|
Глава шестнадцатая
Инерция - одно из фундаментальных понятий физики Ньютона. Суть ее заключается в способности
тела сохранять состояние движения или покоя в то время, когда никакие силы на него уже не действуют.
Леонид Дормидонтович, несколько смущенный масштабами организованной им самим кампании по
отлову абстракционистов, уже давно поблагодарил коллег за служебное рвение и намекнул, что
задача выполнена, но коллеги все продолжали и продолжали поставлять в следственный
изолятор лиц, так или иначе, по их мнению, уличенных в приверженности к другим, отличным от
социалистического реализма, жанрам искусства. Основным источником получаемых ими сведений
о различного рода абстракционистах и модернистах были разоблачительные письма простых
советских людей. Эпидемия доносов буквально захлестнула Москву. В полной уверенности, что
делают большое и нужное дело, граждане писали в газеты, органы госбезопасности, внутренних
дел, прокуратуру и, конечно же, в партийные организации. Большинство писем было анонимными.
Некто "А" пришел в гости раньше назначенного времени. Хозяева, чтобы гость не
скучал в ожидании других приглашенных, дали ему полистать альбом, в который были вклеены
открытки с изображением шедевров абстрактной живописи. Через два дня хозяев арестовали по
обвинению в антисоветской агитации и пропаганде (ст.58 - 10 часть 2 УК РСФСР), а поскольку
открытки они собирали от всех знакомых, по всей Москве, то к пункту десять 58-ой статьи
прибавилось обвинение по пункту 11 - преступная организация, и вслед за хозяевами альбома,
раскаявшимися в своей вредительской деятельности, в СИЗО потянулся длинный-длинный шлейф
"соучастников" и лиц, знавших, но недонесших (ст.58 - 12). И хотя "альбомным
делом" занимался не сам товарищ Блинов, а один из его амбициозных молодых подчиненных,
хотя каких-либо выдающихся, особо нужных стране специалистов среди арестованных не
значилось, и ни один из них не был расстрелян, у Леонида Дормидонтовича осталось ощущение,
как будто он лично сделал что-то непотребное, несовместимое с коммунистической моралью.
Еще случай. Профессор А.А. Поликарпов, заведующий кафедрой химии одного из столичных
вузов, увлекался живописью. Даже мечтал когда-то брать уроки рисования, но все никак не мог
выкроить времени для серьезных занятий своим хобби. Между тем в институте хронически не
хватало различных наглядных пособий. На их поиски и заказы уходила масса профессорского
времени. И вот, чтобы совместить приятное с полезным, профессор надумал в свободное от
лекций и написания научных трудов время рисовать на холстах молекулы различных химических
веществ, кристаллические решетки и т.п. Соседка по коммунальной квартире, зайдя однажды к
нему одолжить сахарку и застав профессора за разукрашиванием молекулы трихлорэтилена,
решила, что он абстракционист. В голове женщины мигом созрел план увеличения своей
густонаселенной жилплощади за счет профессорской. Она поблагодарила соседа за сахар, а
через час уже написала на него донос в милицию. Прошло дней пять, и уважаемого в научной
среде человека, корифея коллоидной химии, доставили в следственный изолятор!
Дело "профессора-абстракциониста" настолько возмутило Леонида Дормидонтовича,
что он решил заняться им сам и после просмотра "вещественных доказательств",
извинившись перед ученым за причиненные ночным арестом неудобства, взяв с него подписку о
неразглашении тайн следствия, отпустил того с миром на все четыре стороны. Да, страна
нуждалась в рабочей силе для великих строек. Но разве великие ученые стране нужны меньше, чем зэки?
Дело профессора закрыто. Остался лишь небольшой штришок: в камере СИЗО второй день
ожидает вызова на допрос к Леониду Дормидонтовичу "соучастница" - четырнадцатилетняя
девушка-подросток, помимо прочих прегрешений обвиняемая в том, что скрыла при допросе факт
своего знакомства с "профессором-абстракционистом".
Конечно же, вызывать девушку на допрос нет смысла: к абстрактному искусству она
никакого отношения не имеет, а выяснять у нее, почему пыталась ночью помешать аресту
молодого человека, удобнее тому следователю, который ведет дело юноши. Товарищ Блинов
поднял трубку телефона, другой рукой пододвинул к себе папку с делом "соучастницы"
и хотел уже звонить по инстанциям, как вдруг его взгляд споткнулся на выведенной чернилами
поверх картонной обложки фамилии девушки - Воглина.
- Воглина, Воглина... - прошептал вслух Леонид Дормидонтович и хлопнул трубку назад на
рычаг телефонного аппарата: - Это же та самая пионерка Настя Воглина, которая сообщила
Сталину о том, что в Москве планируется устроить выставку мологских художников!
В памяти чекиста моментально всплыли слова Наркома Ежова: "Подобная выставка
сейчас - это диверсия. Это подкоп под планы электрификации страны!"
Товарищ Блинов встал из-за стола, прошелся по комнате. Еще недавно он со страхом думал
о наступлении того момента, когда Нарком поинтересуется, как обстоят дела с поимкой
"отщепенцев". Единственный мологский художник, о прибытии которого в Москву
известно некоторым сотрудникам НКВД, это Анатолий Сутырин. Даже если бы на суде какой-нибудь
московский или провинциальный абстракционист (а жертва Леонидом Дормидонтовичем уже была
намечена) признался в намерении организовать выставку картин с видами Мологи, у коллег
наркомвнутдельцев все равно сохранились бы подозрения насчет Сутырина. А тут такая удача!
Первоисточник сведений о готовившейся выставке, пионерка Настя Воглина, собственной
персоной! Если всевидящий Нарком не имеет других каналов информации, то теперь появился
шанс разрешить проблему малой кровью.
Леонид Дормидонтович достал из кармана брюк портсигар, открыл его, вытащил папироску,
размял ее и, закурив, принялся дальше размышлять над возможными путями разрешения "дела Сутырина".
Заставить Воглину подписывать на допросах нужные показания - не проблема. Но на суде она
может выболтать правду, и тогда все старания спасти Сутырина сведутся к нолю. Значит,
подследственная должна подписать нужные показания, а затем... Затем... Нет. Только не это! Ей
всего четырнадцать лет! Жалко девчонку... Может, удастся решить задачу иначе? Но как? Неужели,
замкнутый круг? Столько неразрешимых проблем разом! И, в первую очередь, все еще дамокловым
мечом висит над будущим Микеланджело соцреализма обвинение в убийстве А. С. Конотопа.
Скоротечная эйфория по поводу нахождения в СИЗО пионерки Воглиной сменилась нарастающим
чувством безысходности.
Эх, бросить бы все к Чертовой матери и бежать! Бежать, бежать, бежать... Все равно куда. Лишь бы бежать...
Товарищ Блинов ткнул еще тлеющий окурок в стоявшую на краю стола алюминиевую кружку и,
обхватив голову руками, закачался всем телом, стоя посередине комнаты допросов:
- Что делать? что делать? что делать?...
Прошло минут пять или чуть больше. Из душного воздуха комнаты допросов, из клубов
папиросного дыма над головой чекиста стали вырастать тени некогда допрошенных здесь и
обвиненных во всех тяжких грехах арестантов. Сквозь плотно прижатые к ушам ладони
просочился чей-то шепот, чей-то плач... Леонид Дормидонтович резко развел руки в стороны.
- Смирно! - скомандовал он сам себе. Привыкшее автоматически выполнять команды тело,
прекратив раскачиваться, вытянулось по струнке. Тени арестантов, ударившись в потолок, ушли
сквозь перекрытие вверх. Снова обретая контроль над психикой, товарищ Блинов постарался
закрепить успех дозой положительной информации.
- Не так все и плохо, - пробормотал он себе под нос. - Сутырин не расстрелян, доставлен
из Рыбинска в Москву и находится под моим контролем. Уже собраны доказательства о том, что
сам он лично не присутствовал в Юршино во время происшедших там трагических событий.
Правда, интерес художника в физическом устранении Конотопа и уничтожении в огне пожара
протоколов допросов "диверсантов-мологжан" отрицать трудно. Более того, еще не ясно,
каким образом секретно от рыбинских шерлок холмсов разобраться со всеми перипетиями
Юршинского дела. А время поджимает. Впрочем, если внимание Наркома занять делом
абстракционистов (с десяток из них уже "сознались" в подготовке Берлинской выставки),
тогда лимит отпущенного времени можно растянуть еще дней на десять. Но десять дней - это
предел. Значит, завал? Нет, и еще раз нет! Главное не расслабляться - работать, работать и
работать... В Гражданскую не из таких ситуаций приходилось выпутываться.
Несколько приободрив себя подобными рассуждениями, Леонид Дормидонтович снова сел за
стол, поднял трубку телефона и велел привести в комнату допросов Анастасию Воглину.
Несмотря на обилие сильных нервных потрясений - арест, обыск, бессонные ночи в душной,
переполненной камере СИЗО - Настя все еще не была сломлена психически и верила, что с ней
просто произошла какая-то чудовищная ошибка, что все еще образуется. Пройдет час, другой,
сотрудники НКВД разберутся во всем, извинятся перед ней, отпустят из тюрьмы...
Едва переступив порог комнаты допросов, она с надеждой взглянула на сидевшего за высоким
письменным столом мужчину. Но тот почему-то отвел глаза и, углубившись в свои бумаги, тихим
бесстрастным голосом стал задавать вопросы про Мологу, про цели приезда в Москву, про
Поликарпова и того несчастного юношу с разбитым носом, которого привезли вместе с ней в
следственный изолятор.
Настя отвечала, стараясь припомнить мельчайшие подробности. Ей было нечего утаивать.
Но после трех часов непрерывного монотонного допроса устала и, опустив голову вниз, стала
отвечать более односложно. Следователь подробно записывал ответы в протокол, задавал все
новые и новые вопросы. И вдруг:
- Осенью прошлого года Вы написали в письме товарищу Сталину о том, что в Москве
состоится выставка картин мологских художников. Какова была цель написания Вами письма?
"Откуда он знает про письмо? - удивилась Настя. - Неужели Сталин передал его в
НКВД? Зачем? Или оно действительно перехвачено троцкистами, и этот допрос ведет тайный враг,
чтобы окончательно исключить любую возможность спасения Мологи?"
Не найдясь сразу, что ответить, она замешкалась, подняла на следователя глаза и
вздрогнула, встретившись с жестким, прожигающим человека насквозь взглядом его глаз.
- Вы слышали вопрос?
- Слышала, - пробормотала Настя, снова опуская голову вниз.
- Так отвечайте.
- А разве из письма не ясно?
- Здесь задаю вопросы я.
"Почему он грубит? Почему он стал злым? Он знает, что я не виновата ни в чем, но не
отпустил меня тотчас. Значит, дело в моем письме. Он враг. Он хочет навредить стране. Он
хочет, чтобы Молога была затоплена, чтобы картины Анатолия и сам художник были
уничтожены", - пронеслось в голове Насти и, не поднимая головы, она тихо, но твердо произнесла:
- Я не буду Вам отвечать. Я писала письмо товарищу Сталину, а не Вам.
Леонид Дормидонтович удивился смелости сидящей перед ним девчонки и попытался нажать на
нее чуть сильнее:
- Вы понимаете, что, отказываясь отвечать на вопросы, затягиваете следствие?
Настя промолчала, еще ниже наклонив голову.
- Если Вы действительно ни в чем не виноваты, то, получив четкие правдивые ответы на
все свои вопросы и убедившись в Вашей невиновности, я отпущу Вас домой. Но если Вы будете
молчать, я вынужден буду отправить Вас назад в камеру и продолжить допрос только тогда,
когда Вы сами об этом попросите. Вам нравится сидеть в тюрьме?
Настя снова промолчала, с трудом сдерживая готовые вырваться из глаз слезы.
Товарищ Блинов задумался. Характер у девчонки упрямый. Но стоит ли его ломать? Если она
упорно молчит по поводу письма, значит, видит в следователе угрозу каким-то чрезвычайно
важным для нее духовным или материальным ценностям. Картинам? Мологе? Или мологским
художникам? (Сутырину?) Что ж. Это легко выяснить. И, возможно, потом удастся сыграть и на
ее привязанности, и на ее упрямстве.
- Я видел те картины, о которых Вы пишите в письме, - задумчиво, как бы воскрешая в
памяти запечатленные на картинах события, пейзажи, бытовые сцены, произнес Леонид
Дормидонтович. - Они великолепны. Я смотрел на них со слезами на глазах. К сожалению, я не
видел Мологу воочию, но полюбил ее по картинам. Вы тоже любите Мологу?
Настя, скосив глаза вверх, не поднимая головы, посмотрела на следователя. Его взгляд
больше не был таким жестоким. Черты лица приобрели мягкость.
- Люблю, - шмыгнув носом подтвердила она.
- А картины мологских художников Вам нравятся?
- Нравятся...
- К сожалению, спасти город уже не в наших силах. Сутырин слишком поздно привез картины
в Москву. Вы знаете Сутырина?
Лицо Насти покрылось румянцем. Что ответить? Сказать "да" - не означает ли
предать Анатолия? Сказать "нет" - значит не узнать более о нем ничего.
- Нашлись люди, которые обвинили гениального художника в том, что он пытается сорвать
планы строительства Рыбинской ГЭС ради спасения Мологи, - никак не реагируя на этот раз на
молчание Насти, продолжил следователь. - Это очень серьезное обвинение. Планы партии и
правительства построены на точном расчете тысяч специалистов. Мологу никто не думает
уничтожать. Она просто будет перенесена на новое место.
Леонид Дормидонтович, не вставая со стула, нагнулся к стоявшему сбоку от стола сейфу,
порылся там и, достав несколько газет, протянул их Насте:
- Почитай на досуге.
Настя молча приняла газеты и положила к себе на колени.
- Конечно, потери при переносе неизбежны, но будут и приобретения. Однако, мне не
хотелось бы, чтобы в числе потерь был обвиняемый, согласно Вашего письма, в попытке срыва
партийных и государственных планов, художник Сутырин.
- Я никого не обвиняла! - встрепенулась Настя.
- Вы написали письмо...
- Там все ложь!
- Значит, Вы себя обвиняете во лжи?
-Да! ... То есть - нет!... Я сама не знаю! Но он ни в чем не виноват! - неожиданно, встав
со стула, в запальчивости воскликнула Настя.
- Успокойтесь, - усадил ее движением ладони на место товарищ Блинов. - Я уверен в
невиновности Сутырина и, поверьте, не меньше Вас хотел бы видеть его на свободе, а не в
тюрьме, но Ваше письмо висит на нем вместо гири. Не надо мне сейчас отвечать. Подумайте и
напишите: кто, по-вашему, хотел организовать выставку. Думайте хорошо. Именно Вы сообщили
об антигосударственных планах мологжан, поэтому Вам же сподручнее и отвести подозрения от
Сутырина, указав истинных виновников. У Вас есть враги?
- Я не знаю...
- Думайте.
Леонид Дормидонтович поднялся из-за стола, пододвинул Насте пару листов чистой бумаги,
ручку, чернильницу и, постояв немного за ее спиной, тихо вышел из комнаты.
Оставшись одна, Настя некоторое время сидела неподвижно. Мысли в голове путались. Разве
желание спасти город преступно? Где теперь находится Анатолий? В тюрьме? У кого остались
его картины? Что будет с Мологой? Неужели нельзя пересмотреть правительственное решение о
затоплении города?
Она машинально раскрыла одну из лежавших на коленях газет. Синим химическим карандашом
в верхнем углу на второй странице был отмечен галочкой заголовок: "Новая Молога - город
будущего, строящийся сегодня" Настя бегло просмотрела статью, потом вчиталась более
внимательно. Некто Скользнев Л.Д. в восторженных тонах рассказывал, как на левом берегу
Волги, почти напротив Рыбинска строится современный социалистический город - Новая Молога.
Какие там будут теплые красивые дома, чистые зеленые улицы, залитые светом электрических
фонарей. Какие счастливые люди мологжане, волей судьбы оказавшиеся в
центре внимания советского правительства.44)
Настя свернула газету и аккуратно переложила с коленей на стол. Раскрыла следующую.
Прочитала о том, как мологжане благодарны "Волгострою" за быстрое и качественное
проведение работ по возведению домов в Новой Мологе.45)
Третья газета вторила первым двум. Но ни в одной из них ни слова не сообщалось о том,
будут ли перевезены в Новую Мологу: здание Манежа, мологские церкви, Афанасьевский
монастырь, пожарная каланча, заливные луга с травами по пояс, чистый целебный воздух
Междуречья и многое-многое другое, что вмещает в себя слово "Молога".
