Прежде всего благодарю за очередную публикацию, очень она хорошо у тебя получается, хотя я рад был бы, чтобы ты приложил руку полемически, делая какие-нибудь замечания.
Твоя цитата из Пушкина о плохой физике и хорошей поэзии в применении к Данте гораздо интереснее, чем у самого Александра Сергеевича к Мохаммеду. Тут надо и разобраться "Но какая поэзия!" - она бывает очень разная. По понятиям примечательного человека Николая Калягина русская поэзия вдохновлялась напрямую Богом, в которого он твердо верит. Но тогда непонятно, почему Бог так успешно вдохновлял и совершенно неправославных поэтов - греков, Шекспира, Данте или Гете, - поэтов столь разных. Мы с Леной набрели на Н.Калягина совсем внезапно, подбирая материалы о русской классике, чего и тебе желаем и рекомендуем сноску на калягинские "Чтения о русской поэзии".
http://www.moskvam.ru/2000/01/kolagin.htm
Калягин ,не зная, с чего начинать свои благочестивые чтения , процитировал пророка Исайю; но поскольку у него проблемы сводятся к тому, как правильно славить Бога и в чем преимущество православия, то я бы порекомендовал ему вспомнить прежде всего случай Каина с Авелем как первое библейское свидетельство о вероисповедных разногласиях в человечестве и об укорененных в них этнических конфликтах.
Это я упреждаю тебя, что надо будет потерпеть за чтением Калягина некоторые занудства его. Зато ты найдешь у него огромное количество анекдотических материалов о поэтах нашего ХУ111 века и начала Х1Х. Для меня нашлось очень много материалов очень свежих. А заодно я набрел на собственное определение понятия поэзии, независимое от всяких ссылок на стихотворства.
По моему разумению, поэзия - это искусство говорить деликатно обо всем, о чем вообще стоит говорить. Не то чтобы политкорректно, но с нежностью говорить, как я бы сказал 65 лет тому назад еще в Челябинске. "К вещам притрагиваясь с негой, как будто в сумеречном сне Зову тебя влюбленно Снегой..." Это в строфах, начинающихся словами "О как таинственно, как робко Вдали мерцают огоньки..."
"Как небосвод вокруг звезды Полярной, вращается мое воображенье..." О чем были эти строки у меня, я уже не помню.
Таково определение поэзии лично от меня. Каким-то образом ритмизация речи содействует, по-моему, деликатному обращению с далековатыми идеями, связанными с их сличениями и сближениями. Эти операции и были предметом же моих позднейших занятий логикой. Так выбредая к ломоносовской манере изъясняться, к его словам о сличении далековатых идей я и выбрел к концу своих логических штудий в начале 70-ых годов, к тому, что пора мне оставить в покое конструирование лингвистических пространств, Римановых и тому подобных многообразий; как не стоит также заниматься и догматическими вопросами умозрительной теологии, которая даже никакой деликатности не знает по отношению к своим предметам.
В Дантовском случае твое имя - адресат, по которому обращаются с молитвой: Дай мне, Господи, бодренным сердцем и трезвенным духом пройти всю жизнь нашего века (или нашего времени). Эту сглаженною мной слегка молитву, которой меня обучили в лагере, я и вспоминаю теперь, обращаясь к тебе как водителю сквозь Ад. Ты же и есть мой водитель, смирившийся пуще меня самого с тем, к чему уже привык.
Дантовское путешествие в целом темой имеет сегрегацию добра и зла. Так бы надо сказать прямо о селективном устройстве Бытия по Данте, заостренного к Полярным звездам Беатриче и Лючии. Искорки полемики со мной у тебя никак не излишни, а очень ценны.
Давеча ты мне правильно возразил, что нежность - это скорее атрибут лирической поэзии, а не поэзии вообще, которая в некоторых объемах оказывается поэзией сарказма, сатиры и тому подобного всего, что прослеживается не только у нашего Баркова, но и у Хлебникова и всех футуристов и нашего античного друга Катулла, жившего на 2 тысячи лет раньше и даже у французов - Вийона, Лотреамона, Бодлера и им подобных.
Барков же наш вещий аще когда хотяше и другу Ломоносову дерзил, а Ломоносов на него не серчал.
Я пришел уже в такое состояние, на этот раз рассмешив Лену,что назвал тебя сначала Гаврилием, а потом поправившись на Вергилия. Эта стадия юмора предсмертная, наверно какие-то самоотравления организма приводят меня в последние недели в крайнюю сонливость. И когда я все-таки просыпаюсь, я с раздражением думаю - оказывается, я еще жив! Просыпаюсь же в основном от телефонных звонков людей, настаивающих на церемонии моего дня рождения. Но Лена всех строго спрашивает о состоянии их с насморком (назального здоровья), при этом она оповещает всех, сколько она прививок приняла, чтобы отложить мое заражение гриппом - много прививок, пользуясь собственным отношением к нашей медицине и говорит, что ей осталось сделать еще две прививки - от жадности и глупости.
