Весна выдалась холодной и дождливой. Предсказатели погоды обещали хорошее лето, однако до него еще нужно было дожить. В Холмах царило уныние - невиданно широко разлившаяся река затопила поля и, что самое неприятное - подвалы.
Расшалившиеся от нежданного простора русалки шумели совсем рядом с околицей, в овраге, где было глубоко, да и не только шумели. Пеструю корову Тамми Рага, чаще величаемого Толстобрюхом, поутру нашли притопленной возле упавшего прошлым летом дауба. Из-под воды торчал только правый рог и трогательное длинное ухо. Мужики совсем уже было собрались травить русалок запасенным с осени ядом, однако приехавший из города инспектор Клатц высказался категорически - не дам, мол, в обиду живую природу.
- Дык вить оне нам весь скот перетаскают! - возмутился Толстобрюх.
- Выпасайте дальше от воды, - посоветовал господин Клатц. - Охотиться на представителей вымирающего вида я вам не позволю!
- Вымирающий, как же, - прошамкала мать Толстобрюха, сухощавая, похожая на ведьму. - Скорей уж мы вымрем от их безобразий.

Анн Габрош приехал в Холмы по делам Управления и сам не понимал, почему тратит время на помощь Клатцу. Инспектор чувствовал себя неуверенно в окружении горластых, напористых холмовчан, не боящихся ни богов, ни Соседей.
- Да шо тут болтать? Так и ребятишек голодными недолго оставить! - поддержал старуху деревенский большак. - Не могут своих вымирающих безобразников утихомирить, что теперь сделаешь? Потравить - и вся недолга!
- Я запрещаю... - начал было инспектор.
- Да что ты сделаешь? - прервал его Толстобрюх, весьма огорченный утратой коровы. - Езжай, начальству жалуйся! Разве оно почешется? Налоги-то всем собирать хотца! А какие налоги с мертвой коровы?
Он замолчал и величаво ткнул жирным пальцем в сторону заигранной русалками скотинки. Клатц понурился.
- Русалочьи штрафы буду собирать я. Лично, - отчеканил Анн, продемонстрировав собравшимся значок Управления. - Учитывая все, сказанное вами, тщательное расследование проводиться не будет. Каждое убийство русалки в Холмах будет считаться умышленным, совершенным группой лиц по предварительному сговору. Штраф за подобное деяние на сегодня составляет 20 золотых.
Большак икнул, поскреб бороду и пожал плечами.
- Это... Вы уж нас простите, ежели что не то брякнули, - проговорил Толстобрюх растерянно, - Мы дурного в мыслях никак не держали, всякий скажет. Что там - все мы люди, человеки... Вона, пашем как: от зари до зари!
- И верно, - подтвердил большак. - Дело работать пора.
Холмовчане торопливо разошлись, не оборачиваясь на приезжих горожан, и не глядя друг на друга.
- Крепко вы их... - уважительно протянул инспектор.
- У меня была хорошая школа, - бесстрастно сказал господин Габрош. - И, к сожалению, я знаю этих людей. Я вырос в этих местах.
- О! - сказал инспектор, с удивлением глядя на него. - Я и предположить не мог, что...
- Вон там, наверху, стоит дом, в котором я воспитывался, - продолжал Анн Габрош. - Он называется Приютом-в-Холмах.
- Я не знал... Извините меня, - в смущении пробормотал Клатц. - Я сожалею...
- Не стоит, - оборвал его господин Габрош. - Рад был оказаться Вам полезным. Честь имею.
Он вежливо, но безо всякого чувства поклонился и деловито зашагал вверх по склону холма.
Извилистая тропинка, взбегающая к вершине, едва угадывалась в траве. Вероятно, по ней давно уже никто не ходил.
Инспектор Клатц еще немного постоял на месте, провожая высокого чиновника задумчивым взглядом. Право же, никак нельзя было угадать в этом блестящем офицере воспитанника сиротского приюта, известного своей дурной репутацией.

- Здравствуйте, я Роман Платт, дядя Никаса Платта, - бормотал Анн, поднимаясь на Приютский холм. - Или нет, юный Платт - мой племянник. Могу ли я с ним поговорить? Нет-нет, все не то! Господин управляющий, вот бумаги. Где мой племянник Никас? Я требую немедленного свидания!
На мгновение Анну сделалось досадно. Зачем он только говорил с этими деревенскими олухами? Зачем вообще согласился пойти в деревню с инспектором Клатцем? Разве нанимался он опекать самоуверенных егерей из ПриродОхрана? В глубинке новости разносятся быстро... Кто знает, не бежит ли сейчас какой-нибудь пацаненок по склону холма в приют, перекатывая во рту жгучую новость - чиновник Управления приехал!
Нет, не бежит.
И думать не стоит.
Руководство приютом сродни чистке выгребной ямы. Всякие сиротские дома видел в своей жизни господин Габрош: богатые и бедные, теплые и промозглые, только таких не встречал, к которым бы местные жители относились с приязнью. Приют - нечто вроде бородавки на лице: все знают, что он существует, и все делают вид, что его нет. Так правильно, так вежливо. Приютские не нужны никому, даже другим приютским. Словно и впрямь они не люди, а Соседи знают, что.
Анн не видел никого, с кем воспитывался, с тех пор, как уехал в Никорин Вал. Правду сказать, ему этого и не хотелось.
Он подошел к воротам и постучал. Ворота были совсем такие, как ему помнилось: черные, будто гнилые, но крепкие. Все та же кривая колючка торчала возле левого столба и все так же натекала под воротами продолговатая лужа. За двадцать лет никто так и не выровнял подъездную дорогу. Анн усмехнулся и постучал второй раз, громче.
- Иду уже, стукало неуемное! - послышалось в ответ.
Привратник был новый. Тот, старый, что любил гонять ребятню по двору палкой, сильно шепелявил.
Анну отчего-то было пусто и холодно - не так, как должно было быть. Он думал, что в Холмах ностальгия или гнев станут его спутниками, что памятные с детства места пробудят в нем какие-то чувства... Но ворота, хоть и знакомые, оставались просто воротами, также как и работа, которую предстояло сделать - просто работой.
"Может, и к лучшему", - решил господин Габрош.
Деревья, столпившиеся на склонах холма, тревожно шелестели; птичье щелканье и пересвист добавляли в эту симфонию живости и легкомыслия. В скрюченных ветках и тоненьких штрихах молодых листьев чудилось Анну сдержанное негодование бессильного, но все еще гордого старика. Он прищурил глаза, надеясь разглядеть прячущуюся за деревьями лесовку, но тщетно. Лес, еще по весне холодный и прозрачный, был безжизненным, как театральная декорация.
Мысль о том, что смешливая зеленоглазая лесовка, единственная искренняя подруга его детства, ушла из этих мест или, может быть, погибла, опечалила Анна. Он решил считать, что маленькая вздорная Соседка просто не желает показываться ему, взрослому, предпочитая общаться с каким-нибудь Анном нового поколения. Если, конечно, таковые еще остались.
Он постучал снова, уже раздраженно, повторяя про себя строку Учения: "Усердно трудящийся на благо мира скоро утешится". Ему хотелось, чтобы обещанное "скоро" наступило уже теперь, но разве Небо, исполняющее желания - слуга "русалкиному сыну"? Да пусть даже и офицеру Управления, все одно! Небо никому не служит, оно свободно от уз и обязанностей, а потому все служат ему.
- Да что ж за стукало такое?! - тут же откликнулись из-за забора, и правая половинка ворот отворилась.
- Здравствуйте, - сказал Анн. - Я приехал, чтобы поговорить с управляющим.
- Нету его, - недовольно буркнул карлик, исполняющий здесь роль привратника (будто никого лучше не нашлось!) и вознамерился было закрыть ворота, но Анн помешал ему.
- Моя фамилия Платт, - быстро сказал он и, потеснив карлика, вошел во двор. - Я Роман Платт, эрд Веннитский.
- Это должно меня удивить или испугать? - насмешливо поинтересовался карлик, глядя на него снизу вверх с непередаваемым нахальством.
- Разве вам не сообщили? - Анн вздернул вверх правую бровь. - Я приехал познакомиться со своим племянником, Никасом, ошибочно распределенным сюда. Я привез документы...
- Тише! - испуганно зашикал на него привратник, но поздно: узкие щели в стенах здания приюта, традиционно именуемые окнами, ощетинились светловолосыми детскими головками. Барак загудел, зажужжал, словно огромное насекомое, разбуженное неосторожным путником.
- Что ж вы... - привратник покачал головой. - Экая досада! Ну, выглядывайте своего ребятенка, ежели еще не зашибли с завидок. Что с них возьмешь? Зверье! Русалкины дети!
Господину Габрошу, блестящему офицеру Управления Внутренних Расследований, сейчас изображающему мелкопоместного дворянина, вдруг мучительно захотелось ударить карлика.
Мерзкий урод только повторял то, что говорили все. Это не он запустил сказку, отравившую жизнь тысячам светловолосых мальчишек, виновных лишь в том, что не вовремя родились у своих легкомысленных матерей. Не он лишил их самого права на жизнь. Повторение чужой лжи не наказуемо, потому что нет для пересказчика верного способа отличить ее от истины. Да и тот, кто первым назвал подкидыша "русалкиным сыном" - разве мог он знать доподлинно, что лжет? "Нет вины на тех, кто не ведает", - так говорит Учение.
- Пройдите в столовую, - сказал карлик и махнул рукой. Анн послушно двинулся в указанном направлении.
Помнится, когда-то они, сидя в этой сырой столовой над окаменевшими черными лепешками, смеялись над позорным своим прозванием, не умея понять, что люди и впрямь будут сторониться их. Повзрослевший воспитанник приюта скрытен и лжив, он красит волосы и покупает свидетельство о рождении. Эдакое доказательство естественного происхождения.
Русалки, как и все Соседи, неразумны и не склонны интересоваться людьми. Бывает, что к людям тянет молодых лесовок - они часами могут слушать человеческую речь, не понимая ее смысла. Оттого они и любят играть с детьми в прятки и догонялки, аукаясь и перекликаясь. Им нравится звук человеческого голоса. Лесовок не травят и не гонят от человеческого жилья: взрослые им не интересны, детей они балуют и берегут. Случается, что и выведут заплутавшего мальца из леса, если он того пожелает. Русалки же пугливы и нелюдимы. Это знает любой образованный человек. Вот только мало кого в этой стране можно назвать образованным. Слишком многим бабские бредни заменяют знание.
Из всех приютских один только Кайгер всерьез верил этой чепухе. И то потому только, что был "психом". Диковатый взгляд, вечно сопливый нос и взлохмаченные волосы - даже от прочих "русалкиных детей" он отличался в худшую сторону.
Впрочем, многих из тогдашних товарищей Анна можно было счесть странными: у Ферта подергивался левый глаз, у Кабая Жерди не было рук, а Донай, тот, что позже стал агентом актера Велку Шатая, частенько мочился прямо в штаны - не то со страху, не то по рассеянности. Но то были понятные, хоть и позорные, недостатки. Кайгер же был безумен. Это пугало и одновременно невероятно забавляло остальных детей.
"Псих" - что может быть слаще этого слова для тех, кто ниже, презираемее и бесправнее самого бедного бедняка, самого несчастного неудачника? Безумец не властен ни над чем, даже над собственными своими разумом и телом, обладая при этом другой, непонятной нам властью над тем, чего нет и быть не может.
Однажды Кайгер ткнул в Анна пальцем и пробормотал невнятно:
ґ- Убийца!
Маленький Габрош растерялся, а сумасшедший продолжал:
- Ты хочешь убить меня, Анн, я-то знаю. Мамочка моя тебя приберет, ты уж будь уверен! Пойдешь мимо озера, а она тут как тут! Вот покричишь!
Кайгер боялся всех - других подкидышей, которых судьба сделала ему товарищами, и надсмотрщиков, и проверяющих, в дни приезда которых детей чисто мыли, сытно кормили и одевали в приличное. Зато он начисто лишен был страха перед Соседями. Он полагал себя сродни им, искренне веря в то, что рожден лукавой водяной тварью, а не легкомысленной крестьянской девицей, потерявшей честь с заезжим песенником. Многие товарищи Анна выдумывали себе матерей, по тем или иным причинам вынужденных оставить на время своего отпрыска, но никто, кроме Кайгера, не придавал серьезного значения дурацкому прозванию.
Ферт метил выше всех, утверждая, что его родительница - знаменитая на тот момент певица Лели Нинко, контракт которой не допускал рождения ребенка до схода со сцены. Как он ждал заката ее карьеры, уверенный в том, что тогда-то Лели приедет за ним в дом "русалкиных детей"! Надо сказать, что внешнее сходство у них имелось, хотя и слабое.
- Проходите в помещение и садитесь! - голос привратника пробудил господина Габроша от воспоминаний. - Не разговаривайте ни с кем, кроме племянника. Это запрещено. Не давайте им подарков и сладостей. Это запрещено. Не обещайте пригласить их в гости. Это запрещено. Как только приедет управляющий, вы заберете племянника и уедете.
- Это разрешено, - не удержавшись, в тон ему добавил Габрош.
ґ- Шутить запрещено. Они могут неправильно понять Вас. Они... - привратник запнулся, точно не мог подобрать правильного слова.
- Я понял. Русалкины дети, что с них возьмешь, - кивнул Анн. - Я все усвоил и буду предельно корректен.
Привратник радостно закивал и, развернувшись, поковылял закрывать ворота. Дверь столовой со скрипом захлопнулась за спиной Анна. На мгновение ему сделалось страшно, как в детстве, но потом все прошло.
Он здесь не навсегда. У него задание. Он приехал работать.