Настя верила газетам, но спокойней от их бодрых слов на душе не стало. Мысли снова
стали кружиться вокруг написанного ей письма Сталину: "Конечно, письмо не дошло до
ворот Кремля. Если бы товарищ Сталин его прочитал, он не допустил бы преследования
художников. Он бы позволил Анатолию организовать в Москве выставку. О, как много еще вокруг
вождя врагов! И один из них - следователь Блинов. Он очень хитрый. Он арестовал Сутырина,
он, возможно, его пытал, но Анатолий молчит, не говорит про Летягина. Теперь Блинов решил,
что хитростью заставит меня проговориться. Что ж, я знаю, как ему ответить!"
Она пододвинула к себе лист бумаги, взяла ручку, обмакнула перо, стряхнула избыток
чернил в чернильницу и ровным почерком в верхней части листа вывела:
"Следователю НКВД Блинову..."
Когда спустя пару часов Леонид Дормидонтович вернулся в комнату допросов , Настя, уронив
голову на стол, крепко спала. Поверх газет со статьями о Мологе лежал исписанный чернилами
лист бумаги. Леонид Дормидонтович осторожно, чтобы не разбудить девушку, подошел к столу,
взял лист в руки и прочел:
Следователю НКВД Блинову
Заявление.
Выставку картин о Мологе хотела организовать я сама, чтобы спасти город. Я написала
письмо товарищу Сталину и собралась везти в Москву картины уже умершего художника Михаила
Поцелуева, а также свои собственные. Но мама меня не отпустила, увезла с собой в деревню в
Псковскую область, а картины оставила в Мологе в нашем старом доме.
Теперь я уже взрослая. Вступила в комсомол. Чтобы нарисовать новые прекрасные картины о
Мологе, я приехала учиться в Москву. Но меня арестовали. Я не преступница, я ни в чем не
виновата, и я сумею рассказать Сталину и о моем прекрасном городе, и о том, как Вы сажаете
в тюрьмы невиновных людей.
Слава Сталину!
Комсомолка Настя Воглина.
Прочитав столь своеобразное заявление, Леонид Дормидонтович понял, что где-то дал маху -
Воглина не поверила в его искреннее желание помочь Сутырину. Ее попытка "вызвать огонь на
себя" достойна уважения, но, к сожалению, Наркома такой финал дела об антигосударственной
выставке не устроит. Необходимы жертвы посолиднее, чем четырнадцатилетняя девчонка.
Взглянув еще раз в раздумье на спящую Настю, товарищ Блинов сложил ее заявление
треугольником, сунул в карман френча, прошел на свое место за стол и, подняв трубку
телефона, приказал привести в комнату допросов Сутырина.
Проснулась Настя внезапно, вдруг, с необычайной достоверностью ощутив , что снова
находится в Мологе. Торопясь скорее утвердиться в этом ощущении, чтобы сон снова не унес ее
в стены СИЗО, она открыла глаза и увидела... Анатолия Сутырина.
Он стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки, вполоборота к ней, и тихо разговаривал с
сидящим за другим концом стола Блиновым.
Настя плотно закрыла глаза и тут же открыла снова. Нет. Это был не сон.
- Если Вы немедленно не освободите девочку, - с угрозой в голосе шептал Анатолий, - то
я объявлю голодовку, умру, а Вы будете отвечать.
- Ни я, ни администрация тюрьмы за твою голодную смерть отвечать не будем - нет более
такого закона, - также шепотом парировал угрозу Блинов. - Пойми, что девочка слишком много
знает. Я тебя еще от юршинских событий не отмыл, а через нее на тебя могут навесить
обвинение в попытке организации антигосударственной выставки. Мало ли где сболтнет по
недомыслию.
- Я уверен в ней более, чем в себе.
- Даже так?
- Даже так. Более того...
Анатолий повернулся лицом к Насте и, увидев ее широко открытые детские глаза, осекся на полуфразе.
Настя встала со стула. Неожиданно оступилась, припав на затекшую от долгого сидения ногу.
Выпрямилась и тут же, упав на колени, уткнулась лицом в ноги Сутырина.
- Что ты, что ты, Настя, - испугался Анатолий. - Сейчас же встань. Я не позволю никому тебя обидеть.
В ответ Настя обхватила руками его колени и, не в силах сдержать слез, разревелась.
С минуту никто не произносил ни слова. Потом так же неожиданно, как упала, Настя
поднялась в рост, стряхнула тыльной стороной ладони остатки слез со щек и бросила в лицо Блинову:
- Вы - враг народа! Вы держите в тюрьмах невиновных. Вы убиваете на ночных улицах
маленьких собачек и целитесь из нагана в беззащитных женщин. Я Вас презираю!
- Что ты, что ты, Настя, - беря в свои руки ее ладони, поспешил вмешаться Анатолий. -
Леонид Дормидонтович спас мне жизнь и сейчас же поможет тебе выбраться из тюрьмы. Правда ведь, товарищ Блинов?
Леонид Дормидонтович не ответил, испытующе глядя на Настю, как бы оценивая ее
пригодность для какого-то большого дела.
- Вы ее отпустите? - угрожающе подступился к нему Анатолий.
- Ого! - удивился Блинов столь необычному поведению художника и, успокаивая его,
пообещал: - Конечно, отпущу.
Потом повернулся к Насте и саркастически поинтересовался:
- Вам прямо сейчас пропуск выписать, или как?
- Я прямо из тюрьмы пойду к товарищу Сталину.
Блинов усмехнулся:
- К товарищу Сталину очередь обиженных врагами народа стоит от Владивостока до Москвы.
Будешь локтями пробиваться, давить тех, кто впереди? А может, лучше не на товарища Сталина
перекладывать свои проблемы, а решать их самой?
Настя промолчала.
- Чтобы товарищу Сталину прочитать все письма, поступающие на его имя со всех уголков
земного шара, он должен бросить государственные дела и только читать, читать, читать... У
товарища Сталина свет в кабинете не гаснет до четырех часов утра. А комсомолка Настя
Воглина хочет, чтобы вождь совсем не спал. А как же Ваш лозунг: "Комсомол - боевой
помощник партии"?
Настя оставила без ответа и этот выпад.
Леонид Дормидонтович поднялся из-за стола, подошел к Насте с Анатолием, обнял их
дружески за плечи.
- Я знаю, что вы оба невиновны. Я делаю все возможное, чтобы вам помочь, но страна
напичкана врагами, невидимыми врагами. Они не дремлют. Кому-то из них помешал Анатолий, и
на него возвели обвинение в подготовке диверсии, в убийстве человека... Вас, Настя,
обвиняют в попытке помешать аресту преступника и в связях с профессором-антисоветчиком.
- Это все ложь!
- Согласен. И Вашу, Настя, невиновность я сумею доказать очень быстро. С Вашим
освобождением нет проблем. Но, чтобы опровергнуть обвинения, возведенные на Анатолия, мне
нужна помощь преданного, умного человека.
Леонид Дормидонтович многозначительно посмотрел Насте в глаза, сделал паузу и затем,
не торопясь, обстоятельно рассказал ей обо всех перипетиях "Юршинского дела",
объяснил, почему ее письмо Сталину, оказавшись под контролем у Наркома, не может быть
оставлено без последствий для настоящих или мнимых организаторов несостоявшейся выставки.
Не столько из объяснений следователя, сколько из реакций на них Сутырина, Настя поняла
главное - Блинов, действительно, предпринимает все возможное и невозможное, чтобы спасти
Анатолия от нависшей над ним смертельной опасности. Смирившись с тем, что у Сталина не
хватает времени, чтобы вмешиваться в персональную судьбу каждого обиженного врагами народа
человека, она согласилась помогать следователю.
Леонид Дормидонтович потребовал от Насти немного. Во-первых, молчать даже под пытками
обо всем, что узнала сегодня. Во-вторых, отправиться с одной из сотрудниц НКВД в Рыбинск
для тайного расследования "Юршинского дела". Основное назначение Насти - быть
"маскировочным прикрытием" для своей спутницы. По легенде, она с "теткой"
будет искать свою мать, Надежду Воглину, якобы уехавшую в Мологу два месяца назад и с тех
пор не подающую о себе никаких сведений.
Проблемы, возникшие из-за Настиного письма Сталину, товарищ Блинов брался разрешить
самостоятельно. От Насти потребовалось только поставить подписи под двумя чистыми листами
бумаги.
"Настино дело" он закрыл "за отсутствием состава преступления", а для
предотвращения возможных рецидивов попросил ее написать и оставить ему следующее заявление:
Наркому внутренних дел товарищу Ежову Н.И.
Заявление.
Своры врагов, загоняемые под Вашим руководством в угол, все еще огрызаются.
Наиболее наглые враги пытаются ослабить стройные ряды наркомвнутдельцев изнутри. Враги,
пытающиеся дискредитировать органы НКВД, самые опасные. Один из них - Петр Симоненко,
стрелявший в ночь с 15 на 16 июня 1937 года из табельного оружия в маленькую собачку породы
"Болонка". Считаю, что стрельба по болонкам на ночных улицах Москвы, не только
нарушает покой мирных граждан, но является стрельбой по авторитету НКВД. Лицам, подрывающим
авторитет НКВД, не место в органах!
С комсомольским приветом,
Настя Воглина.
Примечания.
44. Вот так писала о строительстве Новой Мологи газета "Северный рабочий"
в номере за 18.09.1936 (цитируется по книге Ю.Нестерова "Молога - память и боль"):
"Сейчас на глазах у рыбинцев растет другой город - Новая Молога. Место для нее отведено
во всех отношениях удачное, возвышенное, сухое, с широкими видами на окрестности, в семи
минутах ходьбы от Волги. Отсюда Рыбинск видно как на ладони. Жители Новой Мологи получат
массу выгод, которые возможны лишь при застройке новых социалистических городов. Новая
Молога в недалеком будущем свяжется с Рыбинском новым мостом через Волгу. Благоустройству и
расцвету нового города безусловно уделено и будет уделяться огромное внимание, как к
любому населенному пункту в нашей цветущей стране. Рыбинск - город будущего. Его участь
разделит и Новая Молога. Рыбинскими и областными организациями уже разработан ряд
первоначальных мероприятий, связанных с благоустройством и застройкой Новой Мологи".
45. Вот так описывали газеты ход строительства (цитируется по книге
Ю.Нестерова "Молога - память и боль"):
"Если бы, паче чаяния, такое массовое переселение могло состояться в капиталистических
странах, то сколько горя и лишения хватили бы трудящиеся. Не то в социалистическом обществе,
в нашем Советском Союзе, где забота о живых людях является важнейшим звеном.
Главнейший виновник переселения "Волгострой" и с задачей переселения справляется
так же блестяще, как и с возведением гигантских сооружений. Хозяин жилища спокоен -
"Волгострой" аккуратно разберет его дом, перевезет на место, соберет, заменит
сгнившие части новыми, где нужно подрубит из нового материала новые ряды, поправит крыши...."
"Хорошие дома после такой переноски остаются хорошими, а у кого были плохие дома,
тому "Волгострой" делает новые", - так заявила жена судоремонтного рабочего
Васильева, перебравшегося в Новую Мологу из деревни Абакумцево. Так говорят и все остальные
переселенцы".
Вернуться к
содержанию
Глава семнадцатая
На следующий день в шесть часов утра Настя с "теткой" уже штурмовали переднюю
дверь маршрутного автобуса на привокзальной площади Рыбинска. "Тетка", несмотря на
худое телосложение и невысокий рост, довольно сильно работала локтями. Настя, вцепившись
руками в ее кофту, старалась не отставать. Наконец они втиснулись. Сзади их подперла пожилая
женщина с чемоданом. На подножке, заклинив дверь своими тщедушными тельцами, повисли трое
пацанят. Автобус, оставив на остановке толпу неудачников, а также пуговицы и заколки тех,
кому повезло стать его пассажирами, медленно тронулся с места и покатил по маршруту.
Городские улицы в эти ранние часы еще спали. Еще не спугнули их утреннего сна гимны
заводских гудков, еще не протянулись щупальцами по их тротуарам толпы спешащих к началу
смены рабочих. Только редкие дворники с усердием вздымали метлами пыль, да одинокие
встречные автобусы выплевывали из глушителей клубы пара. Упираясь бедрами в отгораживающую
водителя от пассажиров планку, "тетка" с интересом рассматривала проплывающий за
окнами город, вслух восхищаясь то красотой домов, то необычной формой какого-нибудь
цветущего кустарника. По-видимому, "теткины" возгласы льстили самолюбию водителя,
улыбчивого парня, лет двадцати пяти. Впрочем, и сама "тетка" - еще молодая женщина
с копной черных волос, большими зелеными глазами, вздернутым носиком, губками бантиком,
выглядела довольно привлекательно, несмотря на свое блеклое бесцветное платье и затасканную
кофточку. Так или иначе, но, не переставая улыбаться, парень все чаще и чаще бросал на нее
выразительные взгляды через зеркало заднего вида. "Тетка" смущалась, краснела,
замечая столь пристальное внимание молодого человека и опять принималась восхищенно ахать,
увидев ажурное окно старого купеческого дома, "Девушку с веслом" среди зелени парка
или бьющие высоко вверх струи фонтана.
На остановке "Гладкое", когда городские пейзажи уже остались позади, водитель
набрался храбрости, повернулся к "тетке" вполоборота и предложил:
- Хотите, я Вас вечером на "Пчелке"46) покатаю по Волге? У меня матрос знакомый,
бесплатно пропустит. Со стороны реки город увидите. Вот где красота!
"Тетка", мгновенно потупив глаза, вздохнула с сожалением:
- Ох, как бы я хотела! Да вот, мать ее, - она кивнула головой в сторону Насти, -
сначала надо найти.
- А что с ней? - поинтересовался водитель, одновременно наблюдая в зеркало за тем, как
пассажиры садятся в автобус.
"Тетка" еще раз вздохнула. Автобус тронулся, и она принялась рассказывать байку
о том, как мать Насти, а "теткина", стало быть, двоюродная сестра, оставила у
соседей в Мологе на хранение часть своих вещей, как потом поехала их забирать и пропала сама.
- Так ноне без пропуска на подготавливаемой к затоплению территории вообще находиться
нельзя! - просветил "тетку" водитель. - Может, ее поймали там и арестовали?
- Может и так, - согласилась "тетка". - Да только дедушка один в поезде
сказывал, будто похожую по описаниям женщину в Юршино видел. И платье, мол, у нее в желтую
горошину, и в годах тех же, и по комплекции - все сходится.
- А чего ей там было делать, в Юршино?
- Не знаю. А у тебя, случаем, знакомых там нет? Чтоб, при необходимости, было, где
переночевать, да поподробнее у людей поспрашивать?
Водитель задумался, стал припоминать и не заметил, как проехал автобусную остановку.
- Стой! Куда разогнался, разиня! - послышалось сразу несколько голосов с задней
площадки. Кто-то из пассажиров забарабанил кулаком по фанерной обшивке салона.
"Разиня" резко нажал на тормоз. Плотная людская масса навалилась на Настю с
"теткой". Где-то что-то затрещало. Стоявший сбоку от Насти алкаш громко выругался
матом. Водитель раскрыл рот, чтобы ответить ему тем же, но, увидев перед собой широко
раскрытые от ужаса глаза "тетки", только крякнул да, побледнев немного, показал алкашу кулак.
Пару остановок он вел автобус молча и, наконец, восстановив душевное равновесие, не
отрывая глаз от дороги, ответил "тетке":
- Запоминай. Григорьева Марфа Ильинична, подруга моей матери. Как заедешь в Юршино -
шестой дом слева, наличники на окнах голубые. Скажешь, мол, Славка просил помочь. Я к ней
завтра с утра сам заеду, привезу закатку для банок, что прошлой осенью обещал.
- Значит, тебя Вячеславом звать?
- Ага.
- А меня Светой, - представилась "тетка".
Они еще немного поговорили о погоде, о светлом будущем Рыбинска, а на конечной остановке
в Переборах условились, что Света непременно дождется завтра утром Вячеслава и никуда из
дома Марфы Ильиничной до его приезда не исчезнет.
