Саше было три с половиной. Или чуть больше? Она уже знала буквы и цифры. Их дом номер восемь был похож на огромную "г". Три этажа и два подъезда, да по табличке с номером на каждой двери; на Сашиной -- две двойки; двадцать два получается, а не четыре. Каждая дверь в подъезде совпадала с какой-нибудь семьей и оттого, казалось, имела характер. Как в любимом Сашином лото, где нарисованные на карте зебры, жирафы и бегемоты накрывались кружочками с буквами з, ж и б, так и квартиры в ее доме совпадали с людьми. На первом этаже одна из дверей принадлежала братьям Валере и Коле, и к ним же относилась сидящая перед домом на лавочке бабушка Валентина Александровна.

А лавочка... ох, эта лавочка! Привычная деталь российской улочки! Здесь собирается оттесненная на задворки, скудная событиями старая жизнь, дышит отголосками гудящего неподалеку дня; спешит откликнуться на волнения пролетающего мимо потока. О них не думаешь, проходишь мимо: с досадой, с равнодушием, с неловким ощущением причастности к знакомому с детства болоту тоски; и вот они сидят рядком -- старушки на скамеечке; колышатся цветастые платочки. А позади шуршат лохматые кусты сирени; посажены да брошены, растут туда, где чувствуется солнце; им незнакомы ножницы садовника. Вот так и мнения на лавочках -- растут из чувства, тянутся за чувством; не стрижены, не кошены, холодным разумом не тронуты -- как сорная трава истоптанных газонов. Старушки. Почти уже ушли со сцены жизни (жизни!), а все не выпускают драгоценную из вида, и жадно впитывают сокровенный элексир. С душою верят в приглянувшуюся роль -- не зрителей, а режиссеров.

Рутина и привычки всякой квартиры известны, и всякая подробность пропущена сквозь частое сито мнений. Зеленая на гнутых ножках лавочка -- канал для передачи информации. Здесь обрабатывают случайные обрывки наблюдений; собирают стройные сюжеты историй; закатывают глаза и укоризненно покачивают головами; анализируют и обобщают; кодируют великую мораль. Здесь обжигают шипучим гневом и остужают ледяными взглядами, заколдовывают нерадивых соседей. Жестикулируют и управляют музыкой родного оркестра. И отсюда, насыщенные важным смыслом, настроения волнами расходятся по округе.

Пусть фыркают не клеванные петухами молодые и верят в право выбора ролей. Росли, играли под надзором бабушек, и не заметили, как были отшлифованы, вписались в ритм поселковой жизни их натуры, притерлись к правилам игры. Костюм привычек и традиций (тут потерто - да заштопано; там узковато - да вставлен клин) сросся с кожей, и уж не виден на теле характера. Невдомек молодым, да и не оценить на бегу значения великого перегноя пересудов и нотаций; перегноя, откуда прорастают и тянутся к солнцу живые ростки морали и, незаметно для беглого взгляда, все гуще и гуще срастаются в густой лес народного характера. А там, среди дремучих дебрей народной души, любой волен сохранять свою индивидуальность - будь кем хочешь - волком ли, зайцем; зеброй ли, жирафом, бегемотом, покуда не нарушишь устоявшиеся правила игры. Но каждый сверчок - знай свой шесток, и как в любимом сашенькином лото, всякому зверю отведены и клеточка на карточке, и соответствующий картинке кругляшок с буковкой.
А вот что такое мораль и характер, Сашенька пока не еще знала; однако, с самого детства через густую эмоциональность тут и там услышанных разговоров проникалась духом поселка; и, слегка заплесневелый и скучный, дух этот уже с первых лет жизни становился навсегда родным.

