Дивильковский Сергей Иванович : другие произведения.

Иван да Леля

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  - Лёля, Лёля! Где Лёля Голубева? Кто видел Лёлю Голубеву? Лёля, ну куда же Вы запропастились?! Вас вызывает шеф!
  
  В небольшую комнату, где сидели, склонившись над печатными машинками и бумагами, еще три молодые женщины и двое парней лет по двадцать-двадцать пять, вошла хрупкая на вид девушка со светло каштановыми коротко подстриженными волосами. Услышав обращенные к ней слова и сдержанно, как бы чуть-чуть даже сердито и удивленно переспросив: "Меня?", - она решительным шагом направилась к выходу и дальше по коридору к двери, на которой висела табличка с надписью: "Народный Комиссар по иностранным делам Г.В. Чичерин".
  
  Отворив дверь, она вошла в небольшую приемную. Сидевший за столом с тремя телефонными аппаратами дежурный секретарь - молодой человек с густой темно русой шевелюрой и серыми смеющимися глазами, окинув ее испытующим взглядом, спросил: "Голубева? Где же Вы пропадали? Шеф давно Вас ждет. Проходите".
  
  Лёля Голубева вошла в кабинет и увидела сидящего перед широким письменным столом, сплошь заваленным бумагами, пожилого человека с бородкой, с тонким и умным, но, как ей показалось, сердитым лицом, одетого в черный, несколько мешковато на нем сидевший костюм.
  
  - Здравствуйте, товарищ Голубева, - произнес человек в черном костюме, оторвав взгляд от лежавшего перед ним документа. - Садитесь, пожалуйста.
  
  - Здравствуйте, Георгий Васильевич. - Голубева присела на краешек стула.
  
  - Хочу с Вами познакомиться, поскольку нам предстоит вместе работать. Рекомендации у Вас хорошие, мне о Вас и Вашей семье написала товарищ Стасова. Ваша мама Мария Петровна Голубева известный в партии человек, настоящий борец за наше общее дело. Надеюсь, что дочь будет достойна ее. А что Ваш отец, жив?
  
  - Нет, Георгий Васильевич, он умер еще в девятьсот одиннадцатом году.
  
  - Тоже был профессиональным революционером?
  
  - Поначалу он занимался революционной деятельностью, был в сибирской ссылке, но потом отошел от движения и занялся журналистикой, выступал по вопросам земского движения. Они с мамой много спорили по этому поводу: он все пытался ей доказать, что наша страна не сможет организоваться и двигаться вперед, если не начнет с развития местного самоуправления. Иначе, дескать, даже при самом передовом общественном строе ее погубит чрезмерная централизация власти... Что-то в этом роде. Как мама говорила: хотел латать старый дом, не заменив сгнившей крыши.
  
  - Земское движение в конечном счете выродилось в союзника царизма...
  
  - Да, отец, мне кажется, это чувствовал, страдал, но не мог отказаться от своих теорий. Наверное, это ускорило его смерть, - ему ведь было сорок с небольшим, когда он умер.
  
  - Хорошо, спасибо. У меня к Вам больше нет вопросов. Вас, видимо, отчасти уже ввели в курс дела относительно тех обязанностей, которые Вам предстоит исполнять на новом месте. Вы будете шифровальщицей: вместе с другими Вашими коллегами будете заниматься шифровкой и расшифровкой документов секретной переписки Наркомата с нашими представительствами за границей. Исходящие депеши будете получать, а входящие докладывать лично мне или моим заместителям. Хочу подчеркнуть особую ответственность возлагаемой на Вас задачи: от ее четкого исполнения в немалой степени будет зависеть функционирование всей дипломатической службы Советской республики. Вы понимаете, насколько это важно.
  
  Я буду ждать от Вас, Елена Васильевна, и буду требовать очень, повторяю - очень внимательного и аккуратного отношения к выполняемой работе. И еще одно: Вас уже предупредили, но хочу повторить, что подавляющее большинство материалов, которые будут проходить через Ваши руки, - совершенно секретного характера. Пожалуйста, всегда об этом помните. Вот, пожалуй, и все. Технику работы Вам помогут освоить опытные в этом деле товарищи.
  
  - Спасибо за доверие, Георгий Васильевич. Я, по-моему, все поняла, что Вы мне сказали, и постараюсь выполнять свои обязанности наилучшим образом.
  
  - Очень хорошо. Теперь Вы можете идти. Впрочем, постойте. Одну минуточку. Чичерин протянул руку к кнопке звонка на своем письменном столе и позвонил. Через несколько секунд дверь отворилась и в кабинет наркома вошел дежурный секретарь:
  
  - Я слушаю, Георгий Васильевич.
  
  Вот, - сказал Чичерин, обращаясь к Голубевой, - рекомендую Вам Вашего опекуна на первое время: товарищ Дивильковский, Иван Анатольевич, мой секретарь. Между прочим, его отец - тоже старый партиец, а также литератор. А сам он мог бы, по-моему, стать неплохим работником, если бы немножко посерьезнел. - Секретарь наркома при этих словах широко улыбнулся. - Проводите, Иван Анатольевич, товарищ Голубеву и проследите за тем, чтобы ей была оказана вся необходимая помощь и содействие - паек за ночные дежурства и все прочее. Через полчаса зайдите ко мне за бумагами.
  
  
  - Я Вас поздравляю, Вы произвели впечатление на шефа. Он явно от Вас в восторге, - дружелюбно-насмешливо произнес только что представленный Голубевой молодой человек, когда они вышли в приемную.
  
  - С чего Вы это взяли? По-моему, совсем наоборот, - сердито возразила она.
  
  - Не беспокойтесь. Скоро увидите, что я был прав. Впрочем, Вам не мешало бы сразу усвоить: если Чич хоть раз в день не наорал на сотрудника, тот может считать себя именинником. Что, впрочем, не отменяет той истины, что наш шеф - личность выдающаяся и даже гениальная.
  
  Пройдя вдоль коридора мимо трех-четырех дверей, за которыми трудились эксперты и советники наркома, они вошли в насквозь прокуренную комнату шифровальщиков.
  
  - Позвольте представить вам новую фаворитку народного комиссара: Елена Голубева, - торжественно произнес молодой человек с насмешливыми глазами. - Приказано обеспечить ей режим наибольшего благоприятствования. Не вздумайте ее обижать, - будете иметь дело со мной.
  
  - Вы сами не вздумайте обижать Лёленьку Голубеву, Дивиль. А то Вам придется иметь дело со мной, а это посерьезнее, - откликнулся откуда-то из-за завесы синего табачного дыма грудной и чуть хрипловатый женский голос. Его обладательница, молодая женщина лет двадцати двух-двадцати трех с красивым, словно точеным лицом и пышными черными волосами, закинув ногу на ногу, сидела в глубоком кресле, предназначавшемся для отдыха шифровальщиков в свободные от работы минуты, и курила длинную папиросу.
  
  - Голубева, считайте, что Вы спасены, - произнес секретарь наркома. - Самое последнее, чего кто-либо может себе пожелать, это иметь дело с Танечкой Ривош. Танечка, Вы - ядовитейшее из насекомых в лепестках цветущей розы.
  
  Кто-то из присутствовавших в комнате громко прыснул при этих словах, а примостившаяся в углу за своим столиком машинистка, не переставая выбивать быструю дробь по клавишам, сердито сказала:
  
  - Иван Анатольевич, не мешайте работать, а то мы пожалуемся шефу. И оставьте, пожалуйста, Голубеву в покое, - мы сами о ней позаботимся. Так для нее будет безопаснее.
  
  
  Едва начинавшая делать свои первые (но далеко не робкие) шаги советская дипломатия, общее руководство которой осуществлял лично Ленин, упорно добивалась прорыва враждебного окружения и вывода Российской Советской Федеративной социалистической республики из международной изоляции. Одним из первоначальных успехов на этом направлении политики нового государства стало достижение в начале тысяча девятьсот двадцать первого года соглашения между правительствами РСФСР и Италии об установлении торговых отношений и обмене Экономическими делегациями. Решением Политбюро ЦК РКП(б) главой Экономической делегации РСФСР в Риме был назначен соратник и близкий друг Ленина Вацлав Вацлавович Воровский.
  
