Топот ног за спиной слышался отчетливо и размеренно. Кажется, преследователи вошли в резонанс. Охотничий азарт овладел ими уже давно, и они гнали свою добычу по ночным улицам. Денису вдруг показалось, что глухие барабаны отбивают дробь, скорбную и торжественную. Своих шагов он почти не слышал, а ног не чувствовал вовсе. Он свернул под кирпичную арку между домами, отчего фонарь, маячивший до этого впереди, оказался сзади, и непропорционально длинная тень бегущего беспомощно вытянулась на асфальте. Барабанная дробь послышалась совсем близко.
Это Вселенная гнала Дениса по темным, мрачным переулкам его сознания. Вселенная то и дело преграждала ему путь, появляясь перед ним неожиданно, как призрак, швырялась камнями и грозилась расквитаться: "Стой, гнида, на этот раз ты ответишь!". На этот раз? "Оригинальная" Вселенная была не оригинальна и на этот раз: она опять приняла облик его постоянных мучителей - Кинха (кажется, на самом деле этого орангутанга зовут Марк) и его подельников, здоровенных, обстриженных наголо горилл в огромных ботинках. У них тоже есть имена, вернее, клички, короткие, как удары или выстрелы: Кен, Билл, Дрон...
Силёнки были на исходе. Наступил момент, когда Вселенная почти догнала, и Денис, споткнувшись, прокатился по мокрому асфальту, обдирая колени. Он лежал ничком, боясь подняться, понимая, что всё кончено, и краем глаза заметил, что почти сразу со всех сторон его обступили тени. Денис снова услышал голос Кинха: "Может быть, теперь отец вспомнит, кто его сын!" Отец? Сразу после этих слов Денис почувствовал резкую, невыносимую боль от удара в боку, потом в голове, потом...
Барабанная дробь неожиданно стихла, оборвалась как-то сразу, вмиг, будто барабаны накрыли большим и мягким одеялом. Денис представил, как его преследователей, часть Вселенной, ополчившейся на него в эту промозглую ночь, поглощает чернота этой самой ночи, а по сути, черная материя, пронизывающая всё вокруг.
Мысли понеслись как буран, сметая все на своем пути - ночь, мокроту улиц, Вселенную, готовую поглотить и переработать. Денис лежал. Но теперь не на холодном асфальте. Ладонями он ощутил тёплый пол, крашеные половицы. Попробовал приподнять голову и ударился обо что-то твёрдое, массивное - кровать, догадался он. Может быть, этот пол, кровать, тепло - только одно из возможных состояний его сознания, проще говоря, ему это только кажется? Совершенно точно, что Вселенная всё-таки настигла, и он растворился в ней, перестал существовать, умер. Но как же мысли? Возможно, он умер только наполовину? Возможно, он находится в неопределенном, промежуточном состоянии, живомёртв до тех пор, пока кто-нибудь не обнаружит его на этом полу?
Тихо, стараясь не шуметь, он влез под кровать поглубже, но не до самой стены: дальше нельзя, там пыльные коробки, рулон обоев, кукольные ноги, зонт. Вид обычных вещей привел Дениса в замешательство, ему даже стало неловко, будто кто-то без разрешения вторгся в его мир, а ведь такого не должно быть, это никому не дозволено. Его безумие должно растворяться туманными, едва угадываемыми образами. Как будто всё ещё не веря в реальность происходящего, Денис попытался вытащить куклу из картонной коробки. Обычная пластмассовая игрушка, кажется, такая была когда-то у его сестры, только эта сломана, вместо глаз пустые отверстия. Безглазая кукла вполне реальна. Но как он очутился тут? Только что он бежал по улице, спасая свою жизнь, потом упал... Он никак не может оказаться в суперпозиции состояний, он не частица, не электрон. "Так ли?" - насмешливо спросил голос прямо из центра черепной коробки, ведь именно там располагался центр его Вселенной до тех пор, пока... пока... Денис отогнал от себя эту мысль, ему не хотелось ничего вспоминать из прошлого, ведь всё оказалось впустую. Голос настойчиво продолжил: "Как мог ты очутиться здесь, в комнате, когда только что бежал по холодной улице, и за тобой гналась толпа? Они были самой неизбежностью. С наибольшей вероятностью ты был бы сейчас мёртв. Наблюдателей там было сколько угодно - целая Вселенная". Слово "наблюдателей" голос произнес как-то особенно вкрадчиво, а слово "Вселенная" - наоборот, чересчур возвышенно.
