Жаркое, без дождей лето сменила холодная, сухая осень. Северный ветер выдул остатки влаги из лесов, высушил старые заболоченные в седловинах гор дороги, согнал птицу и зверье в поймы горных рек. Заморозки свалили крапиву, в середине ноября лес стоял пустой, прозрачный и безмолвный. В лужах, оставшихся на месте обессилевших родников, отражалось белесое от редких перистых облаков небо, изредка из них пили забредшие семьи лосей, красноватая муть, поднятая их копытами, часами стояла в неподвижной воде.
Макаров лежал на высохшей до хруста листве, смотрел в холодное небо, слушал, как позвякивает остывающий двигатель мотоцикла, и лениво думал о том, что надо заготовить больше дров - в летней пастушьей избушке вода в котелке к утру покрывалась корочкой льда. На Тукмаке ему предстояло прожить три дня. Он никогда не задумывался о том, что означают названия хорошо знакомых ему мест, просто помнил: Селекла - первый глухарь, добытый им на току, на Тилик-юрте - крупный хариус, в Ергазе прошлой весной захлебнулся талой водой его "ИЖ". Выталкивая из взбесившейся речушки заглохший мотоцикл, он вымок по пояс. Пришлось долго сушиться у большого костра.
Вчера он проскочил Хажиновские пещеры, по Шиде, часто переезжая ее в брод, поднялся к хребту Кадерле(1) и заночевал в зимовье на Веселой Поляне. Чуть свет, наскоро выпив чаю с сухарями, прошел вдоль опушек, нетерпеливо ожидая шумного взлета глухаря из крепких мест. Птицы не было. На обратной дороге через лес спугнул медведя, копавшегося в дубовой листве в поисках редких желудей, у самой избы сбил с ольхи рябчика. Долго не раздумывая, увязал рюкзак, повесил ружье за спину и завел мотоцикл. Забытая лесная дорога постепенно превратилась в тропу, а затем исчезла. Перевал он преодолел по лесу. Все мышцы гудели от непривычной нагрузки.
Земля не прогрелась за день, Макаров почувствовал вдруг, какая она холодная и твердая. Он потянулся, тяжело встал, откатил мотоцикл в кусты, забросал его ветками, удовлетворенно подумал: "Теперь с тропы его никто не увидит". Поднял рюкзак, ружье и спустился по поляне к избушке, стоящей на берегу.
Изба не изменилась: ржавая труба, пробитая в нескольких местах из карабина, крепкая дверь, открывающаяся наружу, земляной пол, металлическая печь, окно, плотно закрытое полиэтиленовой пленкой. Новыми были стол у окна, нары, сколоченные из тонких березовых досок, и картинки из журналов, неприлично разрисованные пастухами. Помятое ведро, закопченный чайник без крышки, керосиновая лампа без стекла, почти полная. В большом полиэтиленовом мешке, подвешенном к потолку, какие-то продукты. Макаров потрогал большие гвозди, забитые им в стену два года назад, повесил на них ружье, патронташ и рюкзак.
"Не притронусь к столу и нарам, пока не вымою, - подумал он. - Димка загремел на искусственную почку после ночевки в такой же избе".
"Димкой" звали за глаза бывшего заведующего хирургией, а теперь его ординатора.
Холеное лицо, чуть на выкате глаза, представительная фигура и категоричность сочетались с удивительной способностью уходить от ответственности в сложных случаях.
В хирургии категоричное заявление требует немедленных действий, непродуманные действия иногда заканчиваются плачевно. Нельзя сказать, что Макаров Димку не любил. Он давно перестал пытаться переделать людей, научился приспосабливаться к коллегам и пациентам. "Сильные чувства мешают работе, - считал он, - делай все, что можешь, и не рви себе сердце!" "Делать все, что можешь" было трудно. "Мне кажется, я прожил уже сто лет", - признался он как-то любимой операционной сестре после четырехчасовой ночной операции и тягостного разговора с родственниками. Когда усталость переполняла его, он брал несколько дней в счет отпуска и уезжал в лес.