От Перебор до Юршино посланницам Блинова помогли добраться двое колхозников, возвращавшихся
на телеге домой из Веретья. О женщине, похожей по приметам на мать Насти, они ничего толком
сказать не могли. Может, и заезжала к кому на селе. Ноне, в связи с переселением, много
незнакомых людей туда-сюда мыкается. Марфу Григорьеву они знали хорошо и доставили своих пассажиров прямо к ее дому.
Весь остаток дня до ужина Настя с "теткой" в сопровождении Марфы Ильиничны
ходили по домам колхозников с расспросами. Попутно, как водится, разговаривали и о жизни в
целом, и о переселенцах из Мологи, и о потрясшем деревню прошлой осенью пожаре, в огне
которого сгорела местная контора НКВД. Свидетелями пожара была почти половина жителей
деревни. Каждый добавлял свои подробности. Иногда сведения, полученные от одного очевидца,
противоречили рассказу другого, но в целом картина вырисовывалась довольно четко.
За ужином, когда вернулся с работы муж Марфы Ильиничны, Григорьев Савелий Яковлевич,
гости выложили на стол хозяйке привезенные якобы из-под Пскова сыр и колбасу, а также
коробку московского печенья. Хозяйка растрогалась от такой щедрости, достала из буфета
домашнюю наливочку, и разговор о пожаре, как о самом ярком событии последних месяцев,
вспыхнул с новой силой.
- Если бы не Юрка Зайцев, пасынок Конотопа, то мологжане всю б деревню пожгли, -
убежденно стучал кулаком по столу Марфин муж.
- Да, с такими героями нас никто не одолеет, - вторила ему "тетка".
- Я сам видел, как они от арестантской к центру деревни бежали, а Юрка из нагана с
колена обоих уложил. Потом подошел. Видит, шевелятся, и со злости еще по пуле каждому
всадил. Один двоих, как гадин, раздавил.
На этом месте рассказа Марфин муж отодвинул в сторонку стакан с чаем и, прижимая
ноготь большого пальца к столу, показал, как пасынок Конотопа давит мологжан.
- Потом Юрка крикнул: "За мно-ой!" - разгоряченный воспоминаниями и наливочкой,
продолжил рассказ Савелий. - Бросился в огонь спасти своего отчима, а у того уже нож в
сердце торчит, и только рукоятка от жара качается.
"Тетка" в восхищении взирала на Марфиного мужа, как будто это он сам, а не
Юрка Зайцев, бросился в пылающую избу.
Вспомнив про нож в сердце Конотопа, Савелий из уважения к личности погибшего чекиста
отпустил голову на грудь и трагически, исподлобья оглядел присутствующих дам.
Дамы по очереди потупили взоры.
Возникла пауза.
- А кто ж диверсантов-мологжан из арестантской выпустил? Или охрана с ними заодно была?
- наконец нарушила затянувшуюся минуту молчания "тетка".
Савелий поднял голову, тяжело вздохнул и пояснил:
- Главарь ихний - художник из Мологи.
- А с ним что?
- Убег. Увидел, как Юрка его подельщиков пристрелил, испугался и убег.
- И никто не мог догнать?
- Так его ж никто не видел! - раздосадованный женской непонятливостью, вспылил Савелий.
- Как тут догонишь? Хитрым, бестия, оказался.
На следующий день с утра, когда Марфа Ильинична еще занималась в хлеву со скотиной, а
Савелий после вчерашней наливочки сладко посапывал на лавочке в горнице, Светлана записала
на клочках бумаги показания и фамилии опрошенных ею свидетелей и зашила бумажки в подол
платья. Настя в это время дежурила у дверей, чтоб никто случайно не застал "тетку"
за ее занятием. Потом они попили предложенного Марфой Ильиничной молока, отведали пшенник и,
не дожидаясь приезда Вячеслава, пошли искать попутчиков, чтобы поскорее вернуться в
Рыбинск, а оттуда отправиться на Слип: "поспрашивать о Настиной матери у ее
земляков-молгожан". В саму Мологу им хозяйка ехать отсоветовала - не ровен час, поймают
наркомвнутдельцы, разбираться долго не будут, определят в "Волглаг", и никому ничего не докажешь.
О предстоящей встрече с земляками на Слипе, в Новой Мологе - как называли это место
корреспонденты, Настя думала с замиранием сердца. Возможно, удастся поговорить с кем-то из
подруг. Интересно узнать: кто куда пошел учиться или работать после окончания семилетки. Да
и увидеть своими глазами, как строится социалистический город будущего, о котором уже
сегодня с таким восторгом пишут газеты, было более чем любопытно. Наверное, и клуб, и
кинотеатр современный запроектированы. И школа, и техникум... И все это уже переносится с
чертежей на строительные площадки... И все это она скоро увидит!
От избытка переполнявших ее чувств Настя по дороге от автобусной остановки до пристани
даже подпрыгнула несколько раз на одной ножке, чем несколько озадачила Светлану: для
потерявшей мать дочери такая резвость совершенно неуместна. А если кто наблюдает за ними?
Однако "теткины" беспокойства оказались напрасны. Радость от предвкушения встреч
с "обласканными заботой партии" одноклассниками и подружками улетучилась быстрее,
чем Настя и Светлана добрались до района застройки. Уже на перегруженной "Пчелке",
умудряющейся еще тянуть за собой от Рыбинска до Слипа набитый людьми и повозками паром, из
разговоров пассажиров начала вырисовываться довольно мрачная картина быта переселенцев.
Одна женщина жаловалась собеседнице, что третий раз ездила в Рыбинск, чтобы попасть на
прием в горисполком и добиться разрешения на перенос отведенного ей под застройку участка
поближе к участку матери (в Мологе дома стояли рядом, а при нарезке участков на Слипе
чиновники разбросали их по противоположным концам поселка). Два раза, простояв по пять
часов в очереди, она на прием не попала. Чиновники принимают мологжан только по
понедельникам и четвергам с 10 до 13 часов. Пришлось ночевать перед зданием исполкома,
чтобы на третий раз быть в числе первых. Сегодня, наконец, удалось поговорить с начальником
отдела, но безрезультатно - он же еще и отругал женщину за то, что своими дурацкими
просьбами об изменении плана застройки она только отвлекает внимание занятых
государственными проблемами людей. Ее собеседнице "повезло" меньше: она на прием не
попала. Придется ехать в Рыбинск еще раз, чтобы определиться, куда везти сваленные после
сплава на берегу Волги бревна ее дома. Не менее безрадостными были разговоры других
пассажиров. Кто-то печалился, что полученные от государства в качестве льготного займа
деньги все истрачены, а дел еще невпроворот. Кто-то вспоминал, как прошлой зимой, переходя
по льду Волгу, утонули отец и двое сыновей. А всего, сказывают, за зиму двенадцать
человек в полыньи затянуло. У берегов реки в районе переправы лед зыбкий. Чтобы безопасное
место найти, надо крюк в несколько километров делать. А люди спешат. Мороз подгоняет. Идут,
где ближе. Зимой темнеет рано, светает поздно. Другой раз в темноте идут, на ощупь. Где
она, полынья, из-под снега явится своим черным зевом? Поди, угадай. Одна интеллигентного
вида дама утверждала, будто ей известно из достоверных источников, что Мологу передумали
затапливать, но разбирать уже поставленные на Слипе строения и обратно вверх по Волге
тянуть до Мологи никто не позволит...
На месте застройки Новой Мологи ни театров, ни школ, ни техникумов , ни больших
фундаментов под общественные постройки Настя не увидела. Не увидела она и рядов
электрических фонарей. Не увидела и тротуаров, которые несуществующие фонари должны были
освещать. Вместо дороги между домами петляла развороченная колея. Повсюду виднелись лужи:
глинистая почва никак не хотела впитывать оставшиеся с весны вешние воды. Впритык к
разбросанным по разные стороны колеи домам, жильцы разбили огороды, но зелень на них была
чахлой и низкорослой. Большинство домов еще не были собраны. Тут и там мелькали знакомые
лица. Настя не помнила или не знал большинства имен, но со всеми мологжанами одинаково
вежливо здоровалась. Наконец, возле груды сваленных сбоку от колеи досок она заметила свою
школьную подругу, Зину Акаткину. С коромыслом и двумя ведрами Зина собиралась идти за
водой в деревню Лосево (1,5 км. от Слипа), так как ближе никаких колодцев с питьевой водой
не существовало. Подруги обнялись. Настя, с разрешения "тетки", тут же вызвалась
помочь Зине, а "тетка" осталась поговорить с Зининой матерью.
Несмотря на юный возраст подруг, разговор по дороге до Лосево и обратно они вели
взрослый. Груз забот, взваленный на их плечи, напрочь вытеснил из еще детских головок все
мысли о шалостях, играх и проказах. Все это осталось далеко-далеко, в нереальной, почти не
существующей уже Мологе. Семилетку Зина не смогла закончить - всю весну пришлось помогать
матери с переносом дома. Скотину на Слип перегоняли дней десять. Вещи из Мологи только за
три ходки перевезли. А главное - строительные работы. "Волгострой"
коробку помог поставить, а дальше все пришлось делать самим47). Шутка ли, двум женщинам такой объем работ
осилить! Тут уж не до школы. Да и тем, у кого семьи побольше, забот с переселением хватает
на всех. Из общих знакомых весной в школу никто не ходил. Удастся ли окончить семилетку на
следующий год? Скорее всего, что нет. Корову пару недель назад сдали на мясо, так как для
ее содержания нужны хорошие выпасы, а тут кругом почва глинистая, трава скудная. Деньги от
продажи коровы все на дом ушли. А чем питаться без коровы да без огорода (разве здесь на
глине что путное вырастет?), неизвестно. Работы поблизости никакой нет. Придется в Рыбинске
устраиваться. А туда зимой через Волгу пешком часа два дороги да обратно столько же...
Настя тоже начала было рассказывать подруге, как они с матерью ютились зиму у тетки, как с
хлеба на воду перебивались, но осеклась: рассказывать правду, что мать осталась в деревне,
было нельзя, а обманывать подругу она не хотела. Вернувшись через час с водой к дому Зины,
они посидели минут десять на завалинке, поплакали на прощание. Настя с "теткой",
уже побеседовавшей к этому времени с некоторыми из переселенцев и получившей информацию о
личной жизни и работе застреленных в Юршино мологжан, отправились назад на пристань, а Зина
осталась со своей матерью "строить город будущего - Новую
Мологу48)".
Первый этап расследования "Юршинского дела" был завершен. Наказав Насте бежать
вперед, чтобы занять очередь на "Пчелку", Светлана несколько замедлила шаг,
анализируя добытую в Юршино и на Слипе информацию.
Прежде всего, можно констатировать, что вплоть до отъезда из Мологи, между
арестованными по дороге в Рыбинск мологжанами и Конотопом никакой личной вражды или
неприязни просто не существовало, по причине их полного незнакомства друг с другом.
Сутырин тоже не был знаком с Конотопом. Следовательно, существует некое третье лицо,
возбудившее Конотопа против мологжан и Сутырина либо только против Сутырина, а мологжане
использовались старым чекистом как первый попавший под руку "инструмент" для
достижения более отдаленной цели. В последнем случае (а он представляется наиболее
вероятными) Конотоп был заинтересован в физическом уничтожении мологжан (а впоследствии и
Сутырина?) после выбивания нужных ему показаний. Юрка Зайцев, добивая мологжан выстрелами в
головы, еще не ведал о смерти отчима. Поэтому вариант охваченного жаждой мести родственника
исключается. Значит, пасынок убивал сознательно. Следовательно, он знал о планах отчима и
был с ним заодно. Вполне возможно, что он же сам и выпустил мологжан из арестантской, чтобы
иметь оправдание для их убийства. Это косвенно подтверждается тем, что они побежали не в
лес, где легко могли укрыться от преследования, а на открытую, освещенную огнем пожара
площадь. Но кто и зачем тогда убил Конотопа? Кому нужен был поджег конторы НКВД? Если на
эти вопросы и можно найти ответы, то ключ к ним находится у того, кто знал цель, ради
которой Конотоп возводил обвинения на Сутырина, то есть - у наркомвнутдельца Зайцева. По
информации, полученной перед отъездом в Рыбинск от товарища Блинова, Светлана знала о
Зайцеве немного: друзей не имеет, малообщительный, малопьющий, на хорошем счету у
начальника "Волгостроя" старшего майора Я. Д. Рапопорта. Проживает в общежитии НКВД
в селе Васильевском. Холост. С декабря 1936 года работает в третьем лагпункте, с мая 1937
года на должности начальника третьего лагпункта. Его предшественник официально смещен с
должности за систематическое невыполнение государственных планов. По неофициальной - из-за
ссоры с Ю. Зайцевым, утаившим от прежнего начальника какую-то тетрадь, предположительно свой дневник.
- Тетя Света! Тетя Света! - донесся голос Насти. - Давайте скорее - "Пчелка" ждать не будет!
Светлана взглянула вниз, на пристань. Пассажиры уже начали штурмовать "Пчелку".
Задумавшись на секунду, она решительно сложила ладони рупором и громко крикнула Насте:
- Настя! Поднимайся ко мне! Мы никуда не поедем!
Спустя пару часов они Петровским парком49) вышли к Шексне, переправились на пароме на
противоположный берег и к вечеру сняли на месяц жилье в Васильевском, недалеко от общежития НКВД.
Примечания.
46. Пчелки - небольшие пароходы, курсировавшие между
пристанями правого и левого берегов Волги в районе г. Рыбинска и его ближайших окрестностей.
47. Вот так описывает жизнь переселенцев, посланный из Мологи на проверку
обоснованности их жалоб, уполномоченный горсовета Титов (цитируется по книге Ю.Нестерова
"Молога - память и боль":
Председателю горисполкома т. Назарову
Из числа обследованных мною на Слипе 49 строений заселено только 23. Остальные дома
недостроены. Рыбинский горкомхоз не оказывает переселенцам никакого содействия в
приобретении стройматериалов. Ввиду отсутствия на месте технической консультации дома
получаются плохие, перекошенные, с фундаментом, ушедшим в землю, что вызывает необходимость
перестройки и дополнительную трату денежных средств. В денежную компенсацию за дом
переселенцы не укладываются. Большое недовольство проявляется в работе Рыбинского горсовета.
На месте нет представителя горсовета, к которому было бы можно обратиться с теми или иными
вопросами. Имеются нарекания из-за отсутствия колодцев, противопожарного оборудования и
водоема. Отсутствует на местах застройки страховой агент, и переселенцы беспокоятся за свои
дома, в случае возможных пожаров. Продовольственный ларек открыт только на днях, но
ассортимент продуктов в нем очень скуден. Не организован медицинский пункт, хотя на стройке
часты случаи травм.
Люди живут плохо, денег нет, едва-едва сводят концы с концами, т.к. многие переселенцы
работают на стройке сами, уволившись с предприятий. Всю весну дети не учились, т.к.
родители привлекали их к подсобным работам.
Ходят упорные слухи, что строительство под Рыбинском приостановлено и Мологу затоплять не
будут. Люди очень жалеют, что поторопились сюда приехать.
Титов, уполномоченный горсовета, 15 июля 1937 г.
48. Само название, "Новая Молога", так и
осталось только в газетных заметках тех далеких лет да в протоколах собраний местных
органов власти Рыбинска и Мологи. У самих мологжан просто язык не повернулся называть то
место, куда их заставили переселиться, дорогим, близким сердцу именем. Бесполезно
спрашивать сегодня у рыбинцев, где находится Новая Молога. Никто Вам не подскажет, как туда пройти.
49. Петровский парк - излюбленное место отдыха
горожан. Расположен на левом берегу Волги при устье реки Шексны. Парк и поместье
"Петровское" до революции принадлежали древнему дворянскому роду Михалковых,
многие представители которого занимали высокие должности при дворах Великих Князей и Царей
Московских. К этому знатному роду принадлежит и знаменитый кинорежиссер Никита Михалков.
С правого берега Волги, из Рыбинска, хорошо виден среди зелени парка громадный барский дом
постройки времен Императрицы Анны Иоановны. С этим домом связано одно историческое
воспоминание. Когда известного временщика Бирона препровождали в ссылку в Ярославль, то в
с. Петровском был назначен ночлег. Сойдя на берег Бирон потребовал предоставить ему
барский дом, но бывший бурмистр, не имея разрешения владельца, не пустил Бирона. Пришлось
когда-то всесильному вельможе ночевать в бане.
Вернуться к
содержанию
Глава восемнадцатая
Как и откуда появилась вдруг на пути Юрки Зайцева эта женщина с пакетом муки и кринкой
молока под мышкой? Ни в тот миг, ни пару недель спустя он даже не догадался задать себе
этого простого вопроса. Вопрос возник гораздо позже, но...
