. Мог бы Творец избавить людей не только от хвостов и вообще сплошной шерсти, но и от многих других, например, социальных избытков да излишков, так я думаю. А впрочем Ему Самому виднее. Может быть, на путях отчуждения лишнего мы бы попали не в лучший или невозможный мир, невозможный в смысле абсолютно противоречивый гегелевско-ленинский мир тождества Бытия и Ничто.
Где-то у меня есть строчка: Мужик наш, бедуин пустыни снежной. В снежной пустыне моего детства на улице Боровой я с маленькими туземками пытался строить снежные города, но девочки быстро уставали и прежде чем разбежаться по домам начинали крушить мою снежную архитектуру своими лопатками, что вызывало у меня удивление такому негативизму-нигилизму: но зачем же? Потом на полотне Сурикова, которого особенно люблю, я увидел нечто подобное - "Взятие снежного городка". Я подумал, что есть во всех этих соответствиях некий исторический рок, что-то вроде системы гомологии. И плюнул я на Восток - ну его, вплоть до границ Японии!
На ЧГРЭСе я прожил всю войну, прямо против здания театра Комедии (до того кинотеатра "Сталь"). Слева от меня была 50-ая школа, а дальше тюрьма, в которой останавливался Сталин в пути к Туруханской ссылке, где и я провел 1 месяц (август 46-го). В 30 годы город был очень необходим к предстоящей войне. И наши родители геройствовали там, закладывая совершенно новые для страны производства. Но после войны там все захирело и инженерные кадры превратились в то, что фабриковало высшее образование у нас, которые были застрахованы от изобретения пороха или чего-нибудь подобного, и дальше пороха им не изобрести. Впрочем, по твоим письмам вас хорошо обучали манерам и комфортному поведению.
. Всякие у меня бывают самочувствия и дело не в моей подозреваемой злобе, которую я, якобы, изблевываю в ругани на провинцию. Не было у меня никаких претензий к "провинциалам", не вижу я никакой вины в том, что мы не рождаемся все в столицах. Мои и твои родители принадлежали примерно одной и той же социальной категории, что меня уже умиротворило - спасибо за справку о твоих. А то бы я строил догадки о них, вменяя им в вину за твою некритичность к своему местопребыванию, скажем так. Чтобы сказать тебе приятное, признаюсь, что в столицах я встретил такую заклопованность, какая в Челябе была только на пересылке, но пересылка была существеннейшим историческим корнем для Челябы. С начала коллективизации Челябинск был важнейшим перевалочным пунктом для масс, перегоняемых на Восток с Юго-Запада, то есть для масс людей, выживших здесь по ту сторону полного отчаяния и первое мое проживание в 30-ом году было в бараках спецпереселенцев, куда в маленькую комнатушку отца внезапно приехала моя мать от петергофской бабушки, которая с грехом пополам выжила после попадания под поезд и должна была прибыть вслед за матерью и мной к концу следующего года. Так что мир катастрофы и убожества я увидел уже тогда, у истоков речки Челябки в этих бараках. Потом в 3 года я жил напротив костела на углу, с которого начиналась дорога к вокзалу, со Спартака. После нескольких лет жизни на той же Челябке, на месте, где потом построили ЧИМЭСХ, я начал с хождения в 1 образцовую школу, то есть за Алое Поле. И с тех пор полтора десятка лет позднее еще у меня сложилось представление об этом городе как о Полюсе Пришибленности и это слилось не только с психологическими наблюдениями, но и с оценкой архитектурного образа города, застроенного многоэтажными бараками. Впрочем, архитектуру Москвы я оценивал почти так же. Покойный Валя Лепешкин подбросил мне крылатый термин "Проверка на вшивость", имея в виду идейную завшивленность местности. И это осталось у меня заботой при каждом контакте с челябинцами до сих пор, они приезжают, меня посещают, а я все присматриваюсь - какие блохи и вши на них копошатся в качестве идей. Они говорят как бы на другом языке.