Вспомнив о работе, Макаров помрачнел, взял ведро и отправился за водой на реку. Он перестал думать о пациентах, после того как, поливая водой из чайника, вымыл стол и нары пучком травы. "Дезинфекцией это не назовешь, но пыли не будет - подумал он. - Теперь дрова".
Он отбивал топором высохшие до звона жерди развалившейся карды, перетаскивал их к избушке и долго, до пота, рубил их на метровые поленья - по длине печи. Две жерди он бросил на полпути: смеркалось, да и дров было достаточно. Ими он заложил весь свободный угол у двери, расколол одно полено на щепки, распалил огонь. Больше спешить было некуда.
У реки Макаров быстро ободрал рябчика, вскрыл со спины тушку, промыл разбитую дробью печень, надрезал плотный желудок и вылущил твердую внутреннюю оболочку, набитую мелкими камнями. "Потрошки сварятся раньше, будет чем закусить" - подумал он. Почистил большую картофелину и луковицу, набрал воды в котелок и чайник, выпрямился и только теперь почувствовал, как устал.
В избушке было уже тепло. Печка зашипела от капель воды. На стенах плясали отблески огня. До рассвета было двенадцать часов. Макаров разделся до тельняшки, при свете керосинки не спеша разобрал рюкзак. Спальник лег на надувной матрац - постель готова.
Накрыв стол нечитанной газетой, положил на нее несколько белых сухарей, кусок сыра в прозрачной упаковке, с хрустом разрезал на четыре части луковицу и проглотил слюну. Жалея нож, открыл банку сгущенки, зачерпнул кружкой немного воды. Потом, обжигаясь, паром, снял крышку с котелка, выложил на нее разварившуюся картошку и потрошки. Из плоской фляжки добавил в воду спирта и сел за стол. Он поднял теплую кружку и вдруг усмехнулся.
...Ему пять лет. Светлая горница, за окнами цветущая вишня, на столе дымится лапша, большие тарелки с крупно нарезанным хлебом и курицей, в углу стола мед, печенье и конфеты в вазе. Он внимательно смотрит, как дед наливает что-то в стакан с водой, отчего она ненадолго мутнеет, потом привычное: "Дай Бог, не последняя!" Дед кривится, передергивается всем телом и начинает шумно есть. Он тоже ест, роняя с ложки длинную тонкую лапшу. Чай. Конфеты к нему близко не подвигают. Подвижная рожица в самоваре... После обеда дед отрезает большой ломоть черного хлеба, и они идут к козе. Коза живет на "спиртбазе". Дед крепко держит его за руку, когда они переходят железнодорожные пути. Нагретые солнцем деревянные шпалы пахнут остро и незнакомо. Пыльные тополя вдоль сколоченного без щелей беленого забора, тетка с ружьем, торопливо открывающая тяжелую лязгающую дверь, - начальник пришел! Аккуратные посыпанные гравием дорожки, красные прямоугольники противопожарных щитов, высокая трава, откуда всегда пугающе внезапно появляется пасущаяся на территории коза. Дед с теткой идет в сторожку "проверять дисциплину".
Они с козой едят черный хлеб и слушают, как дед "проверяет" тетку, которая все громче причитает и стонет.
Закончились эти походы после того, как перебравший спирта дед остановил маневровый паровоз, чтобы покатать отчаянно сопротивляющегося внука. Ему запомнились клубы пара, огромные колеса, белые зубы кочегара, яркая пасть топки, ритмично открывающаяся перед очередной лопатой угля, вибрирующий от гудка воздух. Все почему-то без звука.
Дед уронил его при спуске с паровоза, тонкий шрам на верхней губе виден до сих пор...
" В тот день он разрешил мне садиться на свой черный мотоцикл и дал подержать ружье", - опять усмехнулся Макаров. "Дай Бог, не последняя", - подумал он и выпил.
Через полчаса сварился рябчик. Макаров запивал суховатое мясо густым бульоном, грыз сухари и думал о том, что по такому пути будет совсем не трудно возвращаться. Час по короткой дороге до деревни, час до города.
--
Прогулка! - произнес он вслух. Потом долго пил чай и планировал завтрашний день: "С утра - охота. Хариуса наловлю, возвращаясь по реке".