Мальчик лет шести или семи стоял смирно, положив на стол усыпанные цыпками руки. Остальные дети сгрудились у стены. Они смотрели на господина Габроша и молчали. От этого молчания ему сделалось неуютно.
- Ты - Никас? - спросил он мальчика.
- Я, - безо всякой радости признал мальчик.
- Я твой дядя, Роман, - сообщил Анн. - Мне нужно поговорить с тобой.
- А ты брат мамы или папы? - поинтересовался Никас.
- Папы, - ответил Анн. - Его звали Бронеком, он погиб на войне. Он был хороший человек.
Дружный вздох был ответом на его слова. Мальчик сглотнул.
- Я знаю, тебе пришлось нелегко, но теперь все будет хорошо, - проговорил Анн, кожей ощущая какую-то неправильность происходящего.
- Вы меня заберете отсюда? - глянув на него исподлобья, спросил мальчик.
- Вообще-то пока я приехал поговорить с тобой... - растерянно сказал Анн. - Узнать, как тебе здесь живется. Может, ребята пойдут пока, поиграют?
- Идите, я поговорю с ним, - бросил Никас, и ребятня тут же стайкой сорвалась с места. Когда столовая опустела, мальчик промямлил, уставившись в пол. - Тут хорошо. Мне нравится. Я не хочу уезжать.
Такого Габрош не ожидал.
- Почему? - спросил он. - У меня хороший большой дом. Там тепло, много еды...
Он помнил, как в детстве любил таскать с приютского склада яблонки и, обмирая от собственной порочности, грызть их, затаившись в ближайшем овраге. Ему тогда все время хотелось есть. Наверное, поэтому морщинистые, отдающие гнильцой яблонки казались неимоверно вкусными. Маета животом приходила гораздо позже и не представлялась ему, малолетке, таким уж бедствием. В те дни он постоянно чем-то болел или был бит, но это мало беспокоило его, так как болезнь и боль вошли в привычку.
Ранние воспоминания считаются самыми привязчивыми. Даже сейчас запах яблонков был в его мыслях неразрывно связан с болью и холодом.
- Пироги, - продолжил он. - И мясо... И каждый день - теплая каша со сладким вареньем.
Мальчик шумно сглотнул слюну.
- По правде сказать, у нас тут есть нечего иногда, - признался Никас. - Часто... Но это ничего, мне все равно здесь нравится. Не забирайте меня... дядя Роман.
- Ну что ж... - протянул Анн, потихоньку начиная ненавидеть себя. - Если ты честно ответишь на мои вопросы, я не стану тебя увозить отсюда.
- Обещайте мне! - попросил Никас. - И обещайте, что умрете, но не расскажете никому. Я все честно скажу, но это тайна!
ґ- Конечно, - кивнул Анн. - Я уже понял, что тут голодно. Вы воруете?
- Бывает, - с неохотой признался мальчик. - В деревне и еще на складе, когда там бывает еда...
- Вас часто бьют? - спросил Анн.
- Когда не слушаемся, - ответил Никас. Помялся и добавил. - Часто. Каждый день. Но ведь тут живут очень плохие дети...
- Кого-нибудь уже покалечили? - уточнил Анн.
- Ну... иногда, - кивнул Никас. - Только не думайте, ничего страшного. Только кости ломают... Это же ерунда, заживает.
- Н-да... - протянул Анн. - А бывает так, что ребята уходят и не возвращаются?
- Часто, - охотно отозвался мальчик и вдруг помрачнел, прикусил губу.
- После того, как сделают что-то плохое? - зацепился за эту реакцию Анн.
- Иногда да... По всякому, - мальчик пожал плечами.
- А что с ними случается, ты не знаешь? - уточнил Анн.
- Конечно, знаю, - в голосе мальчика проскользнула самодовольная нотка. - Их наказывает господин Бог.
- Ясно... - Анн вздохнул. - Понимаешь, Никас, за последний год в этом приюте пропало сорок шесть детей, таких, как ты. Я узнавал. Я немного беспокоюсь за тебя и поэтому хочу узнать, что тут творится. Мне почему-то кажется, что здесь происходит что-то нехорошее... Что-то страшное.
- Тут все хорошее происходит! - вскинулся Никас. - Вы не понимаете просто...
- Не волнуйся... Я как раз и хочу понять, - сказал Анн. - Почему ты так не хочешь уезжать? Ты все время хочешь есть, тебя бьют. Что тебя здесь держит?
- Господин Бог сказал, что отправит нас к мамочкам, если мы будем хорошо себя вести и не станем никому жаловаться, - сказал паренек. - Это ведь не сложно - потерпеть немного.
ґ- К мамочкам? - переспросил Анн.
- Ну да, - кивнул Никас. - Мамочки ждут нас. Не забирайте меня, пожалуйста.
- Это совсем другое дело, - согласился Анн. - Он нашел твою маму? И кто же она?
- Русалка, конечно же, - улыбаясь, ответил Никас. - Разве вы не слышали? Нас называют русалкиными детьми. Господин Бог сказал нам, что это правда. Вот Елинек хорошо себя вел всю неделю, и теперь уже с мамочкой. Господин Бог отвел его к ней.
ґ- Господин Бог? - тяжко, недобро переспросил Анн. - И кто этот господин Бог? Где он живет? Когда приходит?
- Вы обещали, что никому не проболтаетесь! - испуганно затараторил паренек. - Если господин Бог узнает, что я рассказал вам, он никогда меня не отведет к мамочке! Он убьет меня! Он таким злым иногда бывает! Не говорите, не говорите никому...
- Я не скажу, не бойся, - успокоил его Анн. - Иди пока. Поешь. Я буду молчать.
- Вы точно не скажете? - подозрительно спросил Никас, хлюпая носом.
- Обещаю, - подтвердил Анн, достав из кармана и протянув малышу белый платок с вышитыми на нем инициалами эрда Веннитского.
Никас очень шумно и безо всякого смущения высморкался и тут же сунул платок за пазуху. Разумеется, он сразу же вернул бы его, стоило Анну сказать об этом. Или даже просто протянуть руку. Они всегда все отдавали. В этом доме знали: подарков не бывает, зато есть странные или просто забывчивые люди. Они могут и не потребовать назад свои вещи. Тогда их можно с полным правом присвоить, а потом обменять на что-нибудь съедобное.
Анн отвернулся.
На работе дурной памяти не место. - Тогда почему не уедете сейчас? - спросил мальчик.
- Мне обязательно нужно поговорить с управляющим, - ответил Анн. - Не знаю, долго ли мне придется его ждать, но думаю, что уеду уже завтра утром.
- Смешной вы... - Никас пожал плечами и взглянул на господина Габроша с некоторым превосходством - мол, что ж ты, дядька какой вымахал, а простых вещей не понимаешь? - Он же управляющий. И сам только знает, когда приедет, а когда уедет.
- А привратнику он разве не говорит, когда его ждать? - удивился Анн.
- А зачем? Он его и так всегда ждет, - отозвался Никас. - Я пойду?
- Иди, - кивнул Анн и мальчик выскользнул на улицу. Снаружи зашумело, загомонило, затопало. В мутном окне появилась на мгновение размытая тень, похожая на привидение, и тут же исчезла.
В столовой пахло плесенью и перестоявшим чаем. Анн встал и неторопливо прошелся по помещению. За ширмой в углу стоял низкий стол с нещадно исцарапанной столешницей. На столе в маленьком железном котелке догнивал залитый водою чай. Края котелка были неровными, точно их кто-то грыз, а под столом валялась целая лепешка, серая и засохшая. Анн нагнулся и провел по ней пальцем. К подушечке пристала пыль.
За спиной раздался звук шагов. Габрош мгновенно выпрямился и принял скучающий вид.
- Можете лечь в сарае, если желаете ждать господина управляющего! - сообщил привратник, с неприязнью глядя на него.
ґ- Надо понимать, сегодня он не вернется? - уточнил Анн.
- Господин Платт, это может показаться удивительным, - язвительно проговорил карлик, - понимаю, вы в столицах к этому непривычны. Но здесь живут простые люди, не раскатывающие повсюду в служебных каретах. Если господин управляющий не приехал сегодня, значит, он приедет завтра. Дилижанс бывает в Холмах только раз в день.
- Что ж, хорошо, я подожду, - согласился Анн. - Соблаговолите показать мне... сарай.
Карлик ощерился, словно старая псица, которую согнали с нагретого места. Вероятно, это должно было обозначать улыбку. Зубы у него оказались кривые и коричневатые, как будто все свое свободное время он посвящал жеванию табака.
ґ- Извольте следовать за мной, - сказал он. Помолчал, причмокнул губами и добавил, точно ругнулся:
- Хозяин Веннита.
Он произнес это так, будто сомневался в существовании местечка Веннит, эрдом которого представился неприятный ему гость, но боялся сказать об этом прямо.
Местечко, кстати, было совершенно взаправдашним. Там и впрямь хозяйствовал Роман Платт, из столичных Платтов, впрочем, "хозяйствовал" - слишком громкое в его случае слово.
Бывал наездами, в конце лета, когда осыпающиеся с деревьев яблонки пахнут сладко и печально, начиная подгнивать с тех боков, которыми они приложились о землю.
Пройдя длинным коридором, сырым и наполненным сумерками, они вышли через черную дверь в сад, отделенный от леса невысокой каменной оградой. Три дауба со светлой, почти белой корой, теплой на ощупь, все еще торчали посреди грядок и клумб. Похоже, нынешний управляющий Приюта-в-Холмах и впрямь обладал недюжинным педагогическим талантом: на клумбах тут и там розовели пятна нераскрывшихся еще бутонов снегоцвета, а сорняки на грядках были тщательно выполоты. Широкие полосы готовой принять рассаду черной влажной земли напомнили Анну свежие могилы. Он передернулся, пытаясь отделаться от неприятного ощущения. Возле задней двери все еще торчал старый фонарный столб, похожий на виселицу. Сейчас он прятался под толстым ковром из побегов. Присмотревшись, Анн с удивлением узнал в неброском с виду вьюнке южный, а иначе - капризный, пламенник. Цвести ему еще не пришла пора, да и редко он радует цветами садоводов неласковых северных широт. Странно было видеть здесь, в приютском саду, это нежное растение, требующее постоянной заботы и внимания.
- Господин управляющий питает слабость к цветам? - поинтересовался Габрош.
- Нет, - покачал головой привратник. - Это ублюдки балуются.
Анн скрипнул зубами.
- Как Вас зовут? - спросил он.
- Мусор, - отозвался карлик.
- Не прозвище! - раздраженно уточнил Габрош. - Меня интересует ваше полное имя.
- Это самое полное имя, которое у меня есть, - заверил его карлик, оборачиваясь на ходу и премерзко улыбаясь. - Другого мне никто не давал. Вот, небу слава, господин управляющий расщедрился, и за то вечная моя ему благодарность. Ведь негоже человеку без имени жить, я верно говорю? Мы тут все ему благодарны!
- А... - начал Анн, но привратник перебил его.
- Здесь вы будете спать, - сказал он. - Приятной ночи, господин эрд.
Густые заросли званки начинались прямо у стен сарая. Бледные зонтики соцветий - тошнотики - покачивались высоко над головой. От толстых полых стеблей пахло медом, и мутные капли сока выступали на зеленой поверхности. В одной из них завязла и сдохла муха. Широкие ворсистые листья были, как перхотью, усыпаны мелкими белыми яйцами ночных званчиков.

