Я слишком пьяный, чтобы говорить трезво. Посудите сами: странное чувство проснуться рано утром, хотя нет вру, утро не такое уж и раннее было, и понять, что ты неизлечимо болен, притом такой болезнью, которой и названия то не придумали. Отвратное это чувство - доложу я вам. И вроде бы все так же, каким я это оставил еще вчера: серое окно, за ним не светит солнце, не потому что грустно, а потому что осень ненастная и дождь вчера был. Звук крупных капель застыл с далекого вчера в ушах. А все таки тучи на миллиметр мрачней, чем были, чуть тише ветер за окном урчит, как домашний не облезлый кот на коленях хозяйки, атонально и бесмысленно что-то там шепчет на своей кошачей волне. На кухне кто-то добрый и заботливый повыкидывал окурки, а сигарет больше нет. Опять вру - не так. Встал я совсем не сразу: прикрыв осторожно глаза я вспоминал сны пропащей ночи, такие близкие и недосягаемые, когда не остается ни слов, ни образов, лишь смутное ощущение прошедшего блаженства. Память играет со мной: так близко, словно один шаг и я все вспомню, вспомню незабываемое, но длина тому шагу - пропасть, чертовски печально все это. Несбывшееся давит на плечи своим многотонным весом, укоряя меня. А что на кухне? А на кухне кофе - черный, с пенкой, четыре-пять ложек, хорошего крепкого кофе и атрофированный далеким сном мозг приходит в себя, возращается словно медведь из зимнего анабиоза, как говаривала преподовательница английского языка в университете, правда упоминала она слово анабиоз сугубо относительно холода, стоящего в аудитории. Почему я ее вспомнил? После того как у нее умер муж, она все время ходит в наушниках. как бы создавая свой мир из звуков, но, веря в него, в мир, в смыле, и живя в нем, прерывая счастье вылазками на время проведения лекции. Почти бодрый я иду в ванную чистить зубы и все такое. В ванной из двери на меня смотрит странный тип, промыв глаза, вытерев их любя полотенцем, я убеждаюсь в мысле, что я вижу всего лишь отражение себя. Немного жутко становиться от того, что не узнаешь себя, или даже от того, что пытаешься не узнать - отрицаниие себя самого - высшая степень нигилизма. Сразу в голову идеи лезут смутные из когда-то прочитанных книг, подслушанных слов о субьективности нашего восприятия, и представляешь себя на мгновение огромным зеленым мутантом, которому кажется, что он человек, или, что совсем никуда не годится Телепузиком. Вдруг Телепузики и есть настоящие люди, только пропущенные через определенные фильтры, чтобы мы могли видеть себя, такими какие мы есть? Плохо без сигарет, человек, старающийся быть максимально свободным и делающий все возможное для достижения своей цели одевается на скорую руку и бежит почти бегом в овощной магазин за сигаретами, меня там знают и понимают по утрам без слов. Сладкая мега первых, утренних затяжек - почти забываешь тягостное пробуждение. Я живу на окраине, хотя многие мои земляки по району могли бы начать убеждать вас в обратном - все случается, даже не знаешь, что и когда. Рядом с магазином на распределительном щиту сидит синий, презеленый алкаголик - мне противно, я ненавижу все грязное и нечистое, нет, не потому, что я сноб, просто я люблю красоту. Эта же пародия на человека мозолит гадко, как прыщик на лице, глаза. Он не один - болтает увлеченно как школьник со своей престарелой (а может ей только сорок с лишним) подружкой, прохожу мимо, бросаю при этом, кажущийся мне испепеляющим взгляд и бреду, немного пьяный от первой сигареты дальше. А они смотрят мне хищно вслед, вздыхают переоценивая свою ничтожность, возращаются к решению насущных им проблем, типа Что будем брать просто спирт или спирт с добавленным