим наказанием для всех, живущих в поместье конунга. А отец, и мать, вместо того, чтобы приструнить несносную девчонку, баловали ее как могли, и все ей дозволяли.
Кончилось это едва ли не трагически. Поспорили как-то сыновья Эриксона, а с ними друг их детских забав, сын одного из воинов конунга, Торджер, и Сигни, кто из них больше простоит голышом осенью в воде на морском побережье.
Сигни и Торджер, ровесник ее младшего брата, выдержали больше всех. Трясясь и клацая зубами, смотрели с берега на упрямых спорщиков не выдержавшие испытания мальчики. Тут, на счастье, подскакали люди Эриксона, вытащили из ледяной воды еле живых онемевших и побелевших детей.
Торджер не заболел, - а лучше б и заболел, потому что гнев конунга пришелся на него, сочтенного зачинщиком опасного и, к тому же, постыдного, спора. Ибо - хоть Сигни едва исполнилось одиннадцать, но раздеться догола перед братьями и Торджером было все равно для девочки ее звания совершенно непозволительно.
Торджера высекли чуть ли не до полусмерти, хотя Сигни и пыталась защитить друга, уверяя, что это она предложила такую игру. Братья Сигни мудро промолчали, - Торджер был их хорошим приятелем, но к чему подставлять под удары плети четыре спины, если можно обойтись одной?
У дочери Эриксона началось воспаление легких. Долго лежала она в жару в натопленном доме, не приходя в себя. За это время между ее родителями произошел серьезный разговор. Пора было, решили оба, прекратить баловать дочку и разрешать ей разные безумства, - если боги смилостивятся над ней, и она останется в живых. Но как сладить с ее безрассудством, упрямством и своеволием?..
Альфлауг предложила: а что, если Сигни научиться искусству врачевания? Это отвлечет непослушную девочку от мальчишеских забав и, конечно, пригодится ей как будущей матери и знатной госпоже.
Год назад отец Сигни ездил в Рисмюнде по приглашению Рагнара, давно сменившего свое прозвище Черноголовый на Беспутный. Это был тайный совет; конунги нескольких краев собрались, чтобы обсудить дела, касающиеся безопасности границ их владений. Вернулся Эриксон какой-то странный, бледный и молчаливый, да еще со старой финкой, звавшейся Гальдорфинн. Эта женщина была прекрасной лекаркой, знавшей множество растений, трав и корений.
Именно она была призвана лечить тяжело больную дочь конунга. На Гальдорфинн возложили родители Сигни сложную задачу - не только вернуть дочь к жизни, но и увлечь своим мудрым искусством. Так и получилось, что, впервые придя в себя после болезни и открыв глаза, Сигни увидела над собою морщинистое лицо с крючковатым как у хищной птицы носом и необычно лучистыми голубыми глазами...
Благодаря неустанным заботам финки, девочка быстро пошла на поправку. Когда же пришли родители и заявили о своем желании, чтобы дочь училась врачеванию, Сигни скривилась и заявила, что не собирается заниматься всякой ерундой, и что скорее умрет, чем станет лекаркой. Гальдорфинн не вмешивалась в этот разговор. Когда же конунг с женой ушли, спросила Сигни:
- Смотря какую. Смотря чем она нанесена, смотря куда, сколько крови вытекло. Рана может быть резаная, колотая, рубленая. Это зависит от оружия: топора, ножа, копья, стрелы. Ну, и задета ли кость, или сухожилие разрезано, - без запинки ответила Сигни. - Так что время на лечение может занять и пять дней, и десять, и тридцать.
- Вот видишь, - едва заметно улыбаясь необычным знаниям двенадцатилетней девочки, подняла крючковатый палец Гальдорфинн, - нанести рану может всякий - умный и дурак, сильный и слабый, старый и молодой. И времени на это нужно - меньше вдоха. А вылечить ее ой как непросто! Твои отец и мать мудры - но и они не возьмутся лечить человека. Так скажи - ерунда ли то, чем я занимаюсь? Разве это не важное и нужное дело?
- Кажется, нет, не ерунда, - осторожно сказала Сигни. Она чувствовала, что эти вопросы старуха задает ей неспроста. К чему-то подводит.
- Кажется или нет? - Злобно, как показалось девочке, прищурила светлые глаза старая финка.
- Ну... нет. Точно не ерунда, - наконец, произнесла Сигни.
- Вот и хорошо, что нет. - Светлые глаза засияли по-особому, тепло и уже не злобно.
Какое-то время в комнате было тихо. Потом девочка натянула на себя одеяло - она немного побаивалась строгой старухи и пыталась хоть так спрятаться от ее гнева, который непременно должны были вызвать слова Сигни - и сказала:
- Пусть то, чем вы занимаетесь, важно и нужно, но я все равно не хочу учиться вашему врачеванию. Не хочу и не буду!