  По условиям советско-итальянского соглашения об обмене делегациями представитель Советской республики мог взять с собой в Рим семью и двух секретарей. В качестве одного из них нарком иностранных дел Чичерин предложил Воровскому своего дежурного секретаря Ивана Дивильковского. Иван выехал из Москвы в Рим в феврале, однако, ряд заданий, полученных им от наркома, заставил его проделать сложный и долгий путь, начав с заезда на несколько дней в Петроград.
  
  В том же феврале в Петрограде побывал и полномочный представитель РСФСР Воровский, которого сопровождала группа сотрудников Наркоминдела, вместе с "шефом" занимавшихся подготовкой к отправке первой советской миссии в Италию. В числе этих сотрудников была шифровальщица двадцатидвухлетняя Елена Голубева.
  
  ... Ни лютые февральские морозы на улицах Питера, ни стылый воздух давно не топленых номеров гостиницы, в которой остановились Воровский с сотрудниками, ни полуголодные наркоминдельские пайки и худая одежонка - ничто не могло помешать нараставшему чувству восхищения, нежности, а также грусти, с которыми Иван Дивильковский смотрел на Лелю Голубеву и думал о ней. Еще несколько дней, и он уедет дальше - в Ригу, Берлин и, наконец, в Рим - кто знает, на сколько месяцев или лет, - а она вернется к своим делам и заботам в Москве... Всего лишь месяц назад, когда еще никто из них двоих не мог предположить, что вдруг так круто повернется судьба и разойдутся их пути, оба спокойно - почти спокойно - здоровались и обменивались ничего не значащими фразами, по нескольку раз в день встречаясь в комнатах и коридорах Наркоминдела.
  
  Это правда, что Иван давно выделил эту девушку из всех прочих. Уже первые их мимолетные встречи и разговоры будили в нем живые чувства - иногда приподнятого ожидания чего-то светлого и радостного, иногда щемящей печали, так хорошо знакомой ему с детства: точно вот-вот суждено ему узнать большое счастье, да только ненадолго...
  
  Конечно, Лёля Голубева давно нравилась Ивану, - она понравилась ему еще при той, самой первой их встрече год назад, когда ее вызвал к себе для беседы Чичерин, а он, Иван, над ней подшучивал. Уже тогда он ощутил, что, в отличие от всех других знакомых ему женщин, в том числе и черноглазой Маргариты, с которой они прожили несколько месяцев, как муж с женой, Лёля не вызывала в нем желания порой зло высмеять ее или унизить. Сам себе в том не признаваясь, он испытывал к этой миниатюрной девушке глубокое уважение, словно бы чувствуя, что, такая беззащитная на вид, она обладала недюжинной внутренней силой и твердостью характера, которые с лихвой уравновешивали то, что он, с самонадеянностью молодости, привык считать своим бесспорным преимуществом перед представительницами "слабого пола" - интеллектуальное превосходство и остроту ума.
  "Гвардия" ранней советской дипломатии: (слева направо) Вацлав Воровский, Георгий Чичерин, Максим Литвинов
  
  Но никогда раньше не подумал бы Иван, что так больно может ранить его предстоящая разлука с Лёлей Голубевой, - словно отнимали у него что-то бесконечно дорогое, что стало частицей его самого, оставляя взамен саднящую пустоту в душе.
  
  Только здесь, в Питере, в эти стремительно таявшие дни и часы, которые ему позволено еще было провести вместе с группой наркоминдельцев, Иван - все еще испытывая внутреннее сопротивление, но уже не в силах противостоять охватившему его чувству - впервые стал открыто оказывать Леле знаки внимания и даже, за день до своего отъезда, решился пригласить ее в театр. Она же, внутренне теплея, но, по привычке, пряча радость под маской безразличия и даже неудовольствия, отвергла эту попытку побудить её - в такое-то время! - встать на путь пошлого мещанского флирта.
  
  А потом были его письма, на которые она иногда отвечала, а иногда нет. К концу года в маленьком кожаном портфельчике, хранившемся у неё дома в таком потаенном месте, что о его существовании не подозревали ни мать, ни сестра, скопилась уже довольно толстая пачка этих писем, которые раз от разу становились все более нежными, все более смелыми и настойчивыми.
  
  ... Из Риги от 18 февраля 1921 года:
  
  "Не знаю, с какого обращения начать письмо. Не хочется начинать по казенному, но нет и достаточных мотивов, чтобы начинать иначе. Мы вот и с моим попутчиком все стараемся перейти на "ты": у него выходит, а у меня абсолютно не получается: не привык. ... Хотел бы много, много написать... Надеюсь, что соберусь еще взяться за карандаш. Пока всего наилучшего. Ваш И. Дивиль".
  
  Из Берлина от 10 марта 1921 года:
  
  "Голубева. Получил только сегодня Ваше письмо от 28\2, написанное ночью... Много, много я мог бы Вам написать сейчас; и тянет меня это писать. Но сейчас не стоит. Следующее письмо Вы получите уже из Рима; надеюсь, что к этому времени, - т.е. месяца через полтора - мои письма будут представлять еще некоторый интерес для Вас... Пожалуйста, поверьте раз навсегда, что и Вы, и все, Вас касающееся, мне дорого... И. Дивильковский".
  
  Из Рима от 21 мая 1921 года:
  
  "Голубева. Не хотелось бы, собственно говоря, писать после вчерашнего курьера без писем; да, впрочем, ерунда.
  
  Спасибо все же за привет в телеграммах, - даже если Вы просто случайно вспомнили обо мне, шифруя депешу, и за это я Вам благодарен. Спасибо и за милую, храбрую Вашу подпись всеми буквами.
  
  Желаю Вам много, много хорошего в эти праздничные, светлые дни,
  
  Где звонит в колокольчики
  Серебряные май.
  
  Хотелось бы знать, - передали ли Вам те духи, что я послал Вам? Ведь их невидимое, весеннее присутствие все же было бы кусочком моей мысли вокруг Вас. Простите, если это Вам неприятно... И. Дивильковский".
  
  Из Рима от 25 мая 1921 года:
  
  " ...Не дай Вам бог очутиться когда-нибудь в одиночестве со слишком большим грузом в душе и на уме. Со мной это недавно случилось. В месте, освященном тысячелетней традицией, на ступенях храма Сивиллы, над водопадами в Тиволи, мне дал случай:
  
  "Слилось во мне сиянье дня
  Со мраком ночи беспросветной;
  Мне мил и солнца луч приветный,
  И шорох тайн манит меня".
  
  ...Жаль мне, бесконечно жаль, что не буду в России, что не увижу Вас в мае. Май, милый май, - мой любимый месяц...
  И. Дивильковский".
  
  Из Рима от 9 ноября 1921 года:
  
  "Спасибо, милая, что помните и пишите своему глупому, далекому другу. Вы ведь знаете, как страшно много значат для меня эти Ваши письма и как я их жду.
  
  Здесь уже настала осень, но нельзя ее сравнить с московской. Пишу сейчас на террасе Делегации, - только что прошел дождь, и всюду блестят от солнца лужи, а солнце светит и греет, будто и не знает, как холодно и туманно сейчас в Москве. Небо совсем не такое, как летом, - светло-светло голубое, а по краям совсем белое от яркого света. Всюду зелень, и ярко желтеют дома.
  
  У домов Рима какая-то своеобразная окраска, придающая совершенно особый облик городу, если смотреть на него издали, - сверху, с аэроплана или с окружающих холмов. Он весь кажется тогда, как старые камни на Форуме, - залитый светом и подернутый рыжеватой дымкой в лучах солнца... Он весь - прямая противоположность тому мощному, мрачному Петербургу, который мы видели зимой, - "над Невою темноводной, под улыбкою холодной императора Петра". И все же какое-то тайное родство чувствуется между ними, - и я оба безумно люблю.
  
  Но ведь Питер оставил мне также - личные - воспоминания, каких не дал еще Рим. Не там ли некая девица "с оскорбленной невинностью" на лице заявила, что лучше умрет, чем пойдет со мной вдвоем в театр? - Милая моя, милая, славные все же были те дни...
  
  ...Зовут, - нужно идти работать, Письмо пошлю завтра, с курьером. Трудно от него оторваться, ведь эти строчки Вы будете читать, этих страниц коснутся Ваши пальцы, и я их целую. "Товарищ, партийный билет 217957, до чего Вы дожили?" - Правду Вы писали, Леля, что мы с Вами не люди теперешнего времени. Но это тем лучше. ...Пускаюсь в литературу... - этим я часто страдаю. Но ведь Вы простите меня? Я так отдыхаю душой, когда пишу Вам, моя светлая, простая, тихая мечта.
  