в него красителем. В подьезде навстречу кошки - домашние, выхоленные как шлюхи, а воняют как помойные кошаки. Ах, я забыл. В моем доме нет мусоропровода, зато недалеко есть помойка, отличная такая, знаете ли помойка. Вечером, когда выносишь мусор, по спине бегает взгляд голодный и жуткий, затаившегося бомжа, спрятавшегося за контейнером как английский шпион, черт, я уверен, только я уйду он наброситься голодным зверем на мой мусор - а там ничего нет, и обхает меня последними словами, гад, убили бы его, ведь он некрасивый. Днем они, бомжи, собирают бутылки, размышляя по ходу о смысле жизни и пути силы. Вечные побиратели и философы большой помойки - ха-ха. Только вчера презираемые иметели высшего образования, но уже сегодня иметели самих себя и дырявых, вонючих штанов. Не люблю бомжей за их вонь, но им негде мыться, стоит ли об этом. Я одного угостил как-то сигаретой, а он мне предложил своего компота из черной смородины попробовать, не знаю уж, где он его откопал. Но я брезгливый, мало ли что там, поблагодарил, дал ему двадцать копеек и ушел, не оборачиваясь - я вообще редко оборачиваюсь - из принципа, придуманного пол-минуты назад. Проблема этих людей в их гордости и нежелании просить милости, а некоторые из них книги ищут в кипах пищевых отбросов. Ненавижу нищих, ненавижу их увечья, ненавижу их попрошайничество - оно противно. Всем этим тварям у меня один ответ - Не разумею, они остолбенев скисают и обвисают наедине со своими алчными глазами. Дураки, они не понимают цену своих страшных увечий; наполненные жуткой энергетикой, не видевшие чудес, соглашающиеся на все ради денег - они всего гадкие игрушки - так сладко высасывать из них наигранную печаль на весь мир и скрытую страсть своей жизни. Иногда могу подойти к такому неизлечимому заглянуть ему по больному в душу, выдернуть штепсель наглости и хамства, и расмеяться ненапряженно, благодушно, счастливо и безумно, смотря как он корчится в агонии искренности. Нищий без сил кидается в панику, а я довольный и живой, наглотавшись сопливых нытий иду дальше, и целого мира мало. Он же не в шутку напуганный заболевает паранойей, но мне не жалко его, как не жалко растаявшего снега. Дома выпить еще кофе, уже с сигаретой, вспоминаю о больном желудке, достаю из холодильника, что попало, ем вразброс, черт, прямо за едой, что-то из самого утра, даже из ночи как веслом или топором, что довольно больно по голове - Ты болен. Сажусь как танкист к станку за телефон, кнопки не жму, страшно. Опять эта борьба, позвонить услышать на другом конце провода голос из сна, твой голос Т. или не позвонить, закрыться в шкафу своей луны и наслаждаться самоистезанием. Номер набран, но не тот, долгие предолгие гудки, а потом короткие - спит должно быть, подружка дней моих - свободная и светлая, а главное красивая, блестящая. Ужасно люблю все блестящее. Проснулся утром и понял, что умру, скоро. Лежать на диване улыбаться как во сне, имитируя сон - глупое, ненужное занятие, ведущие лишь к заболеваниям центральной нервной системы. Из портфеля, из серой в клетку папки достаю фотографию единственной молитвы. Мда, дорого она досталась мне, черт, опять вру, преувеличивая значимость своих поступков, просто я выкрал эту фотографию у бывшей классной руководительницы. Наивная она, думала, что сможет удержать клочок десять на тринадцать фотобумаги, не поверила неизлечимому. Ведь когда мосты сожжены и предвосхищение достигает своей апогеи - нет смысла бояться или там прятаться. Так вот, под песни Меладзе (одна назвала их пошловатыми - да простит ее Аллах, но Джихад он и в Афркие Джихад), я, лежа, на кровати изучаю по точкам фото девушки из