Аннотация: Прошло четыре года, и я могу говорить об этом, не озираясь в страхе, что прошлое вот-вот настигнет меня.
ЗАТЕРЯННЫЕ В ЛЕДЯНОМ БЕЗМОЛВИИ
JUST A PERFECT DAY
Все наркоманы перестают употреблять
наркотики. Некоторым это удается
сделать при жизни.
I
Утро... Снова серое, депрессивное октябрьское утро. Я сижу на расшатанной табуретке, втиснутой вместе с другой немногочисленной утварью на тесную кухню, курю сигарету, первую за сегодняшний день и, наверное, тысячную за эту осень. Смотрю в окно. Даже сквозь стекло слышится пронизывающий ветер, пугающий занудными завываниями и без того жалкие, ободранные деревья. Солнце, тусклое и безжизненное, пытается пробиться к своим извечным почитателям сквозь холодную равнодушную пелену облаков.
Вообще-то, мне нравится осень. Точнее, нравилась когда-то давно, когда я в последний раз плакал, когда я смеялся, когда-то очень давно. Несколько месяцев, несколько лет, несколько жизней назад - сейчас и не вспомнить - грязное понурое солнце светило совсем по-другому, весело и непринужденно, а я брал карандаши, зеленые, желтые, красные, голубые и пытался подражать ему, наивно, как все маленькие дети. Если бы мне вздумалось нарисовать солнце сегодня, я бы раскрасил его черным. Мне кажется, что для кого-то оно по-прежнему блестит в небе золотой монетой; кого-то сейчас греют его лучи. Если бы Пашка вчера вернулся, мне было бы все равно - солнце или тучи, осень или лето, возрождение Осириса или плач Изиды - плевать. Пашка не вернулся, и единственное, о чем я сегодня буду думать - как бы изловчиться и засунуть эту грязную затасканную монету себе в карман.
Пашка был странный. Зная его много лет, еще с детского сада, я, тем не менее, никогда не мог предугадать, как он поступит в определенной ситуации, что выкинет на этот раз, какой номер исполнит. На днях, к примеру, соседка, совсем старенькая бабушка, попросила его помочь. Она купила подержанный холодильник, нужно было отнести его домой. Бабушка одинокая, помочь некому, вот она и обратилась к дохлому, но все-таки молодому соседу. Мне в голову приходит несколько вариантов дальнейшей судьбы холодильника. Первый, очевидный, и Пашка не может этого не знать - чурки на рынке холодильник с руками оторвут, еще и попросят принести такой же; денег дадут столько, что, быть может, даже до утра хватит. Если же на утро что-нибудь припасено, тогда можно воспользоваться столь редкой возможностью сделать доброе дело, доставив его по месту назначения - глядишь, где-нибудь зачтется. Можно и просто проигнорировать просьбу старушки.
И вот Пашка, обливаясь потом под грузом небольшого, но все-таки тяжелого холодильника, тащит его прямиком в недавно построенную церквушку - хочет сделать пожертвование. В чем смысл? Он хочет выторговать у Бога какие-то особые привилегии? Обменять краденый холодильник на место под солнцем? Да солнце и без этого жертвоприношения палило в тот день нещадно. Может, он решил, что церкви холодильник нужнее, чем бабушке? Или думал, что там его загнать можно будет? Ничего он не решал и ни о чем не думал. Нет в этом смысла, а просто он номер исполнил.
