"Если б мои не болели мозги, я бы заснуть не прочь..."
Н. Рубцов
Познакомились мы в маленьком городке на Волге, куда я приехал с другом Геной. Он навещал свою тетку, я согласился поехать с ним, чтобы убить пару недель между окончанием практики и началом семестра. Веру я встретил у желтой цистерны с квасом, какие только в таких провинциальных городках и остались. Она была с подругой, квас был мутный и теплый, день неприлично жаркий для наших северных широт. Я пытался интересничать, бравировал московскими повадками, девушки делали вид, что им все равно. С первого раза мы категорически друг другу не понравились. Через два дня эти же девчонки встретились нам с Геной на дискотеке в местном ДК. Помню, я затанцевал Веру досмерти. Попутно мы успели повздорить, а затем помириться с какими-то местными пэтэушниками. Потом пошли провожать девчонок на другой конец города и заблудились, - как выяснилось, топографию родных мест аборигенки себе совершенно не представляли. Почти случайно, через какие-то буреломы и буераки, мы вылезли к трем стоящим над обрывом хрущевкам, гордо именуемым "микрорайон Заречный". Попрощались и разошлись.
Так вот, весь вечер мне казалось, что Вера - та самая наивная провинциалочка, бедная, но честная барышня из непойми-какой давно прошедшей эпохи, о которой мне в Москве грезилось. Но в момент прощания, когда я неуклюже клюнул губами ее покрытую белесым пушком щеку, она посмотрела на меня отстраненно, неприязненно, почти ненавидяще. Этот колючий ледяной взгляд совершенно не вязался с ее пасторальной внешностью. Мне бы насторожиться сразу, понять, что передо мной отнюдь не тургеневская девушка, а героиня совсем иного романа. Но я списал чудной и, даже, пожалуй, пугающий взгляд на усталость и воздействие слабоалкогольных коктейлей в жестяных банках, до которых не умудренные жизненным опытом барышни весьма охочи. Если бы я мог обратить время вспять, вернуться на пыльный пустырь между убогонькой детской площадкой и гаражами, где мы прощались... Я повернулся бы и, ничего не объясняя, бежал, бежал, пока ноги не откажут. И мне все равно, что подумала бы обо мне разношерстная компания, что новые приятели и друг Генка кричали бы мне вслед. Пожалуйста, зовите меня как угодно - дураком, чудаком, чудаком на букву "эм", да хоть червяком, земляным червяком, как бандерлоги питона Каа. Лишь бы убежать от нее, никогда больше ее не видеть, не смотреть ей в глаза...
Смена действия: Москва, зима, конец девяностых. Мы женаты уже три года. Я медленно, но верно схожу с ума. Лежа рядом с мирно спящей молодой женой я обдумываю план убийства. Задушить во сне подушкой, прямо здесь и сейчас? Она, может быть, даже не проснется. Это хорошо. С другой стороны, если она проснется и начнет сопротивляться, я не смогу довести начатое до конца. Придется ей что-то говорить, как-то объясняться. А я не могу ни ей, ни кому другому ничего объяснить! Я просто знаю, что если я ее не убью, произойдет катастрофа. Но я также знаю, что мне вряд ли кто ни будь поверит. Я так запутался, что и сам себе иногда перестаю верить... Мы гасим свет и выключаем телевизор где-то около половины первого. Она быстро засыпает. Я же с часу до пяти утра, когда под окнами начинают греметь трамваи, перебираю варианты убийства. Яд? Я ничего не понимаю в ядах. Кухонный нож? Не смогу. Наилучший вариант - притаиться в подъезде, дождаться, кода она будет возвращаться из магазина и ударить в затылок куском кирпича. Это безотказный и безопасный вариант, но я не могу позволить, чтобы тело Веры валялось на лестнице в грязном сыром подъезде. Я совершенно не представляю, как от нее избавиться. Часами извожу себя мыслями об этом и ничего не могу придумать. Потом громыхающий трамвай разбивает мягкую, обволакивающую тишину зимней ночи, и я, наконец, засыпаю. Только для того, чтобы встать в восемь невыспавшимся, несчастным и больным.