сна. Года два назад, я должно быть начал бы колдовать над этой фотографией - преглупейшее это занятие, доложу я вам. Магия, ты, усталый, вчерашний сон, ты пустая злобная надежда, доведенная до безумия, самообман ставка которому порою жизнь. Ведь сколько раз я выковыривал из себя слова заклинаний, ничего не значащих еще вчера, а сегодня представляющие ту самую соломинку, за которую цепляются тонущие. А потом корабль реальности тонет в пряном море надежд - и... снова отрешенье и осколки жизни за бортом разумности. Нет, просто, смотрю я на фотографию, ни о чем не думая, но в тот момент мой мозг обрабатывает миллионы допустимых, недопустимых ходов, объединенных одной целью. Тайное восхищение и поклонение можно, наверно, заметить вскольз в глазах человека, пол-часа назад презирающего пьяниц. Дурной эффект кофе, проявляющий себя в тошноте утомляет меня, но теплые муравьи ползущие по позвоночнику скрашивают все печали. Пили ли вы когда-нибудь кофе? В таких количествах, как пил его я? Без желания насладится ароматом или вкусом этого чудесного напитка, а просто так, чтобы достигнуть томного состояния, что следует за передозировкой кофеином? По позвночнику плавно как морские, нет, скорее, как невысокие речные волны лени, все притупляется, абсолютно все, с другой же стороны мозг работает интенсивней обычного, и ты можешь заглянуть в недоступный при обычных обстоятельствах альков своего сознания. Разненеженно лежу я на диване и мне ничего не надо - у меня почти получилось вспомнить последний сон. Цепкими пальцами день вырывает меня из душной берлоги, я вспоминаю про назначенную утром встречу и медленно как бы не хотя собираюсь. Вот, я уже готов, даже шнурки завязял, неприятно нагинаться и сквозь еле проступающую послекофейную тошноту ловить на лице улыбку от своих собственных шнурков. Потом я выкатываюсь по лестнице с четвертого этажа - опять занудные кошаки и запах их мочи, мне почти дурно, от ненависти больше к себе, чем к кошакам, одного из них я выталкиваю в дождливую погоду пинком, грязный уродливый комок катится в Тартар, туда ему и дорога. Черт, гринпис и бабки из подъезда не простили бы меня, но мне все равно, я болен. У самого выхода я встречаюсь с дворником - недолюбливаю я его, не знаю почему. Вроде человек дело делает - подметает, за парадной следит, но как вспомню, что этот хам в субботу в девять утра будит настойчивым звонком в дверь, требуя показания счетчиков с лицом дворецкого распредилителя, раскулаченного Советской властью, что мне сонному, только гадости говорить ему хочется. Как он может вывести из выходного дня подъем ни свет, ни заря, это же крайне аллогично. Поздоровался с ним, а он из личной гордости и высокомерия промолчал в кулак, чувствуя себя явным господином, хоть пьяным с запахом чеснока, но мне на это наплевать. Часто бывают такие люди, дорвавшиеся до минимальной власти - кондуктора, контролеры, дворники, даже учителя - и сразу возомнившие себя вершителями человеческих судеб. Черт, ведь это некрасиво - пользоваться своей властю для унижения других. Ну а само государство? Почему случилось так, что маленькие люди готовы загрызть себе подобных, только понюхав запах свободы действий? Жуткие вещи осознаешь порою выходя на улицу. Моросит и пронизывает ветер голову без шапки, где и волос то не очень много. Наспех спотривным шагом дохожу я до остановки, дожидаюсь трамвая и сажусь в него - я обожаю ездить на трамвае, это как в брюхе у зеленой гусеницы. Со спокойствием я выдерживую нападки кондуктора, проездной не понравился - бывает, но я же не виноват, что он фальшивый, что моей стипендии хватает только на этот самый проездной, ну да