Он любил эти долгие вечера, полные тишины, одиночества и покоя, когда к нему наконец-то приходило чувство свободы. Лежа на спальном мешке, он слушал гудение печки, тихий шелест пленки в окне, в колеблющемся желтом свете рассматривал девиц на стенах. Потянувшись за очередной сигаретой, он вдруг вспомнил старуху.
... Нищенка стояла у входа на рынок рядом с сигаретным киоском. В рваной детской розовой куртке, калошах, надетых на шерстяные носки, старом черном платке, она, ни к кому не обращаясь, монотонно повторяла: "Милые, добрые люди... Милые, добрые люди..." Макаров, стоя к ней спиной, взял блок сигарет и сдачу, пошарил в кармане - мелочи не было. Ощущая какую-то зависимость от старухи, замешкался: сотня - многовато... Испытывая странную неловкость, направился к машине и, сам того не желая, повернул голову и встретился с ней взглядом. В ее выцветших глазах он прочел покорность и понимание. Она все знала и жалела его!...
Макаров поежился, залез в спальник и долго ворочался, пытаясь заснуть.
Ночью поднялся ветер. Разбуженный холодом и хлопаньем пленки в окне, Макаров дважды за ночь подкладывал дров в печь и проснулся поздно, при свете.
Тихо как... Какое светлое окно... Это от снега... Потолок как закоптился...
Он слушал шорох мыши за дровами, шум далекого переката и думал о том, что встать все-таки придется. Макаров заставил себя влезть в холодную одежду, плотно зашнуровал высокие теплые ботинки и, поеживаясь от холода, выскочил за дверь. Река казалась черной, все остальное было ярко-белым. Макаров прошелся, загребая снег ногами: "Выше лодыжек. В оврагах будет сантиметров двадцать. За ночь выпала двухнедельная норма снега! Надо уезжать, пока снег сухой". Потом он представил слякоть в городе, подумал о том, что вряд ли днем потеплеет, и решил остаться.
Он разжег умершую печь, умылся теплой водой, разогрел банку тушенки и плотно позавтракал. Охота предстояла ходовая, налегке и обеда не будет. Сунув в пустой рюкзак пригоршню сухарей, несколько конфет, пару пластиковых пакетов Макаров подпоясал патронташем камуфляжную куртку, натянул вязаную шапочку и вышел, плотно затворив дверь.
У переката он переобулся в холодные, задубевшие сапоги, связал и укрепил под клапаном рюкзака ботинки, осторожно ступил на скользкие камни реки - прозрачная, быстрая вода скрадывала глубину.
Забытая лесная дорога, заросшая мелкой липой и черемухой, едва угадывалась среди завалов. Она проходила вдоль реки, иногда пересекала ее, поднималась к серым скалам в прозрачные березняки и вновь ныряла в непроходимые береговые заросли. Тишина завораживала. Казалось, еще вчера заснеженные скалы слышали стук камней под копытами невысоких злых лошадей, видели лисьи шапки воинов-лучников гордого рода Эске-Елан(2). Отслуживая вотчинное право, они гибли, защищая границу России по реке Урал.
"Возможно, здесь проезжал ее предок" - Макаров остановился, закурил. Полгода назад она позвонила ему в конце рабочего дня.
--
В прошлом году вы делали мне операцию. Я не могу вас забыть. - Помолчала, потом запальчиво продолжила: - Не думайте, у меня хороший муж, ребенок, - и снова замолчала.
Макаров ее не помнил. Подобные звонки его всегда раздражали, он обычно обрывал разговор, но этот голос - глубокий, с прерывистыми детскими интонациями и едва заметным акцентом тронул его.
--
Это пройдет, - сказал он как можно мягче и услышал сигнал отбоя.
Через пару недель он разогревал машину на стоянке для сотрудников и раздраженно смотрел, как она стряхивает зонтик. Ее голос он узнал сразу, такая настойчивость пугала. Они молча доехали до ее дома, притормаживая, Макаров посмотрел ей в глаза, и сердце его оборвалось. Не думая ни о чем, он нажал на педаль газа...
--
Я буду тосковать по тебе - сказала она перед его отъездом.
--
Я тоже - ответил он.
Макаров вспомнил, как она сидит сплетая ноги, и ощутил комок в горле.