***

Да ведь Сашеньке казалось, что их семье не повезло: комната смотрела на скучный переулок -- могучие кроны и тихие тени -- там никогда ничего не происходило. Улочка соединяла невзрачные части поселка, вытекала из квадратных рядов акаций у старого детского сада, пересекала главную, похожую на широкий бульвар, улицу; мимо почты, мимо старенькой баньки c приткнувшейся рядом двухколесной бочки пива, мимо пахнущего гнилью овощного магазинчика, доползала до хмурого здания бывшего батальона, а там, забытая и ненужная, умирала среди садовых участков. По улочке этой иногда проезжал еще на телеге мужик, да возвращались из магазинных очередей хозяйки с тяжелыми сумками и скучными новостями.

Зато нравилось Сашеньке подъездное окно. Оно выходило во двор такой широкий, что и деревья не умели укрыть его от задорного света, а там внизу и качели, и песочница, и лягушатник с водой, и крашенные-перекрашенные скрипучие карусели; и всегда есть на что посмотреть. И даже хмурые от долгой жизни старушки на лавочке не омрачали радостного праздника жизни, и сочетались с ним органично, как столетние деревья сочетаются с травой и цветами. Играть во дворе Саша была готова до бесконечности! "Еще немножко! Мы только разыгрались!" - когда звали к ужину, хныкала, тянула время. Но мама поднималась по ступеням быстро, и Саша едва-едва поспевала, да задерживалась между пролетами у окна, чтобы бросить последний взгляд на улицу. А потом стучала в дверь -- кулачком, как взрослая, или мыском ботинка, чтоб услышали наверняка. А однажды Таня из двадцатой квартиры показала, как надо стучаться по-настоящему: повернуться к двери спиной и -- каблуком, каблуком. Получилось громко, внушительно, открыли сразу, но Саше попало за хулиганство.

После прогулки заставляли мыть руки. Гудела газовая колонка, вода из крана обжигала кожу ладоней. "Горячо! Мне больно!" "Совсем не горячо, совсем не больно, - доказывала мама. - У меня такие же, как у тебя, руки, а мне не горячо, значит, и тебе тоже." Объяснения матери казались правильными, и Саша попадала в тупик: никак не удавалось ни стерпеть обжигание теплой водой, ни умно и веско возразить: она не знала еще, что кожа у взрослых грубее. А потому не оставалось ничего другого, кроме как продолжать нудно хныкать. И тогда мать убавляла огонь в колонке.

Саша вообще была нытиком. Зимой мама мазала ей щеки гусиным жиром, кутала в кофту и толстые шаровары. Рукава свитера морщились, застревали в шубе и мешали движениям. И Сашенька капризничала! И во время обеда, съев вкусную котлету, над оставшейся в тарелке гречневой кашей тоже противно хныкала. А когда однажды весенним днем мальчишки во дворе пугали ее майскими жуками, она убегала от них и громко визжала.
- Боишься майских жуков? Трусиха! - Таня из двадцатой квартиры была уже взрослая и могла себе позволить высокомерие по отношению к малышам.
- Не трусиха я, и не боюсь.
- Так что ж кричишь да убегаешь? - подала голос с лавочки Валентина Александровна.
- Валера с Колей пугают, вот и убегаю! - Саша вдруг поняла нелепость своего поведения и сама себе удивилась. Ей очень нравились большие, неуклюжие жуки, так почему же она вела себя так, как будто боялась? А вот гонялись за ней, она и убегала, словно верила, что если пугают, то обязательно должна быть неизвестная ей причина для страха! Или же доверчиво принимала продиктованную мальчишками роль и не умела еще отказаться от условий навязанной ей игры?
- А не боишься, так и не убегай! Не боится она ваших жуков! Зря стараетесь, - подкорректировали игру режиссеры на лавочке.