Но Пашке все прощалось. Он вдруг улыбался, и его лицо становилось таким бесконечно добрым, каким, наверное, не было человеческое лицо на протяжении вот уже двух тысячелетий; и ему все верили, всё прощали. Наверное, на генном уровне программировалась у людей в течение этих двадцати столетий любовь к таким вот добрым улыбкам - как память о Человеке. Пашка пользовался этим, беззастенчиво и бессовестно, но как-то настолько беззлобно, простодушно, что ему тут же прощалась и эта бессовестность. И я тоже всегда знал, что он меня надует, или хотя бы попытается, знал наперед, но как-то не обращал на это внимания; не пересиливал себя, во имя дружбы, к примеру, или еще по каким-то соображениям, а совершенно естественно не обращал внимания. Однажды, давным-давно, еще в школе я доверил ему свою тайну, открыл секрет своего сердца. Я поведал ему, чем пахнет апрель, как прекрасно солнечное небо и пушистые облака, как завораживают и зовут отправиться на край света стихи Гумилева, как веселят искорки в ее глазах, как она благоухает цветами и весной. После большой перемены о ней знала вся школа. Обида была смертельная; весь день я вынашивал планы мести, один жестче другого. Я объявлял Пашке бойкот, я зарекался даже близко к нему подходить, я подстерегал его после школы в глухой подворотне, я рассказывал о нем небылицы. Однако ж уже на следующее утро я обнял его при встрече, хохотал над его колкими шутками, проделанными с самым безобидным видом и добрейшим выражением лица, и, как ни в чем не бывало, по-прежнему считал за лучшего друга и даже тайны свои продолжал ему доверять, а он, без малейших угрызений совести, все так же разбалтывал их всем подряд.
Вчера Пашку нашли на лестнице какого-то засранного подъезда. Вызвали скорую, но было ясно, что скорая уже опоздала, да и вызывали ее больше по инерции, чтобы не смотреть на посеревшее лицо, ввалившиеся щеки, резко очерченные скулы. Ласковая смерть, передоз - этот диагноз сможет поставить любой первоклассник в нашем районе. Да, видимо порох и впрямь был хороший, как Пашка и обещал. Жалко, не донес - сейчас сидели бы вместе на балконе, курили, грелись на солнышке... А теперь ни денег, ни Пашки, ни пороха. Надул, все-таки. Напоследок...
Я сижу, уткнувшись лбом в стекло, и тупо смотрю в окно. Остатки тяжелого свинцового сна постепенно рассеиваются. Пора просыпаться окончательно. Кто рано встает, тот первым курс узнает. Помню, несколько месяцев назад я вставал очень рано, курс узнавал самым первым, и существовал целую неделю почти безбедно. Сейчас курс немного устоялся, так что тему с обменом валюты не провернешь. Но провернуть хоть что-то необходимо - денег нет, а без денег очень, очень плохо. День еще можно продержаться, а вот ночь... Ночью начинается самое страшное. Уже вечером, в предчувствии бессонницы, становится до того тоскливо и тошно, что, кажется, можно пойти на что угодно, любую подлость или унижение, лишь бы предотвратить, или хотя бы отсрочить ненадолго этот кошмар. И еще ладно бы - ночь и все, переждал, выстрадал - и на этом закончилось; нет, наверное знаешь, что холодным липким утром только хуже будет, что деньги все равно искать придется, и только зря мучался; зная это, совсем уж падаешь духом. Так что, чем раньше изыскал способ раздобыть деньги, тем лучше. Но в то же время, тем сильнее затягиваются кандалы, тем быстрее вращается колесо, этот замкнутый круг, тем сложнее, на полной скорости, из него выпрыгнуть. Наркоманы называют это система. Это и есть система, с простейшим, как все гениальное, алгоритмом: нашел деньги, нашел барыгу, взял, поставился, нашел деньги, нашел барыгу, взял, поставился, нашел деньги... Деньги.
Я тушу окурок и наливаю в стакан холодную воду из-под крана. Пью залпом ржавую воду, прикуриваю снова. Не потому, что курить так хочется, а чтобы отвлечься, не думать хоть минуту о шприце, о венах, о ледяном безмолвии. Жалкий способ, конечно, не работает. Отвлечь может само ледяное безмолвие, и только. Но как, однако, все это осточертело, если притормозить на мгновение колесо и вдуматься! Так обычно и не замечаешь, гниешь себе потихонечку и не видишь, с какой бешеной скоростью проносятся мимо дни, месяцы, жизнь. Вот я тут вспоминал про Пашку - "на днях". А ведь это он полтора года назад в церковь холодильник тащил! Вот оно - преодоление светового барьера! Жаль, что я не физик, а то бы... Да что там, я и не математик, не поэт, не инженер, не рабочий даже. Будь я Джойс, я бы развернул этот список страницы на полторы, но я и не Джойс, а всего лишь наркоман, торчок.