  Я весь Ваш, и Вы это знаете.
  Целую Вам руки. И. Дивиль".
  
  Из Рима от 4 декабря 1921 года:
  
  "...Единственное, что меня здесь задерживает, это надежда на Ваш приезд. Что будет, если я поеду в Москву, а Вы несколько дней спустя будете откомандированы в какую-нибудь Миссию? Или Вы снова останетесь и на эту зиму в Москве? ... Не знаю, как мне быть дальше. Напишите или, лучше всего, телеграфируйте, как мне поступить. Ведь все зависит от Вас: скажите - и я с радостью брошу Рим и Делегацию ко всем чертям и приеду. Скажите - и я буду стараться достать Вам визу и потребую от Воровского ходатайства перед Коллегией. Это все вполне осуществимо.
  
  Что лучше, милая? Я ж не знаю. Мне хочется Вас увидеть как можно скорей, и не хочу рисковать потерять Вас тотчас же...
  
  Любимая моя, хорошая, страшно мне за все это и за нас. Так много может стать между нами, - в такие грозные времена мы живем. Никогда раньше не сознавал я этого, - а теперь сознаю, из-за Вас.
  
  Не буду малодушествовать. "Сквозь пену волн растущей грозно бури, вперед, вперед, бесстрашно будем плыть и песни петь немеркнущей лазури, всему, что нам дано любить".
  
  ...Моя хорошая девочка, обдумайте положение и скорей сообщите, что мне делать. Я очень несчастен, что не знаю, когда увижу Вас.
  
  Люблю, люблю, люблю и целую Вам руки. И. Див."
  
  
  ... Известно, что крупные события в жизни стран и народов чаще всего разрушительно действуют на судьбы малых мира сего, в одночасье сгоняя одних с обжитых мест, отнимая у других детей или родителей, разлучая третьих с женами и мужьями.
  
  Намного реже случается обратное, когда тяжелая рука Истории, передвигая фигуры на шахматной доске эпохи, вдруг мимоходом выкует чье-то маленькое счастье, бросив навстречу друг другу тех, кому природой и судьбой предназначено быть вместе. И совсем уж невероятно, чтобы голос двух любящих сердец был услышан и принят во внимание теми неведомыми силами, которые направляют эту тяжелую руку. Но именно так должны были воспринимать Леля Голубева и Иван Дивильковский те события, которые стали разворачиваться в жизни их страны и в их личных судьбах с начала тысяча девятьсот двадцать второго года.
  
  Попытки Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки, Японии и других капиталистических государств сорвать мирное строительство в Стране Советов, "задушив в колыбели" русскую революцию, потерпели провал в результате героических усилий поддержавших большевиков рабочих и крестьян бывшей Российской Империи и в первую очередь бойцов созданной в феврале 1918 года Красной Армии. Петлюровские, белофинские, польские войска, кулацкие и басмаческие банды были разгромлены.
  
  Постепенно разжималось кольцо международной блокады вокруг Советской России. Конец двадцать первого и начало двадцать второго годов ознаменовались подписанием ряда дипломатических договоров и торговых соглашений между правительствами РСФСР и западных стран. В январе двадцать второго на встрече руководителей держав Запада во французском городе Канн было решено созвать в Генуе, Италия, международную конференцию "для экономической стабилизации Европы", пригласив на нее и представителей Советского правительства.
  
  Много лет спустя, уже под старость, Елена Голубева, выступая перед молодыми сотрудниками одного из научно-исследовательских институтов Москвы, так вспоминала об этих днях:
  
  "...Весной 1922 года было решено, что Советская республика примет участие в международной конференции в Генуе и что возглавит делегацию Чичерин. В состав аппарата делегации было включено несколько сотрудников Наркомата, в том числе и я. В марте 1922 годы мы выехали в Италию через Варшаву, Берлин и Швейцарию.
  
  Трудно сейчас представить, в каких "туалетах" мы отправились за границу. Если бы меня не выручила моя приятельница, отдав мне свои полуботинки, я бы осталась в старых высоких ботинках на шнурках, которые носила еще до революции. Зато в Берлине нас "экипировали" - обули, одели. Я, помню, купила себе маркизетовое белое в черную полоску платье, которое мне казалось верхом роскоши.
  
  ... Италия встретила нас цветущей весной и толпой репортеров и любопытных жителей на вокзале в Генуе. Конечно, эта встреча относилась к членам советской делегации - Чичерину, Литвинову и другим. В составе делегации были крупные эксперты - экономисты, финансисты, юристы, еще из числа чиновников царского МИДа, владевшие языками и умевшие себя держать в "обществе". Мы же - секретари, машинистки, шифровальщики, чувствовали себя довольно неважно. Прямо с вокзала нас доставили в курортный городок под Генуей, около Рапалло - под названием Санта-Маргарита-Лигура, на берегу Генуэзского залива. Мы буквально обалдели, увидев красивое белое здание гостиницы, где нам предстояло жить и работать, прекрасный парк, полный цветущих роз, магнолий и еще каких-то душистых кустов. Наши начальники - члены делегации каждый день уезжали в Геную, а мы в свободное от работы время бегали к заливу, катались на рыбачьих лодках или бродили по курортному городку, привлекая внимание местных жителей-итальянцев.
  
  В день открытия конференции Чичерин разрешил всем сотрудникам поехать в Геную, чтобы присутствовать на торжестве. Еще раз в Геную мы попали, когда итальянский король устроил прием для всех делегаций конференции на палубе корабля. Нас - девушек, приписали в пригласительные билеты наших экспертов, и так мы попали на этот прием. Кроме того, что там было очень красиво и я впервые в жизни выпила бокал шампанского, я ничего не запомнила".
  К этому мне остается добавить лишь, что от Рима до Генуи подать рукой. И хотя конкретных свидетельств тому у меня нет, не сомневаюсь, что сердце двадцатилетнего влюбленного Ивана трепетало и замирало в те дни, как никогда...
  
  
  Каждый день около двух часов пополудни, завершив обед и неизменно сопровождавшие его беседы "в своем кругу", сотрудники Полномочного представительства РСФСР в Италии (так именовалась теперь советская Делегация в Риме) вместе с женами (у кого они были) вставали из-за общего стола в ресторане гостиницы "Альберго Лондра", где все они, во главе с полпредом Воровским, проживали, и с привычными приветствиями расходились всякий по своим делам: кто поднимался к себе в номер, чтобы отдохнуть, кто сразу шел в комнаты, отведенные под служебные помещения, и продолжал там работу, а кто-то выезжал в город на деловые рандеву и визиты.
  
  В один из таких дней - дело было в середине апреля 1922 года - за столом дольше других задержались двое: супруга полномочного представителя Дора Моисеевна Воровская, несколько запоздавшая к началу трапезы и теперь только заканчивавшая десерт, и секретарь Полпредства Иван Анатольевич Дивильковский, который явно не торопился подниматься из своего кресла.
  
  - Дора Моисеевна, - заговорил Иван, указательным пальцем катая перед собой по столу голубое фарфоровое колечко, в которое была вдета аккуратно сложенная белоснежная салфетка. - Вы ведь знаете, что в Полпредстве есть свободная вакансия шифровальщика. Я мог бы обратиться к Вам с одной весьма настоятельной просьбой по этому поводу?
  
  - Я Вас слушаю, Иван Анатольевич. - Голос Воровской звучал ободряюще. Хотя на людях она старалась этого не показывать (жена полпреда должна быть ровной в отношениях со всеми работниками представительства), сейчас Дора Моисеевна не скрывала своей симпатии к этому молодому, остроумному, но в глубине души, как ей казалось, очень деликатному и легко ранимому сотруднику. - Что Вас интересует?
  
  - При нашей делегации в Генуе работает шифровальщицей некая Елена Голубева. Поскольку конференция там скоро заканчивается, встанет вопрос о ее дальнейшей работе. Почему бы не перевести ее сюда? Ведь это меньше чем в четырехстах километров от Рима.
  
  - Вы знакомы с ней, Иван Анатольевич? - Дора Моисеевна испытующе заглянула в глаза Ивана. Он не отвел взгляда. Лишь прекратил катать перед собой голубое фарфоровое колечко.
  
