Юрий Динабург. Разговоры.30.Во всём, что я диктую.
Дорогой Лев!
Спасибо тебе за львиную снисходительность. Во всем, что я диктую Лене, можно найти сколько угодно поводов для придирок и вычитать что угодно, даже безобиднейшее упоминание о Щекотилле. Я уговорил Лену перечитать все эссе о хождении на пуантах, и Лена вдруг не нашла ничего непристойного, если не читать без намерений нарочито подсмотреть чего-то в нашей жизни. Я обещал, что непременно сочиню еще большое эссе доказательств, что ничего такого в нашей жизни за 30 лет не бывало, что я просто идеализирую эту жизнь, подогнув занавес, за которым она проходила, чтобы пустить немного солнца в наше дезабилье 1 мая 1978 года - в нашу неодетость. Это не для посторонней наглости, а чтобы нам хоть кто-нибудь позавидовал, что мы не переживали ситуацию как драму вскрытия и потрошения с обыском, как это свойственно большинству наших новобрачных.
Затем Лена мне напомнила, что я не откликнулся на твой остроумный рассказ о том, как ты обошелся без чтения "Анны Карениной". Не в обиду будь сказано Майечке, мне самому приходило постоянно в голову то, чем она объясняла занудство этого романа вашей внучке - это она в Америке могла слышать ему хвалы по отчужденности Америки от литературы больших форм или форматов, там у феминисток "Анна" слывет лучшим русским романом, но кроме того, что нужно объяснять детям, что Анна - прежде всего паразитка до полного бесчувствия, то есть настолько бесчувственна, что может страдать только от собственного самолюбия. В романе много все-таки интересных моментов, Толстой хотел только превзойти моднейший тогда роман Флобера "Мадам Бовари", но наткнулся на драму с лошадью Вронского Фру-Фру. Вронский переломил ей хребет на скачках, и это составило величайший символ реализма и психологизма - Анна вдруг поняла, что вот так же он может и ей переломить хребет, и все вдруг реализовалось: Анна метнулась на рельсы; хребет Вронского тоже был переломлен. Бог все видит да не сразу скажет. Ну, и так далее. Все остальные герои и читатели на миг осознают, как много они могут причинить друг другу зла и оказываются вдруг очень сострадательны и чувствительны.
Это я сочиняю в подражание Окуджаве: "И соблазнить ее пытался, Что б ей, конечно, угодить..." (и Лене угодить, и тебе угодить). Роман оказался богатый моралью, Толстой оказался завистливым как всякий истинно русский человек: Флоберу позавидовал, Шекспиру завидовал всю жизнь, и Пушкину - что особенно досадно. Пушкин его бы и знать не захотел, хотя избежал этой возможности весьма жестоким образом. Пушкин необычайно легко избегал всяких пошлостей ловким интонированием своей речи в стихах. Попробуй перечесть "Онегина". Перепиши он строфы-сонеты прозой, и весь этот роман развалился бы в болтовню, подобную, скажем, тексту "Тристрама Шенди" или "Улисса" Джойса. А все от профанации литературы догмами реализма Х1Х века, когда вообразили, что каждая нота в музыке и каждая буква в тексте маркирует какой-то секрет, какую-нибудь особую красивость. Никто раньше не догадывался, что красивости и любезности к читателю можно подавать таким однообразным способом, и все будет о'кэй. А спрашивается, если не о'кэй, то КАК? А так! Интонацией в темпо аллегро, например, и сама интонация окажется вдруг красивой сама по себе, будучи освобождена от лишних ожиданий и недоумений на тему: о чем это он (или она)? Интонация тоже может ходить голой, а смысл страницы составится в целом, как портрет Иды Рубинштейн, написанный Серовым во времена гораздо более строгие, чем у нас сейчас.
Так что не будем маркировать наши речи всем, что сказать придется, не будем маркировать все реалии во имя реализма.
Вот в ХХ веке родилась детская литература, именно в ХХ, она, конечно, реалистична, отражательна (гомотетична) в подсознании детей, всякие там Мойдодыры и Крокодилы для меня это были памфлеты на домашний быт Натальи Николавны Пушкиной:
"Вдруг из маминой из спальни
Кривоногий и хромой
Выбегает умывальник
И качает головой".
Таким представлялся мне Дантес. А потом какой-нибудь Незнайка... Но в Х1Х веке этот жанр начинается у Диккенса, а в "Пиквикском клубе" читаются стихи о лягушке:
"О, лягушка, издыхая
Возлежишь ты, воздыхая
На бревне -
О горе мне!
Детский визг и детский крик
До болот твоих проник
И конец тебя постиг
На бревне -
О горе мне!"
