Аннотация: Написано под впечатлением от поэмы Андрея Велигжанина "Метель".
Метелью белой
- Нестень, чёртово семя! Опять обмишурился! Что я тебя просил?! Лишить баламошку1 записей и напугать до полусмерти, чтоб его за слабоумного приняли. А ты?! В клетке времени бедолагу замкнул...
- Но ведь надёжней этак-то вот, мессир!
- Дуболом стоеросовый! Из-за твоей липовой надёжности пришлось снова сию ветку с пунктом волонтёрским служителей Отцу нашему купировать, ибо на её возрождение столь бы адское количество энергии ушло - полетели б наши с тобой головы в Вечность.
*
Яркое майское солнце во весь дух рвалось в окна, раздвигая портьеры руками дворни и распахивая подновлённые рамы навстречу распаренному аромату летнего сада - жемчужины имения. За столом в гостиной хозяин усадьбы Николай Ардалионович Барятьев принимал раннего гостя - помещика Хрусталёва. Пили чай с мёдом и малиновым вареньем, закусывали разрезанной на два кольца ухтомской баранкой, густо смазанной вологодским маслом. Но сие угощение уже знаменовало конец трапезы. А поначалу долго дегустировали анисовую под вятские солёные рыжики, кролика, тушёного в сливках с лисичками да опятами вёшаными2, а после в простокваше вымоченными, под наваристые щи из свиной шеи да рёбрышек. А ещё из закусок на столе господствовал пирог с визигой, изливались непередаваемым ароматом вечернего пруда караси, щедро выкупанные в сметане и томлёные в печи, потела бульонной слезой холодная телятина в чесночной подливке. Что и говорить, столичные дворяне никак бы не одобрили подобного рода сытный завтрак - не комильфо-с, дескать. А в наших глухих палестинах без подобных изысков и жизнь скучна, и разговор не клеится. Подмогой же сладостной беседе мусьё Бертье - повар-француз из Марселя-города.
Поначалу всё не мог приспособиться к русским продуктам: то подавай ему трюфеля с шампиньонами, то каперсы средиземноморские привези в имение - без них, мол, и луковый бульон potage a' l'oignon на русскую похлёбку постную похож. Но потом пообвыкся и принялся делать для себя открытие за открытием, познакомившись с дворовой кухаркой Дарьей. Многому у неё научился, да и сам её чудесными рецептами одарил. Например, паштет из печени гусиной, Дарьюшкой приготовленный, на всю губернию прогремел после того, как Барятьев угостил этим блюдом самого генерал-губернатора Петра Петровича Деева, когда прошлой зимой тот в его владениях на волков охотился по приглашению.
- Давненько вы ко мне не заезжали, батенька, - говорил Барятьев, делая изрядный глоток из блюдца. - Я было подумал, неужто чёрная кошка меж нами пробежала? Не обидел ли чем? Ведь, почитай, с самой Пасхи нос ко мне не казали.
- Ах, милый мой Николай Ардалионович, - засмущался гость, - обстоятельства и кондиции так сложились. События давние вновь меня взбудоражили нешутейно, ночей не спал - всё тревогою исходил да в себя прийти не мог.
Гостил я в ту зиму у помещика Гаврилы Степановича К*. В канун Рождества приехал, да на все святки и остался, лишь за день-другой до крещенского сочельника в обратную путь-дороженьку и засобирался. Время пролетело быстрёхонько. И то сказать - даже оглянуться не успел, а вот уж и январь силу набрал - зима за порогом взялась за дело основательно: тропинки замела с горочкой и даже за почтовый тракт успела приняться, да не вышло у ней ничего. Оттепель на зачинѣ года в наших местах - дело обычное.
Однако не о том речь. Засобирался я домой, думал - к Крещению-то в аккурат вернусь в родные пенаты, дабы в купели ледяной - у меня на пруду купальня приспособлена - окунуться в святой день.
