С утра падали листья. Я видел их из окна, когда вытирал лицо после бритья. Листья падали и вчера, и позавчера. Они с августа падают. Я сообщил Алексею Николаевичу две недели назад, дескать, осень началась рано, а он возразил: "Какая осень, - мол, - август на дворе еще! Берите тележку и дуйте". Спорить не стал - если принято отсчитывать осень с первого сентября, то пусть, я не против, только не нужно на меня кричать. И ни на кого не нужно - с тех пор, как выросли дети, разъехались и обзавелись собственными, я привык к тишине. Когда приезжают внуки, я вставляю в уши вату - по небольшому шарику в каждое. Мир в основном входит в нас через рот, нос, глаза и уши. Супруга говорит, что еще через пару мест, но в счет эти места принимать поздно - возраст.
Листья падали по одному и парами. Иногда одновременно слетало штук пять. Звука соприкосновения с землей слышно не было - лишь шум электрического чайника. Я вытер лицо и пошел на работу. Ой, нет: я поцеловал супругу и вышел из дому. Да, именно так.
В левой руке я несу портфель, правая у меня в кармане - в кулаке я сжимаю большой палец, потому что стесняюсь глаз идущих навстречу людей. Люди рассматривают меня, мне делается неловко под их пристальными и тяжелыми взглядами, и я сжимаю палец. Мне хочется сказать им, что причина не во мне, что не я виноват в их сложной и не очень удавшейся жизни, однако будучи человеком капельку проницательным, понимаю, что ничего не выйдет - мне прикажут, чтобы я не совался не в свое дело, чтобы не визжал или не вякал - в этом роде - и мне станет неловко. Голову и шею я втягиваю в плечи, как бы ожидая удара или резкого окрика; кроме того, я боюсь вздрогнуть и выдать в себе труса. Однако я вовсе не трус - я был на войне и имею медаль. Дело в том, что в бою враг открыт и понятен, в мирное же время совсем другое: никогда не знаешь, откуда ждать неприятностей - они могут выскочить из-за угла в виде дюжего парня и потребовать твои... Хотел сказать "часы", но требование часов не испугало бы меня - дюжий парень может потребовать жизнь. Зачем парню моя жизнь? Говорят, это происходит в результате влияния игр. Кто-то утверждает, что отъем чужой жизни происходит на гребне упадка органов правопорядка. Я же считаю, чужая жизнь отнимается про запас - тот, кто отнимает, на самом деле по какой-то причине опасается за свою, вот и копит про запас, в смысле - чужие жизни. Место, где много прохожих, я стараюсь миновать как можно быстрее.
Перед остановкой я прохожу место, где много листьев. Листья шуршат под ногами, вздыбливаются над ботинками. Те, что летят с деревьев - норовят попасть за воротник. Одному удается, он торчит над спиной - я не убираю его, так как левая рука занята портфелем, а правая - кулаком со спрятанным большим пальцем. Кто-то из ожидавших трамвая подхватывает этот мертвый лист и сбрасывает на тротуар. Я вздрагиваю, ожидая удара в шею, но ничего не происходит, - преодолев замешательство и подавив испуг, я улыбаюсь.
Трамвай подходит быстро, я примащиваюсь у окна, кладу портфель на колени, гляжу на проносящиеся дома. Город с утра красив, солнце золотит верхние этажи многоэтажек, мамаши бегом ведут отпрысков в дошкольные учреждения, в школьные - бегут самостоятельно. Я вспоминаю, как целовал супругу - от нее пахло утренним чаем в пакетике. Мысли о нас успокаивают меня, я вновь улыбаюсь и льну лбом к стеклу. Внезапно трамвай дергается, идет медленно, останавливается. На подходе к конечной, где пересаживаюсь в автобус и еду в офис, я вижу рабочих, сгружающих из рефрижератора одинаковые гробы небольшого размера, обитые алой хлопчатобумажной тканью. Улыбка по инерции остается на моем лице, однако я уже понимаю необычность ситуации: на нашей улице никогда не сгружали гробов в подобном количестве, никогда не выкладывали их на мостовую и никогда не перегораживали трамвайные пути продуктовыми рефрижераторами. Вагоновожатая объявляет, что трамвай дальше не идет, и распахивает двери.