Он проснулся от ощущения чужого присутствия. Кто-то был здесь. Кто-то смотрел на него из темноты, просочившись сквозь запертую изнутри дверь.

Утром ломило спину, и поясница была, как хрусткая корка только что выпеченного хлеба. На траве, цветах и ветках деревьев лежала холодная роса. Анн вышел в сад, покрутил головой, чтобы расслабить затекшую шею, и потянулся. Воздух, ледяной и свежий, пах водой, медом и новорожденными листьями.
Сломанная кем-то ночью званка лежала поперек дорожки, распластав по земле толстые зеленые листья. Любопытства ради Анн поддел ногой один из них, перевернул желтовато-зеленой, покрытой слизью изнанкой к солнцу. На земле копошились, переползая друг через друга, медлительные и тупые голые улитки. Когда-то они казались ему вкусными. Он подобрал одну, понюхал, брезгливо сморщился. Улитка пахла гнилью и старыми жирными тряпками.
- Что-то потеряли, господин эрд? - послышалось неподалеку.
Приютский карлик сидел на ступеньках под фонарем и ковырял в носу.
- Славное утро, - невозмутимо отозвался Анн.
- Славное, - кивнул карлик. - Хорошо ли спали?
- Преотлично, - Анн улыбнулся. - У вас в Холмах хороший воздух. Мы в столицах к такому не привыкли. Выспался на два дня вперед.
- Это чудненько... Да, чудненько, - повторил привратник.
Маленькие глазки его хитро заблестели, взгляд сделался жестким и колючим, как старый матрас.
- Право же, мне очень здесь нравится, - продолжил Анн, сделав вид, что не замечает неприязни собеседника. - Я подумываю купить здесь дом. Никас сказал, что привык к этому месту... Не знаете, часом, никто не продаст мне дома в деревне?
- Вот там бы и спросили! - буркнул карлик.
- Я бы прогулялся, да боюсь пропустить управляющего, - со вздохом признался Анн.
- Я пошлю кого-нибудь вниз, когда он приедет, - тут же предложил Мусор.
Ему явно не терпелось избавиться от неожиданного, навязчивого и излишне любопытного гостя.
- Вы очень любезны, - сообщил ему Анн. Помолчал и добавил: ґ- Я вернусь к полудню.
Карлик хмыкнул. То ли принял к сведению, то ли продемонстрировал, как мало это его интересует.