"Ты был бы мёртв для всей Вселенной, для всего мира, и ничто не могло тебя спасти. Ты и сам знаешь, что произошло. Туннелирование. Поскольку ты бесконечен, как сама Вселенная, хотя и замыкаешься сам на себя в пространстве-времени, и ещё в семи измерениях, ты с разной долей вероятности мог оказаться в любой ее точке. Конечно, вероятность обнаружения тебя в центре намного выше".
Так говорил голос, и мысли Дениса плавно влились в поток этих успокаивающих слов. Разве бывает центр у бесконечности? Конечно, нет. Я тут и везде, я всюду и нигде. Однако центр объекта может определяться как точка наибольшей вероятности его обнаружения. Тогда последнее, что сказал голос, не несёт смысловой нагрузки, тавтология... Но прочь сомнения! Хвала Вселенной, он спасён. Оставалось только надеяться, что он не переместится обратно. "На самом деле ты сейчас не здесь", - снова заговорил голос, и Денис даже вздрогнул от неожиданности. Стоит прислушаться, всё-таки этот голос - часть его самого. "Точнее, - продолжал голос, - центр не здесь. Центр всё ещё там, на мокром асфальте. Не так важно сейчас, как именно он определяется, но он существует, и можешь быть уверен: сейчас они столпились вокруг того самого места. Я будто вижу их огромные ботинки, обитые железными полосками. Но это недолго. Вероятность твоего обнаружения здесь практически равна нулю: эта комната наверняка пуста. На твоём месте я бы не прятался: тебе срочно нужен фиксатор".
Комната пуста? Денис затаил дыхание и прислушался - ни единого звука. Неужели он обречён?
Под кроватью было темно. Денис заметил два светящихся глаза, наблюдающих за ним из угла, и, конечно, изменяющих его. Это мышь. Как же хорошо, что слабый, маленький зверёк не сможет узнать о нём много, вытянуть хоть сколько-нибудь существенное количество информации, иначе такой внимательный взгляд сулил бы неприятности, нарушилось бы равновесие. Нет, конечно, его собственная энергия никуда бы не делась, но мышь, будь она умной, то есть информационно- или, другими словами, энергоемкой, впитала бы часть информации о нём, и хрупкое равновесие могло нарушиться. Центр переместился бы к мыши, пусть даже на ничтожно малое расстояние, и это могло перевесить, поскольку сам он сейчас балансирует на грани... Ах, как же он сразу не догадался, что мышь - это наблюдатель! Мыши вполне достаточно. Никогда он не думал с такой теплотой об этих маленьких кусочках плоти. Мышь зафиксировала его состояние, практически вернула к жизни.
Денис медленно повернулся на бок. Включил диктофон, поставил на запись и стал говорить: "Десятое апреля, ночь, часа два или три. Кажется, где-то так, - он снял заляпанные грязью очки с толстыми стёклами, близоруко прищурился, пытаясь в темноте разглядеть время на жидкокристаллическом экране. - Начнём... Топот ног за спиной слышался отчетливо, размеренно. Кажется, мои преследователи вошли в резонанс. В охотничий азарт они вошли уже давно, и гнали меня, как добычу, по ночным улицам...".
Он не видел, как мышь, бойко принюхиваясь, подобралась совсем близко, устроилась в его волнистых волосах, свернулась клубочком и уснула. Информации, на самом деле, она получила достаточно, чтобы сделать это.
Денис закрыл глаза, воспоминания и слова, записываемые на диктофон, потекли плавным потоком, унося его по проторенным дорожкам мыслей. Всеми силами он старался не вспоминать о сегодняшнем происшествии, да и не понимал толком, за что Вселенная так обозлилась. Вечером Денис обещался зайти к профессору, принести черновик курсовой работы. Лев Арсеньевич настаивал на бумажном варианте. Наверное, прождал его целый вечер. Кинх и его свита нарушили все планы!
Профессор... У каждой элементарной частицы есть античастица, равная ей по массе. А если макромир является в некотором смысле многомерной проекцией микромира, его образом и подобием, то, может быть, у каждого человека есть античеловек, равный ему по значению, по интеллекту? Тогда его античеловек - это...