Выехали затемно. Еле ползли сани по свежему снегу, на подтаявший наст просёлка упавшему. Лишь только к полудню на столбовой почтовый тракт выбрались. И двадцати минут по нему не ехали, как поднялась вьюга страшная: темно, холод густым хладным облаком закрыл свет белый и наклюнувшееся было солнце. Возница мой закричал в сердцах:
- Эх, барин-душа, видать, нагрешил кто-то из нас, раз такой укорот Всевышний нам обозначил. Нечего делать - надо в ям3 ближайший поспешать, чтоб непогоду у печи переждать потихоньку.
Благо, до станции почтовой недалече оказалось. И получаса не прошло, как мы под крышей в жарко натопленном помещении схоронились. Конюх - и он же возничий мой - Епишка отправился лошадям задать да обиходить их толком, а я внутрь станции зашёл, ни о чём плохом не думая. А надо бы, ибо об яме сём давно слух идёт - будто бы нечистый место данное облюбовал для козней своих премерзостных. Дескать, и оборотни здесь в полнолуние появляются вдругорядь, и свиньи говорят человеческими голосами, и люди, да и целые почтовые кареты, пропадают внезапно.
Впрочем, думал я - всё это досужие россказни обывателей и видения кликуш истеричных. Не придавал значения, но судьба тут же предоставила мне шанс самому убедиться, в достоверности молвы.
Видать не ждал никто в яме, что сквозь пелену снежную сможет хоть один путник добраться до почтовой станции. Потому стал я свидетелем некоего таинства, которое для меня не предназначалось вовсе. Посреди столовой залы с жарко натопленной печью в центре пентаграммы, начертанной мелом на полу, стоял на коленях человек и словно бы молился, но не православным каноном, а с иными словами - в них сам сатана упоминался, коего молящийся своим отцом называл. Свечи в канделябрах, освещающие происходящее действо были не просто восковыми, но с примесью чего-то, окрашивающего потёки на них в бордовый цвет венозной крови; дымили они нещадно. Мерзко пахло серой и горелой плотью.
Перед стоящим на коленях высились три фигуры в чёрных плащах с накинутыми ку́колями4 капюшонов. Лиц их разглядеть не имелось никакой возможности. Из-под одежд одной из фигур высовывался металлический прут с раскалённым тавро в виде числа Зверя на конце. Увиденное меня ужаснуло и в пот бросило - не иначе обряд клятвы верности Бафомету лицезрю.
Недолго стоял в оцепенении. Решив вон выйти от греха подальше да на конюшне с ездовым непогоду переждать, к выходу направился. И тут откуда ни возьмись - человек неприметный. Росточка маленького - чуть больше двух аршин. Будто из темноты воплотился прямо предо мной, как сивка-бурка - сказочный конь. Неопрятный с виду - вылитый захухря5.
Словно подковами поцокал, только более приглушённо - с подобным звуком лошадь копытом по деревянной мостовой ступает. Потом за руку меня подхватил, в сторонку увёл и говорит:
- Ошибка, стало быть, приключилась - на чужой праздник незваным вас занесло. Невелика в том беда. Печаль в ином - тайна царя Соломона на свет божий высветлилась, и может теперь православный люд в смущение привесть самым подлым манером. Как теперь не допустить утечки от вас, любезный? Тут два выхода есть: либо в навь6 вас отправить немедля...
- Либо?! - вскричал я, изрядно напуганный.
- Извольте не перебивать сударь! Сейчас вы за стол присядете без суеты и геройства, хлебнёте зельица из "одолень-травы", да и заснёте крепко, а после пробуждения всё, что здесь видели, позабудете.
Разумеется, я согласился. Вероятность отравиться зельем была, но выбирать не приходилось.
Проснулся оттого, что тыльную сторону левой руки будто огнём ожгло. Глаза открываю, а передо мной с другой стороны стола некий господин сидит и свою длань на мою положил. А ладонь у него, словно кочерга раскалённая. Лица не видать, ибо сумерки спустились - рано у нас в январе темняется, - да и самого господина толком не различить, один силуэт на фоне свечей, в канделябрах на дальней стене мерцающих, абрисом тёмным означен.