  - Я люблю ее, Дора Моисеевна, как бы старомодно это ни звучало. И если она уедет из Италии, со своей стороны не вижу смысла оставаться дольше в Риме. Буду самым настоятельным образом просить отправить меня на Родину.
  
  - Но почему Вы решили обратиться ко мне с Вашей просьбой? Вы говорили об этой... Голубевой с Вацлавом Вацлавовичем?
  
  - Я ему все уши о ней прожужжал.
  
  - Он не хочет ее брать?
  
  - Он не отказывается. Но ему все время некогда. Да и резоны мои я ему не могу объяснить так, как Вам. И дело не делается. А конференция вот-вот закончится, и все очень осложнится, потому что из Москвы могут ведь направить кого-то другого на это место. Я Вас очень прошу, подействуйте на Вацлава Вацлавовича, чтобы он срочно послал в Москву депешу о переводе сюда Голубевой.
  
  - Хорошо, Иван Анатольевич, я Вам обещаю это сделать. - Воровская встала из-за стола, ласково кивнув Ивану головой. Он, в свою очередь, сказав ей "спасибо", поднялся и направился к выходу, следуя рядом, но чуть-чуть позади супруги полпреда.
  
  В приоткрытые окна ресторанного зала вливались ароматы весеннего половодья цветов в раскинувшемся неподалеку парке.
  
  
  
  
  Письмо шифровальщицы Полпредства РСФСР в Италии Елены Голубевой своей матери Марии Петровне Голубевой:
  
  "12 июня 1922 года, город Рим.
  
  Мамочка. Этой записки ты никому не показывай и пока никому, никому не говори, что я тебе напишу.
  
  Я вышла замуж. Что будет дальше, - не знаю. Все равно. Но пока мне очень, очень хорошо.
  
  Может быть, ты скажешь, что не надо было этого делать, но я не могу иначе. И сейчас я чувствую себя под крепкой защитой и, говоря шаблонным языком, счастлива очень.
  
  Когда я сюда ехала, я ясно не представляла себе, что будет, потому никогда с тобой об этом не говорила.
  
  Я думала, что можно обойтись без личной жизни, что надо жить для дела. А вот, сама не смогла так прожить.
  
  Мамочка, глупо может быть все это? Всегда ведь я делаю все по своему, и тут, без чьего бы то ни было совета, перевела свою жизнь на новую колею. А все-таки, хотела бы знать твое мнение.
  
  Еще раз прошу тебя, миленькая, никому пока не говорить. Хорошо?
  
  Крепко, крепко тебя целую.
  
  Лёля."
  
  
  За два дня "свадебного путешествия" они проехали на автобусах и прошли пешком с добрую сотню километров. И вот сейчас, за несколько часов до отхода поезда, который должен увезти их обратно в Рим, отдыхают, лежа на мягкой скошенной траве лужайки у подножия горы.
  
  От палящих лучей повисшего в зените солнца их спасает густая тень орехового куста, под которым они прячутся. На дороге неподалеку гудят автомобили, в траве трещат кузнечики, под одежду залезают муравьи, кусаются оводы.
  
  В полукилометре от того места, где расположились Иван и Лёля, сверкает на солнце водная гладь озера. Леля наблюдает за проплывающими по ней пароходами, ждет, когда в городке прозвонит час пополудни церковный колокол и нужно будет отправляться на вокзал. А Иван торопится: он покусывает кончик карандаша, пытаясь вспомнить по порядку все события прошедших дней, чтобы изложить их в письме, которое он пишет домой родителям.
  
  ...Итак, они выехали из Рима в субботу. Встали пораньше, чтобы захватить первый поезд: дежурный по полпредству, которого Иван попросил об этом с вечера, позвонил им по телефону и разбудил в шесть тридцать утра. Они наскоро позавтракали прямо у себя в комнате, побросали вещи в небольшой кожаный чемоданчик и спустились вниз, когда часы в вестибюле гостиницы пробили половину восьмого. Толстяк-итальянец, полпредский шофер, поджидавший в машине, проворчал что-то насчет того, что можно бы и побыстрее пошевеливаться: он не знает, как там у них в России обстоит дело, а здесь, в Италии, вокзал за ними не приедет, туда еще надо добираться.
  
  С этой не очень дружелюбной шуткой толстяк включает мотор и трогает с места. Машина выезжает на одну из центральных улиц Рима и, пробившись сквозь утренний транспортный поток, минут через двадцать тормозит у здания железнодорожного вокзала.
  
  До отхода поезда Рим-Монтефьясконе остается четверть часа. Билеты у Ивана с Лёлей куплены заранее, и они, не спеша, разыскивают свой вагон. Разделенный деревянными перегородками на несколько купе по восемь мест в каждом, он наполовину пуст: в соседнем купе едет группа солдат, по-видимому, возвращающихся в свою часть из увольнения; в купе по другую сторону на мягких сиденьях расположилось несколько туристов, обутых в башмаки на толстых подошвах, а в купе, куда заходят Иван и Лёля, вообще никого нет.
  
  Часа через три, прогремев под конец сквозь длинный тоннель, поезд подъезжает к городку, состоящему из сотни-другой двух- и трехэтажных домишек, с крошечным вокзалом, над которым красуется надпись: "Монтефьясконе". В паре километров по левую сторону от железнодорожного полотна виднеется просторная водная гладь: это - озеро Лаго Болсена, главная цель путешествия Ивана и Лёли.
  
  В городке всего одна гостиница, куда и направляются молодожены. Гостиница оказывается чистой и вполне приличной. Хозяин проводит их в просторную комнату с балконом и двумя большими кроватями. В душе течет холодная и горячая вода. Вполне можно жить, решают Иван с Лёлей.
  
  Умывшись, они спускаются со второго этажа и идут в ресторан обедать. Иван заказывает для себя и Лёли суп с сыром, спагетти и ванильное мороженое на десерт. Места, которые им предлагают занять в небольшом и пустынном в этот час зале ресторана, расположены у окна, и им хорошо видна главная городская площадь, а на ней редкие прохожие и еще более редкие автомобили. С башни церкви на площади каждые четверть часа доносится удар колокола.
  
  После обеда они отправляются на прогулку, - по длинной центральной улице, мимо церкви и городской ратуши, мимо магазинчиков, ресторанчиков-тратторий и аптек, постепенно удаляясь от центра, выходят из городка и попадают на асфальтированное шоссе, ведущее налево вниз, к озеру. Но Лёле и Ивану не нравится то и дело оборачиваться и уступать дорогу проезжающим мимо в клубах пыли грузовикам, и они скоро сворачивают направо, на каменистую грунтовую дорогу, которая идет на подъем. Впереди, километрах в двух-трех, видна довольно высокая гора, но это их не обескураживает.
  
  Вскоре вдоль дороги начинаются виноградники, а чуть в стороне - крестьянские дома и отдельные виллы, по всей видимости, принадлежащие местным зажиточным горожанам. Чем выше в гору поднимаются Лёля с Иваном, тем шире простор озерной глади, открывающийся их взорам внизу. Вода озера отражает зеленые склоны гор и ярко-голубое небо с плывущими в вышине белыми облачками; скользящие по водной поверхности лодки и пароходики кажутся отсюда, с высоты, совсем крошечными.
  
  Примерно через час Лёля начинает жаловаться на усталость, и, посидев на придорожных камнях и передохнув, они трогаются в обратный путь. В гостиницу возвращаются, когда уже начинает темнеть и в небе одна за другой загораются яркие звезды.
  
  Поужинав в ресторане гостиницы, Иван и Лёля долго сидят на балконе своего номера и разговаривают. Лёля рассказывает о детстве, о гимназии, о сестре Кате и братике Юре, о тихом, ласковом отце и о бурной, полной тревог жизни матери. Теперь ее здоровье неважное, и Лёля постоянно думает о ней, волнуется и переживает за нее и за сестру с братом. Как то они там, втроем, в холодной и голодной Москве?
  