Во всем виноваты ее глаза. Если бы не эти глаза, мы прожили бы долгую, может быть не слишком веселую, но вполне счастливую жизнь. Положа руку на сердце, Веру вряд ли можно назвать идеальной женой. Она умеет готовить пять-шесть простых блюд, типа яичницы с луком или сырников, плюс пару яств более сложных. Борщ, солянку, азу по-татарски, еще что-то. Готовить ее учили в школе, на уроках домоводства, и она искренне верит, что этого меню хватит нам обоим до скончания дней. Что еще? Она, например, ненавидит мытье посуды и находит тысячу причин, чтобы свалить это досадное бремя на меня. Я, как правило, не возражаю. Одевается она хорошо, даже изящно, но уж очень однообразно. Синяя кофта/серые брюки или белый свитер/черные джинсы. Летом - бесконечные легкомысленные сарафанчики и косыночки в цветочек. Но все это мелочи. Нам было хорошо вместе. Нам завидовали все мои раздолбаи-друзья. Я был одет, обут, обстиран, обласкан, сыт и сексуально удовлетворен. Естественно, мне это нравилось. Затем радости семейной жизни для меня закрылись. Сначала возникли тоска и какое-то эмоциональное отупение. Следом пришли пугающие, гнетущие предощущения, преследовавшие меня на протяжении почти года. Эти ощущения и страхи сгустились, постепенно, в черное грозовое облако, а потом грянул гром.
Я вернулся домой минут на сорок раньше, чем обычно. Отпер дверь и вошел в квартиру, старясь производить поменьше шума - Вера на днях простудилась, пила жаропонижающее и целыми днями спала. Я, во всяком случае, так думал. Вошел в комнату на цыпочках, ожидая увидеть свою жену лежащей на диване, в коконе из одеял и пледов. Она говорила по телефону. Причем весьма жизнерадостным голосом и без обычных для простуды гнусавых обертонов. Я окликнул ее, назвав по имени. Вера повернулась в мою сторону... Ее взгляд? Не ее взгляд. Нечеловеческий. Даже у животных в зоопарке глаза имеют какое-то выражение, часто до смешного похожее на людское. Мы говорим, что у лани глаза кроткие, у шимпанзе - умные, у зайца - испуганные. А моя жена вперила в меня лишенный всякого выражения, бесстрастный и бесчувственный взгляд. Рептилии, может быть. Аксолотля.
Очень хорошо помню, что сотворили со мною ее страшные глаза. Помнит каждая клеточка моего тела. Сначала обдало холодом, потом садануло по коже, - как наждаком, только гораздо больнее. Горячо, обжигающе, но это жжение не от огня, а от миллионов вспарывающих тебя маленьких ледяных лезвий. Они проходят насквозь, оставляя за собой пустоту, которую спешит заполнить морозная стынь, и ты каменеешь, цепенеешь, не в силах пошевелиться или что-то сказать. Я не знаю, как и когда это кончилось. По-моему, я потерял сознание. Вера, вроде бы, суетилась надо мной, не могла понять, что происходит. Мой язык замерз и, кажется, прилип к небу. Не хотел меня слушаться, болтался во рту бесполезной ледышкой. Я пытался выговаривать какие-то слова одними губами, которые тоже одеревенели, залипли и не размыкались. Я хотел объяснить, что я не пьян, что это, наверное, что-то с сердцем. Вера поняла. Она пыталась отпаивать меня валерьянкой, потому что валидола в доме не было. Перетащила меня на диван, в свое лежбище из одеял. Хлопотливая, заботливая, бестолковая. Маленькая напуганная девочка. Моя любимая жена. Я отогрелся, размяк и с облегчением провалился в сон, окруженный чем-то теплым и мягким, наверное ее руками. Последняя мысль была - забыть и никогда не вспоминать. Я и не вспоминал, пока через месяц все не повторилось.
Вера не принадлежит к числу обладательниц огромных, бездонно-голубых славянских глаз, по которым сходят с ума иностранные сластолюбцы, прилетающие к нам в город на плановую, по графику, случку. Поволжское происхождение дает себя знать - глаза у Веры черные, персидские, слегка раскосые. Здесь явно сказались татарские или, возможно, калмыцкие корни. Должен признаться, полу-азиатские глаза придают ее простенькому курносому личику некий нездешний колорит, из-за которого она мне и понравилась при первой встрече. Кто мог знать, что очаровавшие меня очаровательные глазки превратятся в два жутких окуляра, выпуклых и желтовато-белесых, как живот дохлой жабы? Уж точно, не сама Вера. Бедная девочка ничего не знает о своем "даре". Во всяком случае, раньше не знала... Наблюдая за Верой, я установил, что приковывающий к месту, окутывающий арктическим холодом взгляд вырывается на свободу, если обратиться к ней неожиданно. Подкрасться сзади и положить руку на плечо. Сделав вид, что уходишь, внезапно обернуться. Лечь спать, пожелать спокойной ночи, а потом без предупреждения включить прикроватную лампу. Главное в этот момент - не смотреть ей прямо в глаза, сосредоточиться на переносице или, скажем, ушах. И думать в этот момент о какой ни будь ерунде, повторять про себя как мантру "у моей подружки розовые ушки". Тогда ее огромные совиные буркала медленно затянуться веками, а когда она опять откроет глаза в них уже не будет ничего необычного, тем паче угрожающего. Разве что голубоватые сполохи внутри зрачка, но я не могу поручиться за то, что они мне не мерещатся.