Он прошел последний перекат, повесил сапоги в развилку черемухи и ступил на тропу, поднимающуюся по ручью со странным названием Земзя.
Глухарь собирал мелкую гальку на пересечении тропы и ручья. Они заметили друг друга одновременно. Огромный черный красавец делал первый взмах крыльями, когда Макаров срывал ружье с плеча. Стрелял он вдогонку, не целясь. Чтобы не пачкать рюкзак кровью, Макаров уложил глухаря в пакет. Лямки приятно оттягивали плечи, когда он поднялся к березнякам Ак-Куяна. Там он без труда добыл пару рябчиков. Смутная тревога заставила его остановиться. Он уже шел обратно, когда зашумел верховой ветер, обещая снег.
К избе он подходил мокрый от пота и крупных хлопьев снега. За три часа, оставшихся до темноты, Макаров должен был добраться до деревни.
Макаров поднялся по косогору к мотоциклу, который сразу ожил, поднимая ему настроение. Он притормозил на спуске - рыхлый снег разлетался, сухая земля держала хорошо - и добавил газу. Мотоцикл приближался к брошенным вчера, присыпанным снегом жердям. В последний момент Макаров понял, что произойдет, но сделать уже ничего не мог. Переднее колесо заскользило вдоль лежащей под острым углом жерди, мотоцикл накренился, зацепился подножкой за жердь...
Равнодушная сила оторвала Макарова от мотоцикла и ударила о землю.
...Боли он не ощущал. Медленно повернулся на живот, поднял голову, тупо глядя на струйку крови, неестественно яркую на снегу, приподнялся на локтях и хватал, хватал ртом воздух. Поднялся на колени, страшно засипел, делая первый вдох, мелко задышал и, пошатываясь, встал на ноги. Подошел к ревущему мотоциклу, выключил зажигание и попытался его поднять. Ошеломляющая боль едва не свалила его и вернула способность мыслить: он упал на вторую, брошенную им вчера жердь.
Потом он судорожно мочился прислонясь к срубу. Стоя на коленях, растапливал печь. Смыл кровь с лица правой рукой, осторожно разделся по пояс.
Левое предплечье в нижней трети было неестественно выгнуто наружу. "Смещения по длине нет, - автоматически отметил он, и на него накатила холодная волна ужаса. Пятое, шестое, твою мать! седьмое, восьмое! - считал он сломанные ребра. - Четыре ребра - три дня постельного режима, промедол на ночь. Из аналгетиков только спирт. Дров хватит только до утра. Сдохнешь тут, твою мать!"
Он вспомнил вдруг большую продуваемую всеми ветрами поляну с холмиками фундаментов разрушенных русских печей, с редкими уцелевшими дубовыми столбами на месте бывших усадеб, большую однобокую сосну в центре угрюмого погоста. Черные кресты без перекладин, выпавших от времени, придавали погосту пугающий, языческий вид. Вчера он проехал бывшую деревню быстро, не останавливаясь. Сегодня с особой остротой почувствовал, что кроме него и этих, нашедших последнее пристанище в каменистой почве людей, здесь никого нет.
Макаров вздохнул и поморщился от резкой боли в груди. "Тебе повезло! - зло подумал он. - Легкие и селезенка целы. Если бы удар пришелся пониже, ты бы уже умирал от кровотечения!... Помощи ждать неоткуда. О мотоцикле можно забыть. За световой день дойти до деревни по такому снегу сможет только здоровый... Надо выйти утром и заночевать на Ергазе".
Топором он поддел крайнюю доску столешницы, коротким ударом сломал ее пополам, расколол на две узкие дощечки. Налил в кружку спирта, выпил, не морщась, присел на нары. Когда в голове зашумело, положил на край стола левую руку и, захватив место перелома, осторожно и сильно нажал ладонью правой руки. Долго нянчил руку, раскачиваясь и скуля от боли, осторожно оделся, постанывая от неловких движений, примотал дощечки к руке. Отмерил остаток веревки и повесил руку на шею. Страх и напряжение немного ослабли, боль отдалилась.
Есть не хотелось. Макаров зачерпнул котелком воды из ведра. Печь зло зашипела.