Выйдя из трамвая, я замечаю, что на рельсах скопилось несколько вагонов - всем им преградили путь гробы. Пассажиры устремляются к конечной остановке, чтобы поскорее пересесть в автобус. Никому нет дела до гробов, длинной цепью вытянувшихся вдоль проезжей части. Многие гробы раскрыты, в них лежат подростки в аккуратной школьной форме, все они не кажутся живыми - несколько восковых лиц хранят следы небольшого, но смертельного насилия: маленькое отверстие над бровью, разорванная губа, свернутая и поспешно определенная на место челюсть.
- Свят-свят-свят, - шепчет старуха, в тапках выбежавшая из ближайшего дома. - Это откуда-жа такое?!
Никто не отвечает. Рабочий в синей робе присаживается на гроб, закуривает. Улыбка оставила меня, я подхожу, пуще прежнего сжимая в кармане большой палец. Приняв меня за распорядителя, грузчик интересуется, когда будут отставшие рефрижераторы. Едва сдерживая дрожь, я говорю, что не имею к гробам никакого отношения - это к властям. Окинув меня взглядом снеговика, рабочий бросает окурок, поправляет крышку и удаляется.
- Чего там, - возмущается старуха, - им уже все одно, а этим хоть-ба и лавочки какие поставили-ба. Организовать не могут. Совсем о людях не думают! Вона сколько памятников понатыркали. Итить-ваю мать!
Старуха плачет, закрывая лицо желтыми узловатыми кулаками. Я принимаюсь считать покойников. "Один, два, три... Сто четыре. Сто пятьдесят". Двести тридцать гробов. Когда подходят три припозднившиеся машины, на тротуар сгружают еще сто двадцать гробов. Триста пятьдесят гробов растягиваются вдоль двух смежных железобетонных домов. Внезапно звякает телефон. Супруга сообщает, что звонила в офис, но там сказали, еще не являлся. Пришлось звонить на мобильный, а это - полтора рубля минута.
- Где тебя носит? - неоригинально подытоживает Татьяна.
Доложив о том, что в дороге со мной произошла небольшая заминка, о которой расскажу вечером, я поспешно удаляюсь к автобусной остановке. Через полчаса меня ждет офис. Я гляжу на часы: Бог ты мой, на разглядывание гробов я потерял час!
- Не забудь купить чаю в пакетиках, - напоминает супруга, - и обязательно с жасмином. Не напутай.
- Не волнуйся! - говорю и даю отбой.
В офисе меня встречают коробки с проспектами. Алексей Николаевич просит дать объяснение моему опозданию. Перед глазами стоят гробы. Говорю, что прихватило сердце. Я никогда не опаздываю - взяв коробку, отправляюсь по адресам, возвращаюсь за следующей и вновь ухожу, послушно влача тележку с колесиками, чтобы на следующий день увидеть наши проспекты в их мусорной корзине.
- Ничего страшного, Сергей Константинович, - говорит Алексей Николаевич, - капля камень точит, продолжайте.
Я продолжаю. Сегодня минус одна ходка, и Алексей Николаевич просит дать объяснений. Я обещаю взять сразу две коробки. Алексей Николаевич не соглашается, и его аргумент - слабые колеса. Он говорит, что если бы не мой преклонный возраст, дал бы мне в лицо. Реплику я принимаю в качестве наказания за опоздание. По выражению лица шефа понимаю, что разговор окончен, подхватываю коробки, гружу на тележку, влачу вниз. Прежним путем, без портфеля, в котором у меня бутерброд и термос, с большим пальцем в кулаке, я возвращаюсь к гробам.
Та же старуха, но в ботах и с пуделем на руках, кивком приветствует меня, будто старого знакомого. Она принесла два табурета, и кто-то из рабочих, наконец, имеет возможность присесть. "Что теперь будет?" - спрашивает прохожий, и ему терпеливо поясняют, что на 14:00 планируется выдача родственникам. На вопрос: "А что до 14:00?" - отвечают, что состоится официальная часть с фотографированием. Я вижу, как из многих окон ближайших домов, вытянув шеи с немалой заинтересованность к происходящему, глядят жители.
Официальная часть с фотографированием... Я вдруг вспоминаю о моих проспектах и покидаю гробы. Проезжая несколько раз туда и сюда это место, развозя проспекты, после 14:00 я замечаю, что гробы убывают. Кто-то из граждан тащит на спине, кто-то - в руках. Иногда - везут на тележке, подобной моей. Иногда - по два сразу. В багажнике автомобиля. В салоне микроавтобуса. Шуршат под ногами листья, опускаются боком на мостовую, прилаживаются к тем, что давно лежат, ждут дворника.