Выйдя из ворот, Анн свернул налево, туда, где терялась в кустах еле заметная тропка. Та дорожка, что поднималась к приюту, несомненно, была короче и удобнее для человека, вознамерившегося попасть в Холмы, но сегодня он никуда особенно не спешил. Анн шел медленно, прислушиваясь к голосам леса. Тропка вскоре сменилась полоской примятой травы, которую вряд ли заметил бы тот, кто не знал, где она может кончаться. Анн больше смотрел по сторонам, чем себе под ноги.
Вот брошенное мышиное гнездо в траве справа.
Вот надломленная веточка.
Вот куст медуницы, с которого кто-то осторожно обобрал ягоды.
А вот и обрывок серовато-белой ткани - из такой шьют рубахи приютским детям и выдают каждому по одной на год. Поначалу ее подол болтается ниже колен, в конце не прикрывает даже самого необходимого. Габрош аккуратно снял кусочек ткани с колючей ветки и, спрятав добычу в нагрудном кармане, продолжил свой путь.
Небо хмурилось. Похоже было, что скоро снова польет. Погода, державшаяся несколько последних дней, была на руку Анну. Дождь кончился вчера под утро и должен был смыть все следы, оставленные раньше. Выходит, здесь кто-то проходил вчера. Или ночью.
- Кто-то... - пробормотал Анн. - Кто-то, кто ходит по лесу в темноте.
Он вышел прямо к обрыву.
Странно.
Ему помнилось, что тропинка выныривала из леса немного правее и спускалась по склону, заросшему жесткой скользкой травой, прямо к реке. Там, внизу, узкая полоска желтого песка, словно граница, разделяла землю и воду. На земле были люди, и трава, и деревья, и вкусные ягоды. В воде - острые камни и русалки. Днем они не подплывали к берегу близко.
Кроме того, они не любили выбираться на мелководье. Здесь же коричневато-желтой стеной возвышался над рекой обрыв, словно жилами, пронизанный узловатыми корнями двух старых черных каппанов с резными листьями.
А под обрывом был омут.
Анн подошел к краю и посмотрел вниз. Вода стояла высоко и была мутной. Мокрые корни каппанов походили на водяных змей. Сходство еще усиливалось благодаря тому, что в сплетении корней застряло пугалко с чьего-то размытого рекой огорода. Разведя в стороны перекладины-руки, оно будто бы пыталось выбраться из холодных, равнодушных объятий. Лицо пугалку смыла вода: ни глаз, ни рта уже нельзя было разглядеть. Габрош отвернулся и тут же наткнулся взглядом на ветку каппана, перевязанную красной тряпицей. Это было похоже на условный сигнал, но ни кто его оставил, ни кому он предназначался, Анн не знал.
Он постоял еще немного и двинулся вдоль кромки леса вниз, к Холмам. Птицы в лесу молчали, точно ждали, когда он уйдет. Анн подумал, что напрасно приехал. Здесь он чувствовал себя лишним.
Он сделал еще шаг - и вдруг спиной ощутил чужой взгляд. Тот, кто не боялся ходить в темноте, стоял сзади и усмехался, наблюдая за ним. Анн Габрош, офицер УВР, с трудом заставил себя обернуться медленно и спокойно. Возле невысокого дауба, припав на передние лапы, сидел молодой серый заяц и что-то сосредоточенно вынюхивал в траве. Длинные уши спокойно лежали вдоль спины. До человека ему не было никакого дела.
ґ- Вот же! - проговорил Анн, досадуя на себя за излишнюю мнительность. Заяц тут же сорвался с места и скрылся в лесу. Габрош проводил его задумчивым взглядом. Заяц был дикий, не верховой: его шерсть лежала ровно, ни потертостей, ни заломов видно не было. Впрочем, на таких лесовки и не ездят. Молодые зайцы для них слишком норовисты и пугливы.
- Хурр! Хурр! - разнеслось над водой.
Анн вздрогнул. Совсем рядом с берегом, на мелководье, лежала толстая русалка, упершись локтями в песок. Склонив голову вправо, она внимательно наблюдала за ним. Челюсти ее безостановочно двигались.
- Хурр! - сказала она, не прекращая жевать.
Габрош с трудом сглотнул и заставил себя отвернуться. Желтой песчаной границы между землей и водой больше не было.
Разлившаяся река спрятала ее, и теперь трава росла прямо в воде.
Он вдруг вспомнил Ферта, худенького и нервного. Вспомнил, как он вздрагивал от каждого шороха и как испуганно вскидывал голову, когда с ним заговаривали. Как близоруко щурился, разглядывая травинки и водя пальцем по темным жилкам званкиных листьев. Он хотел стать ученым - когда-нибудь, в далекой взрослой жизни. Ферт был уверен в том, что цветы, трава и деревья - такие же живые существа, как и те, что умеют передвигаться. Анн не помнил, чтобы кто-то смеялся над ним, хотя он и нес совершеннейшую чушь о том, что у травы есть свой язык, которого мы не умеем распознать. Он говорил, что званка, растущая у сарая, чувствует и дышит, совсем как люди. Иногда, ночью, он слышит ее дыхание. Ферт и правда много ночей провел там, запертым, сидя неподвижно и глядя в темноту до самого рассвета, когда званчики улетают в лес. Не потому, что шкодил больше других. Просто он чаще попадался.
Анн шел и думал: "Интересно, чем дышит трава под водой?"
Он надеялся, что там есть, чем дышать.

2. "Рассказывают еще, что в далекие времена случилась в Черноборье любопытная история. Некий муж, благородный лицом и телом, нанял мужика собрать с лесных яблоневиц зрелые плоды. Сметливый мужик, не желая утруждаться и обрывать яблонки руками, взял да и обтряс дерева, паданцы же отнес наемщику, желая получить обещанные деньги. Относительно последовавшего говорят всякое, и упоминать в этом труде различные, весьма сильно расходящиеся друг с другом версии я не вижу смысла. Доподлинно известно лишь, что, промолвив сурово: "По работе и награда!", почтенный муж исчез, будто его и не было никогда. С тех пор и принят обычай брать половину обещанного за работу вперед". Эйдан Во, "Границы реального"

Инспектора Клатца Анн обнаружил в трактире, мрачного и сильно поддатого. Споротые нашивки ПриродОхрана лежали возле его кружки. Напротив, постукивая пальцами по столу, сидел деревенский большак. Усы его были мокрыми. Трактирщик, лениво протирая соседний стол засаленною тряпкою, внимательно прислушивался к их разговору.
- Дык, бумагу-то кто, кроме вас, писать будет? - поинтересовался большак.
- Разве я писарь? - ровным голосом спросил Клатц.
- Так ведь некому больше! - отозвался большак.
- Извольте, - Клатц вздохнул. - Я напишу. Только много ли толку выйдет с той бумаги? Мне укажут, что дело это не находится в моей компетенции...
- Так-от, конечно, так... - покивал головой большак. - Но молчать разве лучше? Компенция оно, или не компенция, неважно. Важно, чтобы в городе узнали! Вон ведь как - чиновника заслали штрафы собирать. А мы ведь что? Разве мы со зла их? У-у, пакости!
Он стукнул кулаком по столу, а потом, заметив стоящего на пороге Габроша, поник и съежился.
- Доброе утро, господа, - поздоровался Анн. - Кажется, я пришел вовремя. Что-то произошло?
- Э-э... М-ма... - промямлил большак. - Вот же, видите...
- Вчера в Холмах пропала девочка, - ответил вместо него Клатц. - Сирота. Она жила здесь, у Яжеков. Прислуживала в трактире. Я видел ее утром. Маленькая, смуглая, темноволосая. Лет семь или, может быть, восемь. На переносице - круглая родинка.

Он сказал это очень спокойно. Так, будто речь шла о стоимости проезда в дилижансе или о чем-нибудь еще вроде этого. Пальцы большака отстучали по крышке стола нервное скерцо. Под ногтями его черными полумесяцами залегла грязь. Он дышал неровно и с присвистом. Не иначе - простыл.
- А что случилось с вашим костюмом, инспектор? - поинтересовался Анн.
- Вы не понимаете меня, офицер? - Клатц наконец-то соизволил поднять голову и посмотреть на него. Лицо его было страшным. - Вчера в деревне пропал ребенок! Мы всю ночь искали ее! А потом нашли вот это! Вы слышите? Только вот это!
В кулаке, которым он принялся бестолково тыкать в грудь Габрошу, зажата была красная тряпица, родная сестричка другой, повязанной вокруг ветки каппана.
"Ленточка", - мысленно поправился Анн.
- Знаете, где мы это нашли? - продолжил Клатц.
- Догадываюсь... - кивнул Анн. Обернувшись к застывшему возле соседнего стола трактирщику, он попросил принести чашку чаю погорячее, а потом продолжил. - В овраге? Или, быть может, в водорослях у самого берега?
- Вы ведь понимаете, что это значит? - спросил Клатц тихо. - Сначала - корова, теперь - ребенок... И я обязан запретить им защищаться и защищать своих детей, такова моя работа. Я так... Я...
ґ- Вы дезертировали со службы, - помог ему Габрош.
- Вы донесете на меня? - спросил инспектор безо всякого интереса.
- Нет, - Анн покачал головой. - Я не донесу на вас, Клатц. Так вышло, что с начала года в приюте - там, наверху - пропало сорок шесть детей. Все - мальчики. Им было от трех до одиннадцати лет. И никто даже не попытался поднять тревогу. Для вас это новость, инспектор?
Клатц вздрогнул и с испугом уставился на большака.
- Но... - промямлил тот. И плечи его, и лицо, и даже дыхание были спокойны, только пальцы танцевали по столу, как водяные пауки по зеркалу лужи.
- Что "но"? - перебил его Анн. - Продолжайте, прошу вас! "Но это же всего лишь русалкины дети! Туда им и дорога!"? Я прав?
- Но... - заикнулся было большак но сказать ничего толком не успел.
- Что "но"? - завелся Анн. - "Но какое нам до них дело? Разве это человеческие дети?"... Что "но"? Ради всего святого, мне принесут когда-нибудь чай или здесь всех русалки перетаскали?!
- Офицер, прекратите орать, - негромко сказал Клатц, придвигая к нему свою кружку. - Это недостойно. Выпейте и успокойтесь. Нам всем не по себе. Дайте ему сказать, в конце-то концов.
Анн опустошил кружку залпом. Пиво оказалось дрянным настолько, что вкус помог ему прийти в себя.
- Простите меня. Я сорвался, - сказал он, ставя на стол кружку, которая тут же исчезла. Вместо нее перед ним появился чай с плавающими на поверхности мелкими зелеными листочками, горькими и пахучими. К чаю подали поджаренные хлебцы и варенье из цветов званки. Трактирщик, обслужив его, тенью скользнул обратно в кухню, вероятно, опасаясь высовываться.
- Вы ведь знали об этих исчезновениях, когда приехали? - спросил Клатц. - Почему же не сказали об этом мне? Почему взялись мне помогать?
- Я знал, - кивнул Анн. - Только вот незадача: речные Соседки не умеют ходить по земле. Они ведь даже на мелководье почти не выбираются. Надо очень постараться, чтобы позволить ей утопить тебя.
- Но мы ничего об этом не знали, - обрел, наконец, голос большак.
- Как вы могли не знать? - вскинулся Анн.
- Мы, как бы сказать, никак не связаны с приютом с приезда нового управляющего, - объяснил большак. - Как бы заранее знать, что не правы будем... Разве ж вышло бы так?
- А что у вас за размолвка случилась? - поинтересовался Анн.
ґ- Если б размолвка, - большак вздохнул. - Дык ведь он, как бы сказать, того, хуже русалки. Маленький такой, из носа все время течет, улыбается, а все одно видно - злобный. Жрачку всю приезжим продавал, пацаны потом к нам воровать ходили, чтобы жрать что было. Амбар Тамми Рага велел спалить. Сказал, что озеро на этом месте рыть будет, чтобы, значит, храм такой был, с водой. А я поглядел тогда на него и понял - мужик-то с головой поссорился. Ну мы и решили - в деревню больше ни его, ни ребят его не пустим. И ни полсловом больше не перемолвимся. Скажи мне раньше кто, что я простого мужика так испугаюсь, разом бы зубы пересчитал. Ничего в нем нет! Вот только чуешь, что сама смерть рядом проходит, когда Кайгер Стах на тебя смотрит и улыбается.
"Тра-та-та-та", - подтвердили пальцы по столу.
- Что ты сказал? - переспросил Габрош, боясь, что ослышался.
ґ- Говорю, смерть свою чуешь, когда Кайгер Стах смотрит на тебя и посмеивается, - повторил большак. - Будто задумал что-то, что сильно тебе не понравится, ежели ты об этом узнаешь.
Господин Бог сказал нам, что это правда...
Господин Бог сказал, что отправит нас к мамочкам, если мы будем хорошо себя вести и не станем никому жаловаться...
Елинек хорошо себя вел и теперь уже с мамочкой...
Смерть свою чуешь, когда Кайгер Стах...
- Господа, я вынужден откланяться! - бросил Габрош, вскакивая из-за стола. - Смею вас заверить, что УВР разберется в этом.
Обратный путь до ворот приюта не занял у него много времени.