Профессор квантовой физики Лев Арсеньевич, рассказывал ему, задумчивому, нервному юноше, до этого помешанному на теории гравитации, о радиораспаде, энтропии, суперпозиции, принципе Маха, утраченных рукописях Хевисайда, туннеле Эйнштейна-Розена, эвереттовской трактовке, работах Уиллера и Фейнмана, о проводимых современными учеными опытах и многом другом. Они разбирали докторскую диссертацию профессора, знакомились с работами других ученых из их университета и не только. Лекции, проводимые для студентов, не могли дать Денису столько нового, насытить его жажду знаний.
Лев Арсеньевич выделил среди студентов именно Дениса, словно разглядел в нем большой потенциал, уникальные способности - во-первых, к усвоению материала, а во-вторых, к преобразованию его в энергию другого плана - более тонкую, высокоорганизованную, в виде научной идеи или открытия. Далеко не каждый способен призвать такого рода сущности из небытия, хаоса, из обрывков других сущностей-идей, и получить новую, жизнеспособную идею. Поэтому Денис особенный, и только профессор увидел в нем это.
Да, далеко не каждый, но всё-таки, сколько таких генераторов идей было на свете, и канули они в неизвестность, в небытиё, туда же, откуда вылавливали и собирали как из кусочков мозаики свои идеи. И сколько таких профессоров ловили готовые идеи, чтобы дать им настоящую жизнь. Сперва Денис отгонял от себя подобные мысли, они казались ему неблагодарными, подлыми, ведь профессор был очень добр к нему, никогда и никому Денис не был так нужен и интересен; потом понял, что даже если это правда, то в такой специализации нет ничего предосудительного. Такова жизнь. Рабочий или бедняк находит алмаз, ювелир покупает его за бесценок и придаёт огранку, и только самые богатые люди украшают себя бриллиантами в роскошной оправе.
Принять готовую, но не ограненную идею (которая находится в суперпозиционном состоянии до тех пор, пока ее не обнаружат) совсем не просто. Получая знания, человек увеличивает свое информационное поле, оно становится как бы более напряженным, сильным, дольше простирается в пространстве и времени. Чем мощнее такое поле, тем больше идей, в том числе "бесхозных", способен притянуть человек-носитель поля. Профессор был своего рода уникум, поэтому он и дал Денису диктофон, поэтому он может притягивать к себе его хрупкие идеи, не разрушая их целостности, то есть осмысливая полностью, не по частям. Профессор - наблюдатель высшего порядка, это вам не мышь подкроватная. Он сразу выделил из толпы первокурсников странного юношу, преобразователя идей, неспособного самостоятельно дать им большую жизнь. А что остается Денису? Ему придётся смириться, ведь он всего лишь та самая коробка, в которую помещают живомёртвую идею с тем, чтобы зафиксировать полезный результат на выходе. По сути, Лев Арсеньевич спасает Дениса от его самого.
У идей волновой характер. Можно представить, как они исходят из людей подобно кусочкам обрывчатого, фрагментарного кода, и сравнить их природу с вылетающими из трубки единичными электронами, последующим прохождением их через равномерно-расположенные щели в непрозрачном экране и фиксированием на фотопластинке. В случае, когда электроны свободно проходят весь путь, на фотопластинке отражаются равномерные волны (всплески и затухания), но когда экспериментатор после прохождения электронов через щели непрозрачного экрана бомбардирует их фотонами, на фотопластинке вырисовывается одна большая волна по центру. Также и мысли, исходящие от одного или нескольких людей, можно фиксировать, обнаруживать (как фотоны обнаруживают электроны), чтобы они слились воедино, образовав волну-суперидею.
А может быть, его античеловек вовсе не Лев Арсеньевич, а проклятый Кинх, который убил... убил бы его сегодня, если бы не поразительный случай туннелирования? Античеловек должен быть противоположен человеку по своим качествам. Если человек добрый, то античеловек злой, если человек ленивый, то античеловек, наоборот, деятельный, и так далее. Набор качеств всегда состоит из нескольких характеристик. К примеру, констрейну (добрый, ленивый) противостоит констрейн (злой, деятельный). Из этого следует, что существуют наборы характеристик наиболее и наименее предпочтительные. Например, если ты добрый, то найди в себе силы творить добро, потому что "ленивая доброта" увеличивает "деятельное зло" в мире.
