Дорогой Извергилий! Ты бы хоть что-нибудь сообщал помимо того, что у тебя все О КЕЙ. Тогда у меня будет хоть какая-нибудь точка опоры в общении. А то, как ты можешь увидеть из этого послания - мне приходится придираться со своими соображениями к совершенно незнакомым мне людям, вроде девушки Даши, которая стилизует свои стихи под Бродского. Параллельно я воспользовался этой зимой, чтобы познакомить Лену да и себя заодно с сочинениями Лейбница, которые купил лет 26 тому назад, когда они впервые на русском языке вышли целым четырехтомником. Изумительный был человек, всех превзошедший не только в создании математического анализа (в частности, Ньютона), но и в "теории оптимизма". Но если ты не готов утешить себя таким оптимизмом, по которому мир, лучше нашего, был бы миром совершенно невозможным, то я для твоей потехи пересылаю очередной мой конспект по тематике русской поэзии. Ниже письмо к И.Н.Захаровой:
...Наш новый кот, едва познакомившись с Лениными занятиями за компьютером, вскочил на монитор и стал танцевать, и меня это очень развеселило - смотреть как он при этом хвост задирает. Тут пришел старинный приятель, 20-летний наш знакомый, и стал читать нам нотации, что это вы так кота распустили - он должен знать свое место. И у нас начались раздоры. Приятель этот живет очень неплохо, но на все вокруг смотрит чрезвычайно требовательно и капризно. Мне все время кажется, что это оттого, что он родом с крайнего Севера и потому склонен к ипохондрии. Возможно, что это душевное качество почти всего нашего населения.
Недавно Лена получила стихи 18-летней барышни, дочери Лениной подруги детства, и мне захотелось, вопреки Лениным комплиментам этим стихам присоединить к ним свои критические предостережения в виде сравнения двух поэтов: Пушкина и Бродского. Потому что я вообще собирался о Пушкине высказаться в общении с Вами. Вот текст этого послания барышне: Милая Даша! Лена познакомила меня со своим письмом о Ваших стихах, и мне захотелось высказать не оценку уже написанного Вами, а сделать некоторое предостережение. Я всегда ценил сами стихи Бродского и всячески уклонялся от прямых контактов с ним самим. Человек он не только очень талантливый, но и неприязненный мне, как Пушкину был неприязнен, скажем, Байрон. Пушкин ни разу не подумал делать переводы из Байрона, и только один раз содержательно о нем отозвался: "Лорд Байрон, прихотью унылой, Облек в унылый романтизм и в безнадежный эгоизм". Мы жили в обстановке, в которой все нам не нравилось, но могли и мы не нравиться друг другу. Я не думаю, что Бродский мог вообще кого-то любить, его эгоцентризм был вообще совершенно беспримерен. В результате мне вспоминаются еще пушкинские стихи о подобной же эпохе: "Румяный критик мой, насмешник толстопузый, готовый век трунить над нашей томной музой...". Вот так говорил о ТОМ ЖЕ Пушкин, и это не вызывает у меня никаких возражений. Я б Вам пожелал, Даша, чтобы к вашему таланту версификации (очень характерному и для Бродского) присоединилась еще широта понимания предстоящей Вам большой жизни, скажем для краткости так, потому что Вам еще пока не на что серьезно обижаться в этой жизни. Вам надо опасаться только мнения, что эта жизнь сплошь в долгу перед Вами. Пока что Вам пристало в основном радоваться всему, а не брюзжать, как это было свойственно Бродскому - это проще всего - чтобы ловить сочувственный отклик почитателей. Как только не принято у нас восхищаться Пушкиным или Бродским, но между ними есть вот такая сплошная противоположность: один был преимущественно брюзгой, а в другом ничего подобного не было и в помине. Наверно, Вы сейчас же найдете много возражений моей попытке "мозги промывать", как Лена мне возражает. О каждом другом поэте можно сказать: "Он - человек - им властвует мгновенье, он раб своих желаний и страстей" Это опять у него в тосте за царя: "Простим ему неправое гоненье - Он взял Париж, он основал Лицей". Не обижайтесь и не считайте, что я только придурошный старик - я всяким был в течение своей жизни, и под конец мое воспитание завершили мои коты. Если Вам будет очень грустно - заведите тоже котов или кошек - они могут научить нас друг друга прощать, чего и нам желаю. А стихи мне Ваши, конечно, очень понравились - особенно перевод, а второе стихотворение показалось довольно монотонным. С приветом, Ваш Юрий Семенович. *** Милая Ирина Николаевна! Я могу добавить еще стихи Лермонтова, вспомнившиеся мне: "И стали три пальмы на Бога роптать: Зачем мы родились, чтоб здесь умирать..." Потом у нас было два поэта, проявившие исключительное мужество в самое страшное время. Один - Маяковский, который упорно настаивал на том, что ему все происходящее чрезвычайно нравится. Другой - Мандельштам - не был таким веселым и бодрым, но никогда никого ни в чем не укорял и даже Бога не хуливший ни в чем. Но после них обоих у нас остались одни только пораженцы. За одним, может быть, исключением Высоцкого. Я сейчас не помню, что я имел в виду, когда, видимо, что-то обещал про Пушкина написать. Но вчерне свои замыслы я сейчас Вам обозначил. Припомню больше - пришлю. Спасибо, что Вы так точно определили мою удачу с Леной. Как бы не были сложны мои отношения с людьми, меня вполне устраивает выпавшие мне на долю места проживания, климат и город. Целую. Ваш Юра.