  Иван внимательно слушает, задает вопросы, кое-что рассказывает ей о себе... Им хорошо вдвоем, они с полуслова понимают друг друга, чувствуют себя покойно и счастливо. Над ними простирается бездонное ночное небо Италии, усыпанное мириадами сверкающих звезд; внизу, в отдалении, их блеск туманно отражает поверхность озера, за которым темнеют силуэты гор, а над горами повис тонкий серп молодого месяца. За спиной Ивана и Лёли - уютная комната, куда они уйдут сейчас, потому что уже очень поздно, и лягут спать - двое тоже еще молодых и, хотя немало уже повидавших, но сохранивших светлые души и чистую, незапятнанную совесть людей. И в глубине сознания у обоих спрятана радостная мысль о том, что эта ночь, а если не эта, то следующая, или одна из тех, что будут после нее, подарит им чудо - их будущего ребенка, который появится на свет, чтобы прожить прекрасную и счастливую жизнь, опекаемый и согреваемый не только их любовью, но и всей силой нового, справедливого строя, за который честно боролись их родители и на благо которого трудятся они сами...
  
  На следующее утро Лёля и Иван встают довольно поздно и выходят из гостиницы уже в десятом часу утра. В конторе местной транспортной компании на привокзальной площади они покупают два билета на автобус до конечной остановки со смешным названием "Марта". В автобусе, который здесь называют "автокаром", - открытой машине с четырнадцатью креслами (два рядом с шофером и далее четыре ряда по три кресла в каждом), свободных мест рядом уже нет, и Лёле с Иваном приходится садиться "гуськом", друг за другом. Машина, трогаясь с места, громко фыркает мотором и скрипит рессорами, а при каждом переключении передачи на три четверти теряет скорость, которую набрала раньше, поэтому ползет в гору, как черепаха. Двигатель ее при этом раскаляется и пышет жаром...
  
  Сойдя с автобуса, Иван с Лёлей в обход поселка Марта идут пешком по проселку, ведущему в гору. Идут долго, под палящими лучами солнца, от которых здесь некуда укрыться, и Лёля вконец измучена дорогой. Но оба чувствуют себя вполне вознагражденными за труды и счастливыми, когда на высоте примерно семисот метров, с затененной соснами площадки, перед ними открывается неописуемой красоты вид: слева внизу бескрайний голубой простор озера, а справа - просторная лужайка, окруженная со всех сторон скалами, которые образуют почти правильной формы круг. Вся лужайка сплошь покрыта яркими розовыми, желтыми и синими цветами, а воздух напоен их ароматом и запахом хвои. Леля и Иван долго сидят на нагретых солнцем камнях, любуясь поочередно то видом на озеро, то пестрым ковром горной лужайки.
  
  Когда, примерно час спустя, они идут обратно, на опушке леса у самой лужайки им попадается неизвестно как попавший сюда хорошенький пестрый котик, который жалобно мяукает и долго бежит за ними вслед. Но Ивану и Лёле не нужны коты, у них другие заботы, и котик, видимо, поняв это, в конце концов, отстает. А они, спустившись с горы, отдыхают и пьют в траттории у въезда в поселок каждый свое: Лёля молоко, а Иван - холодное пиво, и оба закусывают деревенским сыром.
  
  В тот же день они успевают совершить еще одну экскурсию, в какой-то живописный городишко (названия его Иван не запомнил) на берегу озера. Там купаются и осматривают городок - весь, включая старинные башни, ворота, колледж и рыночную площадь. Пообедав в ресторане единственной городской гостиницы, возвращаются в свой Монтефьясконе на поезде, вагон которого кажется Лёле с Иваном раскаленной добела жестяной коробкой.
  
  В этот последний вечер путешествия, утомленные прогулками, многочисленными впечатлениями и жарой, они рано ложатся спать в своем гостиничном номере. Уже засыпая, Иван слышит, как где-то неподалеку, кажется, в траттории напротив, несколько мужских голосов запевают "Бандьера росса" ("Красное знамя"), а потом "Интернационал". Иван хочет разбудить Лёлю, чтобы она послушала, как местные рабочие-социалисты (а это, конечно, они) исполняют революционные песни, но вместо того сам погружается в сон.
  
  Октябрь 1922 года. Сорок тысяч "чернорубашечников", предводительствуемых "дуче" (Муссолини), вступают в Рим
  
  Он не знает, сколько времени прошло с того момента, как он заснул, когда их обоих будят громкие выстрелы и крики, доносящиеся с улицы. Открыв глаза, Иван и Лёля видят, как по потолку их комнаты мечутся и пляшут красноватые отблески огня. Иван быстро вскакивает с постели и бросается к окну. Он видит, что внизу, наискосок через площадь, у входа в тратторию стоит грузовик, в кузове которого и на тротуаре рядом человек двадцать, одетых в черное, держат высоко над головами пылающие и коптящие черным дымом факелы. Кто-то стреляет в воздух из ружья. На тротуаре, освещенное факелами, неподвижно лежит тело человека в простой рабочей одежде, а группа людей в черных рубашках, переступая через него, ведет, подталкивая прикладами, еще троих рабочих: их только что вывели из траттории и тащат к грузовику. Там переднего подхватывают подмышки люди, стоящие в кузове, и втаскивают наверх; кто-то замахивается и бьет его по лицу короткой толстой плетью; другой пинает в пах тяжелым кованым сапогом, и человек, как сноп, валится на пол кузова. Секундами позже то же повторяется со вторым, третьим... Люди в черных рубашках забираются в грузовик, он трогается с места под продолжающуюся ружейную пальбу и крики чернорубашечников, наподобие боевого клича: "эй-а-эй-ла-ла!".
  
  Через мгновение все стихает. Кровавые отблески факелов уже не пляшут по потолку комнаты. В наступившей темноте, которую не в силах рассеять свет из окон траттории и нескольких домов по соседству, едва угадываются очертания тела, безжизненно распростертого на тротуаре.
  
  "Фашисты!", едва слышно произносит Иван. Его пальцы судорожно сжимают руку Лёли, которая смотрит широко открытыми от ужаса и отвращения глазами на происходящее за окном.
  
  В эту ночь они уже больше не спят ни минуты, а утром, даже не позавтракав, расплачиваются с хозяином гостиницы и, забрав свой чемоданчик, уходят из городка, чтобы провести последние часы перед возвращением в Рим подальше от места ночного кошмара.
  
  ... Иван дописал последние строчки письма, сложил листки бумаги вчетверо и сунул их в нагрудный карман рубашки. Посмотрел на Лёлю, которая, притихшая и серьезная, глядела, задумавшись, на гладь озера, и сказал: "Воровский как-то говорил: сейчас не время любоваться красотами природы и произведениями искусства. Он, видимо, все же прав: не время и не место. Нам ничего не простили и не простят. Нет ничего страшнее злобы буржуа, лишившихся собственности. Они спустят на нас всех своих цепных псов. Борьба будет жестокой и кровавой..."
  
  Еще через час Иван и Лёля пришли на вокзал в Монтефьясконе, сели в поезд и уехали в Рим. А спустя пару месяцев вместе с другими сотрудниками Полпредства наблюдали за тем, как по улицам Вечного города маршировали тысячные колонны чернорубашечников, вступивших в столицу Италии во главе со своим предводителем Бенито Муссолини, чтобы захватить власть в стране и на долгие годы погрузить ее во мрак фашистской диктатуры...
  
  Часть 2
  Пароход "Беренгария", один из самых комфортабельных лайнеров британского морского пароходства "Кунард", заканчивал очередной рейс через океан на линии Лондон - Нью-Йорк.
  
  До прибытия в порт назначения оставалось менее двух суток. Погода портилась: Гольфстрим остался позади, судно вошло в зону холодного течения, ветер крепчал и свежел, волнение моря усиливалось. В воздухе появились чайки и еще какие-то птицы, казавшиеся черными на фоне ярко-голубого неба и синих волн. Появление птиц означало, что в море идут косяки трески: невдалеке был остров Ньюфаундленд.
  
  Иван не переводил часы от самой Москвы: следил, как постепенно они все дальше уходили вперед по сравнению с солнечным временем. Получалось, что сутки у него теперь состояли из двадцати пяти часов: двадцать четыре "как у всех" и еще один на циферблате - "московский", за счет разницы поясного времени. "Лишние" часы складывались во все большее отставание окружавшей Ивана реальности от Москвы.
  