До некоторой поры Денису и вправду было уютно в своём гнезде, свитом из тонких, гравитационных линий, из формул, чисел, струн, издающих музыку мироздания. Всё это было своеобразной защитой от остального мира, но не только. Познание само по себе привлекало его, исключительно в познании он видел смысл, по крайней мере, для себя. Было ясно, что наблюдаемый мир в некоторой степени искажен относительно оригинала, поскольку человек, а равно другое существо, не может познавать мир как он есть, а только через преобразование чувств.
В существование "оригинального" мира можно верить или не верить. На самом деле этот вопрос близок к вере в бога. Мы верим, что мир существует без нас, потому что испытываем нравственную и логическую потребность в этом. В мир без нас проще верить, чем не верить. Последнее утверждение похоже на одно из кантовских доказательств существования бога (бог существует, потому что люди испытывают нравственную потребность в его существовании), но не имеет целью усложнить и без того сложное (как-то: если наш мир это сон, который снится богу, то кому снится мир, в котором живет бог?).
Приятно, что и тут можно пойти на компромисс, например: мир такой, каким он нам кажется. И мир такой, каким он кажется любому, выбранному наугад человеку. И мир такой, каким он кажется жителю Альфа-Центавра. У каждого из нас по миру, по Вселенной. В центре каждой Вселенной мы сами. Миры взаимодействуют. Остается вопрос, работает ли так называемый "космологический принцип" в отношении людей, иначе говоря, является ли его, Дениса, "ближний космос" образчиком ближнего космоса других людей?
Вопросов много, ответов на многие из них не будет найдено никогда. Не потому, что их нет, а потому, что ответы всегда будут порождать новые вопросы. Познание растит неопределенность по экспоненте, увеличивает хаос.
"...предположим, что это в самом деле так: порядок в моей Вселенной увеличивает хаос. Но обратим ли этот процесс? Может ли случиться так, что количество хаоса в моем мире превысит допустимый предел, количество перейдет в качество, и по закону диалектики все вернётся на круги своя: мой мир упорядочится? В "оригинальной" Вселенной всё упорядочено, это обусловлено законами физики, заложенными в самой материи. Как глубоко коренятся эти законы в недрах строения вещества?
Но ведь и в "оригинальной" Вселенной нет абсолютной обратимости. Взять, например, протокаплю, из которой после большого взрыва родилась Вселенная, и в которую, как считают некоторые, она вновь сожмётся. Какие суперсилы заставят обратить движение галактик вспять? Это миф, Вселенная так и будет расширяться! Даже в микромире, откуда берут начало все физические законы макромира, не все обратимо... например... например..."
Вдруг Денис услышал какой-то звук. Не в комнате, а будто очень издалека, за окном. Всё это время он записывал на диктофон свои мысли, всё то, что приходило ему в голову, а сейчас почувствовал опустошённость, усталость. Где-то за окном, во дворе, плакал ребенок, а потом замолчал. Или Денису показалось? Он прислушался и вдруг отчетливо услышал тихий повторяющийся звук, похожий на скрип качели.
"Нет, точно кто-то плачет, а плач сливается со скрипом. Сколько же сейчас времени?". Денис медленно вылез из-под кровати, распрямился. Сквозь щель в плотных шторах косо падал лунный свет. Денис подошёл к окну; в руках он держал диктофон.
В блеске огромной, устрашающе-рельефной и как будто налитой желчью луны был виден одинокий двор, посреди которого и вправду кто-то сидел на качели. Денис раньше никогда не видел такой луны, как же она безобразна на самом деле! Ему показалось, что луна затем только и появилась на небе в эту ночь, чтобы осветить качели, потому что всё остальное, что бывает во дворах, как бы спряталось, расползлось по темным углам.
Приглядевшись, Денис увидел, что на качели ребенок, маленький, лет пяти или шести, и почувствовал нестерпимое желание выйти во двор, к этому ребенку, чтобы узнать... Почему-то Денису показалось, что он сможет узнать нечто важное. Не в силах противиться самому себе, Денис вышел из комнаты, спустился по грязной, прокуренной лестнице, отворил подъездную дверь и, выйдя из дома, подошел к ребенку. Лицо мальчика было опущено, как будто он не хотел показывать его. Ребёнок усердно делал вид, что рассматривает свои босые ноги, испачканные в грязи.