- Просыпайтесь, сударь! Негоже спать за столом. Хозяин постелил вам в комнате. Или, может быть отужинаете со мной?
Глянул, стол уже накрыт на две персоны. Пища - какую я люблю... Грех отказываться.
Не стал спорить - сел вечерять с незнакомцем. В процессе трапезы внимательно наблюдал за ним, стараясь осмыслить, кого тот мне решительно напоминает. Через пару минут уразумел - до мелочей похож он на портрет моего покойного деда по отцовской линии в преклонных годах, за год до смерти, стало быть. А висит сей портрет в светёлке, что под кабинет пользую у себя в имении. Любопытно стало - или совпало случайно, или же промысел Божий свёл меня с незнакомым прежде родственником. Я и спросил:
- Позвольте полюбопытствовать, сударь, как вас звать-величать, а то спросонья правила приличия из головы вон? Сидим вот, трапезничаем, а друг другу не представлены. Нехорошо-с?
Незнакомец взглянул на меня, словно бы я у него породистого щенка в "винт" выиграл, да и говорит:
- А угодно ли вам будет, милейший Иван Афанасьевич, моё имя узнать, коли станет вам ведомо, что от больших познаний оказии нехорошие приключаются?
- Позвольте, а откуда вы меня... - прервал я собеседника.
- Не о том речь. Так вам угодно моё имя услышать или испугаетесь?
- Вы меня смутили... Разумеется, смутили. Но рассказывайте, не таитесь, иначе с ума сойти можно.
- О том и речь, о том и речь... - еле слышно проговорил он и снова уткнулся в тарелку с неплохо приготовленной для захолустной почтовой станции похлёбкой с куриными потрошками.
Покончив с супом, мой визави, вытер губы до боли знакомым батистовым платочком с вышитым вензелем "ИХ". "Иван Хрусталёв... как у меня, - подумалось. - Неужто обронил где, а сей господин воспользовался?"
Незнакомец между тем вздохнул глубоко и заговорил.
- Зовут меня Иван Афанасьевич Хрусталёв. И я не ваш полный тёзка, любезный. Я - это и есть вы, только несколько спустя.
- Вздор! Бессмыслица, чепуха, ахинея, околесица, заумь полная! - понесло меня вразнос. И тут же перед глазами поплыли круги, и я снова погрузился в глубокий сон.
Хотя, наверное, и не просыпался вовсе - просто во сне сон о встрече с самим собой увидел.
Пробудился окончательно уже в постели, кликнул Епишку и отправился домой. Забыл всё случившееся? Да, разумеется. И не помнил ничегошеньки вплоть до недавнего времени - покуда записку в подкладе полушубка дворовые девки ни обнаружили, вывешивая его на солнце от моли.
Оказывается, успел я написать самому себе коротенько, что со мной в крещенскую ночь в почтовом яме приключилось, и за подклад засунуть. До того, как "одолень-трава" подействовала.
Хрусталёв выпил рюмку перцовой и обратился к Барятьеву:
- Видите, Николай Ардалионович, как всё обернулось. Ничего я не помнил ещё третьего дня - однако позавчера прочёл свои записи. Будто пелена с глаз спала. Освежил всё в голове своей и решил - теперь уже можно с людьми поделиться, ибо все кондиции, анчуткой поставленные, выполнил, а на дальнейшее мы не договаривались. Переписал я свои старинные заметки да подробности тех событий из ожившей памяти присовокупил. В двух экземплярах документ сей составил.
Один для вас, если со мной вдруг форс-мажор приключится. Я же завтра в столицу отправлюсь - свои воспоминания и наблюдения в академию научную доставлю и в Святейший Синод. А если не доберусь паче чаянья, милейший Николай Ардалионович, не сочтите за труд, передайте туда мой конверт лично.