черт с ним, удалось же мне убедить его в конце концов. В путь. Улицы Красной Двины не серые как большинство улиц Риги - вовсе нет, они синие. Синие от людей, несмотря на непогоду и человеческие ценности, обитатели пьют в любых условиях, как это все некрасиво. Иногда хочется все почистить, и вспоминаются доводы типа все мы люди, и приходиться согласится с этим, черт, но почему они не могут пить свою крутку из стаканчиков, вытираю небритые лица салфетками, почему лица небритые, почему рубашки навыворот, почему они забыли слово спасибо, почему они звери? И этим козлам я должен помогать? Говно, одним словом. Переезжаю первый мост - через Красную Двину, грязное болото, по легендам, до войны здесь ловили рыбу и купались, а дальше заводы, заводы, разводы. Сразу за мостом РЭЗ, до войны здесь была тюрьма, хорошо жилось заключенным - они могли смотреть на психов, обитающих напротив, насмешливо это. Страстно люблю этот участок пути - кривые трубы обшарпанных фабрик, ударников труда прошлых десятилетий, а теперь, когда стерлись все остатки субботников они умирают и тонкий, но смрадный дым как запах разложения режет ноздри. Грустно от этого - заводы то хорошие, кирпичные, а напротив боулинг... И опять утреннее эхо не дает покоя: мне кажеться, что пассажиры в трамвае обсуждают мои мысли - злостно все это. А им безразлично, хороший я или нет, просто ухмыляются в кажущемся им остроумии над моими желаниями и бдениями. Я же знаю, что это психоз, что просто мало спал, что много выпил кофе и почти свыкаюсь с тем, как сзади двое мужчин услышав клочок моей мысли, принимаюстя с усердием учителей на педсовете говорить вслух о ней. Раздражает. Граница центра города, порт, парк, кольцо семерки. Разноцветные витрины, сверкают родными огнями, так ярко, так сильно, люблю витрины - они бывают неплохо оформлены, даже оригинально. Я обожаю родной город. Лаймовские часы одинокой новогодней елкой посреди воображаемой площади вперились одним из четырех своих глаз мне в лицо, ну и пусть, а вокруг как маскарадные гномики толпятся молодежь и иностранцы. Последние в поиске острых ощущений, типа местных проституток или просто из жажды быть ограбленными посреди белого дня в постсоветской республике. Есть что-то странное в их высокомерии, все им друзья, все им желают добра и люди у нас самые хорошие, хоть и слегка простоватые, куда нам до них, я и сам себя так чувствую не дома. А о локальных проблемах они не думают - просто некогда, с бешенной скоростью днем они примеряются к памятнику свободы и дому черноголовых, а ночью в поисках приключений их увлекает ночная жизнь, не привыкли они к таким кидалам как у нас водятся, пусть сначала книжечки почитают Как обмануть русского, если ты немец, швед, американец или там еще кто из дружественного нам Евросоюза. Опера выглядит помолодевшей и здоровой, знаете трупы тоже можно подрумянить, сердце от этого биться не начнет, как и зарплаты работников от шпаклевки не повысятся. Вот я и на месте, в смысле оставил трамвай с минутной шизой. Оглянулся и про себя неслышно улыбнулся рекламе памперсов на одном вагоне и бульоных кубиков на другом, найти бы их дизайнера руки бы оторвать, никто бы и не заметил. Черт, теперь начинается самая сложная часть моего субботнего трипа - надо дойти да лаймовских часов. Достаю из кармана сигарету, рукой делаю вид, что закрываюсь от ветра и прикуриваю. Я курю много, когда нервничаю, а в последнее время я постоянно на взводе, потому и курю много, хотя знаю, что никотин только возбуждает, а не успокаивает. Кофе еще держит меня и уткнувшись носом в землю я прохожу мимо кибитки с мороженнгым (мороженное в начале ноября - ха-ха), мимо