Саша перестала убегать, и за ней перестали гоняться. Как легко оказалось! Стоило только чуть изменить свою роль, как весь сюжет перетекал в иное русло. А потом все вместе: и взрослая восьмилетняя Таня, и Коля с Валерой, и маленькая Сашенька выпускали толстых жуков на траву (в коробке из-под спичек - такая теснота!) и осторожно следили за их тяжелыми движениями. И день сиял другим, хорошим светом. И мир вокруг стоял огромный и незыблемый, каким он видится в детстве: в нем справедливость побеждает однажды и навечно. Доверчивой Саше казалось, что волей судьбы и игра, и жизнь навсегда повернулись к ней добродушною стороною.
Как матрешка в матрешку, в простые сюжеты детских игр вкладывались игры иные. Репетиция взрослой жизни; один тур переходил в другой; сходились вместе случайные игроки, объединялись заодно или действовали друг против друга. И всяк был приглашен, никто не избежал участия, и каждый приглядывался, угадывая правила, и плохо их расчитавший рисковал оказаться на вторых ролях. И верилось, что если стараться, если учиться внимательно, то каждый новый эпизод получится лучше. Но, увы, слишком случайны варианты, их слишком трудно рассчитать. И, увы! увы, никому еще не удавалось переиграть заснятые на пленку картины жизни.

***

"Я не хочу домой, мы только разыгрались!" Но мать была неумолима, и Саше ничего не оставалось, как собирать свои игрушки. А иногда они терялись во дворе: в песочнице, в кустах, да под скамейкой. Как ни старалась Саша подбирать, хранить их и беречь, они все время пропадали! "Задумчивое кенгуру," - веселилась насмешливая мамина сестра тетя Сусанна, но ей бы только пошутить, а Сашу наказывали, ей было неприятно, и всякий раз приходилось выслушивать нотации и виновато раскаиваться; так полагалось для мамы и папы.
-- Я ухожу, отдай мои игрушки!
Все нипочем высокомерной взрослой Тане. Уговорила-таки оставить ей ведерко, и Саша послушалась, не сумела отказать. А утром Таня от вопросов отмахнулась! Ведерко Саше не вернула! Вдвойне обидно: Саша знала, что не виновата, а ее и наказали, и ведерка у нее больше нет. Вчера еще было, а сегодня - исчезло. Но ситуация казалась обратимой. Вот прямо сейчас, сию секунду, прячется игрушка у кого-то, и все, что следует сделать - это вернуть ее хозяйке. Ведь так легко! И справедливо! Саша чувствовала себя жестоко обманутой, игрушкой в чужих руках; и кипятком обжигала обида; но девочка не знала, как выйти из этого состояния.

"Ваша Таня потеряла мое ведерко!" - Саша жаловалась каждому, звонившему в дверь двадцатой квартиры. Привлечь внимание взрослых - единственная надежда на справедливость. Вот и Таниной маме сказала, а не помогло. Та посмотрела сердито, будто отрезала, и -- мимо, мимо, и помощи -- никакой. И, кажется, Саша очень сильно обиделась и невзлюбила мать подружки, как это бывает только в детстве: на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Какими наивными казались теперь полузабытые детские горести! Как поток горячей воды вместо воздуха: и дышать-то вдруг нечем, обжигает жестокость несправедливого мира, а ты и другими не понят, и сам себе бессилен помочь! Так ли уж долго не давала Саше покоя нелепая потеря, или теперь лишь только так кажется? А Сашин мир с тех пор изменился; он состоял уже не из жучков, не из травинок, но выражался в точных цифрах и квадратных метрах крохотных квартир. Прошедшей весной теперь уже взрослая Саша переехала, но южную улицу поселка своей признавать не хотелось. Одинаковые дома стояли скучными рядами, и не было здесь уюта главной, любимой улицы детства. Пустырь через дорогу называли парком, но не гуляли там никогда, и напротив заброшенного этого пространства - кирпичный дом, который Саша с мужем выбрали, наконец, после долгих поисков и многих переездов. Поставленный на бок спичечный коробок: четыре этажа и три подъезда. Взъерошенная береза у окна самогонщицы бабы Нины; измятые углы газонов, отбитые плиты ступеней. Старомодная скамейка с изогнутой спинкой - таких не встретишь нигде в Подмосковье. И только в каждом дворе Сашиного поселка они одинаковые, а потому здесь, в поселке, куда бы ни переехать, везде -- зеленая лавочка на черных ножках и обязательные платочки старушек напомнят любимый двор детства. Саша поздоровалась и присела. Что ж, юность не стыдится брать у старости взаймы; любопытно, какие спектакли играет жизнь старушкам этого двора.