В привратницкой пахло спиртом и жженой бумагой.
- Я - Мусор, Мусор я, - бубнил карлик, сидя на жесткой кровати и покачиваясь взад-вперед, как механический человечек.
- Мусор, я задал простой вопрос: куда именно уехал Кайгер Стах, управляющий приюта? - терпеливо повторил Анн.
- Мусор, - пробубнил в ответ карлик. Он словно издевался над ним.
ґ- В какой день он обещал вернуться? - спросил Анн.
- Вернется! - привратник как будто проснулся. - Он вернется и наведет здесь порядок! Я знаю, он вернется и покажет всем! Господин управляющий знает, что делать с теми, кто шалит! Не шалите!
- Мусор! - перебил его Анн. - Когда уехал управляющий?
- Я - Мусор, Мусор - я, - снова забубнил карлик, теряя к разговору всякий интерес.
"Нужно разослать описание, - думал Анн, сидя напротив карлика и наблюдая, как тот раскачивается. - Его мог кто-то видеть. Он ехал в дилижансе... Кто-нибудь наверняка заметил, где он вышел... Такого человека трудно оставить без внимания. Что еще? Нужно вызвать людей и прочесать лес. Возможно, он прячется теперь где-то здесь. Маловероятно, но возможно".
Он постучал по губам указательным пальцем в задумчивости.
ґ- Дядя Роман... Эй, дядя Роман! П-с-с! - послышалось с улицы.
Габрош встал и, аккуратно притворив за собой дверь, вышел из привратницкой. Во дворе, сбившись в стайку, стояло человек пятнадцать "русалкиных детей". Они глазели на него с любопытством и без страха. Предводительствовал в компании Никас.
- Дядя Роман, вы ведь всё управляющего ищете? - спросил он, хитро улыбнувшись.
- А ты знаешь, где он? - поинтересовался Анн.
Никас кивнул.
- Чудеса, да и только, - Анн усмехнулся. - Привратник не знает, а ты знаешь!
- Он тоже знает, только не скажет, - отозвался мальчик. - Не может. Вы ведь его тогда найдете, правда?
- Я постараюсь, - серьезно пообещал Анн.
- Не говорите ему, что это мы сказали, - попросил Никас. - Вообще про нас ничего не говорите, а то он рассердится и тогда плохо будет.
- Вам больше никогда не будет плохо, - сказал Анн. - Я не позволю.
- А мы знаем, - подал голос совсем еще маленький мальчик, до того прятавшийся за спинами остальных. - Нам Никас обещал, что теперь все будет хорошо.
- Помолчи, Маржак! - сурово одернул его Никас. - Что, поедете его искать, дядя Роман?
- Конечно, - кивнул Габрош.
- Он уехал в Никорин Вал, - сказал Никас. - В лечебницу. Большой серый дом в Междуречье, рядом с набережной - вы наверняка его видели.


Он взял лошадь у большака и, пока ехал, все думал: "Вот же мразь! Решил спрятаться, прикинуться сумасшедшим... Стоп! Он ведь и есть сумасшедший! Впрочем, он так не думает. Ну надо же - Господин Бог! И кто его назначил управлять приютом? Нет, дудки! От меня не уйдешь. Боится возвращаться? И правильно боится! Вот только как он узнал, что я приеду? Не иначе - Соседи напели... Вот же мразь!"
Стены Никориного Вала уже виднелись на горизонте, когда лошадь подвернула ногу. Анн подозвал пастуха, жующего сухую лепешку, и поручил ему приглядеть за страдалицей до его возвращения. Значок УВР сделал свое дело - мужик даже не заикнулся о деньгах.
Никорин Вал встретил Габроша грохотом колесниц, зазывными криками уличных торговцев и запахом лежалых яблонков. Он почувствовал этот горький дух, едва миновав ворота.
Прошлогодние подгнившие яблонки были грудами свалены прямо во дворах, и идти по Междуречью, не зажимая носа, казалось совершенно невозможным. Анн подозвал свободного развозчика, велел ему ехать к лечебнице и, не дожидаясь просьбы, уплатил за проезд. Кабинка была тесной и душной, но обладала двумя неоспоримыми достоинствами: на окошках красовались шторки, а внутри курился простой лимонный лед, перебивающий все посторонние запахи. Анн расслабился, уместил затылок на спинке сиденья и закрыл глаза. Столичные наемные возницы предпочитали пряный густой аромат южных цветов или даже вовсе новомодные запахи, ни на что настоящее не похожие, Анну же по нраву была простота. От южных благовоний у него приключалась головная боль и закладывало нос.
Он думал, что искать Кайгера придется не один день. Его полномочия позволяли получить любую помощь городских служб, какая покажется ему необходимой. Приятно быть сотрудником могущественной организации. Всякий постарается быть тебе полезным.
Анн усмехнулся и толкнул деревянную дверь лечебницы, серую и отчего-то подранную снизу. Похоже, здесь прикармливали бродячих кошек. Если подумать, то занятие это не из дурных, но и хорошего в нем тоже не много. Самим своим присутствием домашняя мурлыка обороняет дом от Соседей, лишенная же места и хозяев, которых следует защищать, она становится нервным и злобным созданием, вместилищем всех и всяческих пороков. Не так ли и человек? Пока есть у него верный способ отделить добро от зла, а врагов - от друзей, он полезен Небу и людям. Человек же, потерявший хозяина души своей, забывший о правилах и Учении - жалкое зрелище. Разум его смущен, сердце не в силах найти своего места, и дух погружен во тьму. Не желая, быть может, этого, он творит зло, поскольку не знает, чем оно отлично от блага.
Дежурный доктор оказался молодым, не старше самого Габроша, и очень доброжелательным. Те, кто вынужден часто общаться с душевнобольными, обыкновенно менее открыты и почти лишены сострадания. Человек жалостливый рискует вскоре сам присоединиться к пациентам, которым он ничем не способен помочь. Визит "господина офицера" ничуть не взволновал доктора, показавшегося Габрошу смутно знакомым. Возможно, ему и раньше приходилось сотрудничать с УВР.
- Стах? - переспросил он. - Конечно, я знаю, где он, что за вопрос?
- И? - нетерпеливо буркнул Анн.
- Он внизу, в камере, - ответил доктор. - Хотите, я провожу Вас, офицер? Господин Стах у нас живет уже полгода. Даже не знаю, что бы мы без него делали...
- Полгода? - Анн сбился с шага.
- Около того, - кивнул доктор. - Признаться, сперва мы отнеслись к нему с подозрением. Редко бывает, чтобы больной приезжал к нам сам. Обычно их привозят родственники или полиция. Но господин Стах - человек тихий, спокойный. Не помню, чтобы он хоть кому-то доставлял неудобства. Он работает на кухне, разносит еду, стирает белье, помогает перевязывать пациентов, словом, не чурается никакой работы. С тех пор, как лечебнице сократили выплаты, у нас постоянная нехватка санитаров. Сами понимаете, господин Стах для нас - просто дар Неба.
- Ясно, - обронил Анн.
- Он живет в подвале, - продолжал доктор. - Раньше там был карцер. Не подумайте, что мы дурно у нему относимся, нет! Он настоял, чтобы его запирали на ночь, и чтобы в его камере не было окон. Особой необходимости в этом нет, но если ему так спокойнее...
- Так он все время под надзором? - перебил его Габрош.
Между лопаток у него вдруг зачесалось, словно неведомый паразит умудрился пробраться под рубашкой так, чтобы Анн ничего не заметил, и впиться в кожу. В коридоре было душно и виски начало ломить. Что-то складывалось не так, как нужно.
ґ- Да, постоянно, - кивнул доктор. - Кажется, он полагает, что за ним кто-то охотится. Что однажды кто-то придет за ним. Пожалуй, в одиночестве он только спит.
- И вы всегда запираете дверь? - спросил Габрош.
- Практически, - легкомысленно отозвался доктор и тут же нахмурился. - Это так важно? Он в чем-то замешан?
- Возможно, - пробормотал Анн. - Но я бы не стал утверждать этого наверняка.
Мог ли Стах посещать Холмы ночью, чтобы к утру вернуться в камеру, не вызывая подозрений?
- У вас есть лошадь? - поколебавшись, спросил он.
- Конечно. И не одна, - с готовностью подтвердил доктор.
Он сделал Габрошу знак остановиться перед дверью, ничем не примечательной, кроме тяжелого навесного замка.
- Понятно, - Анн вздохнул и поинтересовался. - Могу я поговорить со Стахом наедине?
- Я должен предупредить Вас... - начал было доктор, но Анн перебил его:
- Я знаю!
Они всегда предупреждают о возможной агрессивной реакции пациента на любое слово, любой жест или сам факт появления незнакомого человека, даже если вероятность этого крайне низка. Работа есть работа.
Это был далеко не первый визит Габроша в лечебницу для душевнобольных. Сотрудники УВР иногда вынуждены посещать самые странные места в поисках информации.