Дорогой Извергилий!
Лена поставила мне на вид, что я еще не поблагодарил тебя за статью Амусина. Я благодарю, но с оговоркой, что Амусин не Бог знает что сказал о Петербурге. Он напомнил только, что как Андрей Белый в Петербурге ничего не разглядел, сочиняя о нем и о себе свой занимательный роман. Он писал неврастеничное сочинение в духе немецких предромантиков (Штюрнеров) ХУ111 века, не различая хронотопа, без всякого восприятия единств пространства, времени и действия. И это было, может быть, отзвуком русского байронизма; и трудно сказать, что можно сейчас в Байроне находить такого внушительного, что ты цитируешь какого-то польского автора его цитатами из частной переписки Байрона.
Байрон был не столько английским гением, сколько общеевропейской сенсацией после наполеоновских войн. И затем сразу его затмили совсем другие поэты, в частности, и в Англии. Кстати, в прозе Байрон резко отступал от стиля своих стихов. В стихах он скорее еще классицист, чем романтик.
Я не собирался ввязываться в долгие разговоры о нем. Я пересылал тебе свои поздние соображения о Пушкине и Бродском, сожалея о навязчивых пережитках в русской поэзии.
А другой мой "властитель наших дум" глубоко забыт в самой Англии, бедный Байрон!
Другое дело - Бродский. Вот о нем моя старая уже запись:
Наш Бродский - величайший после Бодлера поэт-презиратель. Можно было долго думать, что презирает он все как Демон (Лермонтова) только за советскость его среды, за ее подвластность метафизике совка. Но последующие годы прояснили, что у Бродского презрение радикально ко всему бренному, тленному и разложимому (примеры с поминанием атомарности вещей и искривляемости пространства). Все вещи, события его скользят в ничто и только на первый взгляд вызывается больной печенью или чем-то вроде.
Все бы такое хорошо понятно у Пушкина, если бы не переживалось им инверсивно. Все прошлое и только прошлое внушает Пушкину жалость, нежность или даже восхищение, только однажды заявленное Бродским в двух строках: "И пока мне рот не забили глиной - Оттуда будет слышна лишь благодарность".
А у Бродского о прошлом: "Я сижу у окна, вспоминаю юность: Улыбнусь порой, а порой отплюнусь".
К будущему у Пушкина никакого такого интереса, чтобы восхищаться или презирать. "Румяный критик мой, насмешник толстопузый". Вот все, чем соотносит он себя с настоящим.
Стихи Бродского хорошо иллюстрируют то, что Тынянов пытался представить понятием "тесноты стихового ряда". А Георг Кантор много точнее определял как понятие "в себе плотного множества", например, в доказательствах компактности множеств алгебраических чисел, рациональных чисел и т.д.. Слушая Бродского, невольно вспоминаешь канторовские доказательства несчетности точек континуума: чувствуешь, что Бродский может писать свой текст несчетное множество строчек, не разрушающих тему, но лишь уплотняющих ее плоть. И не только строчек, но и фразы в отдельных предложениях расставит так, чтобы смысл не рассыпался, оставаясь континуальным, хотя и не имплицируемым от точки к точке, не замыкаемым подтекстом.