К тому времени, когда он напился чаю, наступила ночь. Он заломил подушку матраца, прислонил ее к стене и залез в спальный мешок в ботинках. Лежал, прислушиваясь к вою ветра и шороху снега в окне. В покое боль стала терпимой.
Дрова прогорели быстро. Второй раз подбросить их он сумел после того, как снова выпил. Долго устраивался, пытался уснуть, гнал мысли о том, что его ждет.
...Ветер, проникая сквозь щель между бревнами, покачивал картинку на стене. В желтом свете гаснущей керосиновой лампы тело девицы колыхалось. Макаров, напрягая зрение, попытался рассмотреть картинку и покрылся гусиной кожей: тело было уродливым и дряблым, колебались в такт две морщинистые складки с темными сосками.
Макаров отчетливо увидел лицо нищенки, которая смотрела на него желтыми козьими глазами. Когда она вдруг моргнула, Макаров закричал...
В темной тишине он услышал свой стон. Сердце колотилось в сломанные ребра. Рука сползла с живота, пальцы замерзли и онемели. Через минуту он пришел в себя, осторожно закурил, нащупал в кармане часы и осветил, затянувшись, огнем сигареты. "Слишком много чая вечером". Поднялся на ноги, преодолевая остатки пережитого кошмара, заставил себя выйти на улицу.
Над безмолвным, заснеженным миром равнодушно блистал Млечный Путь. С мерцающих в черной глубине звезд сыпалась невидимая колючая изморось. Макаров ощутил ее разбитым лицом и подумал: "Снега больше не будет. Не было бы мороза... "
Уснуть он больше не смог. Макаров смотрел на плавающие в горячем мраке угли, слушал холодный шум реки и напряженно думал о предстоящем переходе: "Возьму ружье, топор и продукты. На Ергазе буду засветло. На дрова пущу нары и стол, до утра не замерзну. К обеду дойду до деревни".
В новой, пахнущей свежей древесиной избе ночевать ему не приходилось. Макаров заходил в нее из любопытства в конце лета, по дороге на рыбалку. Печь там была.
Звезды на западе еще светились, когда он покинул свое пристанище. Идти по поляне было не трудно: рыхлый снег не достигал колен. В лесу снега было больше, появилась одышка, а вместе с ней резко усилилась боль в груди. Макаров пошел медленнее. К первому оврагу он подходил в расстегнутой куртке, сбитой на макушку шапке. В овраге он оставил все силы. Мокрый от пота и боли, он стоял на дрожащих ногах, пытался сдержать дыхание, ждал, когда уймется бьющееся в горле сердце.
"Впереди три оврага и длинный подъем. - Макаров опустился на колени, снял с плеча ружье и рюкзак, достал из патронташа два патрона с картечью, сунул в нагрудный карман, отстегнул патронташ и бросил в снег. Выложил все из рюкзака, положил обратно топор, котелок, банку тушенки, несколько сухарей, мешочек с заваркой и сахаром, пластиковую бутылку с чаем, флягу с остатками спирта. Подумал, снял с патронташа нож, тоже сунул в рюкзак. - Теперь будет легче".
Через три часа изнурительной борьбы со снегом, болью, нарастающим страхом он начал спотыкаться. Остановился около березки, обнял ее, пачкая щеку белым, повис, восстанавливая дыхание. В глазах посветлело. "Береста пахнет слезами" - неожиданно понял Макаров.
...Он знал, что любовь к женщине вдвое его моложе - безумие. "Что с нами будет?" - спросил он однажды. Она беззвучно заплакала. Он крепко обнял ее и не смог сказать больше ни слова ...
К полудню северный ветер разогнал тучи, заставил Макарова застегнуть все пуговицы, поднять капюшон куртки. До дороги на перевал он больше не останавливался, опираясь на палку, тащил ноги с упорством механизма.