Возвращаюсь к моим неприязням. Я перед твоим носом работал в системе Совнархоза, то есть с анжинерьем имел дело больше, чем кто-либо - я их всех редактировал, когда они хотели сочинить что-нибудь под диссертацию. Тут меня никто ничем не обижал и предмет мне знаком объективно, и это знакомство я дополнял и в Свердловске и в Перми, и только в Ленинграде вокруг меня превалировали гуманитарии и архитекторы. Так что мне за всех за них, за все эти сословия стыдно, что они за последние 40 лет не смогли ничего изобрести, кроме офисного шкафа-курилки, да и то в самое последнее время. Так мы, слава Богу, проиграли состязание на мировое господство, ни структурализма, ни экзистенциализма не раскумекав и не разгрызя. Что уж думать о постмодернизме! Тут разве что только мне что-то удалось с проблемой отчуждения, то есть против Сартра и Камю. Беда гуманизма ХХ века, что он строится по завету Жан-Жака Руссо, то есть не заботится об отчуждении от наших древних предков и дальних родичей, обезьян. Попадая на Урал, вспоминаешь роман Пьера Буля "Планета обезьян" как раз. Если как адмирала, прогнать обезьян с Урала, то местность станет сразу симпатичной, особенно на своих озерах, как я помню Миасово и Сарыкуль, где мы с Тубертом сочиняли песенку: "Озеро Сарыкуль, голубые воды, Где аборигены водят хороводы".
. Трудовое пространство Отечества продолжает оставаться картиной взаимоистязания трудом, которым люди всегда наказывали друг друга превентивно и предусмотрительно. Особенно наглядно это было на знакомых, приезжающих с Урала. Здесь когда-то было создана каменная обстановка для как бы детского веселья, для сплошного маскарада. Это тоже, конечно, не очень здорово, но веселиться все же было можно, а масса приезжих смотрела с тоскливой завистью, шло в Эрмитаж и другие театры помрачать собой окружающую среду одним своим недоумением: что, мол, здесь интересного и за что было так ценимо все это. Во всем городе пролетарию негде семечки полущить, боязно. Дети от этого, когда их приволакивали в Эрмитаж, начинали конвульсивно дрыгаться, потому что вдруг оказалось - ничего нельзя трогать руками и бегать тоже все стесняются. На самых знаменитых площадях они пытались кататься на роликах, в чем тоже был элемент сумасшествия, как в масленичных гуляниях у Питера Брейгеля. Ведь просто пить у нас не умеют, только напиваются коллективно.
Меня в Челябинске в детстве дети на улицах примирительно характеризовали так: ну, вы анжинера! И я тогда уже задумался над тем, что у нас за антиллигенция. А ты вдруг обиделся на то, что я назвал ее придурками. А кто ж у нас инженеры на производстве? Люди, которые принуждают друг друга всерьез работать, а не шутить своим рабочим временем и обыгрывать его, хотя все давно договорились, что ничего серьезного не любят, потому что в серьезности друг друга наказывают и это про себя считают раем, когда, работая, на вид играем. Так называемый русский человек уже даже играть не любит, он только хочет пить и ездить на машинах. От ресторана к ресторану. Он столько набоялся и настрашился, что у него до 20 поколения будут жилки дрожать. Однажды он добежал до Волги и вдруг увидел, что никакой переправы не получится, и тут даже немец за его спиной приуныл. А уж после всего этого не осталось никого в стране, кого можно было за что-то пожалеть. Через поколение всему миру стали грозить своими стыковочными устройствами и прочими атрибутами мужества и переименовали себя гордо в русских мужиков.
