Я приятно успокоен понижением полемического тонуса в нашей переписке в последние дни, даже вниманием твоим к нашей погоде
За помещение в СИ второй части Разговоров от всей души тебя благодарим. Проницательному читателю будет все понятно и интересно. Я для тебя подчеркнул термин "проницательный читатель", кажется, твой любимый из книги Чернышевского, но читатель из нашей литературы почти весь ушел в болельщики и фанаты футбола. Вот и все, что изменилось в нашей стране. В лучшем будущем люди наши будут работать в части, расположенной ниже пояса - ногами и тазом участвуя в футбольных матчах; остальные работы будут выполнять роботы, так что руками работать люди разучатся работать у нас, по крайней мере, - головами они уже разучились давно, языками они только звукоподражают в грубых приближениях к звукоречи. Так далекие потомки пусть ползут в свои потёмки. Сейчас футбольное помешательство проявляется особенно ярко. Говорить стараются больше, но совершенно безуспешно. Чистое выражение эмоций, но не в междометиях, а в словах, склоняемых и спрягаемых как попало.
. Мы живем в районе как бы архитектурно-музейном (из наших окон виден Летний сад и Нева) с нашей стороны идут пристроенные друг к другу самые экзотические памятники разных времен. Первое жилище Петра 1 у нас как бы почти во дворе, с другой стороны Петропавловская крепость, с третьей стороны памятники модерна и конструктивизма, например, маленький дворец Матильды Кшесинской. А сегодня, в пятницу, у мечети толпы мусульман, в своем окружении мечеть выглядит особенно вульгарно, как будто имитирует части тела, обычно тщательно прикрываемые даже на юге старухами. Основной корпус похож на узорчатую, аккуратно приспущенную юбку, а купол над ним похож на задранную кверху грудь, фаллос представляют сразу два минарета. На Троицкой площади, где мы гуляем, сейчас буйствуют в цвету красные маки и синие ирисы - пестрота.
Дорогой мой Оппонент!
Я же не могу написать: "Привет, уралочка, виват, сибирячка! Из того, что Вы можете лучше всех писать, совсем не следует того, что все, что Вы напишете - будет безупречно. Ваши рассказы про сновидения вполне на уровне первых шедевров японской литературы. Так писать умели только придворные дамы тысячу лет тому назад и даже чуть раньше уже в эпоху Хэйан. Тогда в Японии мужчины умели только подражать китайской деловой прозе, даже предпочитали писать по-китайски. А деловая проза была отчасти буддийская, отчасти военно-техническая. И Ваша проза напоминает мне "Записки у изголовья", Мурасаки Сикибу и тому подобное.
А Ваши гимназисты, сейчас, по крайней мере, интересней раннего Толстого с его "Детством" и "Отрочеством", теперь, по крайней мере, - и наводят на мысль, что эти мальчики еще хорошо отделались. А Куросава в своем фильме "Идиот" предвосхитил ваше описание зимы, перенеся пейзаж на Хоккайдо.
Но вот Ваше видение "конца века" расстроило меня типичной трактовкой советского искусствоведения относительно вечного кризиса буржуазной культуры. Кризис, очевидно, начался после 49-го года; и если говорить только о живописи, то лучше всего выразился в ситуации Эдуарда Мане, особенно в случае с "Олимпией". Я по своей консервативности считаю ее, Олимпию, самой патетичной удачей французской живописи в прославлении женской красоты. Обычно у французских портретистов женские лица слишком скучны и глуповаты, по крайней мере, до работ Пикассо. Но портрет ограничивается, конечно, предзаданностью модели. А Олимпия явно была девушкой не чиновной и не титулованной, а прототипкой девочек Марселя Пруста, этакой Альбертинкой.
Надеюсь, Вам не будет трудно отсчитать меня как дилетанта. Но еще важнее для меня, чтобы Вы просто рассказали о себе. Мне авторы всегда интереснее их персонажей литературных. Я упражнялся в мемуарной прозе, - может быть, Вы читали? - теперь захотелось оживить все свое всякой чепухой, сопровождавшей главные мои приключения. И хочется еще поставить памятники литературные людям, которых я знавал и любил долгой свой жизнью.
Не знаю, что же у меня получилось в итоге письма к Вам, но льщу себя надеждами на живые ответы"
Возвращаюсь .