А в тот миг, обсыпанный мукой, залитый молоком Юрка ошеломленно смотрел на суетящуюся
вокруг него незнакомку, лопочущую в оправдание что-то о своей рассеянности и кружившем в
небе аэроплане. Женщина пыталась оттереть молочно-мучную смесь с френча чекиста рукавом
платья, скоблила пятна ногтями, но от всех ее манипуляций они лишь размазывались все больше и больше.
Наконец убедившись, что без горячей воды и мыла обмундирование не почистить, она
решительно схватила Юрку за руку и потянула к подъезду дома, расположенного напротив общежития НКВД.
- Идемте скорее ко мне. Я все почищу и высушу утюгом. Вы уж не переживайте, простите
меня, простите, ради Бога, - с дрожью в голосе извинялась незнакомка. Но ее огромные
зеленые глаза кричали о другом: "О! Как ты прекрасен! Как приятно мне касаться твоей
руки, вдыхать твой запах!"
Возникшее в Юркиной голове желание покрыть женщину матом несколько поугасло. Касанья
женских рук хоть и не смогли удалить пятен, но они пробудили волнение плоти, естественную
для молодого самца тягу к зовущей его самке. Чекист молча проследовал за незнакомкой в
подъезд, затем в тесноту небольшой, но чистенькой комнатки и остановился, уткнувшись
коленями в край широкой металлической кровати.
Незнакомка быстро обошла кровать кругом, открыла дверцу трехстворчатого шкафа и достала
два махровых халата. Один повесила рядом с собой на спинку стула, другой бросила через кровать Юрке:
- Переоденьтесь.
Юрка поймал халат на лету и вопросительно поглядел на женщину.
- Не смущайтесь. Я отвернусь, - приободрила она его. - Вы тоже отвернитесь, чтобы я смогла переодеться.
Юрка послушно развернулся вокруг оси, присел на край кровати, рядом положил халат,
стянул с ног сапоги, размотал портянки. Встал, расстегнул портупею, снял ее, затем снял
планшетку и положил все на пол. Сверху бросил галифе, френч, нагнулся к халату и...
украдкой взглянул на женщину. Незнакомка стояла совершенно обнаженная, наклонившись к
висящему на стуле халатику и что-то там поправляла. Не отрывая от нее взгляда, Юрка
выпрямился, медленно стянул через голову гимнастерку, развязал веревочку на кальсонах. В
этот момент женщина подняла голову. Их взгляды встретились. Секунду оба, застыв в
неподвижности, смотрели не отрываясь друг другу в глаза, затем одновременно подались
навстречу и, сбивая молодыми телами в комок стеганое покрывало, покатились в объятия страсти...
Все произошло настолько стремительно и естественно, что лишь спустя полчаса Юрка
вспомнил о работе. Через сорок минут должна начаться селекторная перекличка. Не
присутствовать на ней ему, начальнику лагпункта, было нельзя, но появиться перед
подчиненными в залитом молоком френче чекисту тоже не хотелось. Как быть? Оттолкнув
тянувшуюся к нему губами незнакомку, Юрка присел на краю кровати, поднял с пола френч,
затем галифе. Пересыпанное мукой молоко застыло на форме крупными пятнами. Не сдержавшись,
Юрка наконец-то выругался матом и бросил форменную одежду в лицо еще не остывшей от его ласк женщине:
- Через двадцать минут все должно быть чистым!
- Так быстро не выйдет! - возразила его нечаянная любовница.
- Надо! - пояснил чекист.
Незнакомка накинула халат, просунула ноги в стоявшие под кроватью туфли, молча взяла в
руки френч, галифе и, хлопнув дверью, вышла из комнаты в длинный общий коридор. "Цок,
цок, цок..." - застучали, удаляясь от комнаты ее шаги.
Установилась тишина. Юрка тоже надел на голое тело халат. Подошел к окну, прислушался
к доносящимся со стороны общежития голосам. Затем вернулся к дверям, высунул голову в
коридор. В коридоре было тихо. Юрка забеспокоился: "Черт. Она, кажется, обиделась. Как
бы не пропала куда с одеждой. А я ни имени ее, ни фамилии не знаю". Однако бежать на
поиски незнакомки, волоча по полу сапоги, портупею и прочее было как-то несподручно.
Чекист на миг задумался, окинул глазами комнату, и тут его взгляд уткнулся в массивный
ключ, торчащий из замочной скважины с внутренней стороны дверей. Оставив все как есть
лежащим на полу, Юрка схватил ключ, выбежал в коридор, запер за собой дверь. Дернул за
ручку, убедился, что без ключа ее не открыть и помчался в конец коридора, туда, куда
несколько минут назад удалились шаги незнакомки.
К счастью, она не собиралась никуда убегать. В конце коридора была большая общая
кухня. Помимо незнакомки на кухне находилось еще трое женщин. Все они с интересом
уставились на ворвавшегося в их святая святых мужчину. Но Юрке не было никакого дела до
женского интереса.
- Где форма? - подступился он к незнакомке.
Та, сдерживая слезы обиды, закусив свою пухленькую нижнюю губку, молча указала пальцем
на большой чугунный котел, стоявший посередине кухонной плиты.
Юрка подошел к плите и заглянул в котел. Тот был до краев наполнен мыльной горячей
водой, из которой высовывался воротник френча.
- Ты что сделала? - рассвирепел Юрка, пытаясь голой рукой вытащить из кипятка форму. -
Я тебе сказал - двадцать минут, а теперь только сушить полдня придется, а потом еще и материал сядет!
Незнакомка в ответ испуганно захлопала ресницами.
Поняв, что уже нет никаких надежд получить форму сухой до начала селекторного
совещания, Юрка плюнул на пол кухни и, развернувшись, вышел в коридор. Незнакомка выбежала за ним.
- Я быстро все отстираю. Иначе пятен не выведешь. Повесим над плитой сушиться, потом
погладим, растянем - пыталась она успокоить чекиста, семеня сзади.
Юрка не отвечал. Подойдя к дверям комнаты, он вытащил из кармана халата ключ, вставил
его в замочную скважину и повернул. Замок не открылся. Он повернул ключ в обратную сторону. Результат тот же.
- Что Вы делаете? - вмешалась незнакомка. - Неужели, Вы заперли дверь?
Юрка молча и ожесточенно продолжал крутить ключ то в одну, то в другую сторону, дергал
за рукоятку, прижимал дверь плотнее к косяку, пытался ее приподнять, надавливал вниз...
- Что Вы наделали! Кто Вам разрешил запирать дверь на ключ? - запричитала незнакомка. -
Этот замок уже давно не работает. Теперь я никогда не попаду в свою комнату!
Юрка второй раз за время их короткого знакомства выругался матом и со всей силы ударил
ногой по матерчатой обшивке двери. Обшивка лопнула, в образовавшейся прорехе показался
ржавый металл. Юрка ударил по двери еще раз. На шум в коридор высыпали соседи. Женщины
стали возмущаться. Не обращая внимания на кипевшие вокруг него страсти, Юрка продолжал
ломиться в запертые двери, сотрясая ударами весь дом. Ударь он с такой силой по стене -
давно б дырку сделал. Может стенка и так бы вскоре рухнула, но двое мужчин, вняв воплям
своих жен, неожиданно набросились на чекиста сзади и заломили ему руки за спину. Халат на
Юрке распахнулся, обнажая его мужскую плоть. Одна из женщин зло рассмеялась, предлагая
привязать хулигана за его достоинство к рукоятке двери. Незнакомка расплакалась, бросилась
защищать своего непутевого ухажера, неловко колотя маленькими кулачками по спинам
державших его обидчиков. Неизвестно, чем бы закончилась вся эта история, но в этот момент в
коридор вбежали четверо наркомвнутдельцев, позванных на помощь кем-то из жильцов.
- Вяжите их, сволочей! - обрадовано закричал Юрка чекистам, пытаясь вырваться из рук
державших его мужчин.
Наркомвнутдельцы узнали начальника лагпункта.
Секунду спустя оба его обидчика, не успев вовремя сориентироваться в изменившейся
ситуации, уже стояли с расквашенными носами посередине коридора. Благодарение Богу, они и
их жены счастливо отделались, потому как сводить счеты с жильцами у Юрки просто не было
времени. Приказав одному из чекистов остаться возле запертой двери, он босиком в халатике
побежал с остальными в общежитие.
Вернулся незадачливый любовник часа через три, после селекторной переклички, одетый в
реквизированную на время у кого-то из подчиненных форму. Вернулся не один, а с охранником
и каким-то зэком. Поколдовав минут пять над замком, зэк открыл его при помощи двух
небольших крючочков и ножниц. Юрка пнул ногой дверь, вошел в комнату, подобрал свои вещи,
одел портупею, пристегнул планшет, осмотрел наган, принял из рук незнакомки чистые,
тщательно выглаженные френч с галифе и, не обращая внимания на ее умоляющие о прощении и
нежности глаза, не попрощавшись, пошел назад в общежитие.
Дождавшись, когда чекисты выйдут из подъезда, Светлана (а "незнакомкой",
конечно же, была она) закрыла дверь комнаты на крючок, подошла к шкафу и постучала по его боковой дверце.
В тот же миг дверца открылась, и из шкафа вылезла Настя.
- Все успела? - поинтересовалась у нее Светлана.
- Все, - выдохнула Настя и протянула Светлане фотоаппарат.
- Сколько времени делала выдержку?
- Как Вы учили: по одной минуте над каждой страницей. Штатив был жестко закреплен.
Лампа светила ровно...
- Ну, будем надеяться, что операция прошла успешно.
Светлана зашторила окна, выключила свет, перемотала в темноте пленку, вставила ее в
кассету и отдала Насте.
- Отвезешь Блинову. Кассету не открывай, иначе засветишь пленку, и все наши старания пропадут даром.
- А когда ехать?
- Прямо сейчас. В пять утра от Васильевского отходит "Пчелка" на Рыбинск. В
семь ты должна быть на вокзале. Поедешь на ленинградском до Сонково, а там сделаешь
пересадку на поезд до Москвы. Все запомнила, что нужно рассказать Блинову?
- Все. А как Вы?
- Я должна не давать Зайцеву повода для подозрений. Возможно, удастся стать его
постоянной любовницей, войти в доверие и разузнать что-то новое о событиях в Юршино.
Настя многое еще хотела спросить у Светланы. О том, как же можно, не сыграв свадьбы,
отдаваться мужчине, ведь это грех? Как же можно с нежностью смотреть на того, кого не
любишь, кого собираешься предать в руки органов? Да, Светлана ей говорила, подготавливаясь
к сегодняшней операции, что любой гражданин нашей страны с самого рождения и душой и телом
принадлежит государству. Настя теоретически соглашалась со своей "теткой". Но чтобы
все происходило так, как было на самом деле? Нет, она бы так не смогла. Ее бы вырвало от
одного лишь прикосновения потных, вожделеющих рук. Светлана все это выдержала. Как же мала
еще ее, Настина, любовь к Родине!
- Беги, беги скорее! - подтолкнула ее Светлана. - Деньги у тебя лежат под поясом во
внутреннем кармане платья и в сумочке. Беги, а то опоздаешь.
На следующий день в кабинете на Лубянке Блинов выслушал заученный Настей наизусть
доклад о результатах тайного следствия по "Юршинскому делу", записал в блокнот
фамилии и адреса свидетелей, а спустя сорок минут уже рассматривал фотографии страниц
тетради Юрки Зайцева.
К сожалению, тетрадка не была дневником, как предполагала Светлана. Никаких сведений,
способных пролить свет на события в Юршино в ней не оказалось. Подбор цитат из произведений
Маркса, Ленина, Сталина свидетельствовал лишь о том, что чекист Зайцев человек
образованный и вдумчивый. Его стремление зафиксировать для памяти отрицательные черты
характера и поступки своих товарищей по работе также было достойно всяческих похвал. И тем
не менее, внимательно ознакомившись со всеми записями, Леонид Дормидонтович нашел то, что
полностью, по его мнению, оправдывало нелегкий труд Светланы. Это были сделанные Юркиной
рукой записи со словами критики в адрес лидеров ВКП(б)
за отказ от предложенного Радеком "курса
Шлагетера"50) и еще более крамольная
запись, где Юрка ратовал за сближение коммунистов с
фашистами51). И это в то время, когда
тысячи добровольцев из СССР сражаются на стороне испанских коммунистов против
генерала Франко и "Испанской фаланги"!52)
Наличие явно антисоветских мыслей в голове юного чекиста давало возможность
предъявить ему обвинения по статье 58.1 через
статью 19 УК 53), незамедлительно арестовать и,
применив "террор социалистический", добиться нужных показаний по "Юршинскому
делу". Единственное, что могло помешать чистоте проведения операции, это возможное
вмешательство старшего майора НКВД товарища Рапопорта, который имеет привычку вступаться за
нужных стройке руководителей. А Юрка Зайцев был лично товарищем Рапопортом поставлен на
пост начальника третьего лагпункта взамен товарища Шевчука и за два месяца работы полностью
оправдал оказанное ему доверие, сумев вывести пункт из отстающих в передовые. Зайцев у
Рапопорта на особом счету, тот его просто так не сдаст.
Однако, раздумывал Леонид Дормидонтович недолго. Если Зайцев, будучи подчиненным
товарища Шевчука, подробно фиксировал в тетради все недостатки своего прямого начальника и
в конце концов добился его смещения, то почему тот же Зайцев не может фиксировать в
тетради недостатки своего нового непосредственного начальника, товарища Рапопорта? На
фотографиях таких записей не видно? Значит, надо сделать их видимыми, и тогда товарищ
Рапопорт из противника превратится в союзника!
Ровно через неделю после того, как Настя доставила пленку на Лубянку, товарищ Блинов
сидел в кабинете начальника "Волглага" в поселке Переборы. На столе перед ними
лежали фотографии страниц тетради Юрки Зайцева и среди них, ничем не отличающаяся от других,
фотография с таким текстом:
Товарищ Рапопорт не видит леса из-за деревьев. Боязнь нарушить инструкции превышает у
него стремление к досрочному выполнению государственных планов. Таких руководителей надо менять!
Товарищ Рапопорт бегло просмотрел все фотографии, но не выказал по их поводу никаких
эмоций. Секунду поразмыслив, он спросил главное:
- Кому-то не понравились успехи третьего лагпункта или были другие причины, по которым
Вас заинтересовал товарищ Зайцев?
В отличие от товарища Рапопорта товарищ Блинов эмоции сдерживать не стал. Он понял
намек, побледнел, резко поднялся со стула и, смахивая фотографии со стола в портфель, произнес:
- Если бы не проявленные гражданином Зайцевым успехи по руководству лагпунктом, я бы
его с такими уликами арестовал и самолично расстрелял, а не приходил к Вам за советом!
- Вы полагаете, что нетрадиционные взгляды на мир, - товарищ Рапопорт кивнул головой на
один из упавших на пол снимков, - перечеркивают неоспоримую практическую ценность человека
для нужд социалистического строительства?
Леонид Дормидонтович поднял снимок, повертел его в руках - это оказалась та самая
фотография, на которой был запечатлен приведенный выше текст о несоответствии товарища
Рапопорта занимаемой должности - положил его снова на стол. Затем вытащил из портфеля на
свет Божий два мятых листочка и передал их Рапопорту:
- Читайте!
Товарищ Рапопорт зачем-то снял фуражку (говорят, он даже спал в ней), пододвинул к себе
исписанные с двух сторон мелким почерком листочки и просмотрел их несколько более
внимательно, чем фотографии.
На листочках было написано заявление некоего Сутырина на имя Наркома внутренних дел
товарища Ежова. В заявлении сообщалось, что в октябре 1936 года двое мологжан на пароме
попросили его, Сутырина А.А., посмотреть какую-то тетрадку, оброненную кем-то из пассажиров
при посадке на паром. У самих мологжан было плохое зрение. Товарищ Сутырин просмотрел
тетрадь, нашел в ней много антисоветских записей, определил, что она, вероятно, обронена
ехавшим с ними на этом же пароме наркомвнутдельцем Зайцевым, и наказал мологжанам передать
тетрадь в контору НКВД в Переборах. Сам Сутырин торопился в Москву, куда и прибыл на
следующий день, что могут подтвердить такие-то и такие-то свидетели. Весной 1937 года
Сутырин находился на территории строящейся Рыбинской ГЭС, куда приехал с целью создания
художественного полотна "Стройка века". Там он был арестован товарищем Зайцевым. В
следственном изоляторе Сутырину предъявили обвинение в поджоге конторы НКВД в деревне
Юршино, убийстве старшего лейтенанта НКВД Конотопа и попытке освобождения сообщников
мологжан. В ходе следствия Сутырин узнал, что мологжане убиты товарищем Зайцевым, и у
него возникло подозрение, что их убийство, его собственный арест, поджог конторы и убийство
товарища Конотопа - попытки товарища Зайцева убрать лиц, знающих о содержании записей в тетради.