нищих сидящих у гостиницы, периодически через секунду другую я поднимаю глаза и осматриваюсь, из страха случайно не пропустить героиню моих снов, с каким-то отреченно безполезным упорством я всматриваюсь в лицо проходящих мимо девушек пытаясь раглядеть знакомое лицо, вдыхаю их запахи, сладкие по своему, но опять мимо, нет ее, чужие духи - они как лабиринты вечные без выхода. Пытка идти по мостовой, под ногами плитки мигают серым калейдоскопом, как по пустыне по пояс в песке, пробиваешь каждый шаг. Не люблю опаздывать, вот и приехал на двадцать минут раньше, теперь торчу под каменным присмотром Милды на булыжнике, окруженный массовкой продвинутой молодежи. Как они достали, эти аморальные ублюдки - каждый без своей крыши, шумно бегают как зверьки какие-то друг от друга, кричат чего-то там, рассуждают о смысле жизни, путях судьбы и пульсирующем печенье, как те алкаголики с Красной Двины, чем они отличаются друг от друга, не могу понять. Какими вечными истинами они, бывает, не осыпают друг друга: ...Вчера я сьел бумаги и наконец разобрался в себе: надо просто жить..., ...Пойми, война между владельцами собак и каратистами не за горами..., мне жалко их, этих вечно стремящихся прочь от серой массы, и в то же время всего лишь создающие другой ее, далеко не лучший, подвид. Они все звезды, не принимающие во внимание присутствие других звезд на небе, так и умрут, а может перерастут и станут людьми. Сижу за деревянным столиком у МакДональдся напротив, курю, рядом стоит какой-то мужчина одетый опрятно, но довольно бедно, как человек из Советского Союза, не успевший или не сумевший переделать вкусы после распада, с ним мальчик лет одинадцати, видно ждут кого-то, наверно отец с сыном выбрались в кои-то века в город отведать червивых бутербродов, весьма умилительно. Мужчина подошел ко мне и стрельнул сигарету, тонкий толчок в моей голове, какое-то противоречие сверкнуло и погасло. Через пять минут к мужчине подошло еще трое мальчиков юного возраста и смазливой внешности двое из них курили. Черт, ублюдок, чтобы ты от гемороя умер. Напротив, четверо других мужчин растекаются по толпе, наблюдая, высматривая, иногда сходясь в центре как бы случайно, быстро сказав что-то друг другу снова расходятся, охотники на иностранцев. Иду с кем-то надоедливым под руку рыскаю по воровски глазами по сторонам и не знаю как порвать такую непрочную и глупую связь. Да вон, же она, в черном пальто с черными волосами, высокая, так рядом. И меня заклинивает, полностью как мотор сгорает, даже предохранители не помогают - несчастливый финал моих мозгов. А эта, что рядом... мне про школьную поездку из детства рассказывает, а мне кивать надо. Ах, да, вспомнил, это же в другой раз было. В этом городе все перемешалось - все дни здесь не делятся более, один долгий день прерываемый изредка событиями. Вот же я: один возле МакДональдса - нет, я точно болен и надо лечится, я знаю как. Временами я ненавижу наш город. Восемь вечера, пришла моя подружка, мы давно не виделись, порядком соскучились и пошли в кафе. Иду с прекрасной, блестящей девушкой и тепло от ее волос согревает, просто друзья, потому я могу не стесняясь, насколько позволяют правила этикета продолжать всматриваться в лица девушек, некоторые не замечают этого, некоторые пугаются, некоторые улыбаются. Толпа в субботний вечер пугает: боюсь просмотреть ее, ту девушку с фотографии. Светлое чистое кафе, для некурящих - парадокс, чем больше я попадаю в сигаретную зависимость, тем больше мне нетерпим серый, безвкусный дым. Мы сидим за тем же столиком, где я уже сидел когда-то. Больницей пахнет от моих мыслей, смотрю на свою подружку, и вроде