В камере не на чем было задержать взгляд. Низкая кровать и пол, вытертый ногами до белизны. На кровати, подобрав под себя ноги, сидел мужчина. На нем была серая длинная рубаха и дырявые штаны зеленого цвета. Он очень плохо выглядел. Виски его были совсем белыми, лицо казалось припорошенным пылью.
ґ- Здравствуй, Кайгер, - сказал Анн.
Стах ничем не показал, что слышит его.
- Вставай, - велел Габрош. - Пора идти. Ты знаешь, зачем я пришел.
Некрасивое лицо Кайгера внезапно перекосилось, из носа потекло. Он резко отодвинулся назад и прижался спиной к стене. Потом упрямо помотал головой.
- Думаешь, я хочу убить тебя? - спросил Анн и сам же себе ответил. - Да, хочу. Но не убью. Я должен отвезти тебя в столицу. Там с тобой будут разбираться уже без меня.
- У-у... - провыл Кайгер. Глаза его злобно блеснули.
Габрош напрягся. Не стоило забывать о том, что перед ним сидел сумасшедший.
- Ты вполне заслуживаешь смерти, - сказал Анн. - Но я искренне надеюсь, что тебя вылечат, и ты, осознав, что сделал, однажды удавишься сам.
Стах вздрогнул и уставился на него, склонив голову набок. Взгляд его сделался почти разумным, словно у собаки, которая силится понять, что же ей говорит хозяин.
- Сколько раз ты уходил отсюда по ночам? - спросил Анн.
Кайгер обхватил руками плечи и затрясся, тихонечко подвывая. И улыбаясь. Вероятно, ему приятно было вспоминать о ночных прогулках. Габрош перехватил левой рукой запястье правой, чтобы успокоиться - настолько сильным было желание ударить собеседника.
- Что ты притворяешься? Какого лешего ты мне тут немого играешь, господин управляющий?! - громко спросил он. - Или, может, мне называть тебя "Господин Бог"? А, торгаш русалочий?
Кайгер раскачивался все сильнее, выл все пронзительнее, но продолжал улыбаться, глядя на него. Сопли на его губах и подбородке противно блестели.
Дверь хлопнула и Анн обернулся.
- Прекратите! - возмущенно сказал доктор, потрясая кулаками, белыми и жалкими. - Что же вы делаете? Перестаньте! Это больной человек!
- Не мешайте расследованию, - устало попросил Анн. - Я должен допросить его.
- Вы не дослушали меня, офицер. Господин Стах не говорит, - сказал доктор. - Он не может говорить. Не мучайте его, я прошу вас.
- В таком случае извольте объяснить, каким таким сверхъестественным образом он поведал, что за ним кто-то охотится и его следует запирать на ночь, - съязвил Габрош. - Не ломайте комедию, доктор. Выйдите и подождите в коридоре.
- Я не позволю Вам так обходиться с беспомощным человеком, - упрямо промолвил доктор. - Уходите. Я не могу, я просто не могу Вам позволить этого. Если бы я знал, что Вы будете его допрашивать, вот так, я бы не разрешил Вам войти.
- Господин доктор, не в Вашей власти разрешить или запретить мне что-либо, - очень спокойно сказал Анн. - Я веду расследование и всякий человек, вздумавший чинить мне препятствия, может быть обвинен в государственной измене. Вы хотите этого?
Доктор медленно покачал головой и опустил взгляд. Габрош сглотнул. Слюна была вязкой и горькой.
- Будьте любезны объясниться, - закончил он.
Доктор, все так же не глядя на него, ответил глухо:
- Когда... Когда господин Стах появился у нас, он был напуган. Он попросил спрятать его. Он говорил о том, что кто-то ищет его, преследует, чтобы забрать в какое-то ужасное место. Он пережил потрясение. Судя по всему, какой-то человек лишил его семьи и теперь господин Стах уверен, что это чудовище, этот преступник преследует его, дабы каким-то образом завершить начатое. Он болен и я не знаю, что с ним произошло на самом деле. Поэтому просто прошу оставить его в покое. Возможно, он и совершил что-то не вполне... законное, но ведь это не повод для пыток.
- Вы полагаете, что это УВР виновно в его сумасшествии? - поинтересовался Анн. Ему неловко было говорить с этим человеком, не понимающим, что никак нельзя вычистить печь так, чтобы руки остались белыми.
- Я этого не говорил, - торопливо отозвался доктор. Потом помолчал и добавил, по-прежнему уставившись в пол камеры. - Впрочем, несколько дней назад мимо лечебницы проехала служебная карета с решетками на окнах. Он увидел ее из-за ограды и лишился сознания. С тех пор, как господин Стах пришел в себя, он не сказал ни слова. А потом явились Вы, чтобы забрать его в "ужасное место" и вдобавок начали мучить его!
ґ- Он ведь уходил из лечебницы? - перебил его Габрош, осененный внезапной мыслью. - Всегда ненадолго и всегда возвращался. Так? Вы ведь знали об этом? Отвечайте!
Мужчина на кровати вдруг поднял лицо к потолку и завыл, как собака, пронзительно и безнадежно, будто оплакивал кого-то.
ґ- Вы пугаете его, офицер, - повысив голос, сказал доктор. - И, думаю, виновен он только в том, что не тому человеку когда-то перешел дорогу. Теперь Вы хотите, чтобы я согласился с Вами, солгал, чтобы избежать обвинений в измене. Светские законы писаны светскими людьми, умеющими использовать их с пользой. Но ведь есть и высшая справедливость, офицер! Разве может она позволить Вам преследовать и мучить несчастного, больного человека?
Анн почувствовал усталость и дурноту. Его мысли путались. Ему захотелось внезапно плюнуть на все и завалиться на гостиничную скрипучую кровать, закрыть глаза, провалиться в сон, не думать, не чувствовать. Он потряс головой.
- Поговорим в другом месте, - обронил он. - И извольте запереть дверь. Отчего он так воет?
- Конечно, - кивнул доктор. - Я понимаю. Пойдемте в приемную.
Косые солнечные лучи падали из окна, выходящего в сад, и сливались на полу в большое пятно, похожее на лужицу мочи. Доктор сел за стол, Габрош же опустился на край жесткой скамьи для посетителей и принялся разглядывать его.
- Вы не работали в столице? - спросил Анн.
- Что? - доктор вздрогнул, но тут же расслабился. - А, да... Но какое это имеет отношение к нашему случаю?
- Никакого, - Анн пожал плечами. - Просто мне показалось, что мы уже встречались раньше.
- Возможно, - доктор кивнул. - Я не могу похвастаться такой же блестящей памятью.
Он помолчал, шмыгнул носом и спросил:
- Вы не будете оскорблены, если я попрошу Вас показать документы?
- Значка недостаточно? - Анн приподнял правую бровь.
- Мне хотелось бы... Это не обязательно, конечно, но мне очень нужно быть уверенным... - принялся сбивчиво объяснять доктор, но Анн уже все понял сам и достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу.
Кто сражается с УВР - сражается с облаками. В этой нехитрой истине всякий совестливый человек может найти оправдание для своих поступков. Неожиданно Габрош почувствовал себя так, словно и впрямь был знаком с доктором уже много лет. Он точно знал, что требуется сказать ему, о чем умолчать и где сделать паузу, чтобы все сложилось так, как нужно. Ощущение оказалось противным, как прогорклое масло.
- Этот человек, Стах, руководил приютом в нескольких часах езды отсюда, - сказал он. - Не знаю, кто утвердил его на эту должность, но этот человек сделал очень большую ошибку.
- Вы так в этом уверены? - перебил его доктор. - Вы обвиняете несчастного, страдающего человека с таким апломбом, точно само Небо...
ґ- Несчастный, страдающий человек, о котором вы говорите, - с нажимом произнес Анн, - за год убил сорок шесть приютских детей. И еще девочку, у которой была приемная семья, вчера или сегодня ночью. Стах отлучался этой ночью из камеры?
- Нет! Нет, я уверен! - доктор покачал головой. - Это доказывает лживость ваших обвинений. Поймите, даже если что-то из того, что вы сказали - правда, это не значит, что он виновен. Может быть, это случайность!
- Случайность? - Габрош усмехнулся. - Вы взрослый человек, врач. Скажите, можно ли назвать случайностью то, что другой взрослый человек убеждает детей в том, что он - Бог, который отведет их к матери, а потом скармливает русалкам? Сорок шесть обыкновенных приютских мальчишек, надеющихся на то, что в мире есть кто-то, кто их любит, стараниями этого человека отправились в утробы русалок. Их костями усыпано дно реки - русалки ведь не собаки, костей не грызут. Как Вы думаете, ЭТО - случайность?
- Зачем Вы все это мне рассказываете? - спросил доктор, шмыгнув носом. Рука его, словно существо, обладающее собственной волей, дернулась вверх. Как будто он хотел вытереть нос рукавом, но вовремя спохватился и убрал ее под стол. А потом пододвинул бумагу Габрошу.
- Мне не хотелось бы, чтобы Вы чувствовали себя виноватым, - отозвался Габрош. - Вероятно, господина Стаха казнят, но...
Доктор вздрогнул и поднял голову. В глазах его было что-то такое, что заставило Анна замолчать и на мгновение задержать дыхание. А потом доктор вынул руку из-под стола и улыбнулся. В лицо Габрошу хищно оскалилось черное дуло шестизарядного револьвера системы Кратта.
- А разве ты пришел за чем-то еще, Анн? Не притворяйся, ты ведь рассказал мне все это, чтобы я почувствовал себя гаденышем, ведь так? - спросил человек за столом. - Ты не понимаешь, что не всякое усилие вознаграждается, а успех приходит только с опытом. У тебя все получается, ты не делаешь ошибок. Если бы ты только дал себе труд подумать, как много труда я в это вложил!
- Кайгер? - пробормотал Анн. - Послушай, успокойся...
- Замолчи! - оборвал его Стах. - Ты хочешь убедить меня в том, что они умерли. Но они не умерли, нет! Они ушли в лучший мир, и каждого - ты слышишь, Анн? - каждого дождалась мамочка. Только я один... Я старый, Анн, а у старых мальчиков не бывает мам. Ты ведь этого хотел, этого ждал. Ты так старался убедить меня в том, что у меня нет мамочки!
Его руки дрожали и дуло револьвера прыгало.
- А я ведь послушный мальчик. Я делал, как она хотела, Анн, - продолжил он. У него текло из носа, из глаз и изо рта. - Мамочка плохого не посоветует. Я искал ее так долго, что она почти забыла обо мне. Ты бы слышал, Анн, как они плачут по ночам там, в реке! Они ищут своих деток. Я только хотел помочь. Только помочь! Я же не виноват, что все так вышло...
ґ- Кайгер, - сказал Анн, - ты ведь не хуже меня понимаешь, что убил их. И скормил тварям.
- Нет! - Стах вскочил и с ненавистью уставился на него. - Ты так говоришь нарочно! Ты всегда желал мне смерти. Как и он... Да, как и он. Вы оба хотели бы, чтобы я умер.
- Он? - переспросил Габрош. Странное дело - ему совершенно не было страшно. Стах плакал, жалостно сморщившись. Лицо его сделалось похожим на сушеную ягоду.
- Мой братик, - выдавил он. Судорожные всхлипы стихли, сменившись неудержимым потоком жалоб. - Мой братик злой, совсем как ты, Анн! Он обещал наказать меня. Но ведь мамочке нужно кого-то любить. Ей нужен был еще один сыночек. Он еще маленький, и поэтому она любит его. Ты думаешь, я - Бог? Я не сумасшедший, Анн. Я знаю, кто я и кто... Бог - зло и безумие, как и мой маленький братик, который привел его, а я старался делать добро. Видит небо, я так старался!
- Ты приводил детей к реке и сталкивал их с обрыва, - сказал Анн. - Ты говорил, что русалки - их настоящие мамы, и они ждут их там, внизу. И они действительно ждали. Сорок шесть детей. Сорок шесть роскошных обедов.
- Сорок шесть, - тупо повторил Стах. - Разве сорок шесть?
ґ- Сейчас уже сорок семь, - уточнил Анн. - Мы поговорим об этом позже. Ты ведь расскажешь мне еще о твоем братике, который во всем этом виноват? Я понимаю, что все это делал не ты. Положи револьвер, Кайгер.
Стах уставился на револьвер в своей руке непонимающим взглядом, словно вспоминая, что это за штука такая, и вдруг ловко засунул дуло себе в рот.
- Кайгер! - окликнул Анн. - Погоди...
Звук выстрела показался ему чересчур громким. Серое, красное, белое выплеснулось наружу, запятнало стол и солнечный круг на полу. Внизу, в карцере, тоскливо выл безумец, имени которого Габрош не знал.
"Нужно вызвать полицию, - подумал Анн. - Пусть приберут здесь и организуют похороны". Учение говорит, что нет вины на мертвом. Эту тяжесть несут лишь живые, а смерть искупает любой долг. Поэтому, вероятно, и принято приговаривать самых страшных преступников к смерти.
Кайгер сам судил себя, сам же и привел в исполнение приговор. Может быть, согласно Учению, в этом и было что-то положительное, но душа Габроша отчего-то погрузилась в промозглые осенние сумерки. Он покидал Никорин Вал с тяжелым сердцем. Болела голова, словно он надышался амбры, и беспокойный ветер теребил верхушки деревьев, как теребит взволнованная женщина свой кружевной платочек.