- Зачем ты вышел из дому? Ты плакал? - Денису было неловко, он никогда раньше не заговаривал с детьми и не знал, какой выбрать тон. Ему также хотелось посмотреть в лицо ребенку, особенно потому, что тот его прятал. Денис наклонялся, даже попытался убрать светлую челку со лба мальчика, но тот мотнул головой, отвернулся и снова заплакал.
- Извини. У тебя что-то с лицом? Почему ты не идешь домой?
Ребёнок ничего не ответил, только продолжал качаться на качели и тихонько всхлипывал.
- Где твои родители, ты потерялся? - и опять ответом были редкие всхлипывания.
Не желая больше досаждать ребенку, Денис уселся на сухую, прошлогоднюю траву, обхватил руками голову. Он сам потерялся и уже давно. Он сам превратил свою жизнь в череду кошмаров. Можно утешать себя, что это всего лишь сон, но в его Вселенной увиденное становится явью, так уж она устроена. Сны, возможно, более реальны, чем действительность, так как оная воспринимается через призму чувств, а сны мы видим, когда сознание отключено.
Вдруг Денис спохватился: в последнее время он всегда носил с собой диктофон, это стало как бы его второй натурой, а сейчас он куда-то подевался. Досадное происшествие! Он вспомнил, что когда смотрел из комнаты во двор, то диктофон был у него в руках, значит, скорей всего, оставлен на подоконнике.
Отчего-то Денису стало понятно, что вернуться за диктофоном он не может, по крайней мере сейчас: во-первых, тут этот ребенок, нельзя оставлять его одного, а во-вторых, было бы очень страшно подниматься ночью по темной лестнице, искать комнату, из которой он только что вышел... С другой стороны, диктофон был ему нужен прямо сейчас: он хотел закончить какую-то простую, но важную мысль. Что это была за мысль? Денис закрыл глаза и стал напряженно думать, вспоминая, будто от этого зависела его жизнь или смерть.
"Вспомнил! - он сложил пальцы левой руки так, как будто держит диктофон, поднёс его к губам и начал говорить: - Вспомнил, я говорил, что в микромире, откуда берут начало все физические законы, нет абсолютной обратимости, например, из опыта Жолио-Кюри известно, что гамма-квант может превратиться в пару электрон-позитрон, если будет пролетать вблизи атомного ядра. Но ведь никогда наоборот? Никогда электрон и позитрон не могут снова стать гамма-квантом? Ни при каких условиях?"
Едва Денис произнес эти слова, как мальчик перестал качаться и спрыгнул с качели. В руке у него что-то было. Денис подумал, что сейчас, пожалуй, самое время заговорить с ребенком, а заодно посмотреть, что у него с лицом. В каком-то непонятном, сверхъестественном исступлении, будто загипнотизированный, мальчик двинулся прямо на Дениса. Это произошло довольно стремительно, Денис кое-как успел вскочить на ноги. В свете мертвенно-бледной луны он увидел, что вместо лица у мальчика фарфоровая маска с черными, безжизненными отверстиями вместо глаз. Денис почувствовал, что не может дышать, хватает губами воздух, всё тело будто омертвело и перестало слушаться. Он понял, что сейчас, сию секунду произойдет что-то странное, неизбежное, заключающее его, всю его жизнь, в контур, в замкнутый граф. Мальчик прошёл мимо Дениса, не отрывая взгляда от чего-то, что видел прямо перед собой, потом остановился примерно в двух метрах, размахнулся и кинул в черную темноту то, что держал до этого в руке. Послышался всплеск как от камня, брошенного в воду.
***
Льву Арсеньевичу недолго пришлось вводить Дениса в курс дела. Со школы тот пришел почти подготовленный. Вообще говоря, этому молодому человеку нечего было терять время на первом курсе университета, ведь что касается его знания физики, то он дал бы фору и второкурсникам и третьекурсникам. Другое дело, здоровье Дениса. Проклятые доктора не пускали одаренного юношу учиться в университете, ссылаясь на его психическое состояние. Профессору пришлось ой как похлопотать.