слушаю ее внимательно, отвечаю на вопросы, шучу, остроумничаю по мере сил, а в тоже время ищу за ней, вместо нее другую, слава богу она этого не понимает, слишком это слабо. Пьем душистое какао с кучей пены, слегка ностальгии никогда не помешает бывшим одноклассником, по правилам хорошего тона, хотя мы не безразличны друг другу, что тоже как-то греет, ведь в этих сумерках чувствуешь себя особенно одиноким, когда тьма глотает все непохожее на Нее, все несвязанное с Ней. Очень милый характер носит наш разговор, открытый, без тени трагизма или непонимания. Я сижу напротив окна, я всегда сижу напротив, чтобы можно было видеть улицу, чтобы не пропустить Ее, ведь я знаю, что Она может промелькнуть там. Тогда, наверно я бы выбежал на улицу, догнал бы Ее, окликнул и с тупой растерянной улыбкой натянуто распрашивал бы о погоде. Ненавижу сидеть напротив окна. Стало совсем темно и дворники включили фонари, в центре дворники одеты в евроформу, такие, знаете, модные, современные, как маринованные огурцы в бумажке от Серенады (конфетки такие есть шоколадные). Проходим мимо театра Русской Драмы, и опережая друг друга решаем непременно сходить, проходим вдоль киосков, торгующих хищными вещами на первом этаже театра и смотрим афишу. Как-то несуразно выглядит бижутерия в театре или я просто не понимаю, а часы так те вообще пошлы. Здорово, с ней, с этой теплой девушкой с ней хорошо, и я проклинаю себя за то, что не могу так же со своим сном, еще не прояснившемся до конца, гулять. А на небе звезды и луна, полная и желтая как яичница-глазунья. Условившись на конец слудющей недели, посетить спектакль про русскую любовь, шагаем прочь. Впереди в метрах десяти от нас, подросток проклееный Моментом и ацетоном подбегает ко всем, задирает рубашку и обнажает страшную болезнь, никому неведомую, нникем неслыханную. Выглядит это крайне неэстетично и протест бурей поднимается из сердца, я закипаю как чайник и в тайне от себя решаю, что если этот мерзавец сделает неприятно моей спутнице обнажив свой грязный живот, переломать ему ребра и расмеятся в лицо, как сорной траве. Нельзя вести себя так некрасиво. Обошлось, парниша не решился к нам подходить. Смешно смотреть на людей готовых платить за то, чтобы посмотреть на чужие болячки, сжирают глазами опухоли, думая про себя, как это все ужасно, но вместе с тем далекой частью себя желая растянуть момент чужого страдания. Платят, откупаясь. Плешивые бабки с дедками тоже пристают канюча, ноя, пуская сопли и кланяясь в ноги, зачем им деньги? этим безвкусным статическим картинкам? ума не приложу. Подружку проводил, и пустота, отступившая под натиском ее жизни опять окружила меня. Иду через парк, а в глазах с каждым шагом темней и темней, я все время курю, со злостью бросаю сигарету на черную облетевшую землю, ловя себя на мысли, что еще одна затяжка и меня вывернет наизнанку посреди парка. Электрическому свету далеко по мощности до солнечного, фонари создают некое подобие пространственных тунелей распугивая темноту вечера, можно идти по такому тунелю, отскакивая от поездов или же свернуть на одну из расходящихся тропок и брести наощупь, на запах. Лениво мне нюхать и я двигаю по светлой магистрали. Продолжаю смотреть на людей отрешением, а они пугаются, прячут глаза, словно приведение увидели во мне, делая меня еще более одиноким и отчаянным в этих сумерках. Стою на остновке, жду великолепного трамвая, не оставляя надежду, хотя бы в конце этого сложного дня встретить Ее, но все тщетно. На другой стороне, прислонившись к стеклу современного магазина, трое ребят допивают пиво. У меня плохое зрение, и я ненавижу это за то, что могу пропустить, не