Несмотря на остроумие твоей эпиграммы на мои мемуары, можешь и не заметить, что я не бравирую своими приключениями, а пытаюсь поставить памятники женщинам, которых очень ценил, - раз их годы тоже на исходе, - то есть при жизни их. А тем более заслуживает памятника та, которую расстреляли прямо на ее лестнице восхождения за то, что она была слишком заметна; а потом похоронили в зоне Александра Невского. Да ведь и другие все достойны увековеченья после скончания ХХ века.
Мужчины у нас сплошь футболисты да мокрушники-болельщики, и поэтому я, под влиянием Пушкина, весь свой здравый смысл обращаю на женщин: как бы как феминист. А женщин люблю не за то, что они всегда женщины, а за то, что они иногда бывают очень забавны, занимательны и как бы с логикой навыворот к антилогике мужчины.
А первоначальный мой текст мемуаров я поневоле построил очень сухо под давлением общества Мемориал и друга Льва, который тоже хотел от меня важных признаний. А кому еще они нужны в качестве истории страданий молодого Вертера? Все уже начитались до одурения Солженицына, Гинзбург и Шаламова. А я ведь очень легко отделался и много пережил в свое удовольствие, не заводя серьезных счетов с И.В.С. Он ведь разделывался со своими соратниками, а все остальные (как мой отец) были жертвами массового зверства людей, которые не могли успокоиться 20 лет после гражданской войны. А что было делать компетентным органам, к которым я тоже серьезных претензий никогда не имел? Не усмирять же им было народную ярость. Не зря я тебе намекал на значение ликвидации безграмотности: писал народ, писал на новом этапе обострения классовой борьбы и создания плановой экономики, для которой мужик раскулачивал сам себя и загонял на Урал как бы по арии Германна: "Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу". А что они так держались за свои деревни? Вот пусть узнают, кто из земляков и как их любил, и больше будут любить Родину в целом!
Спеша тебе напомнить о себе, оставляю заявку на продолжение этого "Конспекта русского гедониста", имея в виду под гедонистом Пушкина и себя. Я хочу рассказать о еще одной жертве моего донжуанства, девушке по фамилии Дзевановская, которая мне особенно понравилась (именно фамилия), я подумывал перефамилить себя на Дзевановского с ее помощью или Демоновского и льстил: "Представь себе, какой мы будем парой: Дзевановская и Демоновский?" Это было в 69-ом, когда я пустился во все тяжкие. Другой женский портрет будет о Жаклин, француженке 76 года, самом легком человеке. Напомни мне, пожалуйста, об этих заявках, потому что повседневно я их не вспоминаю.
До выражения "сеть" говорили еще "всемирная паутина". Или тогда имелось в виду что-то другое? Мне тогда перевод слова Net словом паутина внушал глубокое отвращение. Не боюсь, но не люблю пауков и образа мира, запутанного в паутину. Я профессионально фиксирован на словесных структурах и их денотативных конструктах, но от прикладных работ в этой области был отлучен обстоятельствами. Это я в ответ на твой вопрос, что я изобрел или придумал. Отвечаю: я в аспирантуре занимался разными вещами на границах математики с лингвистикой, например, с очень серьезной научной школой английских "аналитиков" - имелся в виду анализ языка как машины, поведение которой следует, наконец, понять не по грамматикам, копировавшим друг друга тысячи лет, а по прагматикам и историческим сдвигам в языках, когда вместо коверканья отдельных слов смещают процессы проецирования знаков, значений и смыслов, как бывает в картографии особенно наглядно у географов и геодезистов.
Таково было мое положение, что при утверждении меня в аспиранты ученый совет в Питере весь переглянулся в недоумении: чем и зачем я собираюсь заниматься? Социологи Ядов и И.С.Кон спохватились и стали уверять ученое собрание, что по-русски тут объяснить ничего нельзя, а вот в Англии этим занимаются, ну, например, Людвиг Виттгенштейн и Рассел. Ученое собрание поежилось и утвердило меня после нескольких моих пояснений тогдашних насчет того, как я знаю языки и т.п. Затем года два с половиной я занимался как на ум взбредет самыми разными вещами с далекой ориентацией на защиту. И вдруг в недалеком от вас городке Яффе была издана книга, содержавшая мою заветную мечту - полный обзор теорий множеств в форме ее аксиоматизации. Пионер в этой области аксиоматизатор Френкель со своим, видимо, учеником Бар-Хилелом издали аксиоматические теории множеств; и к весне 66-го она вышла в русском переводе, и я ее читал и перечитывал, не помню, сколько месяцев, восполняя пробелы в своем знакомстве с большой математикой и пытаясь дополнить это еще и общением с двумя видными математиками - с Есениным-Вольпиным (логиком) и Р.Пименовым (геометром). Мне это нужно было для применения моих идей в области теории знаковых систем. Попутно я пробовал осмыслить работы в новейшей физике, как работы в знаковых системах, образуемых измерительными средствами и их агрегатами.