- И Вы верите в эту ерунду? - возвращая листы Блинову, поинтересовался Рапопорт.
- Не только верю, а по показаниям многочисленных свидетелей знаю, что Сутырин пишет правду.
- Что ж, по-вашему, пасынок убил отчима?
- Когда дело касается личной безопасности или карьеры, - на слове "карьера"
Леонид Дормидонтович сделал небольшое ударение, - некоторые люди не гнушаются и в спину
благоволившему к ним начальнику нож всадить и отца родного не пожалеть.
Встав из-за стола, пройдя к висевшей на стене карте строительства и вернувшись обратно,
товарищ Рапопорт надел фуражку, приблизился вплотную к товарищу Блинову, чуть не упираясь
козырьком в его лоб, и подвел итог разговору:
- Арестовывайте.
Затем немного помолчал и попросил:
- Если не трудно, чтобы мне не ездить к Вам в Москву знакомиться с делом, позвольте
потом здесь, в Рыбинске, посмотреть тетрадь в натуре, а то на фотографиях не все четко видно.
Примечания.
50. Шлагетер - один из активистов зарождавшегося в Германии
националистического движения. Расстрелян в Руре в 1923 году. Карл Радек фактически возвел
Шлагетера в герои, произнеся в его память речь, одобренную Сталиным и Зиновьевым, в которой
выразил убеждение в том, что "подавляющее большинство националистически настроенных
масс примыкает не к лагерю буржуазии, а к лагерю рабочих". Таких же взглядов
придерживались и руководители Коминтерна. В целях развала Веймарской республики и создания
благоприятных условий для социалистической революции, когда "сотни шлагетеров примкнули
бы к лагерю революционеров", коммунисты оказали поддержку национал-социалистам. В
истории компартии этот период дружеской симпатии к фашистам назван "Курс Шлагетера".
51. Ниже приведены некоторые выдержки из Юркиной тетради. Именно эти записи
впоследствии легли в основу предъявленного ему обвинения.
Различия между фашизмом и социализмом не носят принципиального характера. Философская
основа обеих систем едина: человек - существо вторичное по отношению к целостной
коллективной реальности - государству. В принятии этой истины истоки трудового энтузиазма.
Истоки самопожертвования. Истоки патриотизма. Человек принадлежит государству душой и
телом. И только эта принадлежность придает смысл его ограниченному пространственно-временному
бытию, соединяя его с бесконечным бытием государства. В хаосе современных либеральных
идей, ставящих индивидуумов выше коллективов, низводящих понятия нации, класса и т.п. до
уровня искусственных договорных, вторичных форм, фашисты и коммунисты единственные, кто
способен еще противостоять всеобщему одичанию. На этом фоне разница в подходах к практике
строительства глобальных вечных государств у нас и в Германии или в Италии не является
принципиальной. Здоровые силы планеты должны искать пути к консолидации. Различия в
практике строительства глобальных систем - по классовому или национальному признаку - не
должны заслонять единства наших целей. Не поспешили ли мы отказаться от "Курса
Шлагетера"?. Упорствуя в спорах о вторичном (что ценнее: классовая или национальная
солидарность?), мы оттягиваем миг окончательного очищения планеты от прогнивших либеральных
идей. Чем скорее мы осознаем общность наших основ и целей, чем скорее договоримся, тем
скорее сможем установить на планете единый мировой порядок.
Террор социалистический (классовый) или фашистский (националистический) - неотъемлемая
прерогатива государства по отношению к тем гражданам, которые отказываются признать на
практике свое бытие вторичным по отношению к бытию государства. Только тот, кто отказался
от своей "самости", признал себя частью государственного целого, может считаться
подлинным гражданином.
Социализм как система более устойчив, чем фашизм. Освободив своих граждан от владения
банками, заводами, землей и т.д., законодательно запретив предпринимательскую деятельность,
большевики уничтожили основы для зарождения главных внутренних врагов системы - частных
собственников. Все большее число жизненно важных ценностей (жилье, работу, образование,
медицинскую помощь и т.д.) человек получает от государства, становится зависимым от
государства и таким образом становится более управляемым и предсказуемым в своем поведении.
В Германии такого уровня единения достичь труднее. Гитлер пытается исправить это
положение. Экспроприировал имущество у евреев, национализировал ряд предприятий. Но этого
еще явно недостаточно. Без освежающего шквала социальной революции, он никогда не сможет
создать такую же однородную, легко поддающуюся управлению массу граждан, какую сумели
создать мы в своей стране. В этом смысле опыт нашей страны может стать для Германии
бесценным. Мы должны протянуть руки помощи друг другу! Мы нужны друг другу!
Хайль Сталин!!! Да здравствует Гитлер!!!
52. Испанская фаланга - фашистская партия в
Испании. Была основана в 1933 году. В 1937 году после объединения с рядом мелких
профашистких партий и группировок стала называться "Испанская фаланга традиционалистов
и хунт национал-синдикалисткого наступления". Распущена в апреле 1977 года.
53. Статья 58.1 - Контрреволюционная деятельность. Измена родине. Приговоры по этой статье, как правило, были расстрельные. Статья 19 УК позволяла трактовать подготовку к противоправному действию (намерение) как само действие.
"Мы не отличаем намерения от самого преступления, и в этом превосходство советского
законодательства над буржуазным" ("От тюрем к воспитательным учреждениям"
Сборник Уголовной Политики, под ред. Вышинского. Изд-во "Советское законодательство", М,
1934, стр.36.) Цитируется по книге А. И. Солженицина "Архипелаг ГУЛАГ".
Вернуться к
содержанию
Глава девятнадцатая
Все в мире имеет свой конец и свое начало. Количество переходит в качество. Противоположности
объединяются. Отрицание отрицается...
Еще недавно казалось, что нет у советской власти более надежного защитника от внутренних
и внешних, тайных и явных врагов, чем генеральный комиссар государственной безопасности,
нарком внутренних дел, нарком водного транспорта, секретарь ЦК ВКП(б), председатель КПК при
ЦК ВКП(б), член ВЦИК, депутат Верховного Совета Николай Иванович Ежов. Но вот прошло чуть
более трех лет с начала его головокружительной карьеры, наступил год 1939-ый, и, в полном
соответствии с законами материалистической диалектики, советское государство отторгло от
себя своего кровного сына и верного слугу. Отторгло искренне, с гневом, с презрением. И те
же простые советские люди, которые еще совсем недавно слагали песни о "ежовых
рукавицах", выносили на первомайские демонстрации портреты легендарного наркома, теперь
с новым энтузиазмом, как три года назад, когда был разоблачен предшественник Ежова, враг
народа Генрих Григорьевич Ягода, восславили своего заступника, вождя мирового пролетариата Иосифа Сталина.
Над тюрьмами и лагерями, над городами и селами нашей необъятной Родины взошла звезда
человека твердых коммунистических убеждений - Лаврентия Павловича Берии.
Спустя пару месяцев после прихода к власти нового наркома из тюрем и лагерей стали
выходить на свободу тысячи заключенных, томившихся там без предъявления им каких-либо
обвинений, без суда и следствия. Среди удостоившихся наркомовской милости оказался и Анатолий Сутырин.
Ошеломленный уже нежданным подарком судьбы, теплым весенним воздухом, гвалтом грачей он
вышел из ворот Бутырской тюрьмы. Прикрыв козырьком ладони глаза от ярких солнечных лучей,
подслеповато щурясь сделал несколько шагов вперед. Остановился. Сделал еще шаг... Голова
пошла кругом. Он развернулся, протянул руку, чтобы опереться о тюремную ограду и неожиданно
почувствовал, как его пальцев коснулись маленькие, нежные пальцы знакомой Настиной руки.
Он подался им навстречу, исхудавшее тело качнулось в сторону и сразу нашло опору в кольце
тонких девичьих рук. Анатолий ткнулся лицом в пахнувшие весной волосы Насти и замер.
Прошел миг, а может, вечность.
- Ты никуда, ни с какими Евами не будешь больше от меня уезжать, - наконец сказала она.
Отстранила Анатолия от себя. Поднявшись на носочки, поцеловала в небритую щеку, взяла
крепко за руку и повела за собой.
Спустя несколько минут в вагоне поезда метро она шепотом стала вводить его в курс
событий, происшедших с ней лично и с их общими знакомыми за то время, пока Анатолий
находился в тюрьме. Рассказала, что вот уже полтора года как, благодаря хлопотам товарища
Блинова, она получила комнату, двенадцать квадратных метров в большой коммунальной
квартире на Арбате, что Леонид Дормидонтович помог ей поступить в Московское художественное
училище в класс к Николаю Петровичу Крымову 54), но она оказалась никуда негодной ученицей,
бросила учебу и пошла работать шлифовальщицей на станкостроительный завод. На заводе к ней
относятся хорошо, но платят мало, так как она числится ученицей.
Анатолий слушал Настю, но содержание ее слов почти никак не отзывалось в его мозгу.
Главное то, что он на свободе, что рядом с ним эта милая, по уши влюбленная в него девочка.
(Последнее приятно, но, конечно же, не надолго - она еще слишком молода, чтобы испытывать
серьезное постоянное чувство. А жаль...)
- А Леонида Дормидонтовича арестовали. Говорят, из-за того, что он Зайцева под суд
отдал, а Зайцева сразу после суда расстреляли.
- Как арестовали? - наконец очнулся от легкого флера полудремы Анатолий.
- Не знаю. Может, уже выпустили, как тебя...
- Он же такой большой начальник был.
- Ежов с Бухариным совсем большие начальники были. Это ничего не значит.
- А что с Пашей?
- Паша тоже хотел тебя встретить, но его не отпустили с завода. Сейчас очень много
работы - надо успеть тридцать плакатов нарисовать к Первомаю. А Тимофей Кириллович и Яков Васильевич умерли.
- Как умерли?
- Они ведь старенькие были. Болели. Яков Васильевич умер два месяца назад. А про Тимофея
Кирилловича мне мама написала. Он еще прошлой весной умер. Шел по улице и умер. За Волгой,
на Слипе, где всех мологжан хоронят, там и его похоронили.
Сраженный лавиной обрушившейся на него информации Анатолий снова почувствовал легкое
головокружение. Чтобы не выказывать Насте своей слабости, он с силой ущипнул себе кожу на
тыльной стороне ладони. Боль несколько помогла прийти в себя. Однако, надо было уже
выходить из вагона и, виновато улыбнувшись, он протянул Насте руку, чтобы она помогла ему встать.
Дома, под укоризненные взгляды соседок ("Такая молодая, а уже водит к себе
посторонних мужчин!"), Настя провела Анатолия в свою комнату. Затем сходила на общую
кухню, принесла чугунок со щами, пирожки, пончики, разложила все по тарелочкам и, усевшись
напротив него за стол, стала наблюдать, как он ест.
Вечером прямо с работы к ним в гости зашел Паша Деволантов и с порога заявил, что
забирает Анатолия с собой в Садуновские бани. Настя не возражала.
Так постепенно начиналась адаптация Анатолия к жизни на свободе. В физическом плане она
проходила успешно. Он набирался сил. Уже выходил один на прогулки по Арбату, подбил Насте
каблуки на туфлях, два раза мыл пол в общем коридоре и даже пробовал что-то рисовать.
Неожиданные осложнения вышли с адаптацией психологической. Был ли товарищ Блинов на самом
деле тем рыцарем с холодным умом и чистым сердцем, каким он пытался его нарисовать в своем
воображении? Кто были те люди, фамилии которых мелькали в заранее заготавливаемых Леонидом
Дормидонтовичем протоколах допросов? Какова их дальнейшая судьба? Действительно ли Юрка
Зайцев был виноват в убийствах и поджоге, или ложь Анатолия о какой-то якобы найденной на
пароме тетрадке просто помогла Блинову перевести обвинения с одного безвинно пострадавшего
на другого? За что был арестован сам товарищ Блинов? За преследования невинных, подлоги и
обман? Не слишком ли дорогой ценой купил Анатолий себе право на жизнь? Жизнь Иуды? Что он
сделал, чтобы хоть частично оправдать свое существование? Молога почти разрушена... Никто
не посмел рассказать Сталину о ее красоте... Выставка картин не состоялась...
Снедаемый подобными мыслями Анатолий решился на беспрецедентный шаг: написал и отнес на
Лубянку письмо, адресованное своему освободителю, Лаврентию Павловичу Берии. В письме он
сознавался новому шефу НКВД в даче ложных показаний, просил снять обвинения с осужденных на
их основании лиц, а в заключительном абзаце настойчиво приглашал наркома прийти на
квартиру к Паше Деволантову, взглянуть на картины мологжан, восхититься красотой Мологи и
принять меры к спасению города.
Надо ли рассказывать о том, в какой ужас повергло Пашу известие о том, что скоро к
нему в гости заявятся наркомвнутдельцы?
- Ты же сам видишь, сколько людей из тюрем вышло - эра ежовщины закончилась, -
успокаивал друга Анатолий, заглянув к нему в гости, чтобы рассказать о своей инициативе. -
Худшее, что может случиться - это то, что нам не удастся убедить Лаврентия Павловича
выкроить время для просмотра картин. Надо бояться бездействия, а не действия.
После непродолжительного эмоционального спора, убедившись, что никакими словесными
аргументами Анатолию не объяснить в чем именно состоит безумство его плана, Паша выбрал
единственно верный путь: сделал вид, что согласился с доводами друга, предложил тому срочно
бежать за Настей, чтобы втроем быстрее навести порядок в комнате, а сам спешно перенес все
картины в полуподвальное помещение соседнего дома.
Анатолий, вернувшись вместе с Настей через полтора часа, был потрясен:
- Как ты смел спрятать от меня мои же картины?! Ты вор!! Ты не веришь ни во что святое!
Для тебя все чекисты наследники Ежова и Ягоды! Мы с Настей презираем тебя!
Однако, вникнув в суть происходящего, Настя неожиданно заняла сторону Паши.
- Сейчас вечер. Товарищ Берия сегодня уже не придет. Одна ночь ничего не решает. Пусть
будет по-Пашиному: проведем ее вне дома. Развесить утром картины и навести идеальный
порядок мы втроем успеем за каких-нибудь пару часов.
После долгих споров, взаимных запальчивых обвинений друзья договорились, прихватив с
собой наиболее ценные вещи, перебраться на ночь в заброшенную голубятню на крыше дома, из
окна которой хорошо просматривался участок улицы напротив пашиного подъезда.
Чтобы немного разрядить обстановку Паша пообещал:
- Если Лаврентий Павлович не найдет ничего антисоветского в нашем желании спасти Мологу
и ночь пройдет спокойно, то утром, в ожидании его визита, я собственным языком вылижу полы
в комнате.
- И это правильно, - констатировал Анатолий. - Несколько заноз пойдут твоему языку
только на пользу: помогут избавиться от болтливости.
К сожалению, полы в пашиной комнате так и остались не вылизанными. Когда короткая
летняя ночь уже подходила к концу и раздосадованный на самого себя за излишнюю сговорчивость
Анатолий, гремя ботинками по кровельной жести, вышел из голубятни на крышу, в дальнем конце
улицы послышался шум автомобильного мотора.
Анатолий присел на корточки.
Шум мотора неожиданно затих где-то кварталом выше.
"Может, не к нам?"
Анатолий лег, ползком подобрался к карнизу и взглянул вниз. "Черная Маруся" с
погашенными фарами и выключенным мотором беззвучно скользила по безлюдной улице. У пашиного
подъезда ее тормоза тихонько скрипнули. Из фургона выскочили трое наркомвнутдельцев и шмыгнули в подъезд.
Прошло чуть больше часа. Анатолий все это время лежал неподвижно, боясь неосторожным
движением привлечь к себе внимание оставшегося сидеть в кабине водителя "Маруси".
Наконец, двое наркомвнутдельцев вышли из подъезда и остановились на ступеньках крыльца.