Наркоман. Когда-то, в пору юношеского максимализма и презрения к простому миру, к обыденной жизни, это звучало гордо, с какой-то залихватской бравадой. Я помню, как все начиналось, так четко, словно и это было "на днях". Помню темный ноябрьский вечер, освещенный фонарями проспект, мокрый снег, застилающий небо, вспыхивающие в свете фонарей сверхновыми звездами снежинки. Мы идем по проспекту, я, Пашка и Санек, без шапок, с распахнутыми куртками, всемогущие и настолько не такие, как все, что хочется плакать от радости. Неприятности? Ха! Проблемы? Какой там! Все хорошо, мир прекрасен, и, кажется, можно всю жизнь легко и непринужденно падать, как те снежинки, в безветренную ночь, кружась в танце, без забот, без сомнений. Не помню, тогда, или много позже, вспоминая тот наивный безоблачный вечер, я понял, что имеют ввиду буддисты, а вслед за ними и философы более близкие нам, европейцам двадцатого века (а то, как мы приняли героин - с всепоглощающим, сметающим все барьеры безумством, не зная ни сладу, ни удержу - лишний раз доказывает, что ментально мы имеем к Востоку такое же отношение, как и к неграм Антананариву или Папуа Новой Гвинеи). Шопенгауэр, например, проповедует идеальный мир без желаний, а, следовательно, без разочарований и несчастий. Как это здорово, как мудро - не хотеть ничего! Ведь действительно: не очаровывайся - и не разочаруешься; не имей - и не потеряешь; не люби - не окажешься преданным, брошенным; не живи - и не надо будет умирать! Философия чрезвычайно верная, математически выверенная и жизненным опытом проверенная, однако, как нелегко неукоснительно ей следовать, а тут только неукоснительность и нужна. Но гляди-ка, насколько все восхитительно просто для тех, кто познал действие волшебного порошка! Не надо многочисленных перерождений, черепашьего продвижения по пути к нирване, не надо мучительно отказываться от удовольствий, не надо убивать любимых - можно просто их не иметь! Достаточно щепотки порошка, воды, инструментов и нехитрой сноровки - и все. Да, нужны еще, конечно, деньги, но деньги - что за мусор! Откупиться за две-три цветастые бумажки от этого вонючего мира, от идиотов, его населяющих, от проблем, лени, скуки, этих бичей человечества, от всего одним махом - и приобрести всемогущество - да за такую сделку тот же Шопенгауэр расцеловал бы Гегеля!
Снег все падал, мы все шли и шли. Бесцельно, но в то же время в конце пути нам мерещился может и не Рай, но какой-то прекрасный сад, тихий, продуманный, церемонный, наподобие того, какой выстраивают себе умудренные японцы, чтобы провести в нем остаток жизни. Мы шли прямо к нему, и даже рвота, поминутно одолевавшая то одного, то другого, казалась если и не приятной, то, по крайней мере, облегчающей путь к блаженству. Мираж, все был мираж! Ледяное безмолвие окружало со всех сторон, проникало внутрь через поры, и не было ничего более совершенного, более манящего, чем это безмятежное спокойствие.
Я чувствовал себя героем, гордо возвращающимся домой с достойной победой, неким Гильгамешем, несущим своим согражданам секрет вечной жизни. Мне хотелось рассказать о своем секрете всем, первому встречному, и в то же время хотелось ревниво оберегать его. То есть, чтобы каждый понимал: вечная жизнь есть, секрет есть, но владеть им могут только избранные, только особо посвященные. То со злорадством, то сочувствуя, думал я о тех несчастных, которых не коснулась эта благодать, обреченных всю свою муравьиную жизнь вершить ничтожные делишки и тешить себя оправданиями их важности, полезности для общества. А впрочем, мне было все равно. Это мысли мои были то злорадными, то соболезнующими. В душе же не было никаких чувств ни касательно охлоса, человеческого стада, ни об их мире. Пачка "Parlament" лежала в кармане, туда же я запихал и "Pepsi", снег идет, ночь нежна - что еще надо? Ничего. Ни-че-го.