С некоторых пор он стал относится к Денису как к сыну, которого потерял... Нет, детина, биологическим отцом которого профессор являлся, жив и здоров. Даже просто вспоминая о сыне, Лев Арсеньевич начинал задыхаться, а разговаривать с ним не мог уже давно. Что они с матерью сделали не так? Как получилось, что они упустили своего единственного ребенка, своё дитятко, свою плоть и кровь? Откуда взялась в мальчике, которого с детства холили и лелеяли, такая жестокость? Когда в шестом классе сын в компании таких же ублюдков замучил живое существо, кошку, стало ясно, что допущена серьезная промашка в воспитании. С того черного дня всё было направлено на то, чтобы развить в этом мерзавце, которого даже язык не поворачивался назвать сыном, сострадание, жалость. Тогда казалось, что мальчик понял. Только через год или два открылось, что именно он понял. А понял он то, что не нужно попадаться. Но ведь как верёвочке не виться... Потом была девушка, которая - сейчас Лев Арсеньевич почему-то не сомневался в этом, а тогда ни за что не хотел верить - чудом осталась в живых. Сыну грозило тюремное заключение.
Это было всё, конец... Эх, лучше бы Марк тогда сел, по крайней мере это было бы честно, справедливо и, уж конечно, заслуженно. Но не выдержало отцовское сердце. Все накопления пошли на взятку девушке, чтобы она отказалась от обвинений. Как стыдно сейчас вспоминать! Ведь он не просто предлагал ей деньги, он угрожал ей, оскорблял, намекал, что если она откажется... Не мог сдержаться, потерял себя, душу потерял из-за этого поганца! Сейчас бы он так не поступил. И за что хлопотал-то тогда? Нет, о своей карьере и не вспоминал, а она уж точно полетела бы в тартарары с таким отпрыском. Но даже не вспоминал. Был в ужасе от того, что сын, кровиночка, попадет за решетку, и верил, что всё еще можно исправить.
Денис и Марк были как будто на разных полюсах, как день и мрак ночи - так представлялось Льву Арсеньевичу.
Многие годы профессора преследовало чувство вины за сына, а теперь добавилось чувство вины за Дениса. Открыв для себя этого ребенка, радуясь его успехам в физике, Лев Арсеньевич и не заметил, как тот переступил некоторую грань. С Денисом стало происходить что-то странное. А ведь нечто подобное следовало ожидать, так как - его предупреждали! - в медицине почти не бывает чудес. Лев Арсеньевич всегда считал, что между нормой и патологией нет четкой границы - что для одного норма, для другого патология и наоборот, и если Денис болен, то неординарностью, гениальностью, которая когда-нибудь несомненно расправит крылья... Может и правы были доктора, не стоило так загружать мальчика? Одно утешало Льва Арсеньевича - если бы он не загружал его тем, чем нужно, что пригодится Денису в его карьере (о, несомненно, его ждет блестящая карьера ученого, если только решатся проблемы со здоровьем), то мальчик загрузил бы себя сам. Какой процент из этого не был бы полным вздором, подобно рассуждениям об "оригинальной" и его собственной Вселенной?
С самого начала Денис был излишне мнительным. А теперь этот диктофон... Не стоило давать его парню. Лев-то Арсеньевич хотел как лучше, он думал, это поможет ему понять, в каком состоянии сейчас его студент. Но, похоже, что профессор и тут перестарался. Денис не расставался с этой "вещицей" ни на минуту... вот уже неделю или две? Это могло привлечь внимание, а Денису оно ни к чему. Такие люди, как Денис всегда вызывают нездоровый интерес у посредственностей. Тут ничего не изменить, так было и будет, ибо подл человек.
Да, при всей симпатии к Денису, профессор не мог не согласиться с тем, что с его студентом неладно. Льву Арсеньевичу не хотелось все-таки "сдавать" его докторам, этого он бы себе не простил. Это было бы подло, несомненно. Но вот так, решать самому, что лучше для заучившегося студента... Не слишком ли большая ответственность? В конце концов, не преступно ли это? Надо бы из двух зол выбрать меньшее, но как, черт возьми, это сделать?
Вчера Денис должен был зайти вечером, принести кое-какие наброски курсовой, но Лев Арсеньевич его так и не дождался.
Чёрт знает почему, но из-за этого профессор жутко волновался. Осаживал себя, сдерживался, ведь не подобает, но через некоторое время опять обнаруживал, что не находит себе места.
С утра у Льва Арсеньевича не было лекций, он решил зайти к Денису в общежитие, убедиться, что с ним всё в порядке.
Дверь в комнату на втором этаже, в которой жил юноша, была приоткрыта. Лев Арсеньевич осторожно постучался, прислушался - тишина. Постучался еще раз. Кажется, никого нет. Профессор заглянул в комнату.