Один из них, пожилой, с лейтенантскими лычками, держал в руках целый ворох Пашиных эскизов
ученической поры, другой, хмурого вида юноша, прижимал к груди деревянную Еву.
Подремывавший до этого времени в кабине водитель, дородный мужик с лысинкой, увидев
товарищей, ожил. Натянул на лысину фуражку, открыл дверцу, спрыгнул на мостовую, потянулся,
расправляя занемевшие от долгого сидения мышцы, и удовлетворенно крякнул.
- Фургон открой, - приказал ему пожилой лейтенант.
- А че, кроме бабы никого не взяли? - удивился водитель, оставаясь стоять на месте.
- Чем те баба не нравится? - подал голос обнимавший Еву юноша.
- Ну-ка, дай я ее полапаю, - шагнул к крыльцу водитель.
- Обойдешься, - отстранил от него деву юноша.
Водитель опустил руки вниз. Потом неожиданно подпрыгнул и, захватив локтем голову Евы,
потянул фигуру к себе.
Хмурый юноша инстинктивно дернулся в противоположную сторону. Оба поскользнулись и,
падая, навалились на скульптуру.
Дерево, стукнувшись о камень, треснуло. Голова, отделившись от туловища, покатилась по
склону дороги вниз. Хмурый юноша первым вскочил на ноги и с матюгами, волоча позади себя
торс райской девы, бросился догонять ее скачущую по булыжникам голову. Вслед ему понесся
еще более отборный мат расшибшего при падении лоб водителя.
Когда "Маруся" уехала, побледневшего, все это время неотрывно наблюдавшего за
происходившим Анатолия уже не надо было ни в чем убеждать. Он встал в рост на краю крыши,
подошел к покинувшему голубятню Паше, уткнулся лицом в плечо друга и, постояв так в
молчании несколько секунд, произнес:
- Делай все так, как сочтешь нужным...
Проанализировав тут же, на крыше, создавшуюся ситуацию, друзья пришли к выводу, что
оставаться в Москве нельзя более ни дня. Организовать выставку картин мологских художников
ни им, ни кому-либо другому на территории Советского Союза не удастся. Письма Сталину
посылать бесполезно. Если какое и дойдет до вождя, то, при его сверхчеловеческой
загруженности, он не успеет внимательно прочитать, не успеет проникнуться болью авторов и
передаст на рассмотрение все тому же Лаврентию Павловичу Берии. Чтобы быть услышанными,
чтобы спасти картины, чтобы спастись самим, надо бежать за границу и попытаться оттуда докричаться до Кремля.
Ближайшее иностранное государство - это Эстония. Недалеко от ее границ сейчас живет
мать Насти. Можно на какое-то время поселиться где-нибудь рядом, найти проводников, договориться...
Далее друзья действовали уже быстро и слаженно. Продав часть сосулиных драгоценностей,
они осенью 1939 года нелегально, с картинами и двумя саквояжами личных вещей, пересекли
советско-эстонскую границу. Добрались до Таллинна и через пару дней арендовали для выставки
зал в одном из старинных домов на улице Пикк, недалеко от Советского посольства.
Перед открытием выставки в местных газетах была сделана большая реклама. На посвященный
открытию фуршет, через посредство одного известного художественного критика, был приглашен
весь цвет местной интеллигенции, посол СССР, сотрудники других иностранных посольств.
Однако, из числа приглашенных не пришло и десятой части, а со стороны посольств выставкой
не заинтересовались даже жены дипломатов. По-видимому, судьба, пусть и прекрасной, но
далекой Мологи, волновала людей гораздо меньше, чем судьба их семей, их родного города,
судьба Эстонии. Никогда прежде неведомая большинству из посетителей выставки Молога,
представлялась им чем-то нереальным.
А реальным было то, что Гитлер и Сталин разгромили Польшу. Что возросшая взаимная симпатия
двух тоталитарных режимов отныне факт международной политики. Факт, с которым нельзя не
считаться. Эстонии, несмотря на свою былую прогерманскую ориентацию, в случае конфликта со
Сталиным, рассчитывать теперь на Гитлера бесполезно. Единственный способ избежать военной
агрессии со стороны восточного соседа - продемонстрировать готовность к сотрудничеству.
Поэтому одновременно с подписанием советско-германского договора о "Дружбе и
границах" свершившимся фактом стало заключение между СССР и Эстонией пакта о
взаимопомощи, согласно которому на территорию независимого прибалтийского государства был
введен ограниченный контингент Советских войск 55).
Отныне эстонцам надлежало быть очень осторожными в своих действиях и высказываниях, чтобы
великий сосед не обвинил их правительство в потворстве антисоветским элементам, не имел
поводов для . одностороннего пересмотра пакта56)
Реальностью была и победа на состоявшихся в октябре 1939 года выборах в местные органы
власти просоветски настроенных кандидатов единого фронта рабочего класса.
Трудно сказать, какое из вышеперечисленных обстоятельств повлияло больше, но уже на
следующий день после открытия выставки она была закрыта. Без объяснения причин арендодатель
заявил о досрочном расторжении договора, вернул полученную авансом арендную плату и
пригрозил санкциями, если помещение не будет в ближайшие часы освобождено. Пара небольших
заметок в местной прессе и похвальный отзыв о выставке одного из радиожурналистов потонули
в грохоте сапог вводимых в Эстонию Советских войск, сопровождаемом приветственными криками
"фронтовиков".
Картины из зала пришлось перенести в подвальное помещение на улице Харью возле гостиницы
"Золотой лев". Этот же подвал, за который они были вынуждены платить хозяину
аренду десять крон в сутки, превратился в их временное пристанище. Материальное положение
становилось критическим, об организации новой выставки в Эстонии, с каждым днем все больше
зависимой от восточного соседа, нечего было и думать. Жить в Таллинне на положении
нелегалов, без каких-либо твердых источников доходов становилось все трудней и трудней. В
январе 1940 года Анатолий и Настя предприняли попытку тайком проникнуть на уходящий в
Швецию пароход, но были арестованы эстонскими пограничниками. Дальнейшая их судьба Павлу
Мироновичу Деволантову неизвестна. Он сам, по договоренности с друзьями, должен был ждать
от них вестей в Таллинне. Деньги у него довольно быстро закончились. В обмен на
предоставляемое жилье, хлеб и воду хозяин подвала заставлял Пашу трудиться без выходных по
12 часов в сутки в мастерской по изготовлению рамок. Когда Эстония в августе 1940 года
вошла в состав СССР, по городу покатились одна за другой волны арестов, выходить на улицу
человеку, находившемуся во всесоюзном розыске, стало не безопасно. Оккупация Таллинна
немцами облегчения не принесла, так как с советским паспортом, в котором стоит штамп о
московской прописке, показываться на глаза оккупантом, постоянно устраивающим облавы по
проверке документов, было равносильно самоубийству. В сентябре 1944 года дом, в подвале
которого хранились картины и жил Паша, был разбомблен советской авиацией. К счастью,
перекрытия подвала выдержали удар. Через пару дней Паша сумел самостоятельно выбраться
из-под обломков и затем, замаскировав вход кусками сухой штукатурки, продолжал прятаться в
подвале до прихода Советских войск. После освобождения Таллинна он подыскал другое убежище,
в которое перебрался вместе с картинами в июне 1945 года. Легализовать свое пребывание в
Таллинне он смог только в 1957 году, после начала Хрущевской оттепели. Все его попытки
узнать о судьбе Анатолия и Насти оказались безрезультатными.
Примечания.
54. Николай Петрович Крымов (20.04.1884 - 06.05.1958) -
живописец. Преподавал в Московском художественном училище в 1934 - 1939 годах.
55. Договор о "Дружбе и границах" между СССР и Германией был
подписан 28 сентября 1939 года. В этот же день Эстония была вынуждена подписать с СССР
пакт о взаимопомощи, согласно которого на ее территории в оговоренных сторонами районах
были размещены советские войска, численностью 25000 человек.
56 Никакая осторожность уже не могла помочь маленькой стране.
Эстония была обречена войти в состав СССР с момента подписания 23 08. 39 Молотовым и
Рибентропом секретных протоколов к пакту о ненападении, разграничивающих сферы интересов
между Германией и Советским Союзом. 16 июня 1940 года правительство СССР направило
правительству Эстонии ноту, в которой потребовало прекращения антисоветских провокаций,
создания правительства способного обеспечить строгое соблюдение пакта о взаимопомощи и
согласия на введение дополнительного контингента советских войск. 21 июня 1940 года,
чувствуя за спиной поддержку Великого соседа, единый фронт рабочего класса и его боевой
авангард - компартия Эстонии, организовали по всей стране массовые демонстрации и митинги.
В Таллинне демонстранты захватили полицейские участки, склады оружия, здание радиоцентра и
редакции крупнейших газет. Самодеятельная вооруженная организация, Народная самозащита,
взяла под охрану правительственную резиденцию - замок Тоомпеа. Проведенные 14-15 июля 1940
года выборы в Государственную думу Эстонии носили уже чисто косметический характер. 21 июля
дума приняла декларацию о провозглашении Эстонии советской социалистической республикой, а
22 июля - о вступлении в состав СССР.
Вернуться к
содержанию
Глава двадцатая
Прошло двенадцать лет после моей последней встречи с Павлом Мироновичем Деволантовым.
Помню, я заскочил к нему в комиссионку буквально на полчасика: попрощаться перед отъездом
на работу в Тюмень. Мы попили чай, поговорили о чем-то малозначительном. Предстоящая работа
в Сибири не особенно меня вдохновляла. Интерес был чисто меркантильный - заработать деньги.
Мы договорились, что после моего приезда вместе подумаем о дальнейшей судьбе картин
мологских художников, так как начавшийся в стране процесс перестройки, позволял надеяться,
что в скором времени их без опаски можно будет выставлять в любом музее или выставочном
зале. Однако, когда спустя полгода я вернулся в Таллинн, то Павла Мироновича уже не было в
живых. Комиссионный магазин перешел в частные руки. Подвал, в котором хранились картины,
был затоплен в результате аварии канализационных труб. Новый хозяин магазина, не догадываясь
об исторической и культурной ценности случайно доставшегося ему наследства, откачал
фекальные воды лишь спустя пару недель и тут же дал указание производившим ремонт дома
строителям вывести все находившиеся в подвале вещи (в том числе и картины) на свалку.
"Ничего ценного я не видел: все грязное, липкое... К тому же, запах..."
Не без труда отыскав шофера, который вывозил мусор, я выяснил у него примерное
расположение того места на свалке, куда были свалены картины из подвала комиссионки. Затем
организовал из промышлявших на свалке бомжей поисковую команду и приступил к раскопкам.
Довольно быстро мы отрыли когда-то принадлежавшие Павлу Мироновичу Деволантову стулья,
кресло, стол... Разумеется, все было поломано, местами обгоревшее. Но ни картин, ни их рамок
найти не удалось. После двух дней безрезультатных поисков, я принял решение об их
прекращении и, согласно ранее достигнутой договоренности, расплатился с бомжами
пятидесятидолларовой купюрой. Удрученный, я уже собирался уходить восвояси, но тут их
местный "пахан", нагло улыбаясь, потребовал от меня еще пятьдесят долларов в обмен
на информацию о судьбе искомых мною картин. Заполучив требуемую сумму, он тут же, под
утвердительные кивки своих товарищей, поведал историю о том, что картины будто бы лично им
"отреставрированы" (помыты водой) и проданы в городе за все те же пятьдесят долларов
одному американцу. Откуда он определил, что именно американцу, а не шведу и не немцу,
"пахан" вразумительно объяснить не смог.
- Оно так было видно, что американец...
- А зачем мы впятером копались в этой куче мусора, если ты знал, что картин здесь нет?
- А вы сказали, что надо искать...
"Пахан" довольно точно описал, как выглядели сами картины, но ни фамилии, ни
имени "американца" назвать не смог.
Возвратившись в город, я предпринял ряд шагов по поиску "американца" и
пропавших картин: дал объявления в газетах, обратился за помощью к знакомым в таможенную
службу и полицию. Все было бесполезно. Я уже полагал, что оборвана последняя нить, незримо
связывавшая меня с художником из Мологи и его юной спутницей, но...
Весной этого года мне случилось, в качестве переводчика, отправиться с группой
бизнесменов в Нью-Йорк. После завершения официальной части визита, хозяева организовали для
нас ряд экскурсий по городу и, в том числе, на остров Эллис в Музей эмиграции.
Если монумент Свободы - символ Америки, то расположенный неподалеку от него на острове
Эллис Музей эмиграции - ключ к пониманию ее сердца. Ибо американцы - это нация эмигрантов.
За исключением коренных жителей Америки, индейцев, численность которых не превышает двух
процентов от всего населения США, остальные американцы потомки тех, кто добровольно или
вынужденно покинул свою историческую родину. Америка стала новой родиной для миллионов
англичан, французов, немцев, жителей африканского континента, китайцев, русских, поляков,
евреев... Здесь не сшибают топорами вывески с домов, даже если на них вместо латинских букв
иероглифы. В Китайском квартале Нью-Йорка в телефонных будках спокойно лежат телефонные
справочники на китайском языке. На Брайтоне бросается в глаза обилие русских надписей.
Некоторые продавцы в магазинах с трудом изъясняются по-английски. Но никто, ни один
государственный чиновник не может потребовать от владельца частного магазина, чтобы тот
уволил своих продавцов за их плохой английский. Нет в Америке такого закона, и все тут! Для
прибывших из Эстонии неэстонцев все это кажется сказкой.
Впрочем, я отвлекся. Вернемся на остров Эллис. Через расположенный когда-то на нем
фильтрационный лагерь проходили сотни тысяч эмигрантов, бежавших со всех концов света от
войн, погромов, диктаторских режимов в Америку. На огромной карте США, возле которой
всегда толпятся экскурсанты, можно увидеть, в какие из сорока девяти штатов переселилось
больше всего беженцев из той или иной страны. Для этого необходимо просто нажать кнопочку
с соответствующим названием. Я нажал кнопку "Россия", и по всей карте рядом с
названиями всех сорока девяти штатов загорелись пяти-шестизначные цифры...
Впрочем, я снова отвлекся. О музее можно рассказывать часами. Экскурсия уже подходила к
завершению, когда гид обратил мое внимание на обычный компьютер, по которому любой
желающий может узнать адреса и телефоны любого интересующего его человека, прибывшего в США
через фильтрационный лагерь острова Эллис. Я набрал наугад на клавиатуре несколько
знакомых фамилий: авось, у кого-то из моих друзей окажутся родственники в Америке? Потом
вспомнил звучавшие в рассказах Павла Мироновича фамилии мологжан. После набора фамилии
Насти, "Voglina", экран на секунду погас, а затем... на нем появилась небольшая
табличка с фотографией пожилой миловидной женщины. Сбоку от фотографии было написано:
"Anastasija Voglina, b., 1923, 02, 11, Russian." Далее шла информация о месте ее
проживания в США, телефон...
Наверное, выражение моего лица было достаточно необычным. Как тогда, в комиссионке, в
день моего знакомства с Павлом Мироновичем Деволантовым, я почувствовал, что нахожусь в
центре всеобщего внимания. Бизнесмены вместе с гидом уже давно вышли из здания музея.
Вокруг меня находились совершенно незнакомые люди, но по их взглядам, по их улыбкам, я
видел, что они все всё понимают и желают мне добра...
- Can I help you?57) - обратился ко мне подошедший откуда-то сбоку
невысокий плотный американец средних лет.
- Thanks. That's O.K.
- If you find some relatives or acquaintance you can connect with them from our office
by telephone or send e-mail just now.58)
Нет, я не был готов разговаривать с ней прямо сейчас. Я должен был прийти в себя,
собраться с мыслями.
- Thank you very much, - поблагодарил я доброжелательного господина.
- I am not ready... I call to her a little later...59)
Сквозь тонкую пелену морщинок с экрана дисплея на меня смотрело лицо той юной
мологжанки, портрет которой когда-то висел в подвале таллиннской комиссионки. В памяти
вновь оживали рассказы Павла Мироновича о Мологской трагедии, о художниках, замысливших
силой своего искусства спасти город от гибели...