А кто такие руссы-русские? Я верил в них как в нибелунгов. Может быть это одно и то же? А тут явились патриоты, которые заставляют думать, что сначала это были просто трусы; но потом они струсили трудностей европейской жизни, убежали на восток и смешались с народами злыдней, злобцов и скукарей. Судя по моим прямым наблюдениям, они перестали по-прежнему трусить, потому что больше ничего не боятся по глупости, даже скуки не боятся - как я наблюдал в Челябе, где скука всегда 90-градусная, самогонная. Там у меня на глазах осели спецпереселенцы из платоновского "Котлована" точь-в-точь, там понадобились на пути в Сибирь, в тюремное брюхо этого чудища, которое обло, озорно, стозевно и лайяй, как говорили в ХУ111 веке.
Ну, а ты не серчай, если бы я тебя меньше уважал, я бы тебе такого не писал, но и другого никому бы не писал. А это можешь вставить в любое место моих мемуаров. Писать даже мемуары экспромтом, сплошь, я не берусь - всего сразу не вспомнишь, не расскажешь. Эссе же о русской классике продвигается, но тоже не валится целиком на бумагу, au livre ouvert.
"Люблю Россию я, но странною любовью" (Лермонтов): за вычетом почти всего людского, одни пейзажи и погоды у нее.
Язык у нас прекрасный - вот кого жалко в России: зажрала его журналистика, запрофанировала в угоду всякому сброду.
Раз ты чем-то еще интересуешься и, наверное, как-то знавал Ченчика, расскажу, что год тому назад, не менее, получил от него как бы копию Манифеста, который я в 45-м писал два дня начала декабря. Моя бедная Лена прочла первой и совершенно растерялась, говоря, что не может поверить, как мне приписывать такой текст. Я тоже растерялся, потому что помню хорошо первые фразы этого текста, теперь начисто отсутствующие в нем. Продолжение этой тетрадки было неуклюжим, написанным очень сухо наспех. И вот я стал упорно припоминать, как могло исчезнуть начало, за которое меня могли бы, пожалуй, и расстрелять. Кто мог бы это начало убрать из этого вещественного доказательства?
Там говорилось, что за 60 лет после смерти Маркса Ницше и Фрейд существенно расширили наше понятие о важнейших мотивациях нашего человеческого поведения. Фрейда я, правда, почти не знал в 45-м году, а Ницше каким-то образом читал. Дальше я писал, что в ХХ веке мы узнали силу ницшевской воли к власти и вкуса к унижению чужого человеческого достоинства. Исторической миссией нашего молодого поколения теперь становится дополнение марксизма выяснением того, возможно ли преображение человеческой природы, которое позволило бы искоренить из природы подобные мотивации. В чем должна бы состоять такая социальная гигиена? Никаких гипотез на этот счет у меня тогда не было, и дальше речь шла больше о практике борьбы с коррупцией в нашем обществе. Все это я помню, потому что гордился употреблением слова "коррупция", почти не встречавшегося мне нигде в нашей печати.
Теперь я могу высказать некоторую гипотезу, возникшую у меня полвека спустя. Доисторические общества, жившие на грани войны всех против всех (используя выражение Т.Гобса bellum omniun conter omnes) могли выживать большими коллективами только благодаря тому, что в них, может быть, случайным образом возникали такие зародыши нравственности или морали, как брезгливость к чужому телу и чужому самосознанию, чужому мнению и чужому вкусу. Тем самым воспитывалось отвращение к людоедству (чужому мясу) и чувство личного достоинства, чувство своей "неподражательной странности" (говоря языком Пушкина) и всего тому подобного, особенно изощренного в культурах европейских народов. Это в них развивалось в значительной степени благодаря религиозным верованиям об реинкарнации, о способности перевоплощения после смерти. Все это может быть проиллюстрировано анализом мифологии, но сейчас нам недосуг до этого.
Я вспомнил, что ты высылал в виде интернет-справки по поводу концепции тела во французской философии. Чтобы там все понять, надо четко знать, что учение о теле (в связи с католическим пониманием тела Христова) гораздо сложнее, чем в православии или иудаизме (corpere-тело или корпускула - частица по-русски первоначально, вероятно "зерно", твердое тело; после Ньютона, вероятно, всегда многогранник). В католической теологии это многогранник, скорее, в основном прозрачный в пространстве более чем трех измерений. Но опять, наверно, на этой теме задерживаться не стоит. Этой темы касается уже первоначальная идеологема "корпорация", какой она выступает в социологии и политэкономии.