Но тут мы, кажется, перешли уже на мой личный язык. Короче говоря, я еще очень много читал литературы по истории физического эксперимента в ХХ веке. Пришлось искать мой специальный язык для объяснений Гале, тогда появившейся в моей жизни. Сейчас я помню только, что я объяснял ей, что строил исчисления мнений и смыслов для любых наук. А прикладное значение моих результатов меня совершенно сейчас не интересует - я занят теоретизированием. Галя пыталась ту же книгу читать и ревновала меня за то, что я книгу держу под подушкой. "Какой ты эгоист!" - говорила она, желая, видимо, сказать: как ты беззастенчив - совсем человек без комплексов - это же уродство! Действительно, в книге было очень много знаков, которых она еще ни в какой математике не встречала: латинские, готические, греческие и даже алеф-нуль.
Вот вкратце. Любое другое объяснение получится гораздо многословнее и, значит, менее надежнее. После разрыва с Галей года два я провел в приключениях и поисках устойчивой работы, то есть вышел на русскую историю для работы в Крепости. Это потребовало еще нескольких лет чтения, чтобы никто не мог меня сокрушить укоризной в непрохождении исторического факультета. Но через несколько лет уже меня приходилось опасаться, потому что я уже очень хорошо знал лучших наших авторов историков, а лучшим из лучших был С.Соловьев. Впрочем, позволишь ты мне не перечислять дальше, чем мне еще довелось заниматься?
К 90-ому году, то есть к моим 62 мы, наконец, оказались в настоящем своем жилище, где пошаливали мыши. И у меня мелькнула мысль о коте. И как раз умер один из моих учителей, Р.Пименов, и его сын Р.Р.Пименов в горе пробормотал: "Похороны, а тут еще кошка окотилась..." И я сказал: "Тащи их сюда ко мне". Среди малышей один был похож на черненького крокодиленка, такой с длинной мордочкой, и я попросил подарить его нам. А в квартире у нас очень широкие окна, и котик, как только смог, стал бегать по подоконникам, то есть в Лениной оранжерее, как на пуантах танцуя. И это меня заинтересовало - что его так там занимает? Он не просто во двор смотрит, а каждое утро ждет восхода солнца, приходит в восторг, а затем упорно повторяет занятия геометрической оптикой, т.е. на стол, пустой еще, на стены и кушетку падают яркие солнечные пятна, но он не просто греется на них, а как бы обнюхивает их контуры. А нюхать там нечего, он просто рассматривает конфигурации этих пятен, поминутно оглядываясь на окно, на бредущее позади солнце. А солнце спотыкается о кровлю противостоящего дома и светит в наш двор на другие стены, и кот часами занимается наблюдениями и соотнесениями. А я был очень болен и валялся в постели, наблюдая его за умственными занятиями, подходил, чтобы обнять его от умиления, а он делал мне предупреждающие знаки: я протягивал к нему ладонь, а он зубами хватает меня за мизинец - мол, не трогай, не отвлекай! Когда набегали облака, он прыгал с окна и бежал ко мне извиняться. Ерундой он не занимался, Лена приносила ему мячик, я пытался с ним играть в мяч, но он смотрел на меня как на клоуна и снова начинал что-нибудь обдумывать, бежал в ванну к плохо закрученному крану, где капало, и мог часами считать капли. Конечно, научной методики ему не хватало, но я впервые переключился на эмпирические наблюдения не женщин, а кота и его поведенческую психологию. И вот он мне с ума не идет до могилы. Это тебе не школьник и не студент, а, действительно, мыслитель!
Если я иногда бываю раздражителен, то это потому, что ты иногда демонстрируешь очень ярко свои навыки быстрочтения, вместо того, чтобы возражать (хотя бы), -накладываешь резолюции.