Вечером, отказавшись от похода в один из самых знаменитых бродвейских театров, я
закрылся в номере гостиницы и, собравшись с духом, наконец позвонил Анастасии Воглиной. На
другом конце провода долго никто не брал трубку. Я уже со страхом подумал, что в ее
далеком калифорнийском доме сейчас никого нет, когда гудки наконец прекратились и немного
надтреснутый женский голос произнес:
- Speaking...60)
Это был ее голос. Я никогда раньше его не слышал, но сразу проникся уверенностью, что
это она. Ни какая-нибудь другая женщина: ни подруга, ни соседка, ни домработница, а именно
она - Анастасия Воглина. Этот голос мог принадлежать только ей.
- Здравствуйте, - сказал я по-русски и замолчал.
- Who is it?61)
В ее голосе прозвучала встревоженность.
Стараясь по возможности говорить спокойно, я коротко представился ей, рассказал о моем
знакомстве с Павлом Мироновичем, о нем самом.
Она слушала. В паузах моего рассказа между двумя телефонными трубками повисала тишина,
в которой, мне казалось, я слышал биение ее сердца. Она не произносила ни слова, не
переспрашивала, не кашляла, не дышала в трубку, но я знал, что она напряженно слушает.
Когда основная информация было передана, я сообщил ей после небольшой паузы, что утром
через Копенгаген улетаю в Таллинн.
Она неожиданно расплакалась. Я понял это по тому, как дрожал ее голос, когда она
произнесла первую фразу по-русски:
- Не уезжайте... Я приеду в Нью-Йорк...
Минуту спустя, с легким американским акцентом, она продолжила:
- Я позвоню Вам с аэропорта... Пожалуйста, дождитесь моего звонка... Мы должны обязательно
встретиться...
Боже мой! Конечно, я до последней минуты буду ждать ее звонка. Если понадобится, буду
всю ночь сидеть на стуле возле телефона!
Я ждал ее звонка, закрывшись в номере гостиницы, до семи часов утра. Я рисковал
опоздать на самолет. Она не приехала. Не позвонила.
В аэропорту Кеннеди я набрал номер ее телефона, чтобы попрощаться. Безрезультатно:
к телефону никто не подошел. Я подбежал к гейту62) на Копенгаген в то время, когда вся наша группа
уже прошла в самолет. Возле стойки регистрации оставалось всего пять человек. Я встал в
очередь, оглянулся по сторонам и вдруг увидел недалеко от себя пожилую худощавую американку
в толстых роговых очках. Наши взгляды встретились. Она шагнула мне навстречу и
полувопросительно произнесла:
- Андрей...?
- Вы...- растеряно ответил я и тоже шагнул к ней.
И уже оба не сомневаясь в реальности встречи, мы неожиданно обнялись.
Посадка на самолет должна была вот-вот закончиться, а нам так много нужно было сказать
друг другу, так много услышать... От всего ее облика на меня повеяло полузабытым с детства
домашним теплом. Мысли и чувства перемешались. Я уже не мог просто так от нее улететь.
Она по-матерински погладила мои волосы, затем легонько подтолкнула к регистрационной стойке:
- Иди. Я сейчас.
Тотчас отошла к стоявшим в глубине небольшого бара рядам пластмассовых кресел и
вернулась, катя позади себя за кожаный ремешок вместительных размеров чемодан.
Я не мог понять, что все это значит. Анастасия Воглина, превратившись в обычную деловую
американку, встала позади меня к стойке и подала служащему аэропорта паспорт с вложенным в
него авиабилетом. До моего сознания дошло, что мы летим вместе. Поразительно, как быстро,
за одну ночь, она успела собраться в такую дальнюю дорогу, долететь из Калифорнии до
Нью-Йорка, оформить визу, приобрести билет до Копенгагена... Или до Таллинна?!
- Оказывается, граждане Америки могут ездить в Эстонию без виз, - предупреждая мои
вопросы пояснила она. - Я вчера навела справки, заказала билеты, но в спешке, уходя из
дома, забыла на секретере записку с номером твоего телефона, поэтому не позвонила. Извини.
Мы вместе прошли в самолет. В салоне я попросил соседа-бизнесмена поменяться с ней
местами. Мы сели рядом. Я что-то начал говорить о погоде, о своих нью-йоркских впечатлениях.
Она рассеяно слушала, кивала головой... Но и ее, и мои мысли были очень далеко от тех
машинальных, ничего не значащих фраз, которые мы произносили. Наконец, когда огни Восточного
побережья остались далеко позади, я нарочито небрежно вытащил из внутреннего кармана
пиджака плоскую коробочку с доставшимся мне в наследство от отца кольцом и протянул ее
своей спутнице.
- Вот, посмотрите, пожалуйста. Вам не приходилось где-нибудь раньше его видеть?
Она взглянула на кольцо, провела пальцем по зеленым граням изумруда... На ее ресницах, в
уголках глаз выступили две маленькие слезинки. Я дотронулся ладонью до ее локтя. Она
положила свою ладонь поверх моей, подняла голову и, посмотрев мне в глаза, спросила:
- Он жив? Мы увидим его?
Я чуть сильнее сжал ее локоть, отвел взгляд в сторону, как будто в этом была моя вина,
и отрицательно покачал головой:
- Нет. Папа умер.
Слезинки с ее ресниц упали на щеки. Не мигая, она продолжала смотреть на меня, ожидая,
что вот сейчас я улыбнусь и скажу, что пошутил, что это все неправда, что мой отец, а ее сын, жив.
Я молчал, опустив вниз голову.
- Твое имя не Андрей Лийв. Твое имя - Андрей Владимирович Сутырин, - тихо произнесла
она спустя какое-то время.
Я ничего не ответил. Только поднял, наконец, голову, провел подушечками пальцев по
влажной морщинистой щеке своей так неожиданно найденной бабушки и положил руку на
подлокотник кресла.
Она попросила меня рассказать о моем отце, о том, как мы жили, как он умер, где похоронен...
Я рассказал.
Потом я попросил ее рассказать о том, что произошло с ней и моим дедом, Анатолием
Сутыриным, после того, как они были арестованы эстонскими пограничниками.
Ее рассказ был длинным. Он больше касается нас двоих, поэтому нет смысла приводить его
здесь целиком. Но чтобы у любопытствующего читателя не возникало законных вопросов: что?
как? и почему? я конспективно изложу суть происшедших событий.
Тогда, в январе 1940 года, эстонские власти, спустя пару недель после ареста, передали
Анатолия и Настю российским властям. Однако случай помог моим будущим дедушке и бабушке
бежать с территории советского погранпункта. Дня три они скитались по лесам, потом
добрались до той деревни на Псковщине, в которой жила мать Насти, моя прабабушка, и до
декабря 1941 года жили у нее. Помогли построить дом, на огороде работали. Анатолий много
рисовал. После того, как Эстония вошла в состав СССР, он ездил в Таллинн, хотел найти Пашу.
Однако владелец дома на улице Харью, у которого они когда-то арендовали для жилья подвал,
сказал ему, что Паша бежал в Америку и увез картины с собой.
- Владелец просто не хотел лишаться дешевой рабочей силы в лице Паши, поэтому солгал,
- высказал я догадку.
- Да, - согласилась бабушка. - Наверно, так оно и было.
В феврале 1941 года Анатолий и Настя сыграли свадьбу.
- Представляешь, - оживилась в этом месте рассказа бабушка. - Тогда первый раз моя мама
разрешила нам с Анатолием лечь вместе спать. Бедная мама, она и не догадывалась, что еще
два года назад, в Москве, мы с ним спали вместе. Правда, в Москве он клал посередине
кровати свое свернутое в рулон пальто и не поддавался ни на какие провокации. Все говорил,
что я еще маленькая: повзрослею, найду себе помоложе, поинтереснее... А я потом плакала в
одиночестве. Я уже давно его любила и знала, что любовь дается только один раз, и дает ее человеку Бог!
Уголки ее губ дрогнули, глаза потеплели, как будто она увидела в иллюминаторе
несущегося над Атлантикой самолета далекую довоенную российскую деревню, свою маму и
молодого красивого мужа, любовь к которому была ей подарена Богом. Потом снова все
растворилось в голубых красках неба, уголки губ опустились. Сбиваясь и путаясь в
очередности, то забегая вперед, то возвращаясь к уже рассказанному, она поведала о
дальнейших событиях.
В декабре 1941 года их деревню сожгли фашисты: кто-то из местных жителей убил ночью
немецкого солдата, вот они и решили отомстить. Выбегавших из горящих изб жителей, каратели
расстреливали из автоматов. На глазах у Насти убили ее мать, убили соседку и ее кричащего
от боли и ужаса годовалого сына. Анатолий с Настей сумели спрятаться в расположенном позади
дома леднике и с наступлением сумерек бежать в лес. Со стороны деревни еще долго
доносились выстрелы, брань и хохот немецких солдат. Маловероятно, чтобы кто-то из
деревенских сумел выжить. Первую ночь они провели в лесу. Под утро рискнули развести
небольшой костер, чтобы согреться. Перед тем как идти дальше Анатолий сказал, что теперь
у них одна задача - добраться до моря и бежать в Америку.
Они долго шли по каким-то заснеженным дорогам. Неожиданно, почти на месяц раньше
предполагаемого срока, у Насти начались схватки. 24 декабря 1941 года на заброшенном хуторе
в Южной Эстонии она родила сына Владимира.
Две недели они прожили втроем вдали от всего мира, вдали от войны. Две недели
маленького счастья. На большее судьба поскупилась. От избытка увиденных ранее смертей,
крови, жестокости, пожаров у Насти начались приступы бессонницы. Она не могла уснуть более
чем на десять-пятнадцать минут: едва закрыв глаза, внезапно вскрикивала, просыпалась,
наклонялась к сыну и, убедившись, что он рядом, что ничего страшного с ним не произошло,
опять засыпала на те же десять-пятнадцать минут. Лишенный качественного питания, сна,
покоя, организм не выдержал. Вскоре у нее пропало молоко. Анатолий, наказав жене никуда
из дома не выходить, решил разузнать, нет ли поблизости других хуторов или какого-нибудь
населенного пункта, где можно купить молока.
Настя ждала его больше суток. Он не вернулся. Ребенок плакал, хватая пустую грудь. Одев
оставленную бывшими хозяевами хутора фуфайку, взяв с собой ломоть хлеба, карманные часы
Анатолия, подаренное ему Сосулей кольцо, завернув сына в одеяло, Настя ушла из дома. В
кухне на столе она оставила записку для Анатолия, чтобы тот ждал ее возвращения.
Утопая в снегу, через час она добралась до большой накатанной машинами дороги, прошла
по ней километра три-четыре и, наконец, увидела чуть в стороне небольшой дом.
Насте повезло. Дом оказался обитаемым. Хозяйка, женщина лет сорока по имени Хелли,
пригласила ее в жарко протопленную комнату. Дала две стареньких, но чистых простыни для
пеленок. Потом принесла козьего молока, обернула хлебный мякиш марлей и, макая эту
импровизированную соску в молоко, накормила малыша. Малыш уснул. Хелли угостила Настю
гороховым супом, пшенной кашей, земляничным чаем.
Из разговора за чаем Настя узнала, что мужа и сына хозяйки дома мобилизовали в Красную
армию. Сами они новоземельцы63). Только-только устроились на новом месте - и тут
война. Как оно все дальше обернется?
Анатолия Хелли не видела. Ее дом в сторону Пылва64) ближайший к тому хутору, на котором жили Настя
и Анатолий. С дороги его хорошо видно. Мимо ее дома он никак пройти не мог. Может, пошел в
противоположную Пылва сторону? Там два хутора сожженных, а потом долго никакого жилья нет.
Полдня идти надо. Да, сейчас война, иные люди страшнее зверей стали, но нельзя сразу
думать о плохом. Может, заплутал?
В доме Хелли было тепло, уютно. Согревшись, отдохнув, Настя оставила сына на попечение
хозяйки дома, и налегке пошла назад, за Анатолием.
Однако в ее отсутствие на заброшенный хутор никто не приходил. Она оставила новую
записку с обещанием вернуться еще раз, на следующий день, и нарисовала схему, как Анатолию
добраться от хутора до дома Хелли.
Но следующий день ей уже не принадлежал. По дороге назад, когда из-за пригорка уже
показался дом Хелли, Настю нагнала колонна машин. В открытых кузовах грузовиков, с бортами
наращенными досками до полутораметровой высоты, стояли вплотную друг к другу сотни людей:
мужчины, женщины, дети, старики... Позади грузовиков ехал крытый фургон. Когда Настя,
пропустив колонну, вновь шагнула с обочины на проезжую часть, фургон внезапно остановился.
Из кабины выпрыгнул коренастый мужчина в шерстяном свитере, с автоматом наперевес. Он
повернулся к Насте и что-то громко спросил. Настя крикнула в ответ, что, к сожалению, не
понимает по-эстонски. Мужчина зло рассмеялся. Произнес еще несколько фраз, в которых
несколько раз прозвучало уже знакомое Насте от Хелли слово: "uusmajasaaja"
65). Насте показалось, что ее с кем-то путают.
Быть может, с Хелли? Мужчина тем временем, не сходя с места, скинул с плеча автомат и,
подкрепляя слова движениями ствола, приказал Насте забираться в кабину.
До хутора Хелли было рукой подать. Можно было сказать, что "uusmajasaaja" не
она, а Хелли. Но на хуторе вместе с Хелли оставался сын Насти. Как обращаются немецкие
каратели с детьми, Настя видела в псковской деревне. Знала она и о том, каковы нравы у
советских карающих органов. Ожидать от эстонских карателей милосердия? Она побоялась и
поэтому, отводя беду от сына, молча выполнила приказ.
Спустя полчаса или чуть больше колонна прибыла на огороженную дощатым забором
территорию каких-то складов. Всех арестованных построили в шеренгу по одному. Из общей
массы, руководствуясь "национальным" чутьем, выделили евреев и, погрузив снова на
один из грузовиков, увезли. Остальных людей рассортировали по складским ангарам.
В течение недели на территорию складов прибыло еще три партии арестованных. В одном из
грузовиков Настя увидела Анатолия. Она крикнула ему, он тоже увидел ее. Встретиться им
удалось на следующий день во время построения, но всего лишь на полчаса.
Анатолий рассказал, что его схватили и связали хозяева первого же хутора, у которых он
пришел просить помощи. Ночью он бежал. Вернулся на заброшенный хутор, прочитал записку и
по нарисованной Настей схеме пошел искать дом Хелли. Нашел, но дверь в дом ему открыли
"лесные братья". По их разговорам он понял, что они ждали хозяйку, чтобы арестовать
ее. Вероятно, она сумела заранее узнать об их планах и бежать из дома.
"Эстонцы, начиная с сорокового года, бегут в Америку. Они знают пути. Жить в
охваченной безумием Европе могут только безумцы. Нас с тобой сейчас разлучат. Говорят, что
женщин угонят в Германию, а с мужчинами будут разбираться: нет ли переодетых красноармейцев
или бойцов истребительных батальонов66). С этого лагеря мы убежать вдвоем не сможем. Но
ты должна знать, что я люблю тебя, люблю нашего маленького сына. Я обязательно сбегу от
эстонских нацистов, найду сына и попытаюсь увезти его в Америку, если этого еще не сделала
Хелли. Там он будет в безопасности. Там живет Паша Деволантов. Там я буду ждать тебя. Беги,
беги в Америку при первой же возможности!" - наказал Насте Анатолий.
Через неделю Настю и более сотни других женщин, погрузив в вагон-теплушку, отправили в
Германию. Не было ни суда, ни следствия, ни обвинения, ни приговора, ни срока. Соблюдение
всех этих формальностей в отношении людей неарийской расы считалось излишеством.
В Германии Настю ждали нищенское существование, четырнадцатичасовой рабочий день,
унижения, постоянный страх физического уничтожения за любую провинность, включая болезнь
или легкое недомогание.
Потом пришли войска союзников, пришла Победа. По договору со Сталиным, угнанные в
Германию советские граждане подлежали возвращению в Советский Союз. Настя не хотела
возвращаться. Улучшив момент, она бежала и после долгих скитаний добралась до вожделенных
берегов Америки.
За иллюминатором самолета простираются заснеженные барханы облаков. Местами они
вздымаются вверх, образуя причудливые воздушные замки, местами разбегаются друг от друга
в стороны, и тогда в обрамлении их рваных краев открывается Атлантика. Атлантика, которую
однажды в трюме крохотного суденышка моя бабушка, тогда еще совсем молодая Настя Воглина,
пересекла в надежде встретиться на другом берегу с сыном, с мужем, с Хелли, с Пашей
Деволантовым... Теперь в салоне комфортабельного авиалайнера она пересекает ее второй раз.