Я чуть было не забыл зачем начал рассказывать тебе о своем Манифесте.
Сейчас после многочасового обдумывания я решил, что начало моего "Манифеста" кто-то извлек из рукописи. Конечно, не на память, а чтобы документик утратил свой зловещий характер и меня ненароком в расход не послали.
Вернемся ненадолго еще к брезгливости. Мне пришлось пристально всмотреться в тематику этого экзистенциала, отчасти по твоему внушению, которым ты вернул мое внимание когда-то к общему для нас с тобой, когда-то общему уральскому обиталищу. Но другой повод всмотреться в чувство брезгливости возник у меня сравнительно недавно по ходу перелистывания в мыслях Пушкина. Мне довелось писать сочинение на тему "Ирония Пушкина, Пушкин - поэт-ироник" и я увидел, что сквозная тема Онегина - это брезгливость Пушкина к Онегину. Там встречаются такие фразы: "С ним подружился я в то время..." и "Всегда я рад отметить разность между Онегиным и мной". Но уже в первой же строфе романа звучит брезгливость по отношению к дяде, за которым так неприятно ухаживать. Пушкин хорошо знал свои чувства к дяде, который его опекал в его детстве. А в Онегине можно было заподозрить и укоротителя жизни своего дяди (чего уж потом удивляться легкости, с которой он укрощает Ленского, которого, впрочем, и Пушкину не слишком жаль - "Так он писал темно и вяло" - не жаль избавиться и от него, как и от Онегина раз "он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума"). Множество эпиграмм Пушкина сквозит общим чувством брезгливости к современникам и только к женщинам - никогда. Самое крутое у него там про Лизаньку, которая у австрийского посла "Лиза снова en gala не по-прежнему мила, но по-прежнему гола". Еще так же интригует снисходительность Пушкина к дамам, вплоть до такой поэмы, как "Домик в Коломне". Фривольность обычного комедийного театра мне всегда внушала брезгливость, но почему-то этого чувства никогда не вызывали у меня комедии Шекспира и Аристофана. Впрочем, комические сцены с Фальстафом я всегда воспринимал как рассчитанные на провоцирование некоторой брезгливости в публике и это помогло мне преодолеть многие недоумения, которые подавали мне во множестве шедевры средневековой скульптуры и возрожденческой живописи.
Но ты у нас барин строгий и серьезный и я перехожу поэтому от моих дилетантских домыслов о психологии брезгливости к интернет-справке от врача-психоаналитика, доктора Нарицына.
Как говорилось у нас: человек человеку враль, враг, врун и ворон-варяг - это понял уже брат Каин, когда услышал, что Авель ему брат. Еще лучше это понимал 6 тысяч лет спустя мой личный брат Роальдик-Альдик, с которым ты знакомился еще раньше, чем со мной. Запуганный речами о волках и в частности о том, что я тоже волк (Вольфганг), он, глядя на меня, храбро кричал: "Никаких волкох не бывает!" Впрочем, он нянькам старался доказать то же и о татарах, они его пугали, что придет татарин и заберет его, а он стучал в дверь и переговаривался: "- Кто там? - Татаин"
Сделай, милый Лев, над собой героическое усилие и воспользуйся моими письмами для превращения их в эссе. Ведь они же все же писались не на иврите и переводам не подвергались, я вел их тоже от контаминации.
Лена попросила сказать в защиту Шепелева, а я не знаю, что и говорить - в моих глазах Шепелев был всегда безупречен. Я умею ориентироваться в интонациях человеческой речи и четко запомнил, как пьяный граф Шепелев бормотал мне на Свердловской: "Ах ты, Динабург, жидовская твоя морда!" Вот что было в Челябе хорошо, что у коренного населения слово "жид" не имело дурных соозначений, которых было много на Украине. Могу потом прокомментировать, а сейчас досыта наговорился и прощаюсь с тобой и всеми твоими.