"Шум мотора мне не почудился, - судя по затвердевшим следам, два снегохода и машина сопровождения прошли на перевал утром. - Они расстреляют бутылки и вернутся. Скорее всего, завтра", - оживился Макаров. Мысль о том, что помощь близка, взбодрила его. Он откинул капюшон, долго вслушивался, глядя на поднимающуюся в гору дорогу. Без содрогания представил маленький, выкрашенный синей масляной краской обелиск, стоящий у дороги метрах в пятистах от развилки, мимо которого проехал два дня назад. Прошлой весной на спуске груженная лесом тележка вытолкнула колесный трактор с дороги. Местные, если решались вести груз через перевал на тракторе с не вполне исправными тормозами, цепляли к тележке большую березу, не обрубая веток. Тракторист из равнинного колхоза умер в покореженной кабине от переохлаждения. "Для него перевал действительно оказался дорогим"(1), - подумал Макаров. Он допил мелкими глотками холодный чай, отбросил пластиковую бутылку, закурил. Оценивая предстоящий подъем, он поднял взгляд и увидел в белесом небе бледную радугу. Очень редкое в это время года явление обещало крепкий мороз.
Начали мерзнуть ноги. Он двинулся по ребристому следу прочь от перевала. Идти было значительно легче, но к концу подъема он едва переставлял ноги. Когда в просвете деревьев появилась большая поляна, Макаров почти равнодушно подумал: "Дошел".
Спускаясь по косогору мимо больших корявых берез, засохших несколько лет назад после жестоких морозов, он высматривал крышу избы, стоявшей на ручье, пока не ощутил кислый вкус металла во рту и холодок внизу живота. Избы не было! Не было ничего, кроме девственно белого поля, по которому пронизывающий ветер гнал сверкающую на вечернем солнце поземку. Отчаяние захлестнуло его.
- Увезли избу, суки! - прорыдал он. Макаров ругался черным матом и продолжал идти. Его гнал вперед самый древний и сильный инстинкт. Инстинкт самосохранения...
Ергазу он перешел в самом мелком месте, натянув на ботинки пластиковые пакеты. Вытоптал площадку для костра у поваленного сухого дерева, подвывая от боли, нарубил с него топором веток, вылил на них оставшийся спирт. Бесцветное пламя скоро приобрело окраску, затрещали, разбрасывая мелкие угли, тонкие ветки. Он открыл тушенку, поставил у огня. Зашумела вода в котелке. Макаров высыпал в него полпачки чая. Он заставил себя съесть все, выпил половину котелка, остатки чая перелил во фляжку. Грел ноги, пока не запахло резиной.
Рюкзак он оставил у костра. Взял с собой ружье, фляжку сунул за пазуху, вышел на автомобильный след. Дорога тянулась через большие продуваемые ветром холмистые поляны. Макаров равнодушно думал, что замерзнет в пути, если машина вышла не из деревни. Если след не свернет в овраг, а пойдет прямо, то до шоссе будет километров тридцать. Сумерки отодвинули лес, привычные ориентиры исчезли. Когда след пересек овраг и повернул в лес, стало совсем темно. К этому времени он перестал чувствовать боль и больше ничего не хотел. Еще через час он начал падать. До деревни оставалось четыре километра, когда он сошел с дороги, сел под деревом, "поплыл", ощущая теплое блаженство покоя. Мелкий снег не таял, ложась на заледеневшую одежду. Темный силуэт человека постепенно потерял очертания и стал частью спящего леса...
По дороге промчались, кивая галогеновыми фарами, снегоходы. Сначала исчез свет, потом звук двигателей...
--
Макаров! Проснись! - он ясно увидел большие, широко расставленные глаза, высокие скулы, немного вздернутый нос, мягко очерченные губы. Он попытался открыть глаза и снова "поплыл", погружаясь в вязкую темноту. - Проснись! В бога душу мать! Проснись!
"Когда она научилась так браниться?" - удивился он и услышал завывание двигателя.
В это время в городе муж растолкал ее:
--
Что тебе снилось? Ты так стонала!
--
Ругалась, - прошептала она, повернулась на бок и спокойно уснула.
Макаров стоял посреди дороги, опираясь на ружье, смотрел в фары приближающегося вездехода, и, сам того не осознавая, шептал разбитыми, замерзшими губами:
--
Милые добрые люди... Милые добрые люди...
--
Кадерле - дорогой(ая) (башк.).
--
Эске-Елан - внутренний род племени Змеи (башк.).