Нас постиг гуманизм Жорж Санд и милость к падшим, дошедшая даже от Пушкина. Но из этого образа детского подсознания ярко выступает его жестокость, она тверда как у пролетариев, до которых литературная их апология никак не доходит. Мужик видит, что богатые тоже плачут, и спокойно разделяет судьбы Обломова и прочих мучеников быта, скажем, Чичикова (Селифан и Петрушка)! А там и царь Александр II, захотев наделить мужика волей, выдал его с головой бабе, которая мужика погнала на заработки - семья-то большая да два человека всего мужиков-то, семья растет, - в первую очередь на заработки по железнодорожному строительству (перепугавшему современных тогда писателей). Пришлось очень много одалживать за границей и умножился страх перед Европой, скоро стало не до Птицы-Тройки.
По-моему, ты не прав, что не обратил внимания на Чичикова как Щекотиллу, он ездил только щекотать губернские верхи, а подлинная его цель была воскресить из рабства народ хотя бы посмертно, водворить своих зомби по программе, выработанной вместе с Маниловым. Это был большой плевок через плечо в сторону Грибоедовских героев. Получилась почти пародия на Христа, если читать по Тютчеву, наезжавшему тогда домой; он, увидев мужика, восклицал, что "Царь Небесный в рабском виде их видал". А мужик твердо верил, что мечтаемое счастье физически невозможно: одно дело день стоять под вражеским огнем на Бородинском поле, а другое - почти круглый год гнуть спину да еще не на солнышке, а на фабрике (а в лучшей перспективе - сидеть в офисах или бастовать везде, требуя всяческих обеспечений); как сейчас в Греции - перейти на иждивение государства. А государство поэтому постоянно вынужденно воевать или готовиться к войне, чтобы было где у кого-нибудь отнять и накормить всех несчастных в целом мире, а реальный способ для того - сократить число обездоленных любым способом: молитвой или войной.
Но боюсь, ты на меня уже раздражился, и, меняю направление нашего внимания опять на тебя и на твоих близких. Если бы ты прилагал малейшие усилия для того, чтобы как-нибудь посвятить меня в твои личные дела за последние 10 лет, нам бы очень повезло, сложились бы более доверительные отношения. Я лично всегда верил, что если хочешь узнать человека - одолжи ему миллион хотя бы рублей и посмотри, присвоит ли он их окончательно или нет. Но сейчас у меня миллиона нет еще, и я доверяю тебе самое мне дорогое - мои разные соображения (даже о Гоголе и Толстом). Например, вопрос: зачем вообще они были нужны? Надеюсь, что дальнейшая история поможет тебе обратить в тебе же понятную звонкую монету, и ты тогда уверишься, что я не поскупился, и что быть моим публикатором и редактором гораздо интереснее, чем быть мне самим собой. Это я говорю в благодарность тебе за то, как ты меня опекаешь. От служб Мошкова сегодня пришло извещение о благосклонности ко мне читателей, а также приглашение на празднование 10-летия Самиздата в Москву! Ты, наверное, тоже получил - иначе все несправедливо.
В Наукограде, в Дубне, где мы с "ходящей на пуантах" бывали 30 лет тому назад, в этом году возник какой-то неясный мне шум по моему поводу, не иначе как с твоих публикаций. И приехали оттуда к нам внезапно неофиты, не то моих стихов, не то прозы нынешней, обращенной к тебе - брат с сестрой и со всей, доступной ей кокетливостью. У наших дверей обычно при появлении гостей на большой стремянке сидит кот, он взбирается повыше, чтобы разглядеть приходящих в лицо; и вот пришедшая прямо с порога с котом стала кокетничать, очень мило для 50-летней дамы. Мне же самому понять, кто там за ней стоит и ей интерпретирует меня, так и не удалось. Я думаю, что в русскоязычной среде наша с тобой продукция будет скоро оценена в основном на уровне спецкоров Академии.
А я думаю, что радость для человека не в рублевых стяжаниях или шекелях, а в поддержании чувства доверия, которое дорого не обойдется - в душевном комфорте. На мои вопросы ты отвечаешь так уклончиво, что я тупею и начинаю подозревать, что ты и в самом деле в Челябинске был под конец олигархом и скрылся оттуда от ярости народной. Если б в это можно было поверить! Я бы гордился другом-олигархом, а так гордиться приходиться только тем, что ты ко мне относишься по дружески (как и я к тебе).
А на карнизе ближайшего шкафа сидит все тот же кот и тешится видом печатающей Лены, видно, что Лена эта никуда сегодня уже не уйдет. Вот скромные сцены частной жизни - каких я ожидал бы от тебя, чтобы ты ходил перед нами без всяких регалий. Хотел бы я это увидеть да еще, чтобы понять, насколько ты здоровьем пользуешься. Всех благопожеланий за раз я вспомнить не могу, припомню - еще пришлю. Привет Майечке.