Псевдоним уличного артиста    Немудрено прослыть Чернышом, коли твоё перо темнее податливого горячего асфальта, избирательно запоминающего походку существ гораздо тяжелее вертлявого голубя. Здесь, в шумной городской сутолоке, жарко и душно, но ворчливые старики знают, что всё изменится, когда на дорожную корку, зачерствелую и поблёкшую, осядет рыхлая слякоть, отчётливо помнящая даже воробьиную суету, пусть и совсем недолго. Схлынет зной, отсыреет духота. А где-то далеко за бесчисленными крышами, застланными маревом, говорливые смельчаки видали солнечные обширные луга, усыпанные сладким зерном, и тенистые леса, богатые тающими в зобу лакомствами.    — Луг похож на газон, — мечтательно ворковала неуёмная странница Белокрылка, — но здоровенный, без оградки, и не такой пыльный. Луговые травы высоки — и человеку по горло. А в лесу — что в парке, но не один день и не одну ночь придётся лететь, чтоб перенестись от опушки к опушке. Люди, коты и собаки там редки, а несносные машины и вовсе диковина.    В благодатных кущах таилась, нехотя бормотали знатоки, смертельная опасность — когтистая, желтоглазая, рядящаяся в пёструю светотень. Увлечёшься, разнежишься в тени — и останешься полупрозрачной кучкой растрёпанных перьев на замшелой коряге. Но там же, за городом, небоязливые исследователи встречали и процветающую в дикости родню: элегантных здоровяков вяхирей с грубыми резкими голосами и застенчивых изящных горлинок.    Безлюдный мир неогороженных газонов и неоглядных парков манил любопытного Черныша. Вёрткий юнец, очарованный воркованьем бывалых, твёрдо решил, дождавшись первой весны, податься с жадными до новых впечатлений сверстниками за город. Дни мелькают яркими шумными вспышками, и вот уже будущий путешественник нисколько не напоминает взъерошенного длинноклювого несмышлёныша, бессильно свесившего головёнку набок. Черныш — уже не тот писклявый и бестолковый, ненасытный птенец с мягкими крылышками. Лощёный кареглазый красавчик, с лихостью одолевающий всплески перегретого воздуха и проворно семенящий мимо долбящих асфальт каблуков. Уже сейчас по силам Чернышу взмыть над утопающими в едкой дымке крышами и, озорно кувыркнувшись в упругой прохладе, соскользнуть в соблазнительную даль. Если бы не голод, принуждающий к неустанным поискам сытных крох в мелком соре под человеческими ножищами, упрямый темнокрылый птах достиг бы своей мечты. Ему ли страшиться незримого убийцу из безбрежного леса, брезгующего мятыми и сломанными пёрышками? Горожанину, не единожды повидавшему мгновенную гибель не увернувшихся от машин сородичей?..    Нет, Черныш не боялся хищную тень. А весной... дерзкий мечтатель станет непобедим. Так говорят о переживших зиму — время длинных ночей и белых ливней. И тогда молодой сизарь вправе искать себе пару, обустраивать гнездо в надёжном укрытии и разведывать подоблачные тропы, сулящие не только потоки ошеломительных впечатлений, но и благополучие семейства. К весне сизо-чёрные крылья окрепнут и удержат любознательного странника на лету от рассвета до заката.    Слякотной поры Черныш дожидался с нетерпением самонадеянного голубёнка. Испытания начались с бодрящего холодка, студёных искр на асфальте и заледеневших луж. Первый раз в жизни ткнувшись клювом в затвердевшую водную гладь, будущий первооткрыватель не утолил жажду, но нашёл в прозрачной невидали источник неиссякаемого веселья. Скользить и кружиться, отталкиваясь крыльями от непроницаемой воды, — это ли не славная забава!    Гигантские человеческие ноги с треском проламывали тонкий первозданный ледок, превращая околдованные заморозком лужи в освежающие поилки и купальни. Черныш барахтался в ледяном крошеве и, встряхнувшись, танцевал на лучистом узоре из белёсых трещин. Дурачество беззаботного юнца задело матёрого ворчуна по имени Пылень.    — Что за выкрутасы?! — раздувшись, возмутился светло-серый брюзга. — Недостойно вольной птицы корчиться, будто жалкий турман!    — Кто это? — полюбопытствовал виновато нахохлившийся Черныш.    — Неуклюжий вертун, — надменно фыркал Пылень, — нахлебник! Кто вьётся через крыло над голубятней на потеху людям. Позор нашего племени!    И пока распухший от гнева вольный гордец достойного щегольства ради приглаживал клювом встопорщившиеся перья, наскучивший высокомерному ворчуну Черныш мелкими шажками отбежал подальше и взлетел. Следующую "танцплощадку" темнокрылый весельчак заприметил издалека и, описав круг, ринулся вниз.    Нерасколотый лёд привлёк озорника, а пуще того облачно-белая темноглазая незнакомка, усыпанная черными крапинками. Муаровая красотка грациозно пощипывала розоватым клювом рыжую корочку, дразня мельтешащих рядом воробьёв. Наглые бурые пичуги, ожесточённо чирикая, порскнули в стороны, напуганные звонкими хлопками чернёных крыльев с серебристым исподом. Черныш ловко завертелся юлой на застывшей водице, заворковал напевно. Крапчатая голубка невозмутимо лакомилась остатками мякиша.    И вдруг некто грузный обрушился на беспечного щёголя, яростно нанося болезненные удары твёрдыми, словно ледяные обломки, крыльями. Черныш пытался сбросить недруга, но неопытному бойцу, застигнутому врасплох, никак не давался нужный приём. В какой-то миг отчаяния юнец изловчился и едва не клюнул обидчика. Тот остался неуязвим, но изумлённый Черныш узнал злыдня.    — Проваливай отсюда, ощипанный слёток! — заурчал Пылень, сверкая налитыми рябиновой злостью глазёнками. — Убирайся, жалкий вертун!    И тотчас усугубил ругань делом, впившись клювом в шею растерянного Черныша. Крупный сизарь придавил неумелого подростка к обледенелому асфальту, беспрестанно молотя чёрненькую тушку полураскрытыми крыльями. Мёрзлая скользкая гладь подвела нападающего. Черныш, извернувшись, слабенько хлестнул разбушевавшегося Пыльня маховыми перьями, укусил и вовлёк в непредсказуемое кружение по льду. Противники, вцепившись один в другого клювами, ёрзали и катались по хрусткому матовому зеркалу склонившейся над городом осени, не замечая никого и ничего вокруг себя.    — Задохлик, — шипел раздосадованный упорством и вёрткостью жертвы Пылень, — задушу...    Черныш, скользя на боку, почувствовал, как нечто большое и неровное упёрлось ему в спину. Нависла тень, и загромыхал свысока человеческий голос:    — Твари! Пернатые крысы!!    Голуби в пылу борьбы наткнулись на массивную человечью лапу.    Человек с омерзением тряхнул ножищей. Пылень, издав приглушённый вопль, разжал клюв и взлетел с оглушительным свистящим звуком рассечения воздуха множеством крыл. У взбучки, доставшейся Чернышу, оказалось немало свидетелей. На запотевший под тускловатым осенним солнцем лёд осели, крутанувшись, два серых пера, вырванных побитым неслухом из шеи спесивого противника. Разметавший драчунов прохожий, брезгливо скривившись, покосился на привалившуюся к бордюру "пернатую крысу" черноватой масти, сплюнул и прошёл мимо.    Оглушённый Черныш неподвижно лежал у каменного бруска, подпирающего жухлый газон. Приоткрыв глаза, не помнящий себя неудачник увидел воробьёв, гоняющих по тротуару распробованную голубкой корочку. Ликующие безумцы шныряли, казалось, прямо под медленно опускающимися стопами идущих к своим неведомым целям людей, по счастью, не обращающих внимания на оцепеневшего голубя. Черныш долго боялся пошевелиться. Всё его тельце превратилось в остывающий ушиб, коронованный головокружением.    