Юрий Динабург. Разговоры. 13. Извини, что много дней
Извини, что много дней не диктовал тебе, но благодарю тебя за присылку статьи Ардова и Дурылина.(Новый мир, 12.08.) К первому я отношусь с особенно большой симпатией, умилительно, что ему приходится заступаться даже за Мандельштама.
Различие Европы и Москвы они, однако, грубовато схематизируют. У Гоголя в "Повестях" все гораздо конкретнее и глубже.
В благодарность тебе высылаю мою переписку с еще одной Мариной. Она тоже будет не против, если ее пристроишь в публикацию. Благо, тема у нас достойная.
Прошу передать мой привет и уфимской Нине Владимировне. За то, что она меня помнит - благодарю и хочу напомнить ей, что искусство композиции у Веласкеса очень хорошо описано в Первой главе книги М.Фуко "Слова и вещи". Я вижу целую бездну различия между Веласкесом и Рубенсом, хотя они встречались реально. На Веласкеса мог сильно повлиять Джорджоне, но и тут Венера просто спит на открытой земле, игнорируя чье-либо присутствие, а вот у Веласкеса она, ни с кем не общаясь, вспоминает себя самое какой была до недавнего сна, игнорируя всех и вся и того больше. Это не сопоставимо с грузно сидящей Венерой Рубенса, хотя этого не понимал почти никто до времен "Олимпии" Мане.
То ли дело у Боттичелли, который даже лицам стоящих героинь не позволяет распухать и расплываться.
Твой Ю.
Ниже письмо к Марине Елисеевой:
Милая Марина!
Это мне вообще лестно, что Вы пробуете через мои комментарии заинтересоваться "Волшебной горой" - то есть лучшим романом на немецком языке по поему разумению за, скажем, 400 лет истории немецкой литературы. Никакой Гете не создавал такой прозы, как Томас Манн, не говоря уж о прочих немецких знаменитостях.
Но почему именно я увлекся этой книгой уже с 12-ти своих лет - это вопрос совершенно особый. Надо знать, что я переживал в 40-ом году, чтобы понять (а понять это сложнее, чем весь роман Манна), тогда появился анекдот о генерале, который где-нибудь в Бресте или в Берлине оговорился, произнося тост: "Выпьем за нашу советско-немецкую дружбу!" и молвил точнее: "Выпьем за нашу советско-фашистскую дружбу!". Немцы только что разгромили Польшу, и мы получили свою долю с Прибалтикой в придачу. За три года до того расстреляли моего отца, и я, немножко повзрослев, начал раздумывать с кем бы мне разделаться в первую очередь и как все это начиналось. И для этого вчитывался в книги, уцелевшие от отца, а в них было много чувства юмора разных авторов, описывавших канун первой мировой войны, в котором темой было "у нас была прекрасная эпоха!". Слова, обыгранные потом 50 лет спустя Эдуардом Лимоновым в названии одного из его романов. Французы называли прекрасной эпохой как раз те же времена, которые описывал Томас Манн, и Джеймс Джойс в "Улиссе", а Пруст в романе "В поисках утраченного времени".
Мне их этого юмора очень не хватало, чтобы не сойти тогда же с ума. Вот я и читал два романа Томаса Манна и вникал в идейные течения той "прекрасной эпохи", особенно развитого прогресса, когда зародились все важнейшие достижения нашей цивилизации ХХ века - механические записи музыки, кино, коммунизма и всему ему родственного. Совсем в той ночи, которую воспел Окуджава в песенке: "Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, Как будто старые стихи, закрыв глаза, читали".
Для понимания одного из главных героев "Волшебной горы" - еврея-иезуита Нафты по-русски лучше всего прочесть начало поэмы Блока "Возмездие": "Век Девятнадцатый железный, Воистину жестокий век..."
ХХ век еще безмерней. "Но тот, кто двигал, управляя Марионетками всех стран, Тот знал, что делал, насылая Гуманистический туман".
Но Вам все это может быть совершенно не обязательно. Даже Ваш Никита все это понимал только очень поверхностно, чего я заранее, конечно, не мог думать, видя, что человек читает Томаса Манна усердно.
Если все-таки Вы захотите продолжить чтение "Волшебной горы" и несколько облегчить его комментариями, то можете воспользоваться Лениными находками в интернете, где фабулы романа очень хорошо прокомментированы статьями двух авторов
http://www.philosophy.ru/edu/ref/rudnev/b055.htm
Итак, разделавшись с Германией, мы должны позаботиться о своих внутренних делах и в этом нам не нужны никакие подсказки его убожества А.Фадеева, которым не было еще ничего дописано о молодогвардейцах.
Что касается Лены Маркасовой, то она очень кстати подбросила книгу о манипуляторах, которых я всегда очень хорошо опознавал, но никогда не встречал таких симпатичных манипуляторов, как Вы, Марина, что в Вас я очень ценю и дорожу Вашими заботами о Лене, а то бы давно с Вами поссорился. А чтобы не ссориться - прилагаю усилия разобраться с Вами в самых трудных темах.
Сам Томас Манн надорвался над этими темами и последние 20 лет писал уже гораздо хуже. Так что даже однажды написал роман вполне во вкусе Никиты Елисеева - "Признание авантюриста Феликса Круля". Совсем не философского жанра, а скорее кинематографического вида шедевр.