  Московское время на часах помогало вспоминать дом: на пароходе разгар дня, сияет солнце, на палубе толпятся пассажиры, а Иван посмотрит на стрелки своих часов и вспомнит: в Москве уже вечер, Леля пришла с работы, кормит детей и собирается укладывать их спать. Или, наоборот: здесь ночь, Иван готовится ко сну, а на часах у него уже семь утра, - значит, Леля встает и начинает готовить завтрак себе и мальчикам...
  
  Ветер все крепчал, шторм разыгрывался не на шутку. Соленые брызги начинали долетать до самой верхней, десятой палубы судна, которое, несмотря на его гигантские размеры, стало заметно раскачивать с носа на корму. Стены-переборки все громче поскрипывали и потрескивали в такт качке; идти по палубе и трапам становилось все труднее: гигантская сила качки то несла вперед и вверх, то, наоборот, вдруг накрепко пришпиливала к полу.
  
  До того, как ступить на борт "Беренгарии", Иван полагал, что его ничем уже не удивишь, - наездился и насмотрелся за пятнадцать лет работы в Наркоминделе; однако, на этом пароходе он просто разводил руками от изумления. Поражала "Беренгария" размерами и комфортабельностью: длиной была не меньше километра и высотой с пятнадцатиэтажный дом, вмещала две с половиной тысячи человек - пассажиров и команду. Целый плавучий город со всеми мыслимыми удобствами, особенно для тех, кто плыл в каютах первого класса.
  
  Группа из трех наркоминдельцев, в которую входил Иван, размещалась в первом классе - все же это была официальная делегация СССР, направлявшаяся за океан для установления дипломатических отношений с Америкой после шестнадцати лет "непризнания" Советской России вашингтонским правительством. Иван мог, стало быть, пользоваться всеми преимуществами жизни богачей, плывших рядом с ним на судне.
  Первый класс занимал несколько верхних этажей; чуть ниже находились каюты второго, а еще ниже - третьего класса, который был изолирован от двух других: из помещений, где теснились пассажиры третьего класса, на палубы второго и первого можно было попасть только через два служебных прохода, двери которых были постоянно заперты. С таким "классовым делением" приходилось мириться представителям первого в мире государства рабочих и крестьян...
  
  К услугам обитателей кают первого класса было несколько магазинов и ресторанов, кинотеатр и даже церковь. За обедом пассажир мог бесплатно (это входило в стоимость билета) заказать себе любое блюдо, включая самые диковинные, - например, суп из ласточкиных гнезд или жареных трепангов: меню, ежедневно печатавшееся в типографии на борту парохода, состояло из нескольких сот наименований. Можно было хоть по двадцать раз в день - в ресторане или у себя в каюте, либо развалившись в шезлонге на палубе, - потребовать, чтобы тебе принесли кофе или чая с пирожными и сэндвичами - и тоже бесплатно: единственное, за что здесь требовали платить наличными, было спиртное; но Ивану его не надо было и даром, - вина он не пил.
  
  Поражало обилие прислуги - на каждого пассажира, плывшего в каюте первого класса, приходился слуга, предупреждавший малейшее желание своего "патрона": он подбегал с огнем, если тому требовалось прикурить; по малейшему знаку подавал кофе или коньяк; поправлял плед, когда, задремав в шезлонге на палубе, пассажир нечаянно раскрывался на ветру...
  
  Каждый вечер обитателям первого класса давали концерт либо показывали кино; днем их развлекали играми и аттракционами, а желающие могли состязаться в ловкости и умении на теннисном корте или в плавательном бассейне. Выходила на пароходе собственная ежедневная газета с местными "новостями" и объявлениями, с рекламой и сообщениями мировых телеграфных агентств, а за умеренную плату можно было связаться по радиотелефону с любым городом Европы и Америки...
  
  Единственное, чего компания "Кунард" не могла гарантировать своим клиентам, была благоприятная погода, и Иван ловил себя на мысли, что порадовался бы сейчас самому свирепому шторму: пусть всех этих господ - банкиров и карточных шулеров (а кто же еще мог позволить себе такое дорогое путешествие?) тряхнуло бы и вывернуло наизнанку от качки и страха, и они вспомнили бы, что и они - люди, ничем не лучше тех бедолаг-эмигрантов, что плыли третьим классом далеко внизу, в трюме парохода...
  
  Иван долго стоял на верхней палубе, следя взглядом за огненно-красным солнечным диском, который медленно опускался за горизонт, - думал о своем. Он размышлял над тем, что должен будет сказать нарком Литвинов (или "папаша", как за глаза называли его наркоминдельцы) представителям прессы, когда делегация сойдет на берег. Сегодня после обеда Максим Максимович потребовал, чтобы Иван вместе с заведующим отделом печати НКИД Уманским (третьим членом их делегации) к утру подготовил проект такого заявления, - он хотел, не спеша, поработать над текстом завтра днем.
  Первая страница номера газеты, выходившей на пароходе "Беренгария". "Деловые отношения между коммунистическими и капиталистическими государствами неизбежны" - гласит заголовок статьи
  
  Начинало темнеть; на горизонте, со стороны, противоположной той, где опустился в морскую пучину раскаленный солнечный шар, постепенно пропадала черта, отделявшая небо от водной поверхности; там все сливалось в серой пелене тумана и туч.
  
  Иван сошел по трапу двумя палубами ниже, отворил тяжелую дверь в помещения первого класса и, переступив через металлический порог, шагнул в ярко освещенный коридор. По ковровой дорожке прошел мимо входа в "пальмовый зал", где уже играла музыка и собирались, рассаживаясь в мягкие кресла, мужчины в смокингах и дамы в мехах: сегодня давали благотворительный концерт в пользу христианских приютов для престарелых моряков, и накрашенная, улыбающаяся ослепительной улыбкой девица за столиком у входа собирала пожертвования...
  
  "Папаша" решил, что пойдет сегодня на концерт, и, чтобы нарком не торчал один среди иностранцев, приходилось идти и Ивану: значит, работать над текстом заявления для печати придется ночью. Иван не в первый уже раз чертыхнулся про себя и направился к двери своей каюты: пора было надевать смокинг.
  
  ... Светопреставление, или триумфальное шествие "папаши" по Соединенным Штатам, как называл это Иван в письмах и потом, в разговорах со знакомыми, началось задолго до того, как советская делегация сошла на берег.
  
  Едва лишь "Беренгария" стала на внешнем рейде Нью-Йорка, как к ней устремились десятки катеров, и вместе с представителями американских властей и обгоняя их, на борт хлынула толпа репортеров, которые мгновенно образовали вокруг Литвинова кипящий, бурлящий, орущий и озаряемый вспышками магния человеческий водоворот.
  
  После того, как нарком зачитал свое заявление для прессы, ее представители еще целый час не отпускали его от себя: забрасывали бесчисленными вопросами, заставляли улыбаться, жать руки и приветственно махать шляпой перед кино- и фотокамерами.
  
  Потом, когда советские дипломаты смогли, наконец, вырваться из плотного кольца журналистов, их усадили в катер и вместе с сопровождавшими сотрудниками государственного департамента доставили на пристань Нью-Йорка, а оттуда на специальном поезде, поданном прямо к причалам, немедленно отправили в столицу США.
  
  Были в этой стремительности ощущение значительности события и примета отлаженности механизма власти. Но было также и чувство, которое потом не покидало членов делегации, что власти боялись их и всячески старались отгородить от публики. Точно были Литвинов, Дивильковский и Уманский носителями чумы или какой-то еще прилипчивой заразы.
  
  Однако, сильно, видимо, притягивал и интриговал американцев Советский Союз и возможность посмотреть с близкого расстояния на представителей этой диковинной страны, потому что любопытство репортеров к Литвинову и делегации в целом не только не остыло после первого знакомства, но, напротив, как бы еще больше разгоралось.
  Генеральный секретарь НКИД СССР И.А.Дивильковский на борту парохода "Беренгария" при подходе к Нью-Йорку
  
  Покуда советских дипломатов везли к пристаням Нью-Йорка, рядом с их катером все время шел, загораживая вид на Манхеттен и статую Свободы, другой катер, битком набитый корреспондентами, непрерывно фотографировавшими и снимавшими их на кино. И поезд, увозивший делегацию в Вашингтон, с трудом смог тронуться с места, так густо облепили его со всех сторон репортеры, часть из которых умудрилась даже забраться на крышу "папашиного" вагона.
  