Совсем зарекаться от экскурсий в Челябинск в моей памяти я не настроен. Челябинские реалии все-таки обещают контакты памяти моей и твоей. Вот в июне 45-го года мы с Ченчиком окончили школу, и возгордившаяся моя мама решила устроить мне праздник и спросила: "Не пойти ли нам в театр?" А я сказал, мне это будет праздником, если с нами будет девочка, Р.Гольвидис. Мама стала расспрашивать о ней и в заключение моих ответов сказала: "Чего ж ты от нее хочешь?" "Ничего, просто интересно". "А что это интересно?" "А то, что в них логос навыворот..." "Как?" - сказала мама и занесла руку, как бы собираясь дать мне пощечину. Я храбро пояснил: "Не наружу, а вовнутрь" Мама собралась с мыслями и сказала: "Это называется интроверсией, да? Где ты этого начитался?" "Не начитался, а додумал" Многие сочтут, что я уже в 17 лет был циник. Шел в нашем театрике Шекспир, "Ромео и Джульетта". Я сидел между мамой и девочкой и внимательно следил монологи, особенно понравилась мне сцена с аптекарем, где Ромео проявил себя вдруг философом, как Меркуцио - поэтом.
"Ты стар и дряхл, а смерти так боишься. Законов нет таких, чтоб сделали тебя внезапно богачом". Тут я вспомнил Маркса, ломавшего мне голову, и подумал, что цена любой вещи на рынке определяется отношениями людей, продавцов и покупателей; а стоимость - отнюдь не определяется количеством трудов, которые они тратят на свои изделия. Стоимость определяется вниманием людей, направленном на эти вещи, то есть в каждый момент зависит от того, как и кто на вещь смотрит. Вот бы как надо было определять Марксу нетрудовую теорию стоимости.
Это 10 лет спустя вошло у меня в понятие "интенсионала". И отсюда пришло у меня построение моей интенсиональной логики с тем неявным смыслом, что экстенсиональная логика предполагает отношение между вещами и людьми по их взаимным пропорциям, по тому, сколько на общем рынке людей и вещей и как они должны перераспределяться друг с другом по всяким "линиям аттракции", то есть взаимных притяжений (притяжений вещей к деньгам, людей - друг к другу или прочь друг от друга к чему-нибудь еще, к каким-то впечатлениям, например. Например, к переживаниям и т.п., к наркотику, что ли, например или, хотя бы к алкоголю и самолюбованию). У меня, например, к эротическим свойствам языков.
Массовый посетитель театра или футбольных стадионов воспринимает себя как хозяина зрелищ и оценивает их как свою психотерапию. Он и на Гамлета смотрит как заказчик. А так как Шекспир и в самом деле психотерапевтичен, как и Аристофан, то они выживают тысячелетия. И то же происходило в храмах и церквах. Но современный зритель или болельщик уверен, что он не пациент, а просто хозяин, и смотрит на актера свысока, хотя и зовет себя его фанатом. Ведь актер трудится для него, и тем определяется отношение раба и господина по Гегелю, наводившее Маркса на некоторые собственные мысли. А в дураках остается болельщик.
Что оставалось челябинскому актеру, игравшему Ромео, под псевдонимом Александр Македонский? Да-да, такой был псевдоним. И таков был начальный путь Челябинска в моих глазах. В конце прошлого тысячелетия из Челябинска вдруг стали наезжать самые разные друзья моего детства, забывавшие меня на 50 лет. Я поеживался, глядя, как они разглядывают меня, оценивая меня в своей экстенсиональной логике. За последние 20 лет я наслушался разговоров о Чубайсе и подсчитал, что 100 миллионов, примерно, простых советских людей отождествляют Чубайса со своим личным геморроем и поэтому мечтают его убить, но чужими руками. Да здравствует всенародная проктология!
Я не знаю, как я буду думать обо всем в свои последние часы, но пока я думаю так, как исповедуюсь тебе. Я, наконец, вполне разобрался в Пушкине, вспомнив, что в начале жизни он писал часто: "Я скоро весь умру, Но тень мою любя, Придете ли, друзья..." и т.д., а под конец жизни поправился: "Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах переживет" и т.д. Так что можешь даже составить афоризм: бессмертие не дается медициной, бессмертие дает, скорее, литература. Разумеется, это некоторое преувеличение даже в устах Пушкина или Горация. Но Шекспир уже показал им всем, что душа выживает не в вещах, хотя бы хороших коллекционеров, а в игривости мысли.