Пересекает, чтобы встретиться с памятью о них, с памятью о Мологе...
Примечания.
57. - Могу ли я чем-нибудь помочь? (англ.)
58. - Благодарю. Со мной все в порядке.
- Если Вы нашли родственников или знакомых, Вы можете прямо сейчас установить с ними
контакт из нашего офиса по телефону или при помощи электронной почты. (англ.)
59. - Благодарю. - Я не готов... Я позвоню ей позже. (англ.)
60. - Слушаю. (англ.)
61. - Кто это? (англ.)
62. Гейт . (англ. - gate) - В аэропорту, имеющий порядковый номер выход на посадку.
63. Новоземельцы - лица, получившие наделы земли в результате
проведенной в Эстонии реформы земельной собственности. Декларация об объявлении земли
всенародным достоянием была принята Государственной думой Эстонии 23 июля 1940 года. В
ходе земельной реформы (1940 -1941) размеры площадей крестьянских хозяйств были ограничены
до 30 га. Почти 50 тысячам безземельным и малоземельным крестьян было передано в
пользование более 340 тысяч гектаров земли.
В соответствии с теорией и практикой социализма, чтобы дать землю одним, надо было
отобрать ее у других Завершающим аккордом передела собственности стало принудительное
переселение в Сибирь 14 июня 1941 года около 10 тысяч человек.
Прямым результатом этой акции явилось массовое бегство людей в лес. Одни бежали, чтобы
укрыться от репрессий, другие, названные впоследствии лесными братьями, - чтобы мстить.
Новоземельцы оказались в числе первых жертв лесных братьев. Зимой 1941 - 1942 отряды
"мстителей" были разоружены немцами. Большинство братьев вступило добровольцами в
войска Вермахта или пошло на службу в полицию.
Всего в период немецкой оккупации на территории Эстонии было уничтожено более 61 тысячи
мирных граждан (в том числе граждан иностранных государств) и 64 тысячи советских
военнопленных. ("Советская Эстония" - энциклопедический справочник, Таллинн,
"Варгус", 1979, стр. 82) По свидетельствам очевидцев, проведение карательных акций
против мирного населения фашисты в основном доверяли своим эстонским помощникам.
64. Пылва - поселок городского типа в Южной Эстонии.
65. Uusmaasaaja - новоземелец (эст.)
66. Истребительные батальоны - военизированные добровольческие
формирования, создаваемые в начале войны для борьбы с лесными братьями. Участвовали также
совместно с частями Красной армии в боях против наступающих фашистских войск.
Вернуться к
содержанию
Глава двадцать первая
Что такое красота? Если это свойство объектов и явлений материального мира, то почему один человек ее замечает, а другой нет? И вообще - нужна ли она человеку? Красотой не
будешь сыт, она не укроет от ветра, не защитит от опасности...
Может, ее вовсе не существует? Так, придумали люди какое-то непонятно что обозначающее
слово. Каждый по-своему его толкует, а никакого конкретного содержания у него и нет? Ведь
красоту нельзя потрогать, увидеть, услышать, обонять, попробовать на вкус. Она нематериальна.
Значит, ее действительно не существует как объекта, как конкретного свойства чего-либо.
Если кто-то и говорит: "Ах, какая прекрасная картина!", то это отнюдь не означает,
что рядом стоящие такого же мнения. Спросите двух поклонников живописи: "Где или в чем
вы увидели на этой картине красоту?", и Вы услышите два разных ответа. В одном доме на
одной лестничной клетке живут два человека, работают в одной организации, по вечерам смотрят
одни и те же телепередачи, женаты на близняшках(!) - для одного весь мир прекрасен, для
другого - переполнен мерзостью.
И тем не менее, красота существует. Существует вопреки всякой логике. Более того, только
вне логики она и может рождаться - что может быть более несопоставимым, чем красота и голый
расчет? Красота постигается на основе непосредственного усмотрения: "Это красиво".
Всё. Cлова помогают понять лишь косвенные причины. Словами не объяснишь, почему именно
сейчас, именно при восприятии этого объекта, явления, человеческого поступка, именно у
этого человека сердце пронзило ощущением красоты происходящего, видимого, слышимого,
осязаемого. Потому что главная причина этого ощущения находится за пределами материальных
явлений. Она неосязаема органами чувств. (Коровам глубоко безразличны и нежная голубизна
поднимающегося от реки тумана, и пение соловья, и полные неизъяснимого очарования встречи
с местами своей юности, и ощущение исторической связи с жившими здесь до тебя людьми). Она
существует в мире идей и открывается лишь тому, кто жаждет ее увидеть, кто еще способен
хоть на миг очистить свое сердце от злых или суетных помыслов, способен погрузиться
сознанием в глубины идеального мира. Ибо восприятие красоты возникает в сознании из глубин
человеческого "Я" как интуитивное видение человеком во внешнем мире результатов
действия той единой для всего мироздания силы любви, которая переполняет его самого.
У Николая Онуфриевича Лосского в его главном эстетическом сочинении "Мир как
осуществление красоты" есть интересная мысль о том, что если человек подобен Богу, то
он, подобно Богу, стремится реализовать свою идеальную сущность в мире материальном,
стремится к самореализации, творит. Жизнь человека - это не только жизнь животного
семейства приматов, но, прежде всего, процесс непрерывного творчества, непрерывного
воплощения идей. При этом человеку свойственно стремиться к достижению тождества между
идеей и ее воплощением в материальном мире. А что есть Истина, если не это вожделенное
тождество идеи и воплощения? Она дитя любви, свободы и творческой мощи. Поэтому
Она прекрасна67)! Аналогично, идея, искаженная при воплощении до
своей противоположности, есть воплощенная Ложь. Она дитя ненависти, несвободы и бессилия.
Она безобразна.
Красота - ориентир, указывающий на степень близости воплощения к идее, ориентир, позволяющий
отличить Истину ото Лжи.
Счастлив тот, кто сердцем умеет воспринимать красоту. Ибо даже в тюрьме он останется
свободным, даже в разлуке не устанет любить, даже на больничной койке не утратит творческой
мощи. До тех пор, пока сердцу доступна красота, человек при любых внешних обстоятельствах
сам остается творцом красоты. И этим он прекрасен.
Ну а тот, для кого не существует красоты, чье серое сердце страшится свободы и прячется
от любви, тот жил, живет и будет жить в своем сером мире. Мире, в котором спесь (сословная,
религиозная, национальная, классовая и др.) заменяет чувство самоуважения; морды земных
идолов - лик Бога; пошлость и ложь - воплощенную Истину.
Прошло две недели, как мы прибыли с бабушкой в Европу. Бабушка возложила цветы и зажгла
свечи на могилах сына, Хелли и Иоганна Лийв, Паши Деволантова. Мы отыскали с ней тот
хутор, на котором они жили с Анатолием Сутыриным, моим дедом, и грудным младенцем Володей,
моим отцом. Мы бродили по улицам Таллинна, по берегу Балтийского моря....
И вот теперь мы стоим здесь, на берегу Рыбинского водохранилища. Слева и справа от нас
тянется широкая песчаная отмель. То тут, то там на ней из песка торчат тщательно
вылизанные волнами корни, стволы и ветки деревьев - память о затопленных лесах. На
некоторых из них с северной стороны еще не растаял лед прошедшей зимы. Ближе к кромке леса,
в недоступных для прямых солнечных лучей местах, на длинных ледяных полосах лежит пористый
снег. Впереди перед нами насколько хватает глаз, до самого горизонта, простирается холодная водная гладь.
Где-то там, под ее матовым зеркалом, в нескольких километрах от побережья лежат руины
древнего русского города Мологи. В прошлом году Мологе исполнилось бы 840 лет!
Исполнилось бы... Сегодня об этом можно говорить только в сослагательном наклонении.
Красота Мологи оказалась недоступной для восприятия ее серыми сердцами партийно-государственных
деятелей той далекой эпохи. Недоступной и непонятной, как непонятной была для них красота всей России.
Говорят, что прошлым жарким засушливым летом Рыбинское море сильно обмелело, и на том
месте, где когда-то стояла Молога, из-под воды показалась часть суши в виде длинного узкого
острова, усеянного грудами разбитых кирпичей, обломками труб, осколками печных изразцов,
бесчисленными фрагментами фаянсовой и глиняной посуды. Местами эти безмолвные свидетельства
былой, кипевшей когда-то здесь жизни, были затянуты илом, местами занесенны речным песком...
Говорят, что на теплоходе "Московский" была организована экскурсия из Рыбинска
в Мологу. Поэты читали стихи, барды пели песни, ансамбль "Рондо" играл классическую музыку...
Наверное, так все и было. Только ездили экскурсанты не в Мологу, и видеть ее они не
могли. Потому что Мологу можно увидеть только в глубинах человеческого сердца. Там звучат
колокола ее соборов и церквей. Там звенят об лед коньки юных мологжан на катке в сквере
рядом с Манежем. Там запах свежескошенного сена над Торговой площадью. Там в озере талых
вод отражаются белоснежные стены Афанасьевского монастыря...
Красота спасет мир...
- Нет больше России, - не отрывая глаз от уходящих за горизонт холодных вод Рыбинского
моря, тихо произнесла бабушка. Она не повернулась лицом ко мне, не дотронулась пальцами до
рукава моего плаща. Как будто просто сама для себя констатировала некий непреложный факт.
Я не знал, что ей ответить. Цифры надоев молока, тонны стали, количество убитых
чеченцев, мощь ядерных зарядов, нерушимость российских границ и даже само название того
государства, в которое мы прибыли всего два дня назад, не убедят эту пожилую женщину в том,
что Россия, та Россия, которая была открыта ей, как прекрасная Истина, существует. Разве
все перечисленное выше имеет к Ней хоть какое-нибудь отношение? Россия - это как Молога,
только шире и необъятнее. Россию носят в своих сердцах россияне и те, кто ее любит. Они
получили ее в наследство от своих отцов, дедов, прадедов, чтобы сделать краше, передать
детям, внукам... Россия - это все то прекрасное, что все россияне вместе взятые,
безотносительно к тому времени, в которое они жили, успели воплотить на этой земле.
Но то, что одни создали силой своей любви, другие могли разрушить, испохабить, просто
не сохранить... Чего сегодня в этой стране больше - Жизни или Смерти, Истины или Лжи?
Ориентиром в поисках ответа на этот вопрос может быть только красота. Красота полей, рек,
лесов, сел, городов... Красота жилищ и храмов. Красота человеческих взаимоотношений.
Насколько радостно, уютно, защищено чувствуют себя люди в этой стране, насколько
уважительно они относятся к соотечественникам, к тем, кто живет рядом, к памяти тех, кто
здесь жил, к истории и культуре своей страны - вот то главное, что лучше всяких слов
говорит о здоровье или болезни России, существует она, или на самом деле России больше нет...
Все эти мысли, когда-то долго и мучительно терзавшие меня бессонными ночами, промелькнули
в голове разом. Я взглянул на все увиденное нами в России бабушкиными глазами, глазами
американки, более полувека жившей в цветущей стране, среди доброжелательных соседей,
улыбчивых чиновников, среди "sorry, please, excuse me, could I help You?"68) и понял, что ей действительно трудно, почти
невозможно, было увидеть в этой стране Россию.
Ее встреча с этой страной началась в аэропорту Шереметьево. Под проливным дождем мы
вышли из самолета, спустились по трапу на землю и наперегонки с другими пассажирами
побежали к стоявшему невдалеке автобусу. (Рукавов для выхода пассажиров и экипажа из
салона самолета непосредственно в здание аэропорта почему-то в Шереметьево нет. Возможно,
я их в спешке не заметил, но тогда совсем непонятно: за что такое издевательство над
людьми?) В автобусе, мокрые, но улыбающиеся друг другу и стоящим рядом попутчикам, мы
подъехали к одному из входов в главное здание. Водитель открыл переднюю дверцу, две другие
оставил закрытыми. Пассажиры один за другим, выдавливаемые, как паста из тюбика, стали
выбираться наружу и сразу же попадали все под тот же проливной дождь. Мы с бабушкой вышли
последними. Пробежали отделявшие нас от входа в аэропорт метров десять-пятнадцать, прошли
через тамбур вовнутрь и оказались в большом зале, разделенном на две половины кабинками
пограничников. Кабинок было много. Но работали только две и обе исключительно для
иностранцев. Россияне, выстроившись в длинную очередь возле кабинки с надписью "Только
для граждан России", терпеливо ждали, когда стражи границ пропустят их на Родину.
Стражи не спешили. Россияне не роптали - унизительность такого отношения со стороны
чиновничьего люда была для них привычной. В своей собственной стране они считали себя
людьми второго сорта, людьми, которые всегда и везде должны обслуживаться после иностранцев,
после депутатов, после членов правительства, после рэкетиров, после блатников... Мы с
бабушкой, получив багаж, уже направлялись к выходу из аэропорта, а россияне все продолжали
покорно стоять в своей длинной очереди...
Потом была масса неулыбчивых лиц на улицах Москвы, случайные столкновения с прохожими,
без "извините" и даже без виноватого поворота головы, большой базар между
Ленинградским и Ярославским вокзалами и плюющий на тротуар скорлупу от семечек милиционер.
Случайно подслушанные разговоры в поезде: "Слава Богу, вчера на заводе долги по
зарплате за весь прошлый год выдали. - У нас, русских, свой путь! Европа нам не указ! -
Жиды во всем виноваты. - Русские спасут мир, об этом еще в Библии сказано - Истреблять надо
чеченцев, тогда будет порядок". Потом был вокзал в Рыбинске, беседа с вокзальным
служащим. "А где крыша у перрона? С ажурными коваными орнаментами по краям..." -
"Демонтировали в шестидесятых - поржавела за шестьдесят лет эксплуатации" -
"Так отремонтировали бы - и от дождя людям защита, и от солнца..." - "Обойдутся
люди, не растают. В столице крытые перроны не на всех вокзалах, а нам че форсить".
Потом были разрушенные кварталы старого Рыбинска, разбитые дороги, обилие пьяных
праздношатающихся людей, перекошенные, с пластами отстающей от дерева краской заборы.
Горы мусора в лесу вблизи дачного кооператива, пустые бутылки, консервные банки,
целлофановые пакеты здесь, на берегу водохранилища...
Красота спасет мир...
В России, начиная с семнадцатого года, ее с каждым днем все меньше и меньше...
Говорят, сейчас процесс замедлился. Разве не свидетельством возросшего уважения к своим
согражданам является то, что власть разрешила всем говорить обо всем, когда угодно и что
угодно? И даже не расстреливает тех, кто говорит не в унисон с нею! А то, что новая власть
больше не призывает "грабить награбленное" разве не внушает надежд на окончание
Гражданской войны? А восстановление православных храмов? Поголовное обращение членов
компартии в христианскую веру? На Пасху к Храму Христа Спасителя на Линкольнах и Мерседесах,
на Волгах и Жигулях съезжаются лидеры всех думских фракций, всех партий, движений, все
министры...Бывший член Политбюро, бывший секретарь ЦК КПСС, Бывший Президент России на
Рождество летал в Иерусалим, чтобы поклониться святым мощам - разве это не символ возрождения?
И благотворительность, и меценатство в России возрождаются...
Правда, нищих уж больно много стало...
Мы стоим на берегу огромного моря, созданного ценой тысяч человеческих жизней, ценой
рабского труда, унижений, бесправия. Моря, поглотившего культурные и исторические памятники,
бескрайние леса, луга с лучшими в России травами, пашни, деревни, села, древний русский
город Мологу... Моря, раскинувшегося на территории, почти в два раза превышающей по площади
территорию государства Люксембург. И я не знаю, как мне убедить бывшую молгожанку Настю
Воглину в том, что у России еще есть силы, чтобы вернуть былую красоту, что россияне еще
научатся себя уважать, уважать своих предков, свою культуру, свою историю. Что для страны,
в которой по-прежнему живут и праведники, и таланты, и подвижники, и просто честные люди,
никогда не может быть все потерянным. Вот только в суете, спешке, вечном движении этих двух
дней, мы пробежали мимо этих людей, не заметили...
Красота не спасла Мологу, но Россию она обязательно спасет. В это нельзя не верить!
Иначе как же без этой веры жить?
Примечания.
67. "Любить - значит делать прекрасным, делать прекрасным - значит любить".
Анатоль Франс "Жорж Санд"
68 "Извините, пожалуйста, простите, не мог бы я Вам помочь?" (англ.)
Вернуться к
содержанию |