Моя жена очень любит художника Врубеля, особенно его "русский" цикл - "Царевну-лебедь", "Волхову", "Илью Муромца", "Царя Берендея". Альбом Врубеля всегда лежит у изголовья нашей кровати, в отличие от большинства других книг по искусству, собирающих пыль на верхних полках шкафа. Вера мечтает быть похожей если не на Царевну, то, хотя бы, на миловидных врубелевских ангелочков из Владимирского собора. Не самый плохой образец для подражания, хотя и несколько двусмысленный, принимая во внимание биографию художника, обстоятельства его жизни, женитьбы, смерти... Как-то, перелистывая Верин любимый альбом, я наткнулся на картину под названием "Туркестанская гадалка", совершенно мне не знакомую. Я просматривал книгу раз двадцать, не меньше, а эту картину никогда не замечал. Женщина восточной внешности сидит на земляном полу на фоне персидского ковра. Один глаз у нее нормальный и даже красивый, а другой огромный и совершенно безумный. Я узнал оба эти глаза. О жене Врубеля, приме мариинского театра, современники говорили, что она русалка. Что она свела художника с ума своими чарами. Что сумасшедшие ярые очи демонов и серафимов не во сне Врубелю пригрезились. И даже что он сознательно ослепил себя, лишь бы не смотреть в ее глаза.
Мне легче от осознания того, что я не одинок, что у меня есть собрат по несчастью, пусть даже он и умер давным-давно. Зато теперь я знаю, кто такая Вера, хотя это вряд ли мне поможет. Она не миловидная молодая женщина, вообще не человек, а воплощенный первобытный ужас. Если хотите, - русалка, но не та, которая имеет рыбий хвост и лиф из створок раковин, как в мультфильме. Русалка, которой досмерти боялись наши предки, охотники и собиратели: злобный призрак леса, прячущийся в ветвях мертвых деревьев. Она ловит заблудившихся людей своими длинными холодными руками, хватает за шею и душит. Даже тем, кому удалось вырваться из русалочьих смертельных объятий, грозит беда, если они обернутся и встретятся с нею взглядом - ее глаза сводят с ума, навсегда лишают рассудка. Именно так. Меня угораздило жениться на русалке.
Так мы и живем - Вера постепенно становится русалкой, или, возможно, Царевной Волховой, а я постепенно схожу с ума. Ее леденящий русалочий взгляд прорывается наружу все чаще, меня же неотвязно преследуют мысли об убийстве. Русалка притаилась внутри моей жены, она зреет, крепнет, набирается сил. Пока она дает о себе знать не чаще раза в неделю, но когда ни будь несущее с собой ужас и помрачение чудовище придет, чтобы занять место Веры навсегда. Она пойдет по заснеженным улицам Москвы - почему-то мне кажется, что это будет именно зимой, вполне возможно в ближайшие дни - сея вокруг себя панику, замешательство, смерть. Выйдет из дома в чем была: джинсы, майка, шлепанцы на босу ногу. Будет не чувствуя холода шагать, овеваемая поземкой, по проспектам и бульварам. Метель играет ее растрепанными волосами, они трепещут и извиваются, как клубок змей. Люди в страхе разбегаются от нее, бросаются под машины, кидаются друг на друга, в исступлении кусаются и раздирают себя на части. Снег вокруг нее обагрен кровью, а за ней бежит неисчислимая стая пожирающих падаль бродячих собак.
Так будет, если я не остановлю ее. Я должен это сделать, пока еще в состоянии себя контролировать, пока мои больные мозги хоть что-то соображают! Но я не могу решиться. Не зажигая свет, дотрагиваюсь до лежащей рядом со мной женщины и шепчу ей в лицо, в ненавистные ее глаза - "я должен тебя убить! Ты слышишь? ДОЛЖЕН!". Мне хочется кричать, но вместо этого я срываюсь на какой-то сдавленный хрип. Ответом мне лишь ровное, спокойное дыхание безмятежно спящей Веры. Я должен ее убить. Доложен, но не смогу. Пусть я сойду с ума, пусть весь мир сойдет с ума. Пусть Москва умоется кровью, но она будет жить! Лежу уткнувшись в подушку, плачу и тихо подвываю, то ли от сострадания Вере, то ли от жалости к самому себе. Потом слышу грохот трамвая, и с облегчением понимаю, что закончилась еще одна бессонная ночь...