- Да подарят тебе бессмертные боги столько счастья, сколько песчинок на морском берегу! - воскликнула, явно обрадованная, Гальдорфинн. - Откроюсь тебе, милая девочка: это всё надумали твои родители, а я им сразу сказала: ничего не получится. Не та Сигни, чтобы стать моей ученицей! Не ей понять мои древние знания, овладеть тонкостями моего искусства, проникнуть в тайны моей науки! И вообще, я бы хотела взять в ученики не девочку, а мальчика. Мальчики быстрее все схватывают, их ум пытливее и глубже, а память тверже. Может, подойдет мне тот, Торджер, которому я обрабатываю спину? Он, кстати, передавал тебе привет и интересовался твоим здоровьем...
Сигни едва услышала последнюю фразу Гальдорфинн. Кусая губы, лежала она в кровати. Как это - выходит, Торджер умнее ее, Сигни, дочери Эриксона? Он будет знать что-то, что, видите ли, недоступно пониманию Сигни? Да не бывать тому!
Сигни представила, что Торджер или какой-нибудь другой мальчишка обойдет ее хоть в чем-то, и кровь вскипела в ней.
- Я постигну твою науку! - заявила она, отбрасывая одеяло и садясь в постели. Синие глаза ее засверкали, подбородок гордо вздернулся. - Торджер тебе не подойдет! Он вовсе не такой умный. А я смогу научиться всему быстро, очень быстро! Я...
- Погоди, - прервала ее Гальдорфинн, пряча улыбку в уголках тонких губ. - Не горячись, девочка. На то, чтобы познать науку врачевания, уйдут не дни и не месяцы - годы. Вижу, ты так же готова сейчас кинуться в изучение моего искусства, как недавно - в ледяную воду. Но скоро жар твой остынет, тебе станет скучно, и ты пожалеешь, что вынуждена заниматься таким неинтересным делом, вместо того чтобы бегать и играть с братьями.
- Нет, не остынет! Клянусь богами, глядящими на нас: я изучу твою науку и стану лекаркой не хуже тебя!
Старая финка недоверчиво покачала головой. Уж слишком непоседливой и горячей была дочь конунга. А искусство врачевания требовало внимательности, прилежания, усидчивости.
Не сразу Сигни удалось переубедить знахарку, что она справится, - но время это пришло. Гальдорфинн почувствовала: девочка увлеклась и втянулась, ее было не оторвать от занятий, и старая учительница не могла на нее нарадоваться.
Но и обучение воинской науке не кончилось; просто теперь, вместо того, чтобы заниматься днем, Сигни делала это ночью. Она была неутомима и, казалось, совсем не нуждалась в отдыхе и сне. Часто она встречала рассвет на ногах или на лошади, с луком или мечом в руках. Нередко будила она спящих крепким сном братьев или всегда готового помочь ей Торджера, чтобы они потренировались с нею.
Старая финка научила девочку еще одной премудрости - чтению. И не только на языке Сигни, но и латыни. У Гальдорфинн было несколько латинских книг, и она иногда читала отрывки из них дочери конунга. Сигни загорелась, захотела сама читать заморские книги. Она схватывала все на лету, и старая лекарка не могла нарадоваться на быстрый и острый ум своей ученицы.
...Слова Гальдорфинн о тайнах науки поразили девочку и тоже повлияли на ее желание учиться врачеванию. Тайны она обожала. Когда была жива ее прабабка, Гунндис, то часто сажала Сигни на колени и, поглаживая рыжую головку правнучки, которую очень любила, рассказывала ей о колдовской силе, заключенной в золотой гривне рода Флайнгунг. "Это великая тайна, - шептала старуха, - но ты должна знать её. Мужчина, надевший это украшение на шею любой приглянувшейся ему женщины, становится ее повелителем...
"Это как - повелителем?" - широко открыв глаза, спрашивала Сигни.
"Так, моя маленькая лисичка, что женщина лишается силы, воли и ума. И не думает ни о чем, кроме этого мужчины. Я испытала это на себе, когда твой прадед, Торир, посватался ко мне и подарил это ожерелье. О, я сразу позабыла все - отца, мать, родных! И только одно желание осталось во мне - быть с Ториром, принадлежать ему... Затем уже мой сын, Эрик, таким же образом приворожил свою невесту... А вот ты думаешь - почему так легко твоя мать сбежала с моим внуком с собственной свадьбы? Потому что он, когда пробрался в спальню Рагнара, надел гривну на шею Альфлауг... Вот и пошла она за ним, как корова на привязи за пастухом. Жаль, - продолжала Гунндис, вперяя взгляд бесцветных глаз куда-то вдаль, - жаль, что это чудесное украшение отныне в руках этих негодяев из Рисмюнде! Говорила я Эриксону: не отдавай его! Когда-нибудь Рагнар Беспутный и его потомки узнают тайну гривны, и все самые красивые женщины будут принадлежать им..."
"Бабушка! - дергала ее за рукав Сигни. - А ведь я, когда вырасту, буду самой красивой? Мне все так говорят!"
"Будешь, лисенок".
"Значит, я буду принадлежать этим... потомкам Рагнара"?
"Да избавят боги тебя от этой участи! Род Рагнара Беспутного жесток и коварен, конунги Рисмюнде любят кровь и насилие, крики и плач жертв им милее песен скальдов..."