Тут пришли твои известия и возражения Н. В. Спорить я хотел только об одном, что живопись и культура Франции могли течь всегда не только вниз по течению рек и времен, но и назад к истокам, не обращая внимания на приключения народных масс. Как у Верлена тогда же: "Et tu cule toujoure seine Et toute rompante tu treine d'uille De boit et de cadavre" Прозаически говоря, я считаю, что после Жанны д'Арк и Вийона и Рабле, а еще точнее, после Варфоломеевой ночи Франция из века в век деградирует с перепадами в конце века, а в Х1Х так и еще быстрее - в 1849 году. Политическая деградация идет совершенно устойчиво до 1940 года, по крайней мере .Я считаю, что во всем всегда виноваты сами народы, поэтому мне удачным заявлением у Н.В. кажется только восклицание, что народ и страна - совсем не одно и то же. Вот именно! Куда идет народ - туда ему и дорога. В некоторых частях стран население особенно злобно, невзрачно и нечутко, что с этим поделаешь, что его жалеть? Тоже бесполезно! Филантропия и народолюбие - тоже совершенно разные вещи.
Милая Н. В.!
Поверьте, что у меня нет никаких процедур разграничения гениальности от просто талантов, и потому я без всякой иронии употребил фразу "примерно гениальные" на то, что можно примеривать на гениальные прототипы и фигуры, ставшие манекенами. Ваш язык, конечно, тоже от Бога, но дело в том, чтобы его не выронить и не разбить и не запачкать. Вот потому мы Вас и любим, а я еще и нервно реагирую, когда Вы подмешиваете фразеологию из биографий, написанных искусствоведами по поводу французской жизни. Я долго был близко дружен со многими из них. Мои мемуары оказались неудачными, раз Вы представляете теперь меня эдаким ехидным стариком, педантом, с которым надо спорить, спорить и спорить. А спорить у нас с Вами не о чем Боюсь, что начну путаться, я очень стар, даже суперстар и слеп, и недавно, войдя в магазинчик, услышал за спиной шаги и пристально оглянулся: - что Вы так пристально? - пропела где-то девочка. - Да как раз потому, что я Вас не вижу, - ответил я. Впечатление от всякого внимания могут быть самые противоположные - не то я агрессивен, не то очень боюсь. Когда мне было 18, суд пытался загнать меня в угол вопросом: - Признаете ли, что ваша деятельность могла принести вред советской власти? - Да,- отвечал я. - Нашей власти все, что угодно может принести вред. - Как так? Поясните... - Она наделала столько ошибок, как и я, что ей уже некуда подвинуться, не то что изменить маршруты.
За подобные дерзости меня переправили в особый лагерь, где ко мне относились за моложавость особенно заботливо. И дальнейшие последствия пребывания именно там мне в конце концов очень скрасили дальнейшую жизнь. И я в результате давно ни в какой не в обиде на наши высшие власти, а скорее им соболезную и ни от кого не жду добра. Поэтому у меня теперь чувство "все нипочем", я перевалил за 80. Простите мне шутливый тон, мне просто очень понравилось, как вы изображаете мимолетные видения. Опять сказать: "Как гений чистой красоты". Потому что язык наш - это чистая красота, когда он очищен от всяких прагматических видов и интересов. А какие теперь виды-интересы у искусствоведов в зрелых годах? Теперь искусство работает пресловутым ослиным хвостом. Чтобы работать так невозмутимо, надо становиться к мольберту задом. Ну-ну, не сердитесь опять. Я обязался бороться с паниками жены перманентным поддержанием шутливого тона.
У нас с Вами вкусы очень схожие, судя по Вашим фразам об английской и русской литературе. Я только на счет Мунка не согласен, но все равно не сердитесь. А еще не согласен с выражением "изобразительное искусство". В целом какое оно изобразительное в ХХ веке? Если не считать того, что изображает померещившееся, остальное не изобразительно, но эмоционально мстительное и мнительное. Мнительность - вот что нам часто грозит. Мне часто видится в моих потемках что-нибудь запомнившееся очень четкое и колоритное. Очень хочу новых Ваших текстов в переписке и в интернете. В конце того века Чехов и Бунин были бы очень Вам рады, а теперь вот я, бедный. Но мужские нравы у нас низко пали, а то бы я написал лучше; зато Вы собой свидетельствуете об очень высоких женских нравах.
Будьте великодушны, раз Вам удалось быть такой строгой в языке.