Я решил, что если кто-нибудь к нам прорвется, то надо и тебя привлечь к торжеству. И чем лучше я могу тебя угостить, как не порцией воспоминаний о Челябинске, который надо было еще в 20 году переименовать в город Новухинск, там после изгнания адмирала с Урала все улицы и переулки переименовывали в честь революционных событий в Германии. Центральный проспект, например, назвали в честь союза Спартака. А было там вблизи собора епархиальное училище, в котором маленькие поповны еще до революции сочиняли такие стишки: "Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет".
И вот теперь пришло время еще две улицы назвать в честь Карла Маркса и Клары Цеткин, как бы в честь этих взаимных краж, больше местные жители не знали о Карлах и Кларах. Потому что "Капитала" еще здесь никто не читал, даже новые местные власти!
Поздней из этого выросло новое литературоведение по моему приятелю Елисееву на одну тему: кто у кого чего украл. Томас - у Генриха Манна или Генрих - у Томаса. Или Гессе - у Дюрренматта или Дюрренматт - у Гессе. Гегель - у Гоголя или Гоголь - у Гегеля. Бебель - у Бабеля или Бабель - у Бебеля. На этом бебелевании и заканчивается постсоветская филология в России. Но, конечно, начало ее шло еще от Дюрера к Дюрингу.
Чтобы тебя не обижать, не следую твоему примеру - бросаться сразу с возражениями. Есть, правда, короткая поправочка, что Катулл жил задолго до того, как Тибулл научился писать, и как Проперций проперчил своих современников. Но правда то, что все они жили в одно столетие, только быстро умирали. Однако другим долгожительство никак не помогало, а начали они все современничать еще с молодого Цезаря и Лукреция Кара. Так что история никогда не умудрялась равномерно распределять в твоей манере гениальность, графоманство, графологию и каллиграфию со всякими там еще вариантами народного сказительства Боянов Вещих, сатириков, сатиритов, сатирологов, сатирастов, трубадуров и труверов. Вот сколько! И еще больше я могу предложить смешать этот общий товарищеский суп.
Спасибо тебе преогромное за помещение письма к Марине с иллюстрацией к нему из "лысой певицы" самого Веласкеса. Так что о вкусах спорить с тобой я избегаю. Вкусы я нахожу не только в сыре и ценю не только Пруткова.
Еще раньше я внезапно наехал на факт, что в своих попытках разделить периоды с эпохами и веками, история рассортировывает, например, время Пушкина и Лермонтова от последующего 30-летия, которое по восточному календарю на 3 десятка лет можно отнести к эпохе Свиньи. Едва успел Пушкин успокоиться, как молоденький Диккенс написал 36-37 главы "Посмертных записок" с рукописью об основании курорта в Бате по указанию туземной свиньи.
И тут же Лермонтов написал по наитию "Пиквика" "Дневник Печорина", то есть нечто о прибытии своего героя в Пятигорск. Там ему, в Пятигорске, очень понравилось. Но пришлось покончить дело с собственным эпигоном Грушницким и заняться свиньей из "Фаталиста". Помнишь, там погибает от одного пьяного казака сначала свинья, на которую наткнулся Печорин, а потом и его друг Вулич? Экая настала мода...
Лена добавляет пример свиньи у Гоголя в "Как поссорились..."
Соглашаюсь. Настала мода на свинские жизнеописания из повестей Гоголя, Гончарова, Тургенева: не только Обломова, но и Облонских. Только легкие помешательства героев Достоевского вывели русскую классику из обалдения. На чем я и застрял в последние месяцы.
Были у нас, конечно, и Балда и поп, толоконный лоб, но это были только далекие указания в будущее. На чем душа успокоится в ХХ веке, на каких сегрегациях?
В поэзии утвердился сплошной музыкальный вой, по образцу: Уймитесь волнения страсти. Или: Средь шумного бала случайно... Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю. Но было попутно и много хорошего.
А Достоевский четко очертил склонность современников изъясняться непредикативно, то есть по-старорусски говоря, несказуемо, а именно в понятиях запредельно широких и потому ни к чему неприложимых. Помнишь, как это описывает Мандельштам: мол, Батюшкова тут понятна спесь. - Который час? - его спросили здесь. И он ответил: - Вечность! Бесконечность!
Пожалуй, я тебе уже надоел, но я еще пришлю продолжение моих причитаний по поводу дочеховского времени.
Еще раз благодарим тебя за опеку над недопеченными моими пирогами.