. Ты назвал мое письмо гневным - пожимаю плечами: кто из нас кого пугает? Я ли, бедный тезка ослепшего под конец Исаака, или - ты, Лев, рыкающий: "Не понял, не понял!" Ты меня пугаешь, Лев. Я это "не понял" хорошо запомнил с середины 50-х, когда спрашивал себя, вернувшись в Челябу: "Если тупой уралец чего-то не понимает, то кто виноват, Америка, что ли, Тамошнее ЦРУ? Или русское?
. Я плохо думаю не о расах, но о регрессивных массах, фенотипически поврежденных тупиковыми эффектами эволюций последних ста или ста пятидесяти лет.
В моем тексте упоминалась "Говорит Москва" Даниэля. Мне пришло в голову, что ты мог и не читать никогда этой повести. Поэтому диктую комментарий к этому самому острому прогнозу в нашей литературе. Там у Даниэля по радио объявляется, что "В связи с растущим благосостоянием и расцветом нравственности общества" всем гражданам предоставляется право раз в году исполнить персонально акт уголовной ответственности друг над другом в течение одного дня 10 августа, определяемого отныне в качестве Дня Открытых Убийств. Этой справкой, как минимум, надо дополнить упоминание фамилии Даниэля в моем тексте мемуаров. Если ты в самом деле не читал или не помнишь этого сочинения, то, надеюсь, тебе не трудно будет найти дополнительный комментарий его (этого сочинения), ну, хотя бы в интернете.
....менее всего интересен Челябинск как таковой как книгохранилище. Я годами недоумевал, что ты в упор не видишь, чем только и может быть для меня этот город - Великой Компрачикосией. Это только Юлий Тросман мог жить там в иллюзии, что вернулся в Миргород - нарочито невеликий городок при реке Хороле, как написал в эпиграфе своем Гоголь. Я бы еще наполовину примирился с ним в исторической справедливости, если бы перед драматическим театром там поставили памятник нашей Расстрельне. Знаешь, есть такие названия: Ельня, Расстрельня... Город этот надо было построить, может быть, еще больше по мысли Иосифа Виссарионовича, как последний оплот против немцев. А после войны надо бы стереть с лица земли, расселив жителей как можно подальше на покой и покаяние, ибо дальше зачем им было быть вместе - без покаяния? Меня все время там преследовала мысль, что мне усиленно вживляют железную маску под кожу лица, но так и не получается лица человека, который смеялся бы в ответ на призывы Хлебникова. Может быть, тебе это удается? Но мне это было не видно.
На счет памятника в Челябинске я бы еще порекомендовал монументы ХХ веку в виде многофигурных композиций квазимодов и гуинпленов. Когда наши общие знакомые были еще молоды, мы очень веселились по поводу всяких пленумов, один я ходил хмурым и только под конец научился усмехаться, как тот человек, который смеется.
Я еще был прогоняем с Урала, когда надумал заняться теорией строгих исчислений взглядов и мнений по прообразу квантовой механики со строгими доказательствами, что никакими частицами мыслей и никакими квантами впечатлений мы не рискуем слишком точно попадать ни в какие цели и мишени вопреки тому, что могло казаться еще в начале 30-ых годов. Небось, могло представляться, что встанут из оврагов и буераков все массы мужиков и мещан, вскипит наш разум возмущенный и все получится о"кей.
Учти, что строго держаться одной какой-нибудь темы недопустимо в человеческих отношениях, что даже невежда Онегин понимал, что лучше в разговорах касаться до всего слегка. Вот почему не выношу анкеты допросных матриц, где заставляют строго держаться только того, что интересует начальство, вроде: всегда ли ты любил родную власть?