- Денис, - позвал он и кашлянул из-за неловкости. Что он, преподаватель, делает в студенческом общежитии, ведь не подобает же!
В комнате и вправду никого не было. Лев Арсеньевич подошёл к окну. Шторы были занавешены, и только через узкую щель между ними робко пробивалось утро. На подоконнике лежал диктофон, тот самый, с которым Денис не расставался в последнее время. Профессор включил устройство и поднёс к глазам: последняя запись была начата сегодня, десятого апреля, в начале пятого, и длительность её составляла почти четыре часа. "Значит, если часы на диктофоне идут правильно... - Лев Арсеньевич сверился со своими наручными часами, - а это так, то Денис был здесь совсем недавно, в восемь утра, то есть всего лишь час назад".
Профессор присел на краешек аккуратно застеленной кровати, всё ещё держа диктофон в руках. Странно, что Денис ушёл и не взял его с собой. Когда, если не сейчас поинтересоваться, какие мысли доверял мальчик диктофону, ну и как следствие, всё ли с ним в порядке. Лев Арсеньевич включил последнюю запись, послышался тихий, взволнованный голос Дениса: "Десятое апреля, ночь, часа два или три. Кажется, где-то так, Начнём... Топот ног за спиной слышался отчетливо, размеренно. Кажется, мои преследователи вошли в резонанс. В охотничий азарт они вошли уже давно, и гнали меня, как добычу, по ночным улицам...". Профессор напряженно вслушивался в сбивчивый, то и дело прерывающийся рассказ Дениса, как вдруг остановил воспроизведение и отмотал назад. Кинх! Это прозвище его сына среди таких же подонков, как он сам. Но какое отношение гнусный мерзавец имеет к Денису? К его Денису!
Тревожные мысли не давали профессору сосредоточиться, он послушал ещё несколько минут, затем встал, положил диктофон в карман и быстро вышел из комнаты.
Через двадцать минут у него должна была начаться лекция у математиков, потом лекция по теории относительности, на которую должен явиться и Денис. Вот тогда-то он у него и спросит, что всё это значит, и какое отношение к нему имеет его сын-разгильдяй.
Но Денис не пришёл на лекцию, не было его и на практическом занятии ближе к вечеру. Профессора снова охватила тревога. Заявить в милицию? Сказать, что один из его студентов не явился на лекцию, а потом и на практику, и вообще его не было в университете целый день?
Как объяснить им, что любой другой мог пропустить, но только не Денис? С ним что-то случилось. Лев Арсеньевич заметил в вестибюле Машу, девушку, с которой иногда видел Дениса, ему показалось, что она выглядит очень расстроенной. Профессор уже направился было к ней, чтобы спросить о Денисе, но почему-то постеснялся и постыдным образом ретировался в компьютерный класс - там у него всегда могли быть какие-то дела. Совсем некстати вспомнилось, что девицу, которой он дал деньги, чтобы снять обвинение с Марка, тоже звали Машей. "Как будто Вселенная намекает мне на возможную связь или даже идентичность этих двух девушек", - подумал профессор и его тонкие губы дрогнули в улыбке: это Денис вплетает всюду Вселенную, с нуждой и без нужды.
Лев Арсеньевич уселся за преподавательский компьютер, включил его, затем достал из кармана диктофон и снова стал слушать запись, пока класс был свободен от студенческой братии. Но когда шумной волной нахлынули студенты, Лев Арсеньевич с достоинством ретировался и оттуда.
Денис назвал его фиксатором идей. По непонятной причине это поднимало профессору настроение, даже льстило. Но как же запущен этот ребенок, если он не может поверить, что нужен, важен и интересен кому-то просто так, безо всякой особой на то причины. Предпочитает выдумывать для этого совершенно фантастические допущения и верит, что это правда.
На следующий день, одиннадцатого апреля, профессор всё-таки не выдержал и позвонил в милицию, заявил о пропаже, описал Дениса. Он немного покривил душой, объяснив, что волнуется только потому, что сегодняшним утром Денис должен был явиться на практическое занятие, от которого зависит его зачет по курсовой, и не явился, а это очень странно для такого дисциплинированного студента, и потому, что его сокурсники, которые тоже живут в общежитии, как и Денис, говорят, будто он не ночевал. Последнее, про сокурсников, было чистой правдой.