"Двадцати пяти еще не исполнилось, а она уж мужа похоронила. Не балует ее жизнь. Теперь сына растит; днем работает, а вечером - институт. Вот такая у дочи моей судьба," - голос тихий, усталый, но хозяйка его - женщина еще не старая, и в глазах у нее - по искринке. И не печалилась ведь, хвалилась, и долго-долго рассказывала Саше обо всем подряд. Дочь ее, послушай-ка, выросла крепкой, настоящей. Незря мать старалась, теперь можно честно отдохнуть! И опять одно за другим перебирала женщина несчастья, будто прятала гордую радость, будто сглазить боялась. А Саше задумалась: здесь на скамеечке чужая мать разглядывала свое счастье с разных сторон и то ли любовалась им как новой игрушкой, то ли объясняла, как нужно шаг за шагом строить крепкую и правильную жизнь... И судьба ее, как хорошо прорисованная картинка, как рассказ с уверенно заплетенным сюжетом, казалось, была и задумана от души, и исполнена на славу. Саша кивала, вставляла слова поддержки; но в ответ на живую историю рождались нелепые мертвые фразы, и было неловко. Она замолчала, наконец, и просто слушала - оказалось достаточно - женщина вела разговор сама с собой и сама заполняла паузы.

Ах, лавочка... ох, эта лавочка! Привычная деталь российской улочки! Кусты, деревья, дом шестнадцать "А." Вот этот дом станет символом детства для маленькой Сашиной дочки. Да, новый двор и детство новое! И разве не то же самое вечное солнце играет лучами в беспечной траве? Разве не те же самые песни поет в кустах сирени ветерок? Все, как уже было однажды, и только Саша теперь в роли матери, но кажется, что мир вокруг -- совсем иной. Пусть скучный, но зато удобный мир, понятный; и измеряемый, и поддающийся контролю: в этом, похожем на спичечный коробок доме, взрослой Саше принадлежала ее собственная дверь -- вон в том подъезде на четвертом этаже. И пусть еще недавно она играла в песочнице, но теперь уже возиться там приходится другим девчонкам: повыше - это Сашина малышка; а та, постарше -- это Оля, это -- дочка той самой Татьяны... Внутри у Саши неожиданно лопнула тонкая струнка. Проснулось вдруг старое тихое эхо. "Знаешь ли, Олечка, когда-то давно твоя мама потеряла мое ведерко!" - подтрунивала сама над собой. А что еще ей оставалось? Признаться в том, что научилась контролировать лишь взрослые проблемы, а старую детскую обиду так и не сумела ни упрятать, ни заставить замолчать?