- Да с чего вдруг вы себя раньше времени хороните, Иван Афанасьевич? Поезжайте себе в столицу. Думаю, сами записи сии доставите мужам многомудрым, чтоб разобрались те по существу - что за чудеса Соломоновы у нас по почтовым ямам обретаются. А уж я непременно приду на помощь, если понадобится.
Николай Барятьев поспешно проводил беспокойного соседа до кареты и вернулся в дом, поднялся в мансарду, где немедленно раскрыл незапечатанный конверт и принялся за чтение. В его процессе он то и дело приговаривал:
- Вот же бестия, и это углядел! Ну, надо же, каков суемудр7. Негоже подобные записи в свет божий выпускать!
И вот послание прочтено до конца. Николай Ардалионович подмигнул своему отражению в зеркале. Отражение выглядело совсем не так, как Барятьев в жизни - темнокож с лица, с пугающим прищуром жёлто-зелёных глаз, больше похожих на волчьи, нежели на человеческие. Потому и зеркало было лишь в личном кабинете на втором этаже, а внизу, где могли появиться гости - ни единого!
Помещик щёлкнул пальцами, явив на свет громкий звук, подобный тому, какой издаёт натянутая кожа барабана, по которой ударила палочка из орехового дерева гикори. Словно по мановению той самой волшебной ореховой палочки, перед Барятьевым явился человек неприметный. Росточка маленького - чуть больше двух аршин. Неопрятный, растрёпанный - чисто захухря. Будто из темноты воплотился прямо пред ним, как сивка-бурка - сказочный конь.
- Чего изволите, мессир? - спросил.
- Держи конверт, Нестень8, отнеси в печь да сожги немедленно, а пепел измельчи и по ветру развей.
- А по ветру-то зачем, мессир? Никто же из смертных ещё не научился из пепла первоисточник восстанавливать.
- Не умничай, глазопялка! Делай, что говорю. Но это полдела. Главное - Хрусталёва стреножить. Нет, ликвидировать ни к чему. Разговоров и слухов потом не оберёшься, а наше дело потихоньку Соломоновым планам следовать, дабы никто и не догадался. В общем, сделай так, чтоб не довёз он своё послание до столицы. Напугай его посильнее, бумаги отбери. Пусть его за потерявшего разум кругом встречают. Я могу быть уверен в успехе?
- Да, мессир.
- Ступай. Впрочем, стой. Как маракуешь, Нестень, а не продаст ли нам душу сам господин Хрусталёв? Ты же ему не предлагал, вдруг согласится.
- Нет, мессир. Этот воцерковлён, упрям, несгибаем... Вот, разве, сынка его попробовать - Гаврилу Ивановича. В Петербурге живёт на широкую ногу. Папеньки своего помещика стесняется, даже пачпорт себе на иноземную фамилию Германн выправил за взятку. У отпрыска Хрусталёвского проблемы с картами. Пока не столь уж великие долги, но можно их и утроить, а то и усемерить...
- Чего замер, будто киселяй9? Ты рёк - я внял. Иди уже. Будет надобность в тебе - распоряжусь. Есть у меня на примете одна демоница - воплощение самой царицы Савской10. Сам её к делу присовокуплю. Не помешает нам ещё одна заблудшая душа.
*
- Нестень, чёртово семя! Опять омишурился! Что я тебя просил?!
***
Попытки завоевать абсолютное господство в борьбе с божественным повторялись с завидным постоянством, но всякий раз зацикливались в тупиковой ветви развития и засоряли пространственно-временной континуум очередным неплодоносным отростком. Но, как заметил классик: "...а древо жизни вечно зеленеет". Древо, поливаемое самим Создателем всего сущего.
6 По понятиям древних славян существовало три мира: явь, правь, навь. Навь - обитель тёмных божеств, подземный мир, не только загробный мир, но и альтернативная вселенная, существующая по другим законам. Явь - явный, земной мир, мир людей. Правь - обиталище славянских богов;
10 В средние века в образе пиковой дамы в игральных картах сначала выступала таинственная царица Савская, возлюбленная царя Соломона, которую в преданиях описывали как колдунью, а иногда и демоницу.