  А по прибытии в Вашингтон снова был "большой тарарам", как назвал это про себя Иван, - опять толпы репортеров и фотографов не отставали от делегации во все время ее проезда по городу на автомашинах в сопровождении эскорта мотоциклистов, покуда кавалькада не скрылась в воротах правительственного особняка...
  
  Следующие десять дней - с седьмого по шестнадцатое ноября тысяча девятьсот тридцать третьего года - были загружены работой, потребовавшей крайнего напряжения сил: шли многочасовые переговоры в госдепартаменте (в них участвовал и Иван), состоялось несколько встреч Литвинова с президентом Рузвельтом с глазу на глаз; в промежутках между раундами переговоров и встречами были приемы, приемы, приемы, званые обеды и ужины и - уже по ночам - корпение над бумагами: шифрованная переписка с Москвой и бесконечное оттачивание слов и формулировок для готовившихся документов...
  
  Наконец, шестнадцатого ноября состоялась долгожданная церемония подписания соглашения об установлении дипломатических отношений между Союзом Советских Социалистических республик и Соединенными Штатами Америки. И, хотя теперь можно было чуть-чуть расслабиться, и еще целую неделю советская делегация пробыла в Вашингтоне, Ивану так и не представилось возможности осмотреть американскую столицу: слишком много оставалось незаконченной бумажной работы, невыполненных обязательств и отложенных встреч...
  
  Он, впрочем, об этом и не жалел: то, что пришлось повидать из окна автомобиля во время деловых поездок, особого впечатления на него не произвело: тот же европейский город, каких он повидал на своем веку немало, - разве что более упорядоченная планировка улиц и площадей.
  
  Иное дело Нью-Йорк, куда они с Литвиновым (Уманский заболел и остался в Вашингтоне) прибыли на пару дней после завершения официальной части визита.
  
  Ехали они до Нью-Йорка на автомашинах и проделали четыреста километров за восемь часов; Иван половину из них проспал, - сказались бессонные ночи двух предыдущих недель.
  
  
  
  Но, когда подъезжали к городу, сон как рукой сняло: день клонился к вечеру, и в густевших сумерках за лобовым стеклом автомобиля перед ними возникло и с каждой минутой, с каждым километром росло, надвигалось ни с чем не сравнимое зрелище. Десятки гигантских небоскребов в свете угасающего дня еще были различимы каждый по отдельности, но и сливались уже в единый мощный ансамбль, сверкавший и переливавшийся миллионами электрических огней.
  
  "Настоящий супер-мегаполис и, бесспорно, вершина, венец градостроительства нашего века", - сказал себе Иван, между тем как Нью-Йорк наплывал, поглощал и - что уж тут скрывать, - приводил душу в трепет. Поразил он Ивана не только величием панорамы Манхеттена, но и открывавшимся по обе стороны дороги индустриальным пейзажем пригородов: громадами мостов и эстакад, бесчисленностью железнодорожных путей и разъездов, рабочих поселков, автомобильных стоянок и бензозаправочных станций и - заводами, заводами, заводами, огромными, современными, дымящими высоченными трубами...
  
  В "даунтаун" они въезжали по многокилометровой эстакаде, поднятой на железобетонных столбах высоко над переулками, тупиками и серыми домами предместий, - и въехали сразу в центр Манхеттена, в один из самых оживленных, шумных и пестрых районов города - на пересечении 42-й стрит и Бродвея. Обе улицы сверкали и переливались огнями рекламы, вывесками кинотеатров, казино, ресторанов и магазинов.
  
  В тот же вечер Литвинова и Дивильковского пригласили осмотреть одну из новейших достопримечательностей Нью-Йорка - сооруженный на средства семьи Рокфеллеров "Радио-сити"...
  
  Впрочем, об этом, первом их вечере в Нью-Йорке и о том, что за ним последовало, пусть лучше расскажет письмо, которое Иван Дивильковский отправил своей жене Елене Голубевой спустя несколько дней с борта парохода "Конте ди Савойя", на котором они вместе с Литвиновым возвращались в Европу:
  
  "29 ноября 1933 года. Азоры-Гибралтар.
  
  Собственно говоря, и дата и место неверны. В Нью-Йорке сейчас семь часов вечера 29-го числа, здесь примерно 11-12 часов ночи, а у Вас уже три часа ночи 30 ноября; что касается места, то Азорских островов мы и не видели, только смутно различали вчера вечером маяки на юге. В Гибралтаре будем только завтра вечером, а сейчас плывем где-то милях в 300 от берегов Португалии, на юго-восток; кстати, тут я высчитал, что никогда еще в жизни не спускался так далеко на юг; все-таки сокрушаюсь, что на этот раз Южного Креста не придется увидеть...
  
  Из Нью-Йорка послал Вам только пару открыток, написанных наспех. Всего провели там две ночи и один день. Ночи спали, вечерами - первый день осматривали новую рокфеллеровскую Радио-Сити - это большой комбинат небоскребов, радиостудий и кино: видели там самый большой кинотеатр в мире, на 6000 зрителей, полным-полнехонький. Водили нас по нему и вдоль и поперек, затем смотрели хронику с нами самими, но главный фильм видели только кусок: шли "Маленькие женщины" по Алькотту - наверное, в детстве Вы читали это. Во второй вечер был в новой гостинице "Вальдорф-Астория" (65 этажей) грандиозный обед в честь "папаши" - 1600 присутствующих. Играли американский гимн и "Интернационал": уж конечно, в "Вальдорф-Астории" это было впервые, а большинство гостей вообще не знало, что это такое. Папаша сказал очень хорошую речь...
  
  Днём (наш единственный день в Нью-Йорке) ездили смотреть город. Папаша успел осмотреть очень много, а я был только на сеансе телевидения, затем лазил на верхушку "Эмпайр стейт билдинга" (102 этажа), выше Эйфелевой башни - послал Вам оттуда открытку, был туман, и с этой высоты ничего не было видно. Затем мы со Сквирским отправились покупать мне чемодан, а затем "за покупками"; кончились "покупки", конечно, ничем, за отсутствием основного - денег.
  
  Кстати, о деньгах. На банкете в пятницу вечером моим соседом за столом был председатель правления величайшего банка в мире "Чейз нэшнл бэнк". Человек лет 45, стопроцентный американец, с нами дела ведет давно, но о нашей стране имеет такое же представление, как какой-нибудь среднего образования морж с Земли Франца-Иосифа.
  
  Ставил мне залпом самые чудовищные вопросы. Наконец, спросил, сколько я получаю. Я говорю. Сколько это долларов? Я - 200. Он (с довольным видом): а я 10 000. Хотелось мне сказать ему, что я бы не поменялся, но уж удержался. Дальше: где вы живете? какая квартира? жена? дети? прислуга? Я на все отвечаю. Он очень заинтересовался Вами, установил, что Вы одних лет с его женой и детей у них столько же, стал расспрашивать про Вас, что Вы в жизни делаете, какое платье носите, могли бы носить дорогие платья, если бы они у Вас были, и т.д. Я терпеливо на все отвечаю, он все время извинялся за свои вопросы, но говорил, что это все ему страшно интересно. Наконец, получив все сведения и все пережевав, он вдруг ко мне обращается: "Надеюсь, вы не обидитесь, мне очень хотелось бы доставить удовольствие Вашей жене. Член нашего правления такой-то - владелец самых крупных универсальных магазинов в Нью-Йорке. Разрешите мне завтра утром познакомить вас с ним.
  
  Вы обойдете его магазины, купите все самое лучшее и самое дорогое, что только вам понравится для вашей жены, и "Чейз бэнк" за все заплатит".
  
  Весь разговор у меня с ним был непосредственно по-английски. Но тут я обратился к другому его соседу, члену правления Амторгу Розенштейну, и попросил за меня ответить, что моя жена будет страшно благодарна, если мистер такой-то от ее имени внесет деньги, которые у него, очевидно, есть лишние, в какой-нибудь фонд помощи нью-йоркским безработным. Поручение было передано, к этой теме мы больше не возвращались. В конце вечера, прощаясь со мной, он что-то пробормотал насчет моей "остроумной шутки". Боюсь, что безработные от Вашего имени ничего не получат. Думаю, что Вы не будете жалеть об утерянной возможности получить все "самое лучшее и самое дорогое" в Нью-Йорке..."
  