Вечером еду домой, спускаюсь с подножки автобуса, плетусь к остановке трамвая. Вагоны, позвякивая, разворачиваются у конечной, шатаясь идут восвояси. Гробы разобрали, те несколько, что остались, дожидаются своего ходока. Я вхожу в небольшой павильон, чтобы купить чаю. Ломит спину. В левой руке я держу портфель, правую с зажатым большим пальцем вынимаю из кармана - протянуть купюру.
- Чай с жасмином, - говорю, - зеленый.
Бросив упаковку в портфель, выхожу на тротуар. В свете оранжевых фонарей алеют одинокие гробы.
- Куда их? - спрашиваю, не вынимая большого пальца из кулака.
- По домам, - отвечает рабочий.
- А эти?
- И эти. Кто хошь - забирай!
- Как это?
- А хоть бы и ты.
- Спасибо, у меня - жена.
- И у меня. Не берешь - иди своей дорогой. Жене - привет.
Поколебавшись, я прислоняю портфель к колесу рефрижератора, склоняюсь над лицами.
- Чего выбирать-то? - говорит рабочий, - все одинаковые. Бери который ближе.
- А сам? - спрашиваю я, чтобы укорить.
Рабочий распахивает рефрижератор и демонстрирует мне три гроба:
- Видал-миндал? - спрашивает, - ты мне тюльку здесь нах не гони, у самого трое!
- Хорошо, - говорю примирительно, - вот этот. - И хлопаю наугад по крышке.
- Ну и бери, - отворачивается.
- А официальная часть?
- Чего официальная? - цедит сквозь зубы. - Приехали, фотографировались. Сказали, оставшиеся раздать. Им не жалко.
- А сами?
- Делов много.
- Демоны!
- Демоны, - равнодушно кивает рабочий.
Подхватив гроб, я, дождавшись светофора, перехожу улицу и приближаюсь к трамваю.
- С гробами нельзя, - говорит вагоновожатая, закрывая передо мной дверь.
Я вздыхаю, опускаю гроб у остановки, присаживаюсь на скамейку. Кого взял - не смотрел. Крышка закрыта. Тяжелый все-таки. Пацан? Девчонка? Килограммов тридцать. Без гроба. Останавливается частник. Полтинник. С гробом - двести. Соглашаюсь. У дома утопаю в листьях. Как много мертвых листьев.
- Идиот, - шумит супруга, - я ж русским языком сказала: в пакетиках. - Ну что мне с тобой делать! Давай сюда. Иди мыть руки. А это что? Откуда?
Супруга нависает над гробом, я выдаю готовый ответ. О том, что сложная внутриполитическая обстановка, что нет совершенства, что у мэра много дел, что за большие цели платят по-крупному - так решено наверху, что у некоторых детей нет близких, что все мы - христиане, что это же, е-мое, это же дети! И понимаю, что сейчас она мне скажет: "Пятьдесят метров на такси за двести рублей, восемьсот - отвезти на кладбище, полторы тысячи - могилка. А памятник? А уход? А справки?" Справки - это да, здоровье последнее растратишь, обустраивая чужое дитя.
- Не слышишь, говорю, руки иди мыть! - выводит меня из оцепенения супруга. - Что сделаешь, если у ребенка нет близких! Восемьсот рублей - отвезти на кладбище, полторы тысячи - могилка.
- Могилка, - соглашаюсь.
- И памятник!
- Памятник, - киваю.
- И уход!
- Уход, - говорю.
- А справки? Ладно, пусть здесь постоит, завтра что-нибудь надумаем. Приехали, фотографировались - говоришь? Что же нам делать?
- Посмертно усыновлять.
- Я не о детях - об официальной части.
- Ну так демоны же!
- Демоны.
С утра падают листья. Я вижу их в окно, когда вытираюсь после бритья. Листья падают и падают. С августа падают. Я сообщил Алексею Николаевичу две недели назад, дескать, осень рано началась, а он возразил: "Какая осень, - мол, - август на дворе! Берите и дуйте". Не спорю - если принято отсчитывать осень с первого сентября, то пусть, я не против, только не нужно на меня орать. И ни на кого не нужно. С тех пор, как выросли дети, разъехались и обзавелись собственными, я привык к тишине. Когда приезжают внуки, я вставляю в уши вату - по небольшому шарику в каждое. Мир в основном входит в нас через рот, нос, глаза и уши. Супруга говорит, что еще через пару мест: небольшое пулевое отверстие над бровью, а также - шрам вскрытия, определившего и без того известную причину смерти.
2007 г.
|