Лев Арсеньевич думал, что его даже слушать не будут, мало ли студентов не приходят на занятия и не ночуют там, где им положено ночевать, но его попросили прийти на опознание. Когда профессор услышал это слово, в душе у него что-то оборвалось. Он согласился прийти, но пробормотал, что уверен, это лишнее.
Профессор положил трубку телефона, посидел на стуле несколько минут, затем встал. В кабинете он был совершенно один. Он подошел к зеркалу, висящему на стене, увидел свое отражение - высокий, худощавый, но такой уже старый... морщины, особенно у глаз, седина... уже давно. Посмотрел себе в глаза. Когда Лев Арсеньевич отошел от зеркала, он уже знал, что это все правда. Дениса больше нет.
Льву Арсеньевичу сказали, что лицо найденного молодого человека пришлось закрыть, но по лицу все равно узнать невозможно.
- Месиво, - сочувственно объяснил милиционер, сопровождающий профессора на опознание.
Льва Арсеньевича очень задело это сочувствие, будто ножом по сердцу. Было бы намного лучше, если бы сотрудники милиции сохраняли безличие и безразличие; скорбь не нуждается в сочувствии. К тому же никакой милиционер не может знать заранее то, чего не может знать никто в этом мире.
Когда перед ним откинули простыню, профессор еле удержался, чтобы не вскрикнуть: лицо лежащего перед ним человека закрывала матовая белая маска с круглыми дырами вместо глаз. Некоторое время он стоял, не в силах что-то сказать или сделать из-за охватившего его ужаса.
- Маска, я ж говорил... - неловко пробормотал милиционер, беспокойно вглядываясь в помертвевшее лицо Льва Арсеньевича.
Он узнал Дениса по тонким, изящным рукам, по одежде. Да, у него была такая куртка, синяя. Или похожая.
- Его нашли ранним утром десятого апреля.
- Ранним утром? Во сколько?
- В шесть утра позвонил дворник. Уже провели экспертизу, смерть наступила примерно в два часа ночи или около того.
- Не может быть... - казалось, профессор о чем-то мучительно вспоминал, наморщив лоб. - Это не может быть правдой, - наконец сказал он.
- Почему не может быть? Вам что-то известно? - милиционер сверлил профессора глазами.
Вся картина произошедшего вдруг вырисовалась у Льва Арсеньевича перед глазами. Его сын Марк, другие имена, перечисленные Денисом, которые ему приходилось слышать и не раз, слепая ненависть Марка ко всему, что дорого его отцу. Всё разом прояснилось и встало на свои места.
- Нет, просто я подумал... я вспомнил... Кажется, я видел его в тот день, десятого апреля, на своей лекции... утром или днем. Я точно не помню, но почти уверен. Я могу ошибаться... - Лев Арсеньевич наконец заставил себя посмотреть в глаза милиционеру и холодно произнес: - Невозможно запомнить всех.
Он вышел из участка, и ноги сами понесли его к заливу. Некоторое время он бродил по набережной, ища уединения, но всюду было людно. Лев Арсеньевич подумал, что, может быть, это обстоятельство ему на руку: среди стольких людей проще затеряться, стать невидимым. На всех лавках кто-то да сидел, зато большая деревянная качель была свободна. Выбирать не приходилось, и Лев Арсеньевич устроился поудобнее. Качель жалобно скрипнула.
Профессор поднял воротник пальто, защищаясь от холодного ветра. Внутри он был совершенно пуст. Он чувствовал себя тряпичной куклой, у которой вынули глаза-шарики, чтобы посмотреть, как она устроена. Ему казалось, что это его лицо закрыто белой маской. Вздохнув, Лев Арсеньевич включил диктофон. Когда он, наконец, услышал последние слова, сказанные Денисом, то медленно поднялся, подошел к кованой ограде, отделяющей набережную от воды, размахнулся что было силы и зашвырнул диктофон в воду.
Голос Дениса какое-то время еще звучал в его ушах, пока жалобные крики чаек, доносимые ветром с моря, не стерли и эти последние звуки...
"...гамма-квант может превратиться в пару электрон-позитрон, если будет пролетать вблизи атомного ядра. Но ведь никогда наоборот? Никогда электрон и позитрон не могут снова стать гамма-квантом? Ни при каких условиях?"