- Саша? - Татьяна узнала ее и тоже подсела. Про ведерко, конечно, забыла, но помнит Сашино имя. Они виделись иногда на улицах поселка, но давно уже не здоровались, и учились, кажется, в разных школах. "Какая она... невзрачная," - удивилась Саша, и мир ее опять, как в детстве, потерял красивое равновесие. Вот уж странная дисгармония новой встречи... Этой Тане когда-то давно можно было доверить игрушку: она казалась взрослой и важной; да разочаровала, превратилась в коварную недотрогу. А теперь обернулась маленькой, сутулой девушкой с тусклым лицом и скучной прической. Сначала обманула и не раскаялась, а теперь сидела на краешке лавки и искала знакомства. Тихая, вежливая - вот ведь задела какую-то струнку, и все же... И все же дружбы Саша не хотела, да и что в ней толку? Пить чай друг у друга на кухне? Встречаться во дворе, присматривая за детьми? ...привыкая к лавочке? Вот оно как: в начале жизни - широкий двор, деревья, солнце. И жизнь огрооомная! И разве не обещала судьба, не заманивала? Вот лотерея: держишь билет и ждешь, и ждешь, и ничего не случается: ни красоты тебе, ни кульминации. И шулер-жизнь, и скучная игра, в которой часто меняются правила. Да что бы такое сделать, как нарушить этот порядок?! Сыграть иначе? Или выбрать роль иную - не оказаться на лавочке и не занять там местечка? Ведь так не хотелось! Нет, нет и нет! И сближаться, дружить с соседкой тоже совсем не хотелось. Это только с детской обидой справиться не удавалось, но во взрослой своей жизни Саша была сама себе и артисткой, и режисером. Взрослая Саша сама выбирала игрушки и игры, ловко сплела разговор в холодное кружево. Вежливо... Отчужденно... И ушла. И забыла. И про ведерко забыла тоже! Ну, и давно уже пора, у взрослых ведь толстая, грубая кожа! Да и заботы у Саши теперь иные. На улице собиралась гроза, Саша подхватила дочурку на руки и побежала, и едва-едва успела. Перед тем как нырнули в подъезд, малышке на нос упала первая крупная капля - первый на памяти дочери ливень. "Зачем на меня плюваешь?!" Да ведь это из тучи! Дождь? С неба? Вода не из крана? Дочурка не поверила! Быть может, даже обиделась на всю оставшуюся жизнь? А сама вся в песке: песчинки в сандалях, в карманах и в темных кудряшках. Минут через пять она пробовала пальчиком воду, сама решала, чтоб не обжечься: прохладней, еще прохладней, еще, нормально. А на улице - буря; и свежо, хорошо. Как легко бывает от первого грома.

***

Пустая ли это безделушка - человеческая память? Играет как ребенок во дворе: невозможно загадать, какие подберет игрушки, а какие потеряет. И не для того ли она, чтобы холодной осенью могли летать и майские жуки, и заглянуло бы в окно весеннее яркое солнце? Или затем нужна нам память, чтобы, напротив, летом вспомнился ноябрьский зябкий снег? А быть может, это способ растянуть событие навечно? Ему бы в прошлое уйти, ан-нет, играет, как заевшая пластинка; вот и та длинная ноябрьская ночь растянулась на долгие годы. Тогда глубокой осенью, в полночь - когда на улице было промозгло, тревожно - собрались перед домом шестнадцать притихшие люди. Будто жуки из коробка выползали на улицу. Пожарник встал у среднего подъезда - на этаж не пускает! Да, потушили, да, теперь уж потушили! От дыма в подъезде стены почернели! А что в квартире? Нет, никто не видел. Представить страшно. Сыпался песочком шепот:
- Какой этаж? Да все ли живы?
- Не все.
- Да кто?!
- А вон там.
- Ой, вижу...

Эх, вы, пожарники... Глупые, глупые мальчишки... Что же вы ее -- голую -- прямо на снег? Саше хотелось укрыть Татьяну потеплее. Под тонкой простынью на снегу у крыльца лежала хрупкая фигурка, но ей не холодно, ей не холодно. Она теперь нигде - в том месте, с которым еще час назад не имела ничего общего. Сначала казалось, ситуация обратима; нужно что-то предпринять, бежать, исправить и уладить! Перемотать назад ленту - и срочно, пока не завязался еще новый, после-смерти сюжет!