увидеть, как это было раньше. А впереди, точнее по левую руку усталым немигающим глазом трамвай катится, как консервная банка от шпрот, не спрашивайте почему от шпрот - не могу ответить, может даже от говяжей тушекни или персиков. Уже совсем рядом и хочется встать ближе, заглянуть в сердце этому сыну поезда спросить его или самому сказать чего-нибудь. Может он и есть тот пресловутый свет в конце тунеля, еще один шаг и я мог бы стать снова здоровым, стать молодым, но корни надежд, лицо перед глазами и слабость воли тянут назад. Вот я еду назад. В вагоне светло и холодно, я почти сплю, смотрю на пол, а он, зараза кривляется - волнами так под ногами ползает, не спеша, чуть слышно дышит, гад. Хочу сморгнуть, но не выходит никак, хоть ты тресни. Капля по капле в сердце не то печаль, не то грусть вливается. Еще минута и уже все обезличенное купе ходуном и волнами растекается вокруг меня - дико. Хватаюсь за спинку сиденья перед собой, точно оно поможет и вправду волнение железа поутихло, спало как отлив на море - безвкусно, безславно. Безвольными глазми мимо Лаймы вглядываюсь в темень, но понапрасну ничего не видно, а вместе с тем не покидает чувство близости легкого ветра ее слов, нежного шелка ее волос, черноты ее глаз. Вон из центра, прочь из жизни великовозрастного, но прогнившего города, в даль от витрин. Опять мимо заводов, фабрик, скучая и анализируя долгий день. Чувствую себя каким-то открытым, голым, как скорлупа ореха лопнула и слезла, но я не один, я уже слышу стучащие кровью в ушах шаги лекарства. Остановка какая-то открываются двери и меня бьет пощечина холода по розовому лицу (сигареты и кофе повышают давление), немного голова проясняется, светлей там, за темечком, становиться, Следующая остановка Пристанище пожара послышалось мне, комар пищит рядом, вдруг замолк. Замолчал мир, мне ясно, что я должен сделать следующий шаг, что пришла моя очередь. Выхожу, сажусь на скамейку, холодно вокруг, ветер пляшет некрасиво, уже по зимнему, словно забыл, а может потерял ноты и звуки. Старый друг, волчара, ветер ты видишь меня, видишь насквозь, так забери же, забери меня к морю, где так красиво солнце, где не бывает сумерек, забери меня в мой мир, где так чудесны глаза, в мой город, где нет долбоебов, подари мне свободу, где не будет меня, обними меня и ... забери... а он все дует себе да дует. Светло как ночью, мне бы только прожить полнолуние, а потом все по старому, размерянно, по конвейерному - лекции, ученья, работа, улыбки и сны. Только перетерпеть бы тебя, зверь на небе, не пугай меня, возьми хоть ты меня к себе, к далеким звездам, в холодный космосс, без сомнений, - отвечает луна. И вправду, к чему сомнения - еще трамвай впереди, еще один шаг, надо решиться - я слишком слаб и смотрю вслед, как смотрел уже раньше, а луна лишь смеется. Смейся же, смейся, говорю и остаюсь. Я сижу на холодной скамейке под музыку ветра под светом луны, голову вверх задрал, словно жду чего-то. Постепенно, медленно, плавно моя неспокойная душа цепляется за звезду: кусок за одну, кусок за другую, частью за крыши домов, и на сердце спокойней и спокойней и неважно все уже. Улетала ли у вас когда-нибудь душа? пленили ли ее когда-нибудь моря, паруса, соль на губах? бешенство жизни, ее красота и совершенство? ночные птицы, смелость, блеск и чудная эстетика? все сила ветра, сердце луны, душа моря? Больше не холодно, все совсем безразлично, но пора домой, идти домой. Возращается душа плененной синицей. Опять алкаши, но нет у меня злости на них, даже наоборот, что-то романтичное есть в том, чтобы присоединится к ним, выпить гадкого спирта, без закуски, давясь. Флиртовать