Наконец среди воробьиной братии сыскался решительный силач, уволокший соблазнительную корку на единоличное пиршество. Подвиг крошечного жадины воодушевил Черныша. Растрёпанная тушка ожила, подрагивая, и осторожно заковыляла вдоль бордюра, приволакивая левое крыло. Всякий летун с нежнейшего пухового возраста приучен к бережному, даже трепетному отношению к маховому оперению, замызгав и растеребив кое, не оторвёшься от земли. Превозмогая боль, Черныш подобрал обмякшее крыло. Прислушался, обмирая, не хрустнут ли кости, повреждённые ударом о бетонную окантовку газона. Сумасбродная удача не отвернулась от неосмотрительного юнца, и обошлось без переломов.    Осмелев, помятый везунчик попытался взлететь. Покорение смехотворной высоты в рост человека далось ценой дотоле неиспытанного изнеможения и ужаса. Казалось, ушибленное крыло вот-вот лопнет... В конце концов Чернышу удалось пристроиться на мощном основании ветви склонившейся над тротуаром старой липы. Здесь, без риска попасть под всё сокрушающие человечьи ступни, выдохшийся юнец, прижавшись к стволу правым бочком, забылся в круговороте мучительных переживаний.    Так началась новая жизнь Черныша.    Не успевающий за стаей — не существует для проворных сородичей. Отщепенец-невидимка или даже неостывшая, ещё содрогающаяся падаль — вот в кого превратил юного жизнерадостного голубя пинок брезгливого пешехода. В первые же дни одиночного прозябания в окрестностях почтенной липы Черныш оголодал, ослаб и преобразился до неузнаваемости. Лоск сошёл с нарядного оперения, уступив быстро въевшейся в опахала вездесущей грязи. От недоедания покинутого шумными собратьями "невидимку" постоянно знобило и клонило в сон, а повседневные ритуалы опрятности тяготили горемыку дёргающей, неотступной болью.    Но даже самую навязчивую дрёму, плотно обволакивающую сознание равнодушием, прожигал алчный взор холёного рыжего кота-домоседа, целыми днями плющащего розовый нос об оконное стекло. Вряд ли толстый зверь пролез бы в тщательно прикрытую хозяином форточку, но гнетущее внимание хищника сподвигло-таки полуживого Черныша на изнурительный переход в опасное людное место, где даже глупенький птенец при должном усердии отыщет брошенные мимо урн объедки.    Шажок за шажком, и Черныш, натерпевшись страху, достиг цели — причудливого светлого здания с колоннами и множеством сверкающих дверей, обрамлённого широкими лестницами из чёрного в мелкую серенькую рябь камня. На полированных ступенях, присыпанных давленой снежной крупкой, маленький странник и в самом деле ощутил себя невидимкой.    Здесь царили воробьи. Неумолчные вопли пронырливой мелюзги перекрывали даже душераздирающий рокот машин и гомон человеческих стай. Здесь бесстрашные пичуги благоденствовали в сытости, беззастенчиво пользуясь неспособностью голубей сплотиться в толпе вечно околачивающихся близ удивительного строения людей. Только воинственные галки и вороны, прилетающие из ближайшего парка, более или менее успешно соперничали с воробьями за право урвать немного просыпавшейся мимо зубастых человечьих ртов вкуснятины.    Над неуклюжим голубем-одиночкой, не способным даже грозно хлопать крыльями, маленькие нахалы откровенно потешались. Черныш, ведомый заливистым чириканьем, быстро нашёл источник воробьиной радости. На изломе монументальной лестницы, нисходящей к многостворчатому входу в необыкновенное здание, красовалась облицованная тёмно-серыми плитами и защищённая невысокими металлическими перилами от людского вторжения площадка. Преодолев ступени, люди поднимались над низиной тротуара и, прислонившись к широкой каменной ограде, наблюдали свысока за уличной суетой, говорили друг с другом и поглощали всевозможную пищу. Животворные крохи сыпались отдыхающим под ноги. Некоторые едоки, расщедрившись, кидали выщипанные из булок мякиши и прочие лакомства на площадку, оккупированную забавными птахами.    