Лошадь, выделенная властями лечебнице, оказалась так себе. Габрош добрался в Холмы, когда уже стемнело. От реки тянуло холодом, холмовчане крепко спали и даже собаки, до того еженощно устраивавшие концерт, отчего-то молчали. Он разбудил трактирного слугу. Тот глянул на него неприязненно, однако лошадь принял. Анн с запоздалым раскаянием подумал о большаковской скотинке, оставленной безвестному пастуху. Нужно было, наверное, забрать ее и вернуть хозяину, но уезжая из города, он о ней даже не вспомнил. Будто было у него время возиться с охромевшей лошадью!
Он хотел бы подождать до утра. Выспаться, выпить чаю и отправиться в приют с рассветом. Вряд ли кто-то осудил бы его за это, да и немного найдется охотников осуждать офицера УВР. У него ломило спину и голова все еще была тяжелой и гулкой, словно старый колокол. Он плохо видел в темноте. Он с утра ничего не ел, а там, наверху, во тьме, поджидало его "зло и безумие".
Он снял сапоги, нашарил в казенной сумке другие, работы ромальских мастеров, сухие и легкие, как осенние листья.
Переобулся, оставив промокшую и воняющую потом обувку возле конюшни, и отправился в приют.
В ночной темноте лес на холме казался более живым, чем днем, при свете солнца. В траве стрекотали ночные насекомые, гулко ухала где-то сова. От реки доносилось переливистое русалочье треньканье и щелканье. Анн дошел до обрыва. Впервые за много лет он совсем не чувствовал страха. Мысль о Соседях, блуждающих во тьме, скрывающихся в холодной черноте речных вод, не вызывала у него никаких особенных чувств.
"Самые страшные чудовища, - рассеянно думал он, глядя на раскапризничавшуюся по весне реку, - прячутся внутри, не рискуя выходить наружу. И они верней любых зверей, Соседей и богов способны убить нас". Ему казалось несправедливым такое положение. Он хотел молиться, но не находил подобающих слов. На языке вертелись обвинения, которые разумный человек не стал бы адресовать Небу. Небо не может быть виновным.
"Каждый человек - отец своей беды", - бормотал Анн себе под нос. Учение всегда было ему утешением, потому что он твердо знал - в мудрости спасение. Анн очень хотел спастись, хотя от чего именно, никогда не задумывался.
Растерянный ночной ветер, промозглый и тяжелый от воды, блуждал меж деревьев. Он метался то в одну, то в другую сторону, точно никак не мог решить, куда же ему дуть. Горловое, ласкающее "хурр" и звонкое "тса-ча-ча" то взметывалось, то угасало в нервном, взбаламученном воздухе - на реке пели русалки.
Габрош пробирался по лесу почти на ощупь. На лицо раза два или три уже легла невидимая паучья сеть, под ногами то и дело взрывались бесполезные грибы-вонючки. Их семена оседали на новеньких служебных сапогах Анна. Он потерял тропинку и теперь продирался сквозь кусты с той же яростью, с какой, бывало, молился, когда ему становилось страшно. Иногда ему казалось - он мало верует в Учение и не способен надеяться на милость Неба. Разве тот, кто и впрямь верит, станет бояться смерти оттого, что не знает - какова она, когда придет за ним и что будет после? Истинно верующему достаточно знать, что все будет хорошо и Небо о нем позаботится. Только верою слабый, такой, как он, Габрош, мучается сомнениями и подвержен страхам - так говорилось в Учении. Он знал зло, которое мог победить в одиночку, и зло, с которым можно было справиться всем миром. Он знал нищих и убийц, говорил со шпионами и командирами боевых отрядов, тайно засланных на территорию Империи. Он не нуждался в помощи Неба для того, чтобы спастись от этого зла и спасти от него других. Он точно знал, как это зло устроено и что следует сделать с ним. Он был офицер, а офицеры не боятся своей работы.
Страх Габроша начинался там, где он был вынужден полагаться на других, полагаться безусловно и абсолютно, не рассуждая и не пытаясь осмыслить происходящего. Отчего-то он никак не мог почувствовать этого абсолютного доверия, предписанного Небом: "Веруй, что о тебе позаботятся и будет по вере твоей". Ему спокойнее было бы самому продираться однажды через смерть, как сейчас он продирался через лес, зная, что вот там - обрыв, а с другой стороны - вершина холма и серая холодная коробка приюта. Но ничего, кроме общеизвестного "не страшись смерти, ибо смерть - путь ко благу и воссоединению для достойных", у него не было. Он молился. Он исполнял все, надеясь войти в число достойных Неба, но все никак не умел понять, как это - благо. Каково оно на вкус и на ощупь, чем пахнет и из чего состоит? Он веровал, но только той особенной, слабой верой, на которую способны взрослые, рациональные, разумные люди - с оглядкой и смутным, но непременно примешивающимся к вере страхом ошибиться в надежности того, на кого приходится надеяться.
Габрош споткнулся о корень и чуть не упал.
- Песьи шкуры, что ж это такое! - выругался он.
- Г-г-господин? - послышалось из темноты. Голосок был испуганный, детский, с едва уловимой хрипотцой. Так бывает если долго плакать.
- Кто это? - спросил он.
- Яжечка, господин, - девочка всхлипнула и выбралась из-за дерева. Волосы у нее были растрепаны, а лицо измазано в чем-то темном. Она вытерла нос кулачком и громко икнула. Плечи ее вздрогнули.
- Что ты здесь делаешь? - спросил Габрош так сурово, как только мог. - Тебя в деревне обыскались! Разве не велено тебе было по ночам дома сидеть?
Девчонка жалко скривила губы и, кажется, собралась реветь снова.
- Иди домой, - скомандовать Габрош. Ему было неловко, он никогда не умел обращаться с детьми, даже тогда, когда сам был ребенком. - Нет, погоди. Я сам отведу тебя. Мало ли... Как тебя звать-то?
- Сташей, - ответила она.
- Что же, Сташа, ты не знаешь, что по ночам в лесу опасно? Заблудилась ты, что ли? - спросил Габрош, одновременно радуясь тому, что Яжекова приблуда нашлась живой и здоровой, и досадуя на то, что вышло это так не вовремя.
- Я с Никасом была, - ответила девчонка так, словно это все объясняло.
- И что? - машинально поинтересовался Габрош.
- С ним не может быть опасно. Он - хозяин Бога, - отозвалась Сташа и вдруг снова расплакалась, горько и неудержимо.
- Песьи шкуры! - повторил Габрош, кладя осторожно тяжелую руку на тощее девочкино плечико. Он не знал, как ее успокоить, отчего она плачет, что именно ей известно и как все эти знания из нее вынуть. Семилетняя девчонка рыдала, уткнувшись лицом в грязную куртку офицера УВР и офицер этот совершенно не знал, что с ней делать. Он неуклюже погладил ее по голове. Она залилась слезами ее сильнее. Она плакала не так, как плачут взрослые женщины - трогательно и изящно, словно бы напоказ, даже если горе их серьезно. Вокруг нее мог умереть мир - она бы не заметила.
- Да что ты... - сказал Габрош. - Ну тихо, тихо, всех званок сейчас соберешь. Они любят слушать, как дети плачут.
- О-он прогнал меня! - пожаловалась Сташа сквозь слезы. - А я ведь все, все как он сказал! Я во всем его слушалась! Я же тоже! Почему?
- Почему - что? - спросил Габрош. По его спине словно мертвый паук пробежал - так сделалось холодно и щекотно.
- Я тоже хочу к маме! - плакала маленькая девочка посреди леса. - Почему мне нельзя? Чем я хуже?
- Не плачь, - сказал Габрош. - Мальчишки все такие. Не плачь. Куда они пошли?
- Он же обещал! - всхлипнула Сташа. - Я ему - ленточки свои, красные, мне дядька из города привез... Я же все ему! А он...
- Куда они пошли? - повторил Анн, стараясь не повышать голос.
- Он сказал, что не возьмет меня с собой. Что я девочка, а у девочек мамы русалками не бывают, - продолжала плакать Сташа. Анн едва поборол желание встряхнуть ее за плечи. Ее, ревущую, красноносую и маленькую, было очень жалко, так, что хотелось немедленно посадить ее на плечи и увезти куда-нибудь, где не нужно будет вытирать столы и прятаться от перебравших посетителей дядькиного трактира.
Вот только от жалости его не было никакого толку. От жалости вообще никогда толку не бывает, одна видимость.
- Сташа, где они? - спросил он.
- На обрыве, - всхлипнула девочка. - Никас домой пошел. Сказал - мы ему надоели. Сказал - всё я виновата, нечего было проситься. Мальчишки теперь со мной не разгова-аривают!
ґ- Идем, - сказал Анн, решительно взяв девочку за руку. Не переставая плакать, она покорно пошла за ним. Ветер присмирел, улегся. Сделалось так тихо, что Сташины всхлипы слышно было, наверное, у самой реки. "Тса-ча-ча", - пели русалки все громче и отчетливее. Сташа топала по лесу послушно и ничего не боялась. На мгновение Габрош позавидовал этой маленькой заплаканной девчонке.
За мгновение до того, как они вышли к обрыву - вязкий свет луны ложился молочной пенкой на воду - Сташа подняла голову и сказала:
- Он добрый, Никас. Мы помиримся. Он обязательно простит меня. Я же не нарочно. Я ведь просто очень хочу к маме. А господин Бог говорит, что если чего-то очень-очень сильно хочешь, оно бывает. Нужно только как следует верить. Я, наверное, плохо стараюсь.
"Все плохо стараются, наверное", - хотел было сказать Анн, но промолчал. Его давно отучили говорить за всех. Сташа вздохнула и улыбнулась.