Поспешайте к нам домой, хотя я никого разглядеть не в силах, но еще хорошо помню Вас и буду рад освежить свои воспоминания за разговорами.
Ваш Ю.С.
Не прогневайтесь на меня, дорогая Марина, за долгие паузы, которые я себе позволяю, отчасти по причинам колебания погоды и самочувствия: не люблю диктовать просто так, как позволяют себе графоманы и дикторы. Мне, чтобы продолжать на темы Т.Манна, нужно чувствовать - продолжаете ли Вы его читать. Мне совершенно ни к чему заниматься герменевтикой даже его лучшей вещи, если Вы думаете, что так можно заменить непосредственное общение с ней.
Я даже не берусь сейчас объяснить себе концовку "Горы". Но такие вещи надо читать и перечитывать, чтобы понять и многое остальное, например, фильм 62-го года Роб Грийе и Алена Рене "Прошлым летом в Мариенбаде". Он черно-белый, а можно было бы его отснять в самых разных цветах, и это были бы как бы совершенно разные сюжетные фильмы - от чего уклонились авторы. Я обнаружил в интернете необычайно много восторженных отзывов об этом фильме и убедился примерно тем же, что Роб Грийе вдохновлялся, видимо, все той же "Горой" Манна, который после "Горы" попытался несколько раз в новых вещах прокомментировать или дать герменевтику этой книги сам. В частности и в сюжете "Феликса Круля". Но Феликс и другие книги, например, "Иосиф" - это уже профанации "Горы", успех которой автор сам до конца не понял и конец ее скомкал к глубокой досаде, надеясь на то, что мрачные его ожидания не исполнятся и фашизм не пройдет. Хотя он уже видел, что фашизм именно проходит и нарастает.
А в качестве "Аполитичного", увлекшего Никиту( Вестник Европы, 24. Н. Елисеев, Я и Томас Манн), Манн просто высказал очень наивную догадку, что можно будет спастись от дальнейшего как бы по-ленински лозунгом мира без аннексий и контрибуций. Не желая понять, что фиг ему будет от такого лозунга - фиг с маслом. Все захотят хорошего реванша.
Все дальнейшее у Манна зачерствело как в "Докторе Фаустусе" или как-то все не шло уже больше из-под пера в том тоне простодушия, которое было еще в "Лотте", помните, в Веймаре? Бывает у людей дезинтеграция функций памяти, как у героини "прошлого лета в Мариенбаде", которая прошлый год забыла и страдает не воспоминаниями, а только подсказками подобных воспоминаний - что-то похожее было прошлым летом, но как это сейчас припомнить? и удостоверить - правильно ли ей представляют ее прошлогодние чувства и мотивы не только спутники, но и образы глубокого пространства.
Может быть, меньше всего Томас Манн в своем романе хотел заметить современное влияние Марселя Пруста, который тоже борется со своими воспоминаниями "утраченного времени". У Пруста и Манна одна и та же забота: "У нас была прекрасная эпоха и, кажется, мы ее потеряли безвозвратно" и "времени бремя избыть". Время стало лишним у Мандельштама. Чем раньше время наполняло - ушло безвозвратно. Осталось пустое время и опустелое подсознание.
На этом я опять прерываю свои догадки. Предоставляю их доразгадывать Вам самой, милая Марина. За всеми нашими обсуждениями у меня возникла большая цепочка литературных внушений, идущая от Лермонтовского романа и Диккенсовских "Записок" о Пиквике в Бате и далее к "Волшебной горе" и другим санаторным сюжетам на общую тему прохождения европейской культурой санаторного лечения в Давосе или у Пруста в Бальбеке и т.д. Может быть, под конец отсюда возник роман "Имя Роза" у Умберто Эко.
В альтернативной линии социальных романов мыслилось, что общество должно вообще осуществиться в виде фаланстеров или трудовых санаториев по Н.Г.Чернышевскому. И вот тут и проходило главное размежевание в литературе последних 150 лет, размежевание между утопической прозой и геральдической поэтикой философской литературы последних двух столетий. Когда, например, демонические фигуры Лермонтова, Гоголя или Достоевского превращаются в геральдических зверей новейшей истории.
Так размежевываются даже два величайших пессимиста Х1Х века - Шопенгауэр и Достоевский. Шопенгауэр - сухой прозаик своего времени, самый сухой, в следующем поколении сменяется поэтом-пессимистом Ф.М.Достоевским и, может быть, даже примкнувшим к нему А.П.Чеховым.
"Ах, тяжелые соты и нежные сети, Легче камень поднять, чем вымолвить слово "любить", У меня остается одна забота на свете, Золотая забота, как времени бремя избыть" (О.Мандельштам) - это уже о времени опустошенном в 20-ых годах, и в подсознании человека наступает пустота по прообразу столетней давности, когда произошло совпадение у Гегеля Бытия и Ничто в "Логике" Гегеля навязалось всей немецкой философской традиции, подкрепленной даже у Хайдеггера. Вместо всякого "Всё" получает право выступать всяческое Ничто в противоположность прежней альтернативе "быть или не быть". Оказывается, что "быть" - это и есть "не быть". Или на матерном русском "Аз есмь" стало означать "ни хрена".
Я не хулиганю, а пародирую Гегеля. Он пользуется безматерностью немецкого языка, чтобы безоглядно отождествлять в Абсолютном Духе все противоположности и выставлять Абсолютный Дух в самоистязательном модусе.