  Примерно через две недели, проделав на "Конте ди Савойя" путь от Нью-Йорка до Лондона, а оттуда - на большом пассажирском пароме через пролив Ламанш, затем на поезде через всю Европу до Москвы - точно прокрутил, кадр за кадром, знакомый фильм в обратном направлении - Иван был дома. Подробно рассказывая Лёле по вечерам, за ужином или перед сном, об увиденном и услышанном в служебной командировке за океаном, еще не раз возвращался к тому эпизоду на банкете.
  
  Рассказывал, как они с Литвиновым приехали на банкет. Как одновременно с ними к двум подъездам "Уолдорф-Астории", со стороны Парк-авеню и улицы Лексингтон, подруливали длинные лимузины, из которых выходили холеные, самоуверенные мужчины в безукоризненно сшитых черных фраках и шикарные дамы в длинных вечерних платьях, норковых накидках, украшенные золотом и бриллиантами. Как, войдя мимо изогнувшихся в поклоне швейцаров в вестибюль гостиницы, вся эта публика поднималась по двум широким мраморным лестницам в большой банкетный зал, залитый светом хрустальных люстр; находила свои места за столиками, накрытыми белоснежными скатертями, и рассаживалась, чинно и вместе с тем возбужденно обмениваясь приветствиями и репликами.
  
  Там был едва ли не весь "бомонд" Нью-Йорка, а по сути дела - Америки: самые богатые, самые влиятельные и самые знаменитые собрались, чтобы посмотреть на трех представителей большевистской России; посмотреть, послушать, пообщаться с ними и из первых рук составить себе представление об этой далекой, непонятной и, кажется, опасной для них полуазиатской стране...
  
  Представляясь, тот тип, сосед Ивана за столом, о котором он Лёле уже рассказывал в письме, назвал свою фамилию, но Иван не уловил и не запомнил ее; так же, впрочем, как и американец, скорее всего, не уловил и не запомнил фамилию Ивана. Он предложил - и Ивану оставалось только согласиться - называть друг друга по именам, и весь вечер они были на "ты" - этот "Иван", а тот - "Джон", - как оказалось, тезки: два Ивана, или два Джона, в зависимости от того, с чьей стороны посмотреть...
  
  Только первые полчаса, пока управлялись с закусками, разговор носил светский характер; а когда подали суп, банкир перешел к политике и засыпал Ивана нескончаемыми и отчасти злыми вопросами: почему ваш Ленин и вы сами не хотите оставить в покое другие страны? Нас в Америке беспокоит то, что вы рассматриваете свою Октябрьскую революцию как искру, от которой вспыхнут революции повсюду в мире. Почему большевики не считаются со свободным волеизъявлением народа, основывают свою власть на силе, а не на демократических выборах? Почему разогнали Учредительное собрание в 1918 году? Распустили все другие партии кроме своей? Почему вы запретили давать детям в России христианские имена? Зачем ваши агенты пытаются настраивать американских рабочих против предпринимателей и подбивают их бастовать?
  
  Иван, как умел, отвечал, защищал Советскую власть. В конце концов, оба поняли, что не сходятся в оценке природы людей: Иван говорил о людях нового мира, о носителях идеи коллективизма, отречения от себялюбивого "я"; о людях, живущих по принципу "один за всех и все за одного", вместо принципа "каждый за себя, один Бог - за всех". Американец же полагал, что природе людей эти качества и принципы не свойственны: жизнь должна строиться применительно к человеческому эгоизму, желательно - просвещенному, а большевистский эксперимент обречен на неудачу...
  
  Рассказывая, как американец пытался купить его и Лёлину души буржуйскими мехами и бриллиантами, Иван посмеивался, и Лёля, слушая его, тоже улыбалась - понимающе и одобрительно...
  
  
  ..."Derniere Heure Regionale.
  Le conseiller d"ambassade sovietique de Paris
  mortellement blesse dans un accident d"auto pres de Metz......."
  
  Перевод на русский:
  
  "Л"Эст Репюбликэн", суббота, 16 августа 1935г.
  
  Из последних региональных новостей. Советник советского посольства в Париже смертельно ранен в автомобильной катастрофе недалеко от Метца.Сегодня во второй половине дня советник посольства Союза советских республик России г-н Дивильковский, проживавший в Париже, ул. Гренель,79, ехал по дороге Саарбрюкен - Метц в автомобиле, которым он сам управлял. Поблизости от деревни Пулиньи автомобиль врезался в дерево. Все находившиеся в машине - советник, его жена и двое их детей были ранены и транспортированы в госпиталь "Бонсекур" в городе Метц. Г-н Дивильковский получил тяжелое ранение, от которого скончался. Тяжело ранен также и один из его сыновей, в то время как ранение второго ребенка оказалось более легким".
  
  Из журнала "НАРКОМИНДЕЛЕЦ", 1935 г.
  
  Памяти Ивана Анатольевича Дивильковского.
  
  НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПО ИНОСТРАННЫМ ДЕЛАМ
  
  и его партийная и профсоюзная организации с глубоким прискорбием извещают о трагической смерти одного из старейших работников НКИД
  
  ИВАНА АНАТОЛЬЕВИЧА ДИВИЛЬКОВСКОГО,
  
  последовавшей в результате автомобильной катастрофы 9-го августа с.г. вблизи города Метца во Франции.
  
  И.А.ДИВИЛЬКОВСКИЙ
  
  Нелепый случай вырвал из наших рядов преданного партийца, прекрасного товарища и замечательного работника, одного из старейших наркоминдельцев, Ивана Анатольевича Дивильковского.
  
  Выросший в большевистской семье, проведя детство в среде революционной эмиграции, Иван Анатольевич уже с юношеских лет живет интересами партии и участвует в ее работе. В 1917 г., в возрасте 16 лет, он выполняет в Женеве первые поручения партии: конспиративно переводит, печатает, распространяет статьи и речи Ленина, первые декреты советской власти. В 1918 г., по приезде в Швейцарию первой советской миссии, он работает в этой миссии и вместе с ней возвращается в СССР. С этого момента до конца своей жизни Иван Анатольевич остается на работе в Наркоминделе. Не раз, когда нужно было посылать за границу товарища, беззаветно преданного партии, хорошо знающего свое дело и умеющего работать по-большевистски, выбор падал на Ивана Анатольевича. В 1920 г. тов. Дивильковский посылается в меньшевистскую Грузию на работу в миссию С.М. Кирова. В 1921-22гг. Иван Анатольевич работает в первом советском полпредстве в Италии, возглавлявшемся В.В. Воровским. Вместе с ним он работает на конференциях в Генуе и Лозанне. В 1923-1926 гг., не прекращая работы в НКИД в качестве секретаря т. Литвинова, он успешно учится на Отделении внешних сношений МГУ. На учебе и работе Иван Анатольевич все больше формируется как ценный советский дипломатический работник. Три года он работает в полпредстве СССР в Париже и четыре года - на посту генерального секретаря НКИД. В этом качестве он, в частности, неизменно сопровождает тов. Литвинова в его поездках на международные конференции и переговоры (в Женеве, Лондоне, Вашингтоне, Париже, Риме, Анкаре и т.д.). С конца 1934 года Иван Анатольевич работал в Париже в качестве советника полпредства СССР. Трагический случай обрывает его жизнь в момент, когда Иван Анатольевич направляется в СССР, чтобы провести здесь свой отпуск.
  
  Всем наркоминдельцам, всем товарищам, знавшим и любившим Ивана Анатольевича, невыразимо тяжело примириться с мыслью о том, что его уже не будет с нами. Тов. Дивильковского ценили и любили, как верного партийца, отдавшего делу партии все свои силы, весь свой темперамент, все свои глубокие и разносторонние знания, все свое уменье работать неустанно, выполнять четко и тщательно всякое задание. Тов. Дивильковского ценили и любили, как прекрасного товарища и верного друга.
  
  Прощай, дорогой товарищ Дивильковский!
  
  М. Литвинов, Н. Крестинский, В. Стомоняков,
  В. Потемкин, Б. Штейн, А. Коллонтай и др. (всего 49 подписей).
  
  
  
  
  В Москве в ту пору ходил слух, что авария была подстроена - кто-то подпилил рулевые тяги на автомобиле, в котором советский дипломат ехал вместе со своей семьёй.
  
  Много лет спустя я обратился с соответствующим запросом к французским властям, но ответа пока не получил...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"