Мальчик стоял над водой, глядел на воду и глаза у него, наверное, были цвета воды - холодные и такие темные, что почти черные. Он не обернулся, услышав, как хрупнула под ногой у Анна ветка. Он держал в руках красную ленточку.
- Снова ты? Зачем вернулся? - обронил он.
- У тебя глаза на затылке? - сухо поинтересовался Габрош.
ґ- Для того, чтобы чуять падаль, глаза не нужны, - сказал мальчик.
- Кто ты такой? Что тебе нужно? - спросил Анн.
- То же, что и всем, офицер, - отозвался Никас, поворачиваясь к нему лицом. - Пища, спокойствие, любовь. Странный вопрос для того, кто всю жизнь ищет, хотя и притворяется, как все вы, что нашел, чтобы не выглядеть глупцом.
- Кто ты? - повторил Анн. - Откуда ты взялся, убийца?
- Я не убийца. Я - собиратель даров. Никто из нас не возьмет больше, чем ему предложат по доброй воле, - серьезно ответил Никас и тут же улыбнулся, открыто, широко, совсем, как обычный мальчишка. - Вот, Сташа, ты пойдешь со мной, если я тебя позову?
- Отпустите меня, дяденька! - девчонка тут же принялась вырывать свою тонкую ладошку из руки Габроша. Тот только вцепился в нее крепче.
- Что ты морочишь ее, да еще при мне, тварь?! - выплюнул он. - Никак, коровы надоели?
- А отчего ты решил, человек, - Никас подчеркнул это слово, помолчал и продолжил, - что тебе известна правда? Разве ты бывал уже мертвым? Разве ты видел уже свою мать?
Девчонка вырывалась молча, ее рука была потной и оттого скользкой. Анну было трудно дышать и воздух пах свежескошенной травой, как когда-то в детстве. В голове стучало и лицо Никаса плясало перед глазами, странно искажаясь. Затасканная сиротская рубашка болталась на нем, едва прикрывая колени.
- Разве ты доподлинно знаешь, что я лгу? - спросил мальчик и рассмеялся. Смех его был похож на песню тысячи серебряных колокольчиков. Снизу, из-под обрыва, тут же разноголосо отозвались русалки.
- Я не господин Бог, - сказал Габрош, с трудом складывая в усмешку непослушные губы. - И не обязан потому судить тебя, и спасать тоже, и выяснять, где правда, а где - ложь, - с каждой секундой губы повиновались ему все лучше и лучше. - Мне все равно, прав ты или нет. Русалкин я сын или не русалкин - мое личное дело. Верю я тебе или нет - тоже. И мои сомнения - они тоже только мои. Я имперский офицер, я исполняю приказы. Есть вещи, которые нельзя делать на территории Империи. Поэтому ты не будешь их делать.
- И что же ты сделаешь? - спросил Никас. - Убьешь меня?
- У меня есть такое право, - кивнул Габрош. Ему никогда в жизни до этого не было так страшно. Он даже говорил с трудом - от страха у него сводило скулы.
Никас опустил взгляд и Анну сразу стало намного легче.
- Иди, Сташа, - шепнул мальчик. - Иди домой. Я не возьму тебя с собой.
Он рассмеялся снова и прыгнул вниз головой, в омут. Он ушел в воду мгновенно - так тонет камень. Анну показалось, что ноги Никаса вдруг превратились в узкий зеленый хвост, как у рыбы или русалки, но через секунду он уже не смог бы поклясться, что видел это.
Всякий образованный человек знает, что русалки не размножаются, как люди и самцов у них нет. И еще о том, что русалкины дети - это просто глупая и злая выдумка.

В привратницкой горел свет.
- Он вернется, - шептал карлик, забившись под кровать и зажмурившись. - Господин управляющий завтра вернется и всем вам покажет! О-о, он наведет порядок... Вы все увидите! Узнаете! Все будет в порядке!
А по длинному приютскому коридору, наполненному сумерками, медленно шествовал господин Бог.
Он следил за тем, чтобы дети не шалили.