Никто не двигался. Саша дышала на замерзшие руки, и с каждым выдохом внутри немело от пустоты, как будто с паром вылетали обрывки жизни, а сердце заполнялось ночным пространством. Чужая смерть как будто содрала с души одежду. Душа теперь - открытая рана, и на нее, на свежую, незатянутую, падал холодный снег. Нарушилось, что-то случилось; нечаянно, нелепо Татьяна выбыла из игры. Ей слишком рано досталась вечность, у стены на заснеженном асфальте стыло лицо, далекое, странное, успокоенное; и под звездным небом, у второго подъезда стояли, словно потерявшиеся, люди. И все они принадлежали общему дому с дверями и окнами, и час назад соседка Таня была бы среди них, а теперь не имела к живым отношения; но им казалось, что это они не имели отношения к смерти. "Неправильно! Так не бывааает!" - хотелось крикнуть. Кому? Не громче детского хныка - всхлип души под колесами времени. Саша подняла глаза на звезды - далёко. Не видно оттуда ни хрупкой фигурки под простыней, ни притихшей горстки соседей. Неловко было ей стоять вот так среди зевак, да только казалось, что она стояла отдельно и не имела к толпе отношения. Cаша принадлежала жизни... и смерти, но как-то отдельно.

Пожарники закончили; в подъезд еще не пускали, но труп унесли обратно за двери. Пора расходиться - приближался день, заботы и дела... вдруг ночь прорвалась истерикой. Поселок маленький - всяк на ладони - вот кто-то вспомнил, позвонил. Мать Тани бежала короткой дорогой, сугробами, задворками, кустами вдоль забора. Где дооочка? Дочка! Внучки! Зяяять? Рванулась в подъезд, пихнула мальчишку (пожарник у входа смутился, но выдержал), металась в замершей, в оцепеневшей толпе, не верила еще, ждала еще другого ответа! А завтра? Зааавтра! Вот утро новое - не для нее! Теперь рассветы - чтобы вздрагивать, проснувшись! "Да где ж ты, рыбка? Где ж ты, дочка?" - стыли губы, стыло сердце, мать до рассвета пела на морозе. Что было с ней? Экстаз? Агония? ...А небо? Что ж, и небо не могло не слышать - это была ужасная, красивая песня! Под жуткие эти звуки, мир вокруг Саши вдруг слился в единое целое. Огромная вселенная была подвешена на той мелодии, на тихой и тонкой, словно волосок. Сколько раз среди будней замирало, прислушиваясь, Сашино сердце и силилось, но не умело распознать ни ноты. А вот теперь? Мать Тани пела эту песню! С надрывом пела. На морозе. А Саша что? Отправилась домой! Поднималась по ступеням с таким чувством, как будто пережила уже целую жизнь. Искала ключ в пустых карманах. Пусть тщетно, но догадывалась, что найдется. Найдется. Нет, Саша не смогла бы оказаться без ключа...

Похороны в поселке, из года в год - всегда одинаковые, как старая, из поколения в поколение переходящая игра, правил которой не забыть, не изменить. В глубине улиц рождались и медленно надвигались звуки оркестра. Сначала играли чуть слышно, и нарастали, натягивали воздух, срывались вниз, разбивались об асфальт вместе с резким ударом тарелок. Волна странного ужаса и непонятного одухотворения. Чуть заслышав оркестр, ребята бросали игру и бежали смотреть. На тротуарах - старушки, им всегда все известно заранее. Процессия не спешила, еще до ее приближения детвора успевала услышать фамилию. Гробы и крышки; и люди черные; и вереницей: красно-черное, лицо покойного, ладони и цветы... Оркестр уставал, замирал ненадолго, и слышались всхлипы.

У дома шестнадцать перед средним подъездом бросили хвою. Вынесли гроб. Не спешили.
Саша взглянула сверху, не вышла. И из окна смотреть не стала, отошла и растерялась. Взялась зачем-то подсчитывать, сколько ж было Татьяне? двадцать семь? двадцать восемь? "Ну вот, доигрались," - хотелось подумать...
Саня опять вернулась к окошку.
Выход из дома - мимо сирени, мимо лавочки, и медленно, тихо по улице...
Игра закончена. Пора домой. Уже расходились по подъездам старушки.
Там внизу хоронили девочку, которая потеряла мое ведерко.
Насовсем и навсегда хоронили соседскую девочку Таню.

***