с какой-нибудь грязной, ободранной девкой, так же ругать власть, тоскуя о Союзе. Чертовски славно, это было бы, утром очнувшись же с онемевшей шеей брести домой, поеживаясь от прохлады, чтобы выспаться до вечера, съесть пару бутербротов и вернуться в ночь пьяных песен и хмельного безрассудства. Выход слабого, бесчестного, уродливого, безымянного. Что-то пролилось с неба слабым дождиком, захожу в подьезд, опять гоняю дранных кошек, задумчиво так с осмылением вчитываюсь в надписи на стенах, житейская мудрость в них: Я тут был или No fate but we choose, странно все это как-то. Открываю тихо дверь, дом, милый, противный, но родной дом. Иду к себе в комнату, достаю аккуратно фотографию фотографию из папки, бутылку брэнди, стакан из-за кровати, на кухню за нарезанным соленным огурцем, включаю грустную музыку, расчитанную маркетинговым отделом на мою целевую группу и пью, жадно глотая, проглатывая стакан за стаканом - кончилось все. Что-то нервы расшалились, распечатываю пачку сверхлегких сигарет, курю такие ради иллюзии некурения, прикуриваю, лежа на кровати жду от потолка бесплатного кино, но кина не будет, прожектор сломался, гарь в воздухе повисла над головой или это только мысли, в окно смотрит луна, такая чужая, пепел падает на грудь, сначала слегка горячо, а потом больше нет, тушу сигарету, последний раз смотрю на фотографию и выключаю свет.
О, ветер и луна, и море черное, вам пою я песню славы свою, вам я поклоняюсь все великое, красивое, блеску вашему, доблести вашей, доброте вашей. Сдержали вы свое слово. На берегу у черного моря, на камне застыл, а вокруг теплый песок, парная вода ноги целует, ветер, нежный ветер разглаживает морщины на лице, материнской рукой он ласкает меня, целует сладкими губами мои губы. И ветер в ивах за спиной. Море, ласковое море, не тонут больше корабли надежд, перед твоей силой, перед твоей солью, твоим изяществом склоняю колени я свои, обними же меня крепче, согрей сердце великой водой. Тепло от пяток до макушки, как от кофе, только голова не кружиться и приятней намного, я твой, великое, славное море. Подари же мне пену свою, брызги свои, поиграй со мной. По воде дорожка теплого света до самого неба, прямо к луне. О, прекрасная, милая луна, тебе пою я песни свои, о тебе сны мои, к тебе молитвы мои , соовершенство, без изьяна гладь твоя. Два тонких луча отцепились от неба и попали мне в глаза, но мягко, не обжигая до самого мозга, забирая все мысли, все зло, все печали и горе, все черное, грязное, гнилое, ненастоящее, мягко, до самого сердца, залатывая невидимым шелком трещины сердца. Спасибо же тебе, милая, чистая луна. Я стою на краю у черной воды и смотрю на лик луны, он изменяется, он превращается в любимую, в ее лицо, родней которого нет, ты, дитя безуспешных поисков, неужели это ты. И вот не спеша грациозной походкой с самого неба по лунной дорожке навстречу закату спускается Она... Ты
Тик-так, громко сквозь сонные веки будит меня будильник, на улице еще темно и сумрачно, падает дождь. Нехотя вылажу из под теплого одеала, иду на кухню, привычная утреннея сигарета, электричество не включаю, из-за туч, ее высочество, луна на санях бесшумно выезжает без сомнений, - повторяет она, и в правду, без сомнений. Открываю кухонный шкафчик, вделанный еще при постройке в угол, на второй полке у меня лежат лекарства разные, на случай если заболею. Беру успокоительное, отламываю горлышко, просто я подзабыл как пользоваться этими модными безопасными крышками, высыпаю как горох все на ладонь, кидаю в рот, запиваю водой, возращаюсь в кровать. Хорошо, хоть там нет всякой дряни. Я должен досмотреть сон, без сомнений, без сомнений.