Появление на кормушке вялого замызганного голубя ничего не изменило в буднях воробьиного братства. Напрасно Черныш юлил, трепыхался и силился дотянуться до спасительных крошек. Самопровозглашённые хозяева благословенного местечка играючи утаскивали снедь чуть ли не из голубиного клюва. Зрелище отвлекло скучающего человека в тёмно-зелёном от пожирания остроугольного ломтя гигантской лепёшки с разноцветными вкраплениями, и всецело отдающихся страсти насыщения "актёров" накрыло хлебным градом.    Примолкнувшие воробьи, напряжённо трепеща крылышками, расхватали гостинцы в воздухе. Черныш беспомощно топтался на месте, предчувствуя скорую голодную погибель среди недоступного изобилия. Тёмно-зелёный человек, посмеиваясь, лениво взмахнул рукой, и каким-то чудом проскочившая мимо воробьиного клювика скрюченная корочка ярким пятнышком засветлела на сумрачном камне.    Слишком далеко. Очень далеко.    И уже несколько юрких обжор нацелились на ничейный кусок.    Черныш отказался от бессмысленной игры в молниеносные рывки с мелкими пташками, в подобных состязаниях запросто оставляющими с носом и самых бойких, лоснящихся от сытости, полных сил голубей.    Чиркая по камню развёрнутым хвостом и опустив голову, нежеланный гость воробьиной кормушки раздул горло, заворковал громогласно и закружил, завертелся в танце неуместного бахвальства. Полумёртвый замурзанный голубь похвалялся мощью, удалью и красотой перед зрителями-крохоборами, вряд ли осознающими заоблачную степень нелепости столь торжественного представления. Похвалялся, тихонько приближаясь к вожделенному кусочку.    Воробьи призадумались. Вкупе с выдающейся наглостью осторожность и подозрительность помогали выживать маленьким крикунам в переполненном сюрпризами городе. Переговариваясь едва слышным отрывистым щебетом, озадаченные пичуги бездеятельно наблюдали за манёврами Черныша. И ничего не предприняли, когда странный инородец, давясь воркованием, судорожно долбил и щипал не доставшийся законным владельцам "танцплощадки" хлебушек и заглатывал крошки. И кружился, кружился, не позволяя опомниться непочтенной публике.    Зелёный благодетель хмыкнул и подбросил добавки.    Не прерывая танца, Черныш урчал и гудел, и уписывал тёплую мякоть лепёшки. Воробьи безмолвствовали...    Ночь, сменившая день пиршества, забелила городские улицы инеем. Одинокий танцор прикорнул за вывеской, смонтированной на стене диковинного здания с колоннами. Рассматривая спозаранку посветлевший, искрящийся город, Черныш раздумывал, довелось бы ему увидеть столь блистательный рассвет, кабы не ошеломительный успех отчаянной импровизации.    Удача не изменила истощённому одиночке и в новый морозный день. Гладкий камень щипал холодком голубиные лапки, и тем больше горячился артист, восхваляя в головокружительном танце и журчащей песне бросовую сдобу. Воробьи по-прежнему дичились чудаковатого голубя, опасаясь ещё каких-либо выходок, и робко подбирали крохи на почтительном расстоянии от объедающегося Черныша.    Ближе к полудню заявился тёмно-зелёный человек и охотно поделился с птицами горячей мякотью булочки.    Набив зоб, Черныш чутко задремал на "подмостках". Уединение притомившегося артиста нарушили бодрым чириканьем осмелевшие воробьи. Один из братии, черногрудый крепыш с щеголеватой рыже-бурой шапочкой, задорными скачками приблизился вплотную к насторожившемуся голубю.    — Я — Чивирр, — проверещал смельчак, — хочу говорить с тобой!    — Я отсюда не улечу, — буркнул Черныш неприязненно.    — Я не говорю — лети! — защебетал Чивирр, вертя головёнкой. — Зелёная человека снова придёт вечером. И завтра придёт. И она кидать много еды для тебя. Она приходит почти каждый день.    — И синяя человека! — загомонили оживившиеся воробьи, перебивая друг дружку. — И чёрный с белыми полосками! И толстый красный человек! И...    От хорового перечисления разноцветных людей у Черныша зазвенело в голове.    — Студенты! — грозно зыркнув на разоравшихся товарищей, подытожил Чивирр.    — Кто они? — кротко спросил молодой голубь, стыдясь своего невежества.    — Студенты очень много жрут, — снисходительно пояснил воробьиный заправила и добавил с одобрением, — прямо на ходу.    — И даже на бегу! — радостно подтвердили другие воробушки. — И стоя жрут, и сидя! На улице, и в парке! И мимо рта!!    — Булки, пончики, пирожки, пиццу! Семечки!! — чириканье усилилось. — Хватит и тебе, и нам!    Перспективы разверзлись самые захватывающие. Взаимовыгодное перемирие вполне устраивало обе стороны. Неприкаянный танцор волею случая нашёл самую восторженную и благодарную публику, какую только можно представить, — невероятно тактичных воробьёв и болтливых студентов всяческих мастей, склонных и к щедрому дележу, и к пожиранию вкусноты с изрядными потерями.    Ежедневно, в любую погоду, шлёпался ли хлопьями мокрый снег, моросил ли колкий дождик, Черныш и Чивирр сотоварищи устраивали незамысловатый и не надоедающий спектакль для прожорливых и неопрятных людей у стен "дворца" — так бескрылые великаны называли дом, опоясанный лестницами. Студенты предпочитали слово "метро", впрочем, пернатых артистов не волновали подобные несуразности. Черныш самозабвенно кружился, развернув веером хвост и томно напевая, и, вдохновлённый сытным одобрением, выдавал каскадами пируэты, ввергающие преданную воробьиную свиту в достоверный полуобморочный восторг. Неподражаемое трюкачество угольно-чёрной "звезды" заснеженной сцены под открытым небом и трогательные ужимки крохотных поклонников забавляли и умиляли не брезгающих "летучими крысами" людей, хотя они и видели прекрасно, какова суть церемонных поклонов и расшаркиваний.    Черныш выучил уйму неподдающихся толкованию человеческих слов. С особым жаром общительные люди-студенты, лузгая семечки и хрумкая сухарики, обсуждали таинственные "лабы", "колки", "пары", "шпоры" и свои невидимые хвосты. Не забывая поглядывать, а то, похохатывая, и указывать пальцами на выписывающий сложные фигуры хвост танцующего сизаря.    — Его глючит, что ли? Ему самка мерещится?    — Да он дрессированный, явно. С какой-то голубятни трюкач.    — Да ну... непородистый же. Обычный сизарь. И откуда здесь голубятня?    — Пфф... Это тебе пилить часа два с пересадками, а он напрямую дочешет только так.    — Вроде глючный вообще не летает... Попробуй вспугни его, фига подорвётся. Воробьи сразу сваливают.    — Давай поймаем?    — На хрена? Больной, явно. Заразу подхватишь только так...    Какими бы недугами не страдали шумные студенты, величающие друг друга "студнями", линяли эти создания очень часто, некоторые чуть ли ни ежедневно. Стоило ли удивляться их неимоверной прожорливости? Отличающаяся щедростью "тёмно-зелёная человека" то и дело превращалась в бежевую, чёрную или даже фиолетовую "человеку". Но цепкая память Черныша хранила без искажений огромные, подвижные, беспёрые лица дарителей хлеба. Скучные и одновременно пугающие люди оказались поразительно разнообразными существами. Поначалу мудрый Чивирр подсказывал наивному солисту, кого следует остерегаться, кому лучше и вовсе не мозолить глаза, а перед кем стоит извертеться от души. Спустя несколько дней необходимость в подсказках отпала, что изношенное перо.    А боль не отпускала битое крыло. Разрывала мышцы при взлёте и наваливалась ломотой на суставы. Черныш боялся летать. И боязнь высоты, утратившей былую надёжность, обостряла затаённое отчаяние крылатого пешехода. Суровая необходимость время от времени заставляла бросаться во взбалмошную позёмку и возноситься над разномастными человеческими головами. Приходилось немало потрудиться и ради тёплого ночлега в тесной компании расчётливых ценителей голубиной хореографии. "Дворцовые" воробьи знали множество укромных местечек, надёжно закрытых от ветра и недоступных для пролаз кошек.    Жизнь наладилась, безбедная, нелётная, вывихнутая. В оттенках пропитанного грязью, едкого, тяжёлого снега. Черныш, смирившись с новым бытьём, не тяготился постыдного знакомства с воробьями, но отчуждение соплеменников удручало потешного вертуна.    Однажды, тусклой малоснежной ранью отщепенец, взгромоздившись на скользкую дворцовую крышу, угрюмо наблюдал за стаей голубей, кропотливо выискивающих пропитание у заснеженных скамеек и урн на окраине парка. Черныш узнавал каждого, и, возможно, кто-то из деловитых топтунов приметил бы мельком и забытого небесами вертуна. Если бы кто-нибудь из сосредоточенных на поиске сизарей посмотрел бы вверх.    Тогда серая тень не осталась бы незамеченной. Черныш никогда не видел раньше эту птицу. Но нечто заставило его кричать сиплым голоском, слишком тонким и слабым, чтобы пробить толщу отчуждения. Засвистели голубиные крылья, взметая снежную дымку.    Поздно.    Серая тень настигла Шипуна, вырвала из рассеявшейся в ужасе стаи и унесла в глубь безмятежного парка. Звук удара, выбившего дух из светло-рыжего голубя, достиг крыши дворца.    — Рябая птица опять здесь, — мрачно проскрипел Чивирр, — но хорошо, она боится людей.    — Не такие как все умрут первыми, — вразнобой пролепетали окружившие Черныша воробьи, зачарованно всматриваясь в хитросплетение крон парковых деревьев.    И тогда отщепенец понял: чтобы дожить до весны, придётся вернуться в небо. Снова завоевать право на толкотню среди дородных летунов. Ворчливых, небдительных и считающих за доблесть умение в едином испуге сливаться в тысячекрылый вихрь, якобы неуязвимый...    Враждебность человеческой стаи, неспешно текущей по слякотному уличному дну, надёжно держала Черныша на лету и когда переменчивый ветер опрокидывал его через онемевшее крыло. Люди вздрагивали и отмахивались с руганью от обнаглевшей "пернатой крысы", едва ли не отвешивающей пощёчины добропорядочным "венцам природы" в азарте отчаянного спора с тяготением. Любое столкновение с колыхливым негодованием толпы сгубило бы неумелого вертуна, но именно в русле людской нетерпимости Черныш нисколько не опасался воронёных когтей осторожной Серой Тени.    День, два... много неразличимых дней голубь-одиночка, кувыркаясь, словно потерянное перо, сплавлялся по-над многолюдными широкими тротуарами улиц, огибающих парк и примыкающих к метродворцу. Одрябшее крыло притерпелось к слабеющей боли, окрепло. Черныш, расхрабрившись, поднимался к мутно-серым рассыпчатым облакам, наколотым на антенны, и падал, упиваясь новой привычкой к непредсказуемым кульбитам, выискивал бреши в неоднородном людском потоке и проносился с замиранием сердца мимо еле шевелящихся громад. Рискованная игра всецело захватила избалованного успехом артиста, хотя этакие шалости и не снискали одобрения ни у воробьиной, ни у человеческой публики. И ничто не будоражило сильнее жгучей досады, тлеющей в золотых глазах Серой Тени.    Украдкой мелькали среди томительных ночей бледные дни. Завладев городом, лютовала зима. Сыпала ледяными дождями, секла перетёртыми вьюгой в дымку снежными иголками, парила обманчивыми оттепелями. Но истекла цепенящая власть холодов, и белое лихо, гонимое вешним теплом, уползло вон из города, оставляя в тени слежавшиеся клочья снеговой шкуры. В парке, на размякшей земле, выстланной тёмно-бурой листвой, проявились комья слипшихся перьев — останки галок, сизарей, рябинников...    Воспряли духом перезимовавшие летуны.    Хлынули из-под сумрака крыш на солнечный припёк шустрые молодые голуби, мешаясь с напыщенными стариками. Среди густо-сизых, черноватых в серый крап и розовато-охристых искателей крошенной поживы выделялась миниатюрная дымчато-сиреневая белоголовая голубка с красновато-бежевыми "лентами" на светлых крыльях. Рьяно отпихивающие друг друга от сиятельной прелестницы кавалеры не заметили дерзких собратьев премудрого Чивирра, забивающихся в гущу безлистного снежноягодника, и не расслышали звонкую брань испуганных синиц.    Серая Тень выбрал цель.    Зарябило, взвихрившись, запоздалое голубиное смятение. Золочёный взор ни на миг не упускал биение сиреневых крыльев. Скользнули тонкие солнечные блики по смертоносным когтям.    Чёрная тень перечеркнула бросок Серой Тени.    Переворот.    Опрокинулся мир.    Серебряная изнанка антрацитовых крыльев полыхнула белым накалом в зрачках желтоглазого убийцы. Чёрный голубь, игриво кувыркнувшись, метнулся в сторону и замерцал в гудящей пустоте, стремглав набирая высоту. И тотчас рухнул вниз.    Ястреб инстинктивно уклонился от соударения с обезумевшей дичью, вознамерившейся в падении сломать невесомой тушкой грозному охотнику хребет. Сиреневая жертва померкла и забылась. Теперь Серая Тень жаждал поквитаться с чумазым кривлякой за накопленную в зимнюю пору досаду.    Промах.    Сопротивление напружиненного воздуха на развороте чуть не вывихнуло широкие полосатые крылья хищника. Серая Тень, совладав с невидимой стихией, ринулся в погоню за образумившимся вертуном.    Тщетно надрывался разъярившийся охотник. Только свирепый крик чёрного стрижа нагонит сизаря, глотнувшего свежести не стиснутого глыбами человеческих жилищ неба. Окрылённый уголёк, плавно снижаясь, нёсся к знакомой группе людей-студентов, торжественно и скорбно волокущих в блестящих коричневых и чёрных тубусах на защиту "курсач по начерталке".    Ахнула "зелёная человека", прикрывая ладошкой зарумянившееся лицо. Долговязый "человек с белыми полосками" содрогнулся и гаркнул нечто гневное, когда взбесившаяся помойная тварь щёлкнула его по носу кончиками маховых перьев. Увлечённый преследователь, теряя из виду неяркого проныру, в последний миг опомнился, рывком взметнулся над головами оторопевших студентов, промчался над сверкающими панцирями застоявшихся в пробке машин и будучи вне себя атаковал зеркальную витрину цветочного магазина, беспристрастно искажающую вечное движение улицы. Прекрасная реакция спасла жизнь умелого охотника. Растопырив крылья и хвост, Серая Тень погасил убийственную скорость, громыхнул по стеклу когтями и, оглушённый неслыханным позором, тяжело поднялся над крышами, с тем чтобы исчезнуть в засвеченной солнцем дымке.    Студенты, позабыв на минуту даже о грядущих ужасах защиты, галдели, размахивали руками и потрясали тубусами.    — Видал?! Не, видал?!!    — Ух! А это кто?!    — Декан в манто! Хищник какой-то, явно...    Бедовый чёрный голубь, невредимый и невозмутимый, вынырнул из вязкого тока клянущих борзого нахлебника людей, и, покружив высоко над дворцом, спустился к грязному, ещё не принарядившемуся в зелень скверику. Беспрепятственно прошествовал сквозь взволнованное голубиное общество.    В маленькой и легкомысленной головке заурядного сизаря чудом помещается безупречная память, за какую любой мало-мальски здравомыслящий студент отдал бы добрую половину булочек, слопанных у дверей метро за все семестры учёбы. Тёмного сорванца узнавали, недоверчиво изумляясь и в растерянности уступая ему дорогу.    — Черныш? Черныш! Черныш?! — бормотали, вытягивая радужные шеи, взбудораженные голуби.    — Черныш... — простонала Белокрылка.    — Черныш, — гудели, кивая, дымчатый Шуршик и рябенький Топотун.    — Черныш! — недружелюбно зарокотал, попятившись, красноглазый Пылень.    — Черныш? — робко проворковала сиреневая незнакомка, наклоняя белоснежную головку.    В тёмно-карих глазах теплилась безоблачная синева.    — Нет, нет! — запальчиво воскликнул серебристо-чёрный трюкач, раздувая окованную изумрудным и